Текст книги "Тень Миротворца (СИ)"

Автор книги: Андрей Респов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Глава 8

 Раззудись, плечо, если наших бьют!

  Сбитых, сваленных оттаскивай!

  Я пред боем тих, я в атаке лют,

  Ну а после боя – ласковый!

  В. Высоцкий.

   Посидели мы знатно, аж на четырнадцать рублей с полтиною. Оставив полтину на чай, Иван Ильич взял серо-голубой банковский билет в пять рублей и протянул мне со словами:

  – А купите-ка на эти деньги, Гаврила Никитич, чего потребно нашим нижним чинам по более того, что они просили. Не всё же только нам с вами душеньку перед фронтом отводить. Пусть ребятушки порадуются.

  – Будет сделано, Иван Ильич, – кивнул я.

   Пока коллежскому асессору один из официантов помогал одеть шинель, я шепнул другому, сунув два рубля, чтобы он собрал с собой мне того самого окорока провесного да рыбки холодного копчения для солдат. Ну и конфет разных.

   Военный врач одобрительно улыбнулся и пошёл к выходу на перрон, наказав мне поспешить, ибо следует предупредить урядника о моём самостоятельном возвращении к эшелону.

   Ресторанных гостинцев ждать долго не пришлось. Заказ вынес сам метрдотель.

  – Храни вас Господь, молодой человек. Вот ваш заказ. Я тут немного от себя добавил: орехов, изюма да сушёных фруктов два фунта. Нелишними будут.

   Я с поклоном принял угощение и понёсся на улицу. Ещё не обошёл магазинов, а уж груза со мной прилично. Мешок с пластинами я так и не решился кому-нибудь доверить. При моих новых возможностях это было не тяжело, но не совсем удобно: содержимое мешка так и норовило углами впиться в поясницу или под лопатку.

   Предупреждённый коллежским асессором урядник вальяжно кивнул, быстро срисовав и запомнив мою личность, лишь буркнув:

  – Поспешай, хлопче, скоро магазины да лабазы закроются. Мы тута ранёхонько ложимси, чай, не столица!

   Ну я и "поспешал", благо на станционной площади нашлось всё, что нужно по списку. И в бакалейной лавке, и в скобяной, и в табачной, и в кондитерской и заглянул даже в "Охотничий", ибо обувной лавки не было в принципе. А сапожная мастерская была попросту заколочена. По вечернему времени или по какой другой причине обещанными спекулянтами около вокзала и не пахло. "Охотничий" же магазин напоминал настоящее эльдорадо для путешественника. А что есть отправка на фронт, как не путешествие? Правда, для многих в одну сторону.

   Несмотря на цейтнот, я уделил достаточно много времени этому магазину. Чему способствовал продавец, настоящий энтузиаст своего дела, как, впрочем, и его молчаливый помощник-бурят. Узнав о цели моего визита, он скрылся в своих закромах. Уже через несколько минут моему взгляду предстали сапоги. Нет, это были Сапоги с большой буквы "С". Мало того что продавец безошибочно определил мой размер, изделие оказалось сшито не фабричным способом, а одним из местных умельцев.

   За свою прошлую жизнь я стоптал не одну пару кирзы, ходил и в яловых, и в тактических ботинках. Но надев на свежие портянки, услужливо протянутые бурятом, понял, что не хочу их снимать. Под угрозой расстрела. Тройная прошивка, какой-то особый клей в подошве, съёмные железные набойки, и ещё какие-то прибамбасы, о которых трындел продавец, – всё это я слушал вполуха, понимая, что и для такой обуви испытания будут серьёзными. И вряд ли они доживут до лета. Но удобство и мягкость кожи голенищ и почти ортопедическая конфигурация подошвы...Как? Для меня это было за пределом понимания. Зря я, конечно, не скрывал своих эмоций, поэтому и был обескуражен ценой.

   Пятнадцать целковых! Охренеть, не встать. И это при красной цене на тут же стоявшие офицерские парадные сапоги в двенадцать рублей. Мда...

   Тем не менее, попросил не убирать их далеко. Попросил выложить на прилавок всё, что есть подходящего из солдатской амуниции. Понятное дело, ничего непосредственно с казённых складов в этом магазине и быть не могло. Но всё же.

   И не прогадал. Сапёрная лопатка Златоустовского завода с пятиугольным штыком, почему-то в кожаном чехле с дополнительными петлями на заклёпках. Новенькая, немного тяжелее тех, к которым я привык в бытность срочной службы. С обжимным кольцом на черенке. А черенок? Песня, а не черенок. Короче, весчь!

  – Особая партия для геологов, ежели две купите, али ещё чего, скину за сапоги.

   На этот раз мне удалось скроить капризную рожу, типа: "И нахрена мне этот девайс?"

  – Не знаю, не знаю. На фронте и казённую выдадут, – скривился я. И тут мой взгляд упал на войлочный жилет, стёганый двойного кроя с кожаной подкладкой и множеством накладных карманов из более грубой кожи. Не может быть... это же практически готовая основа для моего броника! Лишь разделить внутреннюю и внешнюю основы, да нашить пластины, прошив дополнительно толстой шёлковой нитью, купленной именно для такого случая в скобяной лавке, – а это у вас что за фуфайка? – делано равнодушно поинтересовался я, небрежно щупая ткань одной рукой, а другой беря в руки охотничью портупею, почти полностью повторяющую офицерскую. Ремни на ней были более широкими и хорошо подходили бы для моей задумки. Всё же таскать на себе пластины, без укрепления в зоне ключиц и фиксации на поясе не совсем удобно. Ходить ещё можно, а бегать уже затруднительно. А ведь придётся всё это поддевать под шинель, во избежание лишних вопросов. Мда, попахивает авантюрой... Ничего, глаза боятся, а руки у нас не для скуки.

  – Это вы о жилете Кнауфа? Придумка местных охотников. Очень удобно и много патронов помещается, а также разных мелочей. Заодно и тепло.

  – А почему Кнауф? – переспросил я, понимая, что без этого жилета мне тоже отсюда не уйти.

  – Так наш местных глава охотничьего общества, Карл Иваныч Кнауф, собственной персоной эту приспособу и придумали-с. Закупаем малыми партиями. Для знатоков-с.

  – И сколько будет две лопатки, жилет и сапоги? – я уже взвалил два своих почти полных мешка на плечи, всем видом показывая, что намереваюсь уходить.

  – Так, эта, – прищурился торговец, – токма себе в убыток, две красненькие – и будем вами довольны!

   Почти наудачу, перехватив мешки левой рукой и плюнув на ладонь правой, я выпалил:

  – Восемнадцать рублёв – и по рукам, земляк! Вишь ли, поиздержался я браткам на провиант.

   Продавец прищурился ещё больше.

  – Полтину накинешь, солдат?

  – А давай, – я и не ждал, что удастся сторговаться.

   Рассчитавшись, получил ещё и перемётную сумку из полотна, куда мне сложили покупки и повесили на шею.

   Выходя из вокзала под пристальным взглядом уже знакомого урядника, я напоминал караванного осла или верблюда. Не знаю, сколько весили все мои сегодняшние приобретения в сумме, но при попытке резко повернуться после вокзальных дверей, я чуть не упал. Инерция штука упрямая.

   Встреча была горячей и тёплой. Демьян с рыжим Семёном похватали мешки и начали затаскивать их в тамбур.

  – Гаврила, неужто кирпичей в дорогу решил прихватить? – унтер, кряхтя и поминая нечистого, последним втащил мешок с пластинами, поверх которых я сложил продукты из ресторана.

  – Не, господин младший унтер-офицер, то для дела воинского приспособление. Как сделаю, покажу.

  – Ну-ну... Давай снимай шинель. К ужину не поспел, так мы тебе оставили. Кулеш ещё тёплый!

   Надо же, позаботились. Тёплое чувство всколыхнулось в груди. Два дня меня знают, а вот же, не забыли. Солдатское братство.

   Я стал помогать выкладывать продукты. Народ здорово оживился при виде гостинцев, так что пришлось пояснить:

  – Его высокоблагородие, Иван Ильич приказали, что б, мол, дух боевой поднять. Это от мастеровых Златоустовской фабрики воинам русским в залог победы, значит. Ну я и скумекал, на свой вкус. Мало ли что пост. На войне всё-таки. Там ещё конфеты, орехи, изюм с сухофруктами. И по списку я всё, как положено купил. Из своих немного добавил: чеснока четыре фунта, два фунта чая, фунт кофе; перцу, соли и сахару понемногу.

  – Из своих что ли, Гаврила? – недоумённо переспросил Демьян.

  – Ну и что? Я же с вами кормлюсь? А сам ещё не на довольствии.

  – Чеснока-то зачем столько? Да и кофе? Не графья ведь...

  – За чеснок спасибо скажете, когда на одной брюкве да каше жиденькой воевать придётся. В тайге, в дальнем походе чеснок первое дело. От цинги, да от тоски. Не кору же варить. А кофе. В караул там, али в ночь на посту, чтоб не спать: разжуёшь пару зёрен, всё полегче! – я улыбнулся.

  – Я ж говорил, Гаврила – голова! – влез рыжий Семён.

  – Ладно, поглядим потом, – с сомнением качнул головой младший унтер, – сапоги-то прикупил себе, тетеря?

  – А то! – я вытащил свою гордость из сумки, вывалив заодно и жилетку с лопатками. На охотничий лапсердак никто не обратил особого внимания, а на лопаты санитары уставились и, не удержавшись, захохотали. К ним присоединился и Демьян.

  – Ты чего, Гаврила, лопат столько накупил? Двумя руками от немца закапываться собрался?

  – Ничего, господин младший унтер-офицер, завтра с утра наточу их и покажу, куда закапываться собрался.

  – Ну-ну, – Демьян держал в руках сапоги, рассматривая и чуть ли не пробуя на зуб кожу, – знатные, Гаврила, ох знатные. Не фасонистые, а по делу. Вот еж ли б так солдатские шили. Эх! Тока гляди за ними в четыре глаза, охотник. Уж больно хороши. Ещё попятит кто. Наши-то ещё ничего, а вот на переформировании или переброске войск гляди в оба. Там это как за игру али за лихое баловство считается.

  – Ничо-ничо, пусть попробуют! – отмахнулся я.

  – Это чо и всё, что себе взял? На обзаведение? – тряхнул унтер мою пустую суму.

  – А чего ещё? Всё равно в Самаре казённое выдадут. Пара белья да портянок у меня есть. Переживу.

  – Э, нет паря, так нельзя. Чего ж так-то... – почесал затылок Демьян, – ладно, за обчество ты отработал правильно, за что тебе поклон, артельщик. Тока в следующий раз, прежде чем своё тратить, подумай хорошенько. Деньга она береженье любит. Смекаешь?

  – Смекаю, – пожал я плечами.

  – Тогда, чтоб запомнил, вот тебе и от меня спасибо, – младший унтер-офицер вытащил из-под своей койки рундук и открыл его, – вот, держи, запасная у меня была. Ещё в Минске брал в еврейской лавке. Сносу не будет.

   Я открыл кожаный вытянутый футляр, в котором покоилась опасная бритва с рукоятью из перламутровой кости и клеймом MARX & C. Solingen на лезвии.

  – Не то ходишь, как ёж, али вахлак из лесу. Непотребно для русского солдата!

  – Но это ж...дорого, – попытался я возразить.

  – Не дороже денег, Гаврила.

  – Спасибо, братцы, – я встал и не поленился поклониться в пол. Не знаю, откуда это ко мне пришло, но в вагоне одобрительно загудели. Со всех сторон потянулись руки: кто совал пару чистых портянок, кто практически новую исподнюю рубаху...

   Семён протягивал на ладони искусно вырезанную из цельного дерева плошку с помазком из конского волоса. Я заинтересовался поделкой:

  – Сам сделал?

  – А то, – ответил за него Демьян, – рыжий у нас и швец, и жнец. А знаешь, как он на балалайке могёт? Душа плачет.

  – Сыграешь? – подмигнул я Семёну.

  – Поздно уже. Завтрева. Пойдём, перекурим перед сном, – лицо санитара было серьёзным.

  – Так я ж не курю.

  – Ничо, постоим, поокаем...

   Солдаты, разобрав и устроив припасы и вправду готовились ко сну. Лишь часовой с трёхлинейкой пристроился в тамбуре. Интересно, дотерпит до полуночи или заснёт раньше?

  – Не выстужайте, ироды! – поторопил он нас.

   Снег на улице прекратился, небо очистилось, на станции зажглись газовые фонари, светились несколько окон самого вокзала.

  – Надо идти, Гаврила, – прервал мои наблюдения Семён.

  – Куда...а-а-а, – я совсем забыл о сегодняшней встрече у водной станции. Со всеми этими заботами. Нда-а...как некстати. И не откажешься.

  – Ты никому не сболтнул?

  – Могила...

  – Хех, позитивненько!

  – Чего?

  – Ничего, шагай давай. Как придём, станешь у предпоследнего вагона. Крикнешь, если кто появится из офицеров или жандармы

  – Чего кричать-то?

  – "Шухер" или "атас", на твой выбор.

  – Чего?

  – Ничего, кричи: "Пожар! На станции пожар!" Это больше всего сбивает с толку.

  – А, понятно.

   Мы проходили вагон за вагоном. Почти все двери тамбуров были плотно закрыты. Мороз с наступлением ночи крепчал, свежевыпавший снег вкусно похрустывал под ногами. Последние вагоны эшелона были товарными с опломбированными замками и со знакомым клеймом Златоустовской фабрики, отпечатанным чёрной краской рядом с инвентарными номерами.

   Сюда свет газовых фонарей уже не доставал, но наступившая ночь была лунной, а отражавший свет снег позволял видеть не только силуэты и контуры предметов.

   Нас уже ждали. Вернее, меня. Так как Сёма, как и было договорено, укрылся у предпоследнего вагона.

   И ждали не только Фёдор и Глеб, как основные зачинщики, но ещё и трое солдат. Уважают? Вряд ли. Хм, конечно, не как у Владимира Семёновича "их было восемь", но целых пятеро? Неужели решили отмудохать и довести до больнички. Или лишь для страху привели?

   Почему-то почти не было страшно. Вернулось ощущение лихости и восторга, как тогда, прошлой ночью во время бега по крышам вагонов с прыжками через отдушины и ледяным ветром в лицо. Я решил не затягивать. Миротворец я там или нет: мало верится в то, что этих ребяток можно уболтать и свести всё к весёлой шутке. По крайней мере, не мне. Да и устал я от сегодняшней кутерьмы.

  – Добрейший вечерочек, славяне! Неужто и вправду сподобились побеседовать на сон грядущий? – я в упор посмотрел на чернявого и лысого, намеренно игнорируя остальных. Мне отчётливо было заметно, благодаря сумеречному зрению, что у тех в руках ничего постороннего не было. На всех, кроме Цыгана, были шинели. Фёдор же был одет так же, как и утром. Вот же позёр, любимец пневмококка!

  – И тебе не кашлять, мил человек, – выступил раскачивающейся походкой Глеб, не вынимая рук из карманов, – мы уж тут заскучали, думали не придёшь. Да и то, правду сказать, на виду у фараонов лаяться все мастаки, а как до дела, так гузно играет?

   Крепыш приблизился на полшага вперёд и резко присел, имитируя правой рукой движение, будто лезет за чем-то за голенище, но тут же выпрямился и медленно провёл ладонью по лысине.

   Я продолжал улыбаться. Вестись на дешёвые босяцкие приёмчики? Фу, как банально! Трое рядовых продолжали стоять за спинами Цыгана и Глеба, не пытаясь ни обойти меня с боков, ни приблизиться к своим сослуживцам.

   Понятно. Это всего-навсего свидетели, что должны будут донести до остальных факт славной победы и назидательной порки блатного прихлебателя из санитарских, посмевшего оскорбить настоящих героев войны.

  – А ты, видать, в полк попал из мест, где гузно тренируют? Или с товарищем чернявеньким его тешишь от скуки, коль моим так интересуешься? – мне показалось, что намёк мой не сразу дошёл до противника. Видимо, со сложной лексикой я перебрал. Проще, надо было проще. Но в следующую секунду понял, что ошибся.

   Передо мной промелькнуло лицо Глеба, ставшее от ярости похожим на маску. Не отстал от товарища и Фёдор.

   Несмотря на то что я был внутренне готов к рывку и успел отскочить, почти на метр разрывая дистанцию тем не менее мыском сапога от Глеба по левой коленной чашечке мне прилетело знатно, а вдогонку и второй хренов дуэлянт добавил. И тоже ведь ногой, гад. А-а-а! С-суки!

   Хотел достать меня в пах, а получилось по бедру всё той же многострадальной левой ноги. Но тоже чувствительно. Ловя ускользающую мысль о том, что если чего и коснулась перестройка организма, то только нечувствительности болевых рецепторов. Нога немедленно перестала мне повиноваться, и я полетел на перрон, одновременно заваливаясь навзничь. При этом разум воспринимал картинку окружающего, словно в компьютерном симуляторе: чётко, пошагово и с некоторой задержкой.

   Зрение, и без того прекрасно позволяющее видеть ночью и в сумерках, неожиданно приобрело совершенно новые свойства: я легко различил во рту у оскалившегося Фёдора вставной железный зуб (верхняя левая четвёрка) и даже оценил яркий золотистый цвет русых усов Глеба. Мозг словно включил форсаж, обрабатывая огромное число деталей за микросекунды. Пока я падал, мне удалось оценить расстояние до всех участников с точностью до сантиметра. Не удивился я и тому, что практически почувствовал наиболее вероятные траектории и векторы приложения последующих ударов, что позволило подставить под повторную атаку не уязвимый живот, а правое плечо. Ткань шинели и напряжённые мышцы погасили большую силу удара, которую я тут же использовал, чтобы крутануться на спине, быстро сгруппировавшись.

   Чувствительность в левой ноге вернулась за миг до моего ответного сдвоенного удара из положения лёжа ногами в грудь склонившегося надо мной Глеба. Последовавшего за этим сокрушительного эффекта я никак не ожидал.

   Тело пулемётчика приподняло в воздух почти на высоту человеческого роста, затем по пологой параболе его отбросило немного дальше и впечатало с грохотом в деревянную стену вагона. Судя по недвижимо лежащему крепышу, доработки не требовалось. Минус один...

   Не давая мне встать, немедленно сверху навалился всем телом Цыган, хрипя и ругаясь последними словами.

   Тебя-то я и ждал! Подставил разъярённому Фёдору лоб, прижав подбородок к груди, немедленно получил от него серию смачных ударов, впрочем, не привёдших ни к каким особенным последствиям для моей головы. Разве что немного ссадил кожу над бровью, отчего я ощутил тёплую струйку, потёкшую по щеке.

   Мне же было достаточно этих секунд, чтобы, воспользовавшись его увлечённостью, просто и коротко всадить свои кулаки в его бока, размахнувшись со всей возможной в таком положении амплитудой. Боль от его ударов была не столько сильной, сколько обидной, поэтому в свою атаку я и вложил максимум усилий. Хорошо, что по недосмотру или наитию бил я кулаками, а не сжатыми пальцами. Как знал...

   Противник захрипел и обмяк, суча ногами и судорожно хватая ртом воздух. Скинув тело Цыгана на снег и перевернув его на спину, я понял, что тот уже не дышит. Ни хрена себе, порезвились! Не хватало мне здесь трупов. Блядь, какой же я идиот!

  – Нет, сука, так просто я не дам тебе уйти, пулемётчик! Ты ещё вшей в окопах накормишь до отвала! – проорал я, разрывая одним движением на его груди форменную куртку.

   Отработанные до автоматизма приёмы сердечно-лёгочной реанимации пошли в ход. Кто-то пытался оттянуть меня от Фёдора, крича: "Он его порвёт и кровь выпьет!"

   Но я лишь отмахнулся и вроде бы попал по кому-то или чему-то, так что больше никто не беспокоил. Мозг продолжал сухо отсчитывать секунды. На семидесятой Цыган вновь захрипел и тут же глубоко и часто задышал, мыча что-то нечленораздельное.

  – Семён! Ко мне! – за плечом часто задышали, и санитар дрожащим от напряжения голосом спросил:

  – Чего делать-то, Гаврила?

  – Там у вагона посмотри второго, жив?

   Захрустел снег. Минута длилась как вечность.

  – Жавой, мать яго! Токма знатно контужаный!

   Я поднял голову. Трое солдат из пулемётной команды продолжали растерянно смотреть на результат развернувшейся баталии. Совсем молодые ребята. Так, предыдущая версия про тупую лихость на крыше вагона не прокатит. Шито белыми нитками. А если так:

  – Так! Земляки, слушаем меня внимательно. Надеюсь, все видели, что драка была честной, хоть и двое против одного. Так?

  – Да...Ото ж...Конечно! – вразнобой ответили рядовые.

  – Отлично. Кто не хочет в арестантские роты и ты, Семён, слушаем меня внимательно. На товарные вагоны покусились воры-грабители. Солдаты пулемётной роты вступили в неравный бой с десятком супостатов, чтобы отстоять государственное имущество. Тут и мы с Семёном подоспели. Но Глеба и Фёдора успели ранить дубинами. Мы криками напугали воров, и они убежали. Всё понятно?

   Солдаты дружно закивали, да с такой интенсивностью, что я подумал головы оторвутся. Семён же, сняв фуражку, почесал в затылке, протяжно произнёс:

  – Она, конечна, можа и воры, да тока вагоны-то целёхонькие!

  – Правда твоя, Сёма, – я оставил уже спокойно дышавшего, но всё ещё без сознания, Цыгана, поднялся и подошёл к дверям вагона. Несколько резких ударов кулаком – и в стене образовалось две внушительные бреши, а доски рядом пошли трещинами. Я развернулся к молчаливым пулемётчикам, – а теперь все дружно кричим: "Караул! Грабят! На помощь!"

   И ведь заорали же. Да так, что позавидуешь. С истеринкой, страхом, вкладывая всю душу нашкодившего рекрута.

  – Караул! Робяты, грабят!

  – Памагитя! Полиция! Люди добрые, убивают!

   Мда, молодёжь. Форму надели, а всё те же пока гражданские штафирки. Ничего, время это исправит.

   Послышался топот ног и позвякивание металла. Приближался караул: офицер и двое солдат с винтовками. За ними бежали два полицейских, придерживая сабли у бедра и размахивая револьверами, на шейных серебряных шнурах.

   Офицер оказался тем самым подпоручиком, что лакомился пирожными в ресторане. Он держал в руке керосиновую лампу, а один из солдат – смоляной факел. Подпоручик немедленно оценил обстановку, окинув глазами лежащих и стоящих солдат, на мне его взгляд задержался чуть дольше, но обратился он почему-то к Семёну:

  – Ефрейтор! Доложите, что тут у вас произошло!

   Рыжий санитар, у которого я по своей невнимательности не замечал тонкой лычки на погонах, поменялся в одночасье: заняв стойку смирно и выпятив грудь колесом, мой товарищ гаркнул так, что с меня чуть не слетела фуражка:

  – Вашбро-о-одь, разрешите доложить!!! Следуя с вольнонаёмным Пронькиным по хозяйственным делам заметили какую-то возню у последних вагонов и услышали неясный шум да крики. Приблизившись, заметили, как солдаты пулемётной роты героически сражаются с ворами-супостатами, что вознамерились ограбить товарный вагон с государственным имуществом. Криками и военной хитростью нам вместе с пулемётчиками удалось обратить в бегство противника. Потери: убитых нет, двое зараненных, контузия средней тяжести и ушиб груди. Ефрейтор Семён Рыбалко доклад закончил! – санитар лихо отдал честь и выпучил глаза на подпоручика ещё больше, буквально поедая его взглядом.

  – Всё так и было? – поручик обратился на этот раз ко мне и пулемётчикам.

  – Так точно, вашбродь! – не сговариваясь дружно ответили мы.

  – Ефрейтор Рыбалко, раненых в лазарет! После их доставки сами и всех присутствующих в вагон к поручику Глинскому. Выполнять!

   Мы кинулись к лежащим, соорудили кое-какие переноски с помощью шинелей и споро направились к лазаретным вагонам.

   Заспанный Иван Ильич без лишних вопросов принял раненых, расположив их на койках в сестринском вагоне, лишь шёпотом спросив меня, улучив минутку, когда мы оказались один на один:

  – Что с ними, Гаврила Никитич?

  – Подробности позже, Иван Ильич. У черноволосого ушиб грудной клетки, была клиническая смерть, остановка дыхания около минуты, возможно, внутренние ушибы почек. У второго, который лысый, контузия средней степени тяжести, ушиб грудной клетки и тупая травма живота. Возможно, переломы рёбер. Больше сказать трудно. Я не осматривал. Но ребята крепкие, должны справиться, – в моём голосе было гораздо больше уверенности, чем в мыслях.

  – Хорошо, я займусь. После доклада у Глинского прошу немедленно ко мне. Всё равно, до утра не спать.

  – Есть, господин коллежский асессор! – ответил я, заметив возвращающихся из вагона солдат.

   Поручик Глинский оказался двухметровым хлыщом с недовольным лицом аристократа и тонкими щёгольскими усиками над верхней губой. Он, поминутно позёвывая, расспросил с пятого на десятое Семёна и подпоручика Хованского, что прибыл на место происшествия, после чего, даже не осведомившись о состоянии здоровья раненых, ушёл досыпать, свалив написание подробного рапорта на подчинённого, хотя тому ещё доставало отправлять караульную службу до утра.

   А вот околоточный надзиратель, как назвал его Семён, с продольной широкой серебряной лычкой на погонах и просто-таки выдающимися седыми бакенбардами удивил. Он потащил меня и ефрейтора к вагону, где уже было целое отделение полицейских нижних чинов, светили три керосиновые линейные лампы и пространство вокруг места преступления было вытоптано в ноль.

   Околоточный дотошно заставил повторить рассказ Семёна о произошедшем, затем опросил меня, всё время досадуя, что супостаты даже не коснулись замков и печатей с пломбами фабрики.

  – Мелок взломщик пошёл, али и вовсе дезертиры поживиться пытались.

   К мелким шероховатостям и нестыковкам тем не менее он не стал придираться, так как имущество казённое всё же оказалось в полной сохранности. Станционный плотник с помощью молотка, досок и такой-то матери уже залатал дыры в товарном вагоне.

   А в скучном выражении лица надзирателя явственно читалось, что вся эта катавасия с попыткой ограбления воинского эшелона ему ну никак не в масть. Более чем уверен, местное начальство прочтёт лишь отписку, в которой не будут упомянуты никакие нижние чины, а только лишь доблестные и храбрые сотрудники златоустовской полиции, грудью вставшие на защиту государственного добра. Кое-что в мире остаётся неизменным в любую эпоху...

   Мы же с Семёном были отпущены на все четыре стороны с напутствием от владельца генеральских бакенбард:

  – Не балуй, значица!

   До своего вагона мы с Семёном дошли в полном молчании. Поднявшись в тамбур, я протянул санитару руку:

  – Спасибо, Сёма. Век не забуду.

  – Так я чё, я ничё, для обчества оно лучше будет. Да и Фёдор с Глебом от трибунала отвертятся.

  – То-то и оно. Не рассчитал я, надо было поумнее.

  – Не переживай, Гаврила. Случилось как случилось. На всё воля Господня. Значится, сегодня правда на твоей стороне была, – вот такая нехитрая философия.

   Как странно, общаясь с Семёном запросто, не замечал его способностей. А тут, послушав доклад ефрейтора подпоручику, чуть не прослезился. Каков слог! И куда исчезли все эти "чё", "ничё" и прочие местечковые загибы?

   Размышляя о метаморфозах ефрейторского языка, тихонько приоткрыл дверь в сестринский вагон. Пахло карболкой и спиртом. Не сильно, но так, что с мороза я пустил слезу, а затем не сдержался и чихнул.

   Из врачебного закутка высунулась седая голова Вяземского.

  – А, это ты, Гаврила? Прошу ко мне...

   На стол в каморке Ивана Ильича было несколько бланков, исписанных мелким каллиграфическим почерком, на титуле которых типографским способом было выведено "Скорбный листъ".

  – Уже истории болезни на раненых заполнили? – я снял шинель и с удовольствием присел напротив врача. Ноги просто гудели. Какой длинный получился день.

  – Как вы сказали, Гаврила Никитич? "История болезни"?

  – Да, это то же, что и скорбный лист в моём времени. Упорядоченные краткие сведения о больном, истории его жизни, болезни и лечения. Ну и, если хотите, причинах смерти. Кстати, как они там?

  – Всё будет хорошо. Слава богу, переломов нет. Ушибы и контузии сильные, но молодость, покой и уход поставят их на ноги. Так что в Самаре снова будут в строю. Я погрузил их в лекарственный сон, полагаю, из контузии так будет выходить легче. Приказал только поить первые сутки, так как пищи они не приемлют. Обоих дважды вырвало, хорошо были, под наблюдением. Скажите, Гаврила, ко мне тут околоточный заглядывал, их правда разбойники побили?

  – Вам врать не буду, Иван Ильич, я руку и...э-э-э ноги приложил. Не рассчитал. Эти солдаты нас с Семёном ещё когда за кипятком утром ходили задирать начали. Ну, слово за слово, они меня, я их, условились объясниться на кулачках сегодня к вечеру. Мы пришли, а Фёдор с Глебом, – я кивнул на скорбные листы, – не склонны были к примирению и вдвоём кинулись на меня, избивая ногами. Ну я и ответил. Не рассчитал немного...простите.

  – "Не рассчитали"? Двоих выше и крупнее себя мужчин отправили в бессознательное состояние! В высшей степени безответственно, милостивый государь. А что вы там такого творили с Фёдором? Мне Демьян что-то уж совсем невнятное рассказал...

  – Ничего особенного. У Фёдора произошла рефлекторная остановка сердца. Болевой шок. Я проводил обычные мероприятия по сердечно-лёгочной реанимации.

  – Поясните, – сделал стойку Вяземский.

   Я встал, сложил в несколько раз шинель и положил на пол, расположившись рядом на коленях и, сопровождая комментариями каждое своё действие, выполнил ряд последовательностей: освобождение и проверка дыхательных путей, тройной приём Сафара для придания оптимального положения головы, дыхание рот-в-рот или рот-в-нос, и собственно непрямой массаж сердца с указанием кратности и соотношения дыхательных и массажных усилий.

   Военный врач довольно внимательно наблюдал за моими манипуляциями, ничего не произнося. Когда же я встал, он тяжело вздохнул и произнёс:

  – Как просто...чёрт возьми! Ведь подобное уже не раз предлагалось, да что там! И выполнялось, в разных вариациях, особенно с дыханием. Помощь утопленникам. Как вы там назвали? ИВЛ? Искусственная вентиляция лёгких. Помниться, у нас в Томском университете Василий Дмитриевич Добромыслов, ученик самого Павлова, приспособил особую трубку, кузнечные меха и электромотор для подачи воздуха в лёгкие оперированной собаке. В Берлине, на выставке в 1911 году я видел аппарат "Пульмотор" – автоматический респиратор для тех же целей. Помню, что-то подобное читал о курьёзе: в прошлом или ранее веке в Великобритании метод искусственного дыхания рот-в-рот посчитали "вульгарным подходом". Но чтобы так лаконично и поразительно просто? Не слишком ли?

  – За этой простотой горы трупов и годы тщательной статистики, дорогой Иван Ильич. И это не панацея. Этот комплекс в идеале должен быть сопряжён с электрической трансторакальной дефибрилляцией и даже введением внутрисердечно адреналина. А до этого ещё добрых полвека! Так что мне просто повезло, да и Фёдор молод и силён, – пожал я плечами.

  – Не скажите, дорогой, ой, не скажите! – поднял указательный палец коллежский асессор, – если обучить вашей методе...

  – Она не моя, Иван Ильич, – попытался возразить я.

  – Молчите! Это не столь важно, если можно спасти на пять-десять процентов больше людей, чем не делать ничего!

  – Вообще-то, на двадцать-двадцать пять, если присовокупить вовремя проводимую профессиональную помощь врача. Но всё равно это преувеличение.

  – Ничуть, мон шер, ни на йоту! После нашей беседы в ресторане я только и лелею мечту привлечь вас к нашему делу. Согласитесь, голубчик, что как врач вы принесли бы гигантскую пользу России! – коллежский асессор возбуждённо взмахнул руками и вскинул подбородок, его седые пряди упали на вспотевший лоб.

  – Позвольте немного охладить ваш пыл, дорогой мой доктор, – решил я расставить всё по своим местам, – во-первых, как ни жестоко, но то, о чём вы говорите, не может являться приоритетной задачей для меня, как вы знаете. И выбор мой очевиден, во-вторых, в силу определённых обстоятельств я не могу охватить достаточно полно всех областей знаний медицины того времени, откуда попал к вам. Увы, Иван Ильич, это сейчас любой земский врач и швец, и жнец, и на дуде игрец. И глаукомой займётся, и роды примет, и ампутацию, не моргнув глазом, проведёт, и от дифтерита не отвернётся. Я же, скорее, узкоспециализированный терапевт, всю жизнь занимавшийся определённой патологией. И, прошу заметить, избалован в самом гнусном смысле этого слова, разнообразием и действенностью фармакопеи. Ни хирургом, ни травматологом, ни, тем более, военным врачом никогда не был. Так, пара-другая лекций в институте, да взгляд из-за плеча преподавателя на практике. Вот такая, извините, херня на постном масле. От ваших санитаров и сестёр милосердия практической пользы гораздо больше, чем от меня! – врач попытался прервать меня, – погодите, дорогой мой, погодите, я же ещё не всё сказал! В-третьих, я же не отказываюсь наотрез и всю следующую неделю готов быть полезным всем, чем смогу. Есть определённая надежда в связи с новыми свойствами моей памяти в этом деле. Попытка не пытка. Прошу лишь об одном: направляйте меня, расспрашивайте, уточняйте! Самым сложным, представляется мне, будет выяснить, чем же мои знания будут реально полезны начальнику полкового лазарета. И обязательно записывайте! Так вы не только систематизируете полученные знания, но и сможете в дальнейшем разработать и привнести хоть что-то дельное в процесс помощи больным людям.