Текст книги "Тень Миротворца (СИ)"

Автор книги: Андрей Респов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

  – Договорились! – я встал и протянул руку Вяземскому. Тот ответил крепким рукопожатием и улыбнулся.

   Мда-а-а... Я бы так не смог. Почти узнать, что впереди тебя и твой мир ждёт бездна и остаться в неизвестности? Феноменально. Ну да у каждого свои тараканы в голове. У меня вон и голова не совсем моя, и в голове всякая хрень: нейротрон, закладки, крипты... Одно радует: обещали, что конец будет хорошим. За что и цепляюсь.

  – Как вы думаете, Иван Ильич, удобно будет сейчас обратиться с просьбой к баронессе Вревской? – решил я сменить тему.

  – Думаю, вполне. Они сейчас в основном заняты изготовлением перевязочных пакетов, пока хватает материала. Потом займутся починкой больничного и операционного белья. С Зингером дело спорится. Вы, если собрались, идите сейчас, пока не настало время обеда, после него запланирован санитарный обход эшелона. К тому же я сегодня выписываю тех солдат, что пострадали при нападении грабителей, – на последней фразе Вяземский подмигнул мне.

   Пробираясь по коридору, я отметил, что Фёдор и Глеб уже оклемались и резались в карты, сидя на койке. Засаленные до неразборчивости рисунка рубашки карт грязными пятнами выделялись на чистом белье.

  – Здорово, славяне! – поприветствовал я задир.

  – Здоровей ви...а, это ты, Гавр. Привет. – Цыган, заметив меня, положил свои карты. Глеб просто кивнул промолчав.

  – Начальник сказал, вас выписывают вечером.

  – Правда? Это хорошо. Скучно тут. Сестрички эти, как снулые рыбы. Чисто монашки, – вздохнул Фёдор.

  – А тебе горячих деревенских девок подавай? – я слегка стиснул плечо Цыгана.

  – А хотя бы!

  – Ничего, немца побьём, будет и на твоей улице праздник.

  – Ну, это ещё когда будет, – снова вздохнул Фёдор.

  – Терпи Цыган, Бароном станешь, – на мою незамысловатую шутку пулемётчик лишь похлопал глазами.

   Швейная мастерская "Красный крест&Ko" располагалась в дальнем конце вагона, в углу, противоположном титану с кипятком.

   Вревская, сидевшая согнувшись над зингеровской машинкой, со спины напомнила почему-то мою маму. Вот так вечерами в детстве я любил засыпать под мерный перестук её шестерней или что там внутри этого великого достижения человечества. Её сестринский головной убор лежал рядом, а чёрные, как смоль, волосы были стянуты в тугой узел на затылке. Скрипнувшая под моей ногой доска заставила баронессу обернуться. Смущение в её взгляде длилось всего мгновение. Она встала, уступив место другой сестре милосердия. Надела косынку с красным крестом, тщательно заправив за край выбивавшиеся пряди волос.

   Сдвинув небольшие картонные коробки из-под шляпок, некоторые из которых доверху были заполнены перевязочными пакетами, подошла ко мне, окатив холодным взглядом с ног до головы.

  – Чем могу служить, Гаврила Никитич?

  – Прошу прощения, Ольга Евгеньевна, что отрываю от работы. Хотел обратиться с несколько необычной просьбой.

  – Извольте, я вас слушаю, – хоть бы мускул на лице шевельнулся или ресницы дрогнули. Лицо барышни из окошка справочного бюро. Один в один. Только голос поприятнее.

  – Я бы хотел узнать, может, есть у вас или у кого-нибудь из сестёр милосердия гимназический учебник по немецкому языку, возможно, словарь? Мне ненадолго, на недельку, пока до Самары едем. Обязуюсь обращаться аккуратно.

   Похоже, баронесса зависла. Наверное, размышляет, не каверза ли это какая-нибудь. И странный вольнонаёмный Пронькин, имеющий склонность по ночам заниматься гимнастикой на морозе в полураздетом виде и оказавшийся отчисленным неблагонадёжным студентом, попросту смеётся над ней.

   Я же решил оставить вариант именно с немецким языком, так как варианты с греческим, латинским или, скажем, французским заранее исключил князь со своей придумкой сделать меня политически неблагонадёжным студентом. Раз бывший студент, да ещё Императорского Казанского университета, значит, неплохо окончил гимназию. А в это время языки учат на совесть, причём, несколько кряду, не то что в моём времени.

  – Вы раньше изучали немецкий? – броня невозмутимости баронессы вроде бы слегка треснула. Соболиная бровь дрогнула и изогнулась дугой.

  – В том-то и дело, что нет, Ольга Евгеньевна. А ведь это язык основного противника! Ну не по-гречески же мне с пленными говорить? – для пущего эффекта я прижал правую ладонь к груди и постарался изобразить на лице всю палитру жажды приобщения к знаниям.

  – Ах, это... Мм-м, у меня нет, но, кажется, у Татьяны Аскольдовны была какая-то литература. По-моему, словарь. Но учить язык по словарю. Транскрипция немецкого не самая сложная, но, чтобы вас поняли, нужно ведь хоть какое-то произношение?

  – Н-да-а...я как-то не задумывался над этим, – развёл я руками. Ну не говорить же мне Ольге, что это лишь для активации и тренировки определённых отделов моей памяти.

  – Предлагаю поступить так, Гаврила Никитич. Недели, конечно, мало. Но я постараюсь помочь получить минимальные навыки в немецком, что могут пригодиться на фронте и в тылу врага, не приведи Господь, – Ольга искренне перекрестилась. – От вас же понадобится усердие и штудировка наших записей и ещё... – сестра милосердия замолчала, пристально глядя на меня.

  – Всё что угодно, Ольга Евгеньевна! – определённо слукавил я.

  – Вы расскажете мне всю правду о себе. И я не потерплю лжи, Гаврила! Её я чувствую интуитивно. Есть у меня такая способность. Батюшка привил.

  – Хорошо...но как же с немецким? А если у Татьяны Аскольдовны не найдётся литературы?

  – Обойдёмся, Гаврила Никитич, – улыбка Ольги выражала одновременно и превосходство, и удовлетворение. – Основателем рода Вревских был его светлость князь Александр Борисович Куракин. Первые представители рода были произведены в баронское достоинство Австрийской Империи грамотой Австрийского Императора Франца I, закреплённой затем указом Его Императорского Величества Александра I. В благодарность и по традиции с тех самых пор все представители рода Вревских с детства обучаются немецкому языку, как родному. Так что уж как-нибудь справимся, Гаврила.

   Ни хрена себе, заявочки... Я постарался не слишком пересаливать лицом с растерянностью. Но удивлён, конечно, был очень. Получается, Ольга – австрийская баронесса? Видимо, все мои мысли легко читались на моей физиономии.

  – Не надо так расстраиваться, сударь. Я русская баронесса по крови и духу! И моим предкам вверено баронское достоинство русским царём. А что до Австрии. Так и времена уже не наполеоновские. И то, что сейчас Россия выступает против Австро-Венгерской Империи, никоим образом не изменит моих патриотических чувств. Я вас успокоила?

  – Вполне.

  – Танечка! Дружочек, можно вас отвлечь? – произнесла Вревская куда-то в глубину вагона. Перестук каблучков – и к нам присоединилась невысокая сестра милосердия с милым, но печальным лицом, – Танечка, скажите, вы случайно не захватили с собой словарь немецкого языка?

  – Да, рижское издание Киммеля, под редакцией Павловского. Вы же знаете мою слабость к сказкам Вильгельма Гауфа, – голос девушки соответствовал внешности: тихий, мелодичный. Лёгкая картавость лишь придавала ему прелести.

  – Мы с господином Пронькиным решили немного позаниматься, пока эшелон идёт до Самары. Вы не одолжите нам его?

   Девушка молча кивнула и скрылась в глубине вагона. Через некоторое время Татьяна Аскольдовна вернулась, неся в руках два толстенных тома. Она немного замялась, подходя, но потом решительно вручила мне словари. Я не выдержал, уж очень милой показалась мне хрупкая Татьяна:

  – Кто родился в день воскресный, получает клад чудесный!

   Наградой мне была светящаяся улыбка и изящный книксен.

  – А вы не перестаёте меня удивлять Гаврила, – заметила Ольга, едва Татьяна скрылась в своём купе.

  – "Холодное сердце" – моя любимая сказка, – искренне ответил я. Гауф – очень особенный сказочник.

  – Что ж. Сегодня после обеда у меня будет возможность выслушать все ваши сказки.

  – Буду очень рад, – я откланялся и, прихватив словари, вернулся в каморку Вяземского.

   Сам князь куда-то подевался. Как позже сообщил мне Семён, убыл на санитарный обход поезда, прихватив с собой двоих санитаров. О, как! Бдит врачебное око. И то верно. Прём почти без остановок, народу толком не помыться, в вагонах полно солдат, а ватерклозет на каждый один. Горячая еда хорошо если два раза в день. Понятное дело, народ бывалый, не баре, но и досмотр нужен.

   Я устроился у окна со словарями, погрузившись в чтение первых страниц с транскрипцией и правилами написания букв прописью. Не заметил, как пролетело больше часа. Обычно от подобных занятий меня клонило в сон, а тут будто добрался до любимого романа. Следующий час, последовав совету Ремесленника, я взял несколько листков и стал выписывать немецкие слова, обозначающие окружающие меня предметы. Дольше приходилось искать каждое существительное. Второй том словаря – русско-немецкий – имел более полутора тысяч страниц, да ещё приходилось выписывать транскрипцию. Не хотелось вечером ударить в грязь лицом перед Ольгой Евгеньевной. Так второй час ушёл на выписку почти сотни существительных. Закрыв словарь на плетённую из джута закладку, вшитую в корешок, взял чистый лист и закрыл немецкий столбик слов, выписанный напротив русских. Стал, постепенно сдвигая его вниз, называть предметы по-немецки.

   Я, конечно, ждал хорошего результата. Но чтобы так... Не ошибся ни разу. Слова словно сами вспыхивали в голове, причём перед мысленным взором возникало полное изображение его из словаря. Вот это да! Такое следует переварить.

   Я отложил словари стопкой в середину стола и вышел в тамбур. Надо сменить деятельность, а потом попробовать снова, чтобы проверить как долго сохраняется в памяти написание и произношение слова. Начало радует, но не будем обольщаться: овладение языком не заключается лишь в пополнении словарного запаса.

   В санитарском вагоне очень кстати пересёкся с Семёном, с которым мы до самого обеда экспериментировали с бронежилетом. Количество пластин на площадь жилета оказалось с избытком, так что решено было удвоить их количество на самых уязвимых зонах, выложив своеобразный косой крест на передней части и прямой на задней. Карманы для каждой пластины решено было заказать у наших сестёр милосердия. Переговоры я решил взять на себя, а пока мы наготовили завязок из дратвы и распороли купленный в Златоусте жилет, заранее приготовив четыре заготовки войлочных планок: по две спереди и по две сзади.

   В портновских заботах пришло время обеда. Разносчики из кухонного вагона вовремя воспользовались пятнадцатиминутной стоянкой на станции со странным названием Миньяръ. Повара порадовали гороховым супом такой густоты, что в нём не тонула ложка. А простой сероватый хлеб и белый кусок сала с чесноком, как мне показалось, исчезали, едва коснувшись губ. Обед был съеден за несколько минут, а организм настойчиво просил ещё. Похоже, назревает очередная проблема. С новым уровнем метаболизма нужна дополнительная подпитка. Жиры и белки, понятное дело, компактнее углеводов. И лезть в общий котёл нецелесообразно, хотя как крайнее средство сойдёт: ситуация не то чтобы неординарная, но солдаты должны войти в положение.

   Я высунул нос на улицу. Наконец, погода радовала оттепелью. Что у нас на календаре? Начало марта. Для этих мест довольно тепло. Я с удовлетворением отметил, что с вагонов исчезла не только наледь, но и любые признаки влаги. Значит, ночью можно полноценно потренироваться.

   В животе заурчало.

  – Да слышу, слышу, утробушка ненасытная! – прошептал я

   Придётся поискать, чем тебя покормить, не то будет мне не Юго-Западный фронт, а безвестная могилка в каком-нибудь кювете у железки. Чтобы по крышам бегать энергия нужна.

   Мимо спешили разносчики с переносными бидонами из полевой кухни.

  – Долго стоять будем, земляки?! – успел крикнуть я в вдогонку.

  – Четверть часа с гаком! Ещё и пол-эшелона не обнесли! – отмахнулся один из кухарей.

   Четверть часа с гаком, по русскому обычаю, – это не менее получаса. Живём! Я метнулся в вагон, прихватил шинель и свой мешок, в который в Златоусте складывал покупки. Полустанок в Миньяре был совсем небольшим, но всё же капитальным строением. Какая-то бабка, закутанная в несколько платков, на мой вопрос про провиант молча махнула рукой куда-то в сторону бокового прохода между основным зданием и пристройками.

   Нырнув туда, я обнаружил какого-то деда в заячьем тулупе, который с сосредоточенным видом помешивал смолу в огромной железной бадье, подвешенной над небольшим костерком.

  – Отец. Бог в помощь! – колючий взгляд из-под седых бровей был мне вместо ответа.

  – Слышь, отец. Мне бы едой разжиться. Не обижу! – я достал серебряный рубль и протянул его деду. Тот взял рубль, попробовал его на зуб и вдруг улыбнулся, продемонстрировав полный рот жёлтых и кое-где подгнивших зубов.

  – Еда? – произнёс он.

  – Еда, еда! – закивал я, тряхнув мешком, – токо мне бы понажористее чего, дед, и чтоб не испортилась в дороге.

  – Деньга ещё нада.

  – Дам ещё, коли принесёшь. Только быстро. Поезд уходит! – жёстко отрезал я.

  – Казы, кагланган ит, корот...э-э-э мёд есть.

  – Тащи всё! – я протянул ему мешок и показал трёхрублёвую банкноту.

   Дед кивнул, пробормотав: "Железная деньга давай, бумага не нада!" – и исчез в подворотне. Вот тебе и на! Неужто с мешком и моим рублём смылся? Но из-за угла высунулась шапка со словами: "Мешай смола! Загустеет!" – и снова исчезла.

   У меня отлегло от сердца, и я ухватился за деревянную ручку, продолжив помешивать горячую смолу.

   Дед не подвёл: не успел я начать переживать, как он показался с наполовину наполненным мешком. Я выгреб всю мелочь из кармана, которой набралось на три рубля с полтиной. Пока странный дед считал, рассматривая каждую монетку, я проверил, чем же стал богат и невольно улыбнулся. Конская колбаса, сушёная конина, пара внушительных деревянных туесков с мёдом. А это что? Я понюхал и лизнул. Топлёный жир и конское сало. Сушёные ягоды. Так, малый холщовый мешочек был полон плотных серо-белых шариков с кисловатым запахом.

  – О-о-о, курут! Корош, вода, самавар...– дед изобразил, будто макает что-то в воду.

  – В горячей воде размачивать? – старик снова улыбнулся мечтой стоматолога. Нашу содержательную беседу прервал паровозный гудок.

  – Ну, бывай, дед, спасибо! – и я рванул с места, в рекордные сроки покрыв расстояние до своего вагона, в который прыгнул уже на ходу.

  – Гаврила, мать твою! Чё шляешься? – наткнулся я в тамбуре на Демьяна.

  – Да вот, за приварком бегал.

  – Ну ты и утробушка, Пронькин! Из котла-то довольно кормят. И чего нарыл у местных?

  – Да вот, – я распахнул горловину мешка, – угощайтесь, господин младший унтер-офицер! – Демьян сунул нос в мешок, шумно втянув воздух.

  – А-а-а, башкирские разносолы. Едал. Хорошо хранятся, не гниют. Ешь на здоровье. Я сыт. Разве что обчество медком побаловать.

  – Не вопрос, – я вынул один из туесков, – в общий котёл!

  – Дело, Гаврила! – улыбнулся унтер, – чайник у Семёна, сходи к сёстрам за кипятком.

   Вяземский перехватил меня по пути. Пришлось отбояриваться необходимостью пообедать с личным составом. Набирая в титане кипяток, снова задумался о медицинских новшествах. Идей практически не осталось. Разве что обеспечить противошоковыми наборами санитаров? Но даже морфий, как выяснилось, здесь хранят в порошках и раствор готовится по необходимости. А об ампулах, не говоря уж о шприц-тюбиках, можно лишь только мечтать. Я так и представил Семёна на поле боя, судорожно достающего склянку с заранее приготовленным раствором и набирающего шприц. А вокруг роятся пули, летят комья земли, гарь, грязь, дым... Мда... ничего-то ты толком и посоветовать больше не можешь, господин Луговой. Вот же, чёрт, уже и фамилию свою забывать начал!

Глава 11

  Молчит полумесяц,

  И снова с востока таинственный ветер подул.

  Молчит полумесяц,

  И снова идут на войну Петербург и Стамбул.

  Висит полумесяц,

  Не хочет, проклятый, никак превращаться в луну.

  Он слушает песни, печальные песни

  О тех, кто томится в плену.

  М. Покровский.

   Башкирская еда оказалась не просто в масть, а даже больше! Утробушка моя успокоилась очень быстро, хотя я и переживал, что от обилия столь жирной еды мой пищеварительный тракт может взбунтоваться. Ничего подобного, даже не пикнул!

   Поезд давно набрал курьерскую скорость. Мы уже два часа ехали без каких-либо задержек. За окном ближе к железной дороге стеной стояли скелеты ещё совсем голых деревьев на фоне белоснежного покрова, а на заднем плане давно уже перестали проплывать редкие холмы. Местность стала больше напоминать степь.

  – Всё, Малый Урал закончился. Скоро до самой Уфы степи откроются, простор...а там и до Самары недалеко. Если не будет много вынужденных стоянок, глядишь и меньше, чем за три дня доберёмся, – князь находился в благодушном настроении.

   Я поделился с ним новостями о наших занятиях с Ольгой Евгеньевной. Он же, в свою очередь, попросил прочесть составленные им телеграфные сообщения по нашим наработкам, дабы ничего не упустить. Как и ожидалось, Вяземский был не только прекрасным аналитиком, он умел видеть не только главное, но и перспективу. В сообщениях были не только наши предложения, но и умело запускаемая интрига и игра на жадности некоторых из адресатов. Иван Ильич был не столь наивен, что проектам дадут ход лишь из патриотических чувств и радения за державу. Похоже, с начальником я вытянул счастливый лотерейный билет.

   Промучившись ещё около часа в бесплодных попытках добавить ещё что-нибудь, я откланялся. Настало время занятий с Ольгой Евгеньевной, которую я нашёл в лазаретной аптеке, вернее, в той части вагона, где были сложены аптечные ящики и стояла небольшая конторка, находящаяся в ведении Елизаветы свет Семёновны. Старшая над сёстрами РОКК как раз что-то настоятельно внушала травнице, перелистывая вместе с ней большую амбарную книгу. На голос Ольги, как на пение сирен, я и вышел, разыскивая её по вагону.

  – Добрый вечер, дамы. Я не помешаю, – аккуратно постучал я в перегородку.

  – Ах...это вы, – Ольга досадливо нахмурилась, – уже пять, – она взглянула на маленькие часики, приколотые булавкой к фартуку, – как бежит время! Лиза, так я могу надеяться, что вы обновите этикетки на флаконах с особыми микстурами?

  – Да, да, конечно, госпожа Вревская.

  – Вот и славно. Пойдёмте за мной, Гаврила. Вижу, вы прихватили словарь, бумагу, тетрадь и карандаш. Предусмотрительно...

   Мы проследовали в купе Вревской. Здесь было немного просторнее, чем у остальных, имелась даже закрывающаяся дверь. Баронесса, явно пользуясь положением, располагалась в нём одна.

  – У меня было немного времени, и я позволил себе потренировать некую методику, – я коротко поведал о способе пополнения словарного запаса, который мне рекомендовал Ремесленник, естественно, не называя от кого её услышал, сославшись на студенческие приёмчики.

  – Хм, не лишено смысла...но вы же понимаете, что заучивание слов – это ещё не всё.

  – Конечно, Ольга Евгеньевна. Я всецело доверяюсь вам, – она посмотрела на меня поверх листов, исписанных моими каракулями.

  – Тогда, пожалуй, начнём с вашего урока. Я начну читать записанные вами слова, обращайте внимание на произношение. Начнём, скажем, по пять слов.

  – Простите, мадемуазель Вревская, не сочтите за дерзость, прочтите мне все написанные мной слова, а я попробую повторить.

  – Что ж...ладно, – баронесса поджала губы. Глаза её, как она не старалась скрыть, блеснули торжеством. Сейчас она макнёт этого зазнайку и наглеца лицом в гуано! И начала читать.

   Я, что называется, раскрыл уши и прикрыл глаза, чтобы меня ничто не отвлекало. Когда же она закончила, я попросил повторить, встав с ней рядом, чтобы следить за тем какое слово она читает, надеясь, что сработает зрительная память. Наконец и повторное чтение завершилось.

  – Теперь же я попрошу вас Ольга Александровна, просто называть русские существительные с листа, а я уже буду говорить перевод. И не стесняйтесь, можно и даже нужно называть не по порядку, – бровь баронессы снова стала скептически изгибаться, но она быстро взяла себя в руки.

   Нужно отдать должное Вревской, за всё время последующего чтения она ни разу не сбилась или дрогнула голосом. Кстати, когда она ещё проговаривала произношение слов на немецком, грубый и резкий язык противника показался мне песней. Тем с большим усердием я старался правильно выговаривать перевод. Баронесса гоняла меня добрых полчаса, тщательно следуя моей просьбе выбирать слова вразнобой.

   Наконец, она раздражённо отбросила листки и процедила:

  – Гаврила Никитич, вы надо мной издеваетесь. Вы явно раньше учили язык!

  – Ни боже мой, дорогая Ольга Евгеньевна. Я просто забыл предупредить вас, что у меня такая память: запоминаю с первого прочтения. Нужно было, чтобы вы убедились на живом примере, иначе я бы прослыл хвастуном.

   Сестра милосердия глубоко вздохнула, пододвинув от края стола небольшой томик с затёртым переплётом.

  – Что ж, со словарным запасом вы сможете справляться самостоятельно, раз для сотни существительных вам хватило часа. Я же буду исправлять ваше произношение. А сейчас мы, всё же, займёмся по моей методике. Для начала я прочту вам несколько глав вашего любимого Гауфа. "Карлик Нос". А вы послушаете и постарайтесь уловить музыку языка. К тому же содержание сказки вам хорошо известно, и вы сможете догадываться о чём идёт речь. Приступим?

  – Идёт!

  – Кто идёт? – не поняла Ольга.

  – То есть, согласен. Читайте.

   Мы так увлеклись, что превысили отпущенный самой баронессой временной лимит более, чем вдвое. А Вревская оказалась на редкость азартной девушкой. Куда только подевалась сдержанная и строгая сестра милосердия. Я предложил попробовать заучивать целые фразы, сделав, для начала, темой беседы наши обычные будни фронтового эшелона. Заодно и военную терминологию освою. А то из своего киношно-совкового детства помню только "Хальт! Хенде хох! Ихь бин больной!" И, конечно, ностальгическое "Дас ист фантастишь!" Хотя последнее и прилепилось уже при развале союза.

   Я-то был уже практически уверен, что смогу запомнить всё с первого повторения, но на реакцию баронессы стоило посмотреть. Она порозовела, глаза её заблестели. Ольга внимательно и даже жадно внимала каждой выученной мной фразе, радуясь и удивляясь успеху, будто своему.

   На протяжении всего урока то одна, то другая из сестёр милосердия заглядывали к нам в купе, но Ольга только отмахивалась, поднося указательный палец к губам. Немного позже она спохватилась и заставила меня записать основные фразы на бумаге. Вышло прилично. Количество существительных увеличилось до поразительной для баронессы цифры триста, а число фраз достигло более пятидесяти.

  – Всё, Гаврила, хватит! Это немыслимо! Вы какой-то уникум...парадокс. Такие способности – и такая безответственность! Вам учиться надо, а вы в политику лезете! Теперь мне хотя бы понятно, откуда у вас столь обширные познания в медицине и других областях...

   Оп-па... А Иван Ильич прав. Ольга, оказывается, и вправду очень внимательно отнеслась ко всем моим проколам. И байка, что придумал про меня князь, готова была вскоре развалиться, словно карточный домик. Моя же инициатива с уроками немецкого и проявленные необычайные способности в запоминании сыграли роль буфера. Нет, совету Вяземского я, пожалуй, не последую. Такая любопытная особа вывернет попаданца из двадцать первого века наизнанку. А мне время дорого. Уже через несколько дней поворотный пункт на моём пути следования на фронт. Я, может, и не увижу больше никогда ни князя, ни баронессу, ни весь этот славный передвижной полковой лазарет. Не хотелось бы думать о плохом, но нахрена эмоциональная привязанность к этим людям, когда у меня иная цель и всё лишнее лишь тормозит её достижение.

   Так думал я, возвращаясь в санитарный вагон. Мимо каморки Вяземского пришлось прокрасться тише мыши. Ну вот совсем не было никакого желания продолжать пространные рассуждения с князем, вознамерившимся выдоить меня досуха. Если и всплывёт что, сам наведаюсь, а пока надо что-то делать с нарастающей головной болью.

   Похоже, сегодня я с умственной нагрузкой переборщил. А всё павлинья натура! Распушил хвост, понимаешь. Хотелось перед девчонкой в грязь лицом не ударить. Козёл старый. Хотя, почему старый? Это там мне полтинник с гаком, а здесь двадцать три.

   Ёшки-матрёшки! Двадцать три! Помнится, в свои двадцать три я считал себя уже взрослым рассудительным человеком, способным не наделать очевидных глупостей, целеустремлённым, смотрящим в будущее с оголтелым оптимизмом. Может, это какое-то особое свойство центральной нервной системы или влияние гормонального коктейля, который бурлит в этом возрасте в крови?

   Ведь тутошние ровесники, несмотря на войну и в перспективе глубокую задницу для страны, ведут себя не менее позитивно, чем я в их возрасте в начале девяностых. Понятное дело, война другая, время другое. Но и в моей молодости была гражданская, и не одна. И задница, пусть и не столь глубокая, была. Почему в мои девяностые унылых и потерянных лиц я видел больше, чем здесь, в 1915-ом, всего за неделю? Вот где вопрос, всем вопросам вопрос...

   Увидев Семёна, поинтересовался, как дела с нашей задумкой. На что рыжий санитар ответил, что если по носилкам, то на ночь попробуем пропитать один экземпляр. Но для этого надо будет сходить к кочегарам, ибо железнодорожники, что сосватали ему особый состав, бутыль которого выменяли на часть окорока и две буханки серого, предупредили, что пропитанная ткань вонять будет не меньше суток. А на тендере сушить милое дело – и воздухом обдувается и кочегарам не в тягость.

   Что до "железного жилета", как прозвал его Семён, то уже можно примерять. Я радостно ухватился за разложенный рядом броник, пока ещё с выставленными "анатомическими" составляющими и стал одевать его на себя через голову. Семён по моей указке уже приладил боковую шнуровку. Пластины, помещённые в холщовые карманы, глухо звякнули. Завязав тесёмки, я покрутился и так, и сяк, присел. Жилет почти не стеснял движений. Конечно, шея не прикрыта, как и пах. Но, как говорится, довольствуйся малым.

   Тут я заметил, что в вагоне стихли все разговоры, и народ беззастенчиво пялится на меня. Демьян, до этого развешивавший на сушилке портянки, шагнул ко мне и легонько ткнул кулаком в грудь.

  – Вот так кольчужка, Гаврила! Я, правду сказать, поспорил с Семёном, что ты в ней и пяти минут не проходишь. Тяжела больно! А ты, вона как, здоров, что бык племенной. И откуда в тебе столько силы, а? Жилистый...правда, жрёшь, как дьяк опосля поста. Но, видно, не в коня корм. Силён! – он ещё раз хлопнул меня по плечу.

   Подходили и другие солдаты, кто молча, кто языком цокал. Горемыкин же даже попросил разрешения потыкать снятым со своей мосинки штыком. Бил не сильно, опасаясь стоящего рядом Семёна, что всё бурчал: "Не усердствуй, сырая исчо поделка-то!" Тем не менее не проткнуть, ни как я боялся при нажатии соскользнуть в щель между пластинами штык не мог. Возможно, при более сильном ударе.

   Последние мои сомнения я произнёс вслух, на что Семён возразил, что для этого он и приспособит прокладку из сырой кожи, чтоб завяз конец-то штыка. И её по мере износа можно будет менять.

   Голова продолжала донимать болью, и другого способа, как бороться с ней физическими нагрузками я не видел. Поэтому, пообещав Семёну, что с поделкой ничего не случиться, не снимая броника, ушёл в тамбур, где приступил к своему стандартному комплексу. Санитары, продолжая проявлять неуёмное любопытство, то и дело заглядывали сквозь приоткрытую дверь. Но потом им это надоело.

   Спустя полчаса головная боль утихла, оставалось лишь следить за дыханием. Тяжесть жилета почти не ощущалась. Было немного жарковато, но вполне терпимо. Монотонность упражнений и постепенно наливающиеся тяжестью мышцы вскоре вызвали ощущение непередаваемой бодрости и желания подышать свежим воздухом. Да и народ в вагоне уже угомонился. Сегодня за дневального был Семён, которого я успокоил, что буду заниматься ещё долго и он может ложиться отдыхать на место у дверей.

   Едва погасла лампа в вагоне, я, проверив завязки броника, открыл дверь наружу и вскарабкался на крышу. Холодный ветер надул пузырями штаны и исподнюю рубаху на рукавах. Энергия так и бурлила во мне, просясь наружу. Мелькнула мысль, что это сказывается подпитка из купленных на станции продуктов. Казалось, звёздное небо подмигивает мне тысячами огней, подбадривая и благословляя.

   Ноги сами несли меня вперёд, голые ступни будто сами знали, где правильно ступить, а где оттолкнуться; зрение оперативно подстраивалось под ночной режим, сердце метрономом отсчитывало удары. Я и сам не заметил, как добежал до последнего вагона и тут же повернул обратно. Икры и бёдра налились упругой силой. Сердце рвалось ускорить бег, а голова расчётливо сдерживала бесшабашные порывы души. Теперь и жилет я ощущал, как обычную одежду.

   Завершив десятый забег, я вернулся в полумрак тамбура, аккуратно развязал тесёмки и, стараясь не звякнуть пластинами, нырнул в тёплое нутро вагона. Заснул почти мгновенно, с чувством глубокого удовлетворения.

   С сегодняшней ночи все последующие события понеслись своей чередой, способности укладывались кирпич за кирпичиком в мой новый психофизический фундамент. Не по дням, а по часам менялся на глазах молодой сирота из Томской губернии, Пронькин Гаврила Никитич. Всё чаще санитары называли меня коротко "Гавр", а Ольга Евгеньевна и вовсе – "герр Пронькин".

   Оптимистический прогноз Вяземского быстро добраться до Самары опровергала российская действительность. Ранняя весна и исконно-посконное разгильдяйство оттянули прибытие на целую неделю. То пути ранним паводком размыло, то в тендер загрузили уголь плохого качества.

   Тем не менее с божьей помощью, аккурат, как сказал Семён, к Крестопоклонному воскресенью, эшелон с пополнением для Сибирских полков прибыл в славный город Самару.

   Если перроны Златоуста и Уфы поразили меня своей пустотой и отсутствием активной жизни, за исключением слоняющихся по службе полицейских, то самарский вокзал был настоящим Вавилоном Самаро-Златоустовской железной дороги.

   Помимо нашего эшелона, прибывшего рано утром, здесь уже находилось минимум пять пассажирских составов, два товарных и постоянно гудел маневровый паровоз, растаскивая какие-то вагоны по путям. Нас запустили на ближний к вокзалу путь. На перроне яблоку негде было упасть: настоящий человеческий муравейник. Ярко светило не по-весеннему жаркое солнце.