Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

Автор книги: Андрей Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Манечка появилась, как только я закрыл глаза. Она строго выговаривала мне за что-то, я же, по обыкновению, ей любовался. Потом Машенька оборвала речь и вышла. И сразу вошла Евгения. Тут-то я и сообразил, что это сон, и удивился тому, что вижу ее. Евгения часто снилась мне, когда мы были вместе, после смерти я не видел ее во сне ни разу. Потом это подглядыванье за собой прекратилось, и я остался только во сне.

Мы с Евгенией сидели друг перед другом, подавшись вперед. Она горячо говорила что-то, а я думал, удобно ли мне будет обнять ее. «Ты негодяй, редкий негодяй!» – расслышал я наконец, и это почему-то придало мне смелости. Я осторожно коснулся плеча Евгении, провел ладонь по ее роскошным, сверкающим волосам. Она все говорила, и тогда я обнял ее. Я обнял ее, и тут же мы оказались врозь. Она больше не бранила меня, но лицо ее сделалось невыразимо печальным. Помнится, я пытался ей что-то объяснить, и снова мы сидели друг перед другом. Но тут оказалось, что это уже не Евгения. Кафтановская секретарша Алиса смотрела на меня холодно и строго. Подобно Евгении, она меня корила, но делала это с оттенком презрения. Интересно, что и ее право судить не вызывало у меня сомнения. Да что там сомнения! Совсем наоборот – презрительные укоры будоражили меня, но ни одна решительная мысль не успела прийти мне в голову. Алиса вдруг обернулась барышней Куус. Барышня Куус стала всхлипывать и разразилась, наконец слезами. Манечка не дожидалась моих поползновений. Она обняла меня крепко, и я почувствовал вкус ее слез. Теперь она никуда не исчезала и ни в кого не превращалась, а в моем сне (мой сон был просторной комнатой) появились и замелькали все. Евгения, барышня Куус, Алиса, Ольга, Анюта Бусыгина переходили с места на место и словно бы дожидались от меня чего-то. Определенно, я должен был им что-то сказать. Что-то такое одно на всех. На лицах все яснее читалась досада, все они были уверены, что я отлично знаю свою роль и молчу из одного упрямства.

Евгения стояла у дальней стены, но как я ни пытался миновать мечущихся дам, у меня ничего не получалось. Ясно было, без этих слов мне к Евгении не подойти. Наконец, и я почувствовал, что слова мне известны, надо лишь вспомнить их. Я выпутался из стремительного мелькания, отступил в угол. «Нам нужна женщина!» – неведомо откуда проговорил старик, и все мелькавшие передо мной фигуры превратились в слова. То есть они остались тем, чем и были, но я видел ясно, каждая из них – слово. Нельзя было только понять, могу ли я из этих слов что-нибудь сложить. Голова моя болела отчаянно, я качнулся из угла, вытянув руки, и теплая, душистая барышня Куус угодила ко мне в объятия. И как только это случилось, она перестала быть словом, а слова, которые были заключены в остальных, я перестал понимать. «Конец и Богу слава!» – раздался ни к селу, ни к городу голос старика. Комната опустела, а на полу обнаружилась обтерханная тетрадка. Я поднял тетрадку с полу, некоторое время разглядывал ее и, наконец, проснулся.

Сколько помню себя, мои сны никогда не кончались так. Я вышел из комнаты-сна, и едва за мною захлопнулась дверь, тут же открыл глаза. Будильник еще дожидался своего часа, и старик за стенкой ворочался, разгоняя дремоту. Я поймал в темноте веревочку торшера, дернул и набрал номер барышни Куус. «Александр Васильевич, – сказала Манечка, – я видела вас во сне». «И что же я успел?» – спросил я. «Потом, потом, – ответила барышня Куус. – У вас ничего не болит?» Я положил трубку и на тумбочке рядом с телефоном увидел тетрадку из сна. То есть не из сна. Это в сон она попала неведомо как. Тетрадка Воловатого, прихваченная мною из санчасти, разделена была фамилиями на главы, но не в алфавитном порядке и не по мере как те или иные персонажи заболевали. Принцип был другой и не вполне понятный. Анюта следовала после математика Рутмана, чью стенокардию Воловатый характеризовал немногословно, после нее шел Кнопф, о котором было написано что-то слишком уж много и все не медицинское. О Кнопфе я читать не стал и вернулся к Бусыгиной. «Удивительный обряд, – записано было у доктора в начале сентября. – Всемогущий таинственный Заструга привозит дочери какие-то бумаги, и она их подписывает. Однажды, когда это делалось второпях, я видел всю процедуру в грязненьком ресторане на Литейном, когда и сам что-то съедал там в спешке. Но обыкновенно Анна убывает из школы в сопровождении Череты, и через сутки-двое с нею же девочка возвращается. Желая узнать больше, я как-то раз во время осмотра с некоторым лукавством выразил уверенность, что они во время этих отлучек встречаются с матерью. Девочка сощурилась, усмехнулась и сказала, что к ней приезжает только отец, и что от матери он привозит ей замечательные приветы».

Я ехал в школу и думал, что подлое мое малодушие единственная причина того, что я до сих пор не женился на Манечке. Все кругом, разумеется, думали, что я не взваливаю на Манечку заботы о старике по великому своему благородству, но я-то знал… И ни Кнопф, ни Ксаверий, ни Анатолий, который, наверное, так и лежал в мансарде, – никто из них не мешал мне пару месяцев назад взять барышню Куус за руку и отвести куда следует. Если, конечно, Манечка…

Странные мысли приходили мне в голову тем утром.

Кафтанов и Кнопф стояли у Алисиного кабинетика. Кнопф дергал ручку и то подступал к двери, то отходил от нее. Неподвижный Ксаверий наблюдал за ним, не говоря ни слова. Он заговорил лишь когда Кнопф метнулся к лестнице.

– Прошу прощения, – сказал Ксаверий Борисович, – А теперь вы куда?

Похоже было, что Кнопф выходил из повиновения. С досадою на лице он остановился и притопнул нетерпеливо.

– Можете гипнотизировать дверь, – сказал он, – а я думаю, что пора взглянуть на детей. – Он застучал каблуками и взвился по лестнице.

– Неприятности, – сказал Кафтанов доверительно. – Впрочем, что за жизнь без неприятностей? Верно, Александр Васильевич?

– Иногда их бывает многовато.

– Да, да, да! – неизвестно чему обрадовался Кафтанов. Тут он сделал паузу, надеясь, что кто-нибудь перебьет его, но никто не пришел ему на помощь. Кафтанов пошевелил губами. – И как будто этого мало! Так еще и Алиса на службу нее явилась.

– Грипп? Теперь самое время.

– Грипп, грипп. Несомненно, грипп. – Он покосился на лестницу, по которой умчался Кнопф. – Но вот вы понимаете, у Владимира Георгиевича – интуиция. И она ему подсказывает, что тут не то. Да вы к тому же и не все знаете, друг мой.

Лестница загудела, Владимир Кнопф ворвался в вестибюль и подозрительно оглядел нас с Кафтановым. Как он переменился! Впрочем, дальше выразительных взглядов Кнопф еще не пошел, и только в голосе его, когда он говорил, что с детьми ничего не стряслось, сквозила досада. Ксаверий тут же уловил эту странность и оскалился. Меленькие, тусклые зубки Ксаверия появились на миг, и Кнопф спохватился. Он переменил гримасу, но Ксаверий взял его за локоть и увел к себе в кабинет. «А вы не уходите», – сказал он мне, затворяя дверь. Я поудобней уселся и уже принялся думать о том, как мне объяснить появление ключей от медкабинета и что Черета это, как видно, Алисина фамилия. Но минут через десять я поймал себя на том, что жадно слушаю гул разговора в кабинете у Ксаверия. Слов, разумеется, было не разобрать, но по чередованию тонов выходило, что речь держит Кнопф. Ксаверий его не перебивал, но когда заговорил, то уж не дал вставить ни слова. Голос директора наливался чувствами, и я уж решил, что Кнопф сейчас вылетит из кабинета. Вместо того настала тишина. Оба молчали минут пятнадцать. Но я бы голову дал на отсечение, что эту четверть часа их беседа продолжалась неизвестным мне способом. Потом дверь с силою распахнулась, Кафтанов выпустил Кнопфа и, сверкнув ему в спину глазами, проговорил:

– Александр Васильевич, я прошу вас дождаться меня в кабинете. Мы поедем, – сказал он вдогонку Кнопфу, – но вы останетесь в машине!

Я прошел в кабинет и сел у стола. Дверь оставалась приоткрытой, и слышался голос Кнопфа. «Мне нужно вернуться, – проговорил он. – Я забыл сменить». «Дружище, – отозвался Ксаверий, – Господин Барабанов, я полагаю, устережет ваше достояние». На миг показалось раздосадованное лицо Кнопфа, и они ушли. Я поднялся и, стараясь ступать беззвучно, подошел к двери и закрыл ее. Я даже не размахивал руками, словно каждое мое движение в этом кабинете было недопустимой дерзостью.

Но что же Кнопф хотел отсюда забрать? Вряд ли, оставшись один на один с Ксаверием, он успел найти в директорском кабинете тайные укрытия для каких-то своих вещей. Однако стол Кафтанова был, по обыкновению пуст, и полировка темнела, как колодезная вода. Некоторый беспорядок обнаружился, когда я сел. На бездонной полировке директорского стола рядом с телефонным аппаратом лежал серый треугольник пыли, треугольный клочок мышиной шерстки, несомненное свидетельство того, что последние события ошарашили даже школьную прислугу. Пыль на столе у Ксаверия – потрясение основ.

Тут в дверь постучали, и я, распространившись посвободнее в кресле, разрешил войти. Не знаю, голос ли мой, совсем не похожий на голос Ксаверия, был тому виной или что-то иное, но человек за дверью помешкал. Потом все же дверь отворилась, и один из новых охранников вошел. Я подавил желание подняться ему на встречу и не сказал ни слова, когда он остановился в шаге от двери.

– Итак, – сказал я, собирая пальцы под подбородком. – Есть новости?

Наглость моя была беспримерна, но именно на нее детина и попался. Но думаю, что дело было не только в наглости. Я отличался. Хотя бы внешне я был не таков, как прочие служащие Ксаверия Кафтанова.

– Мы его нашли, – сказал охранник.

– Да, – отозвался я скучным голосом, выбрался из кресла и перешел к хлопочущей в углу воде. – Можете говорить, я передам Кафтанову.

– Мансарда на Петроградской. Я оставался двумя этажами ниже. У Мухина выбиты оба глаза, все лицо нашпиговано крупной дробью. – Пальцем он показал на лице, каким именно образом досталось Мухину.

– Что плохо, то плохо, – сказал я. – Тот, стало быть, ушел? Неужели он стрелял из охотничьего ружья? Дробью – какая мерзость!

Охранник, забывшись, шагнул ко мне.

– Любой бы так подумал, – сказал он. – Не было там никакого ружья! Сотня стволов на стене против входной двери, в каждом – дробина. И залпом. Игрушки, игрушечки! Все из гильз.

– Фантастика! – сказал я, – Но ведь такое за полчаса не сделать. Верно?

– Чтобы сделать такое, нужно быть тихим психом и год работать, не разгибаясь.

Я представил себе, как затворившись в мансарде, Боба Варахтин вкатывает заряды, подсыпает затравку и палит, палит…

– Вот ведь, – сказал я, – игра, а человек искалечен. Так скажите же мне, наконец, он ушел?

Охранник в немногих словах объяснил мне, что даже от ослепленного Мухина уйти почти невозможно.

– Беспокоиться не следует, – объяснил охранник, – Он там и остался.

– Уж не знаю, хорошо ли это, но Кафтанову передам в точности. – И с потрясшей меня изворотливостью я закончил наш разговор. – А кто он этот стреляющий дробью?

Уже уходивший посетитель обернулся, и крайнее недоумение отразилось на жестком лице его. Я попал! На ближайшие несколько дней моя невинность была засвидетельствована. Палку, однако, перегибать не следовало. Я замахал рукой и сказал, что Господи, конечно, это тот, который сломал Ректору шею, а двух других застрелил насмерть.

Смятение на лице охранника улеглось, но видно было, что его одолевают сомнения. Я испугался, что он будет стеречь меня в кабинете до возвращения Ксаверия, и решительно опустился в директорское кресло. Если бы я мог, я издал бы указ, подписал бы распоряжение, уволил бы Кнопфа… Слава Богу, гость не смог преодолеть почтения к кабинету и вышел.

Я не стал смотреть на часы. Мне неизвестно было, где квартирует Алиса, и как скоро обернутся Кафтанов и Кнопф. Но что-то такое коллега Кнопф не хотел оставлять в кабинете, что-то такое хотел он забрать. Но сумочка его как висела на ременной петле на запястье, так и осталась. Но все, что влезает в сумочку, поместится и в кармане. Да нет, даже обнаглевший Кнопф здесь в кабинете не посмеет… Вот разговор. Что-то было непонятное в их разговоре с Кафтановым. Вот они молчали. Они молчали, словно Кнопф вручил Ксаверию бумагу, и тот ее читал. Он прочитал, и оба отправились к Алисе. Они отправились к Алисе, но прежде Кнопф хотел забрать бумагу. Хотел, да не вышло. И где бумага? Следовало подойти к столу и осмотреть ящики. У Кафтанова в ящиках наверняка порядок. Там не валяются чайные пакетики, перочинные ножи без лезвий. Там быстро отыщется все. Но вот беда – я не мог забраться в стол к Ксаверию. Я разозлился на свое слюнтяйство до скрежета зубовного и, наверное, долго бы злился, но времени оставалось все меньше. «Ты не можешь найти бумагу – ищи что-нибудь другое. Начни сначала».

Чувствуя себя идиотом, я вернулся к двери, прошел к столу и сел. Сейчас должен был бы войти охранник с известиями о Мухине, но прежде было что-то еще. Вот он – треугольничек мышиной шерстки! Ну и что? Да то, что Кнопф двигал аппарат. Я прижал кнопку эжектора, крышка автоответчика поднялась. Как и положено внутри была кассетка. «Я забыл сменить», – сказал Кнопф. Я вернул крышку на место и включил воспроизведение.

Алисин голос на пленке был глуховат, но не узнать его было нельзя. С тихой яростью она произнесла: «И зарубите себе на носу, Кнопф, эта девочка была и останется под моим особым присмотром». Сразу же вслед за этим раздался гнусный голос часов в Алисином кабинете. Так и есть! Их вчерашний разговор, который я не высидел до конца. Ручаюсь, Кнопф готовился заранее. Очень может быть, что негодяй записал свои реплики и выдолбил их наизусть. Также уверен, что начал он с вопросов мелких, никчемных и пошлых. Пошлых – это уж обязательно, чтобы привести Алису в негодование. Нет, этой гадостной прелюдии на пленке не было, но Алисино презрение пылало в каждом слове. Скорее всего, он включил свой диктофон, уже приведя Алису в нужный градус настроения.

Получалось, что славный парень Кнопф явился к Алисе, желая избежать дальнейших бед. Предложения его были на удивление дурацкими, даже наивными, несмотря на несомненное паскудство. К примеру, Кнопф выдумал устроить при столовой клетушку, где содержался бы бродяга для опробования пищи. Затем он принялся излагать Алисе план проведения учений «Похититель». При этом в роли похитителя детей Кнопф видел почему-то меня. «Писатель, вот пусть и придумывает. А охрана пусть его».

Не могу сказать, как я разозлился! В кабинете Кафтанова затанцевали багровые кольца, и я едва не сбросил телефон на пол. Алисин голос унял мой гнев. К ее негодованию я не мог добавить ничего. Уловив оттенок подозрительности в том, как Кнопф упомянул Застругу, она назвала коллегу параноиком, а придуманные им учения и проверки – бредом олигофрена.

«Уж сразу и олигофрен», – сказал Кнопф и примирительно хихикнул. Затем он объявил еще один свой план, по которому детям полгода не следовало высовывать носу на улицу. А когда Алиса и в ответ на это жестоко высмеяла коллегу, он просто взмолился о том, чтобы хоть Аня Бусыгина была всемерно защищена от возможных напастей.

Интрига была хороша. Доведенная до белого каления Алиса отвергала все, что ни предлагал Кнопф, и мало помалу становилось ясно: кто бы ни были злоумышляющие против школы, именно она и есть их союзник.

Ближе к концу записи я узнал в словах Кнопфа некоторые идеи Ксаверия, но Алиса и тут не почуяла ловушки. Она сказала, что коллеге Кнопфу следует работать в Крестах, что для тюремного распорядка он со своими замыслами просто клад.

Я ненавижу такие коллизии. Когда по телевизору идет фильм, где симпатичный простак в самозабвении роет себе яму, я перескакиваю на другую программу. Не обязан я в конце концов смотреть на это живодерство.

Кафтанов был настолько деликатен, что внушительно откашлялся, прежде чем войти в свой кабинет. Я чуть было не проорал Ксаверию «Войдите!», но успел спохватиться, выбрался из кресла и быстро прошел к двери. Увидев меня, директор промурлыкал что-то одобрительное.

– Но у Алисы в самом деле грипп, – сказал он, отворяя скрытый в стене гардеробчик. – Коллега Кнопф расстроился безмерно. – Из-за приоткрытой двери слышалось, как Кнопф распекает кого-то.

– Поделом вору и мука, – сказал Ксаверий. – Если ты охранник, будь на посту. – А знаете, Александр Васильевич, я никак не думал, что Алиса может быть такой мегерой. Беднягу Кнопфа она едва не растерзала. А с чего бы? Пришли навестить.

Кнопф возник в дверях. Он, как видно, натешился страданиями охранника, и лицо его на глазах возвращалось в нормальное окостенение. Тут я им и доложил и про Мухина, и про Анатолия, и про безвестную мансарду на Петроградской.

Ксаверий Петрович неожиданно выругался, а Кнопф сказал, что все к лучшему, и что с Анатолием будет теперь разбираться тот, кого занесет нелегкая в мансарду.

– Верно, Александр Васильевич? – спросил негодяй. – Анатолий и в школе накуролесил и вам крови попортил. Марию Эвальдовну напугал…

Ксаверий, услышав женское имя, на секунду впился в меня взглядом, но тут же сказал, что хотя Анатолий и получил по заслугам, но вот Мухина все-таки жалко.

– Такая работа бодро отозвался Кнопф. – Что тут сделаешь? А вот Алису вы, Ксаверий Борисович, вовсе зря защищаете. Подумаешь, сопли у нее. Сидит дома вся в соплях, когда такие дела…

– Помилуйте, коллега, – проговорил Кафтанов, – то вы меня тащите проверять, не скрылась ли Алиса неизвестно куда, то вы злитесь, что никуда она не скрылась и гриппует, несомненно гриппует.

– Э! – яростно махнул рукою Кнопф. – Когда я думал, что она скрылась, да к тому же про Анатолия ничего мы не знали, с нее один спрос был. И в таком случае ей бы тоже какой-нибудь Мухин нашелся. – Кнопф фыркнул. – А теперь она – злостный симулянт!

Ксаверий ничего не возразил на эту галиматью. Он повернулся ко мне и сказал, что во-первых, Анюта Бусыгина просится навестить Алису, во-вторых, с Анютой поеду я.

– Ну, посудите сами, послать охранника, чтобы он стоял там столбом. Да Алиса от этого пуще заболеет.

Я отчетливо помню свое тягостное нежелание ехать к Алисе. Так же точно помню и свое удивление по поводу этого нежелания. Что ни говори, а дамочка была интересна мне чрезвычайно. Скорей всего я нашел бы приличествующую отговорку, но тут грянул Кнопф.

– Сущий бред! – объявил он. – В расписании – Барабанов. У Барабанова – урок.

Ярость моего одноклассника была такой искренней, что я решил ехать непременно, хотя бы просто назло Кнопфу. Тогда в кабинете у Кафтанова я даже и не вспомнил об Анюте, о том, что лежащий в мансарде Анатолий завещал эту девочку мне.

Кафтанов созерцал вспышку ярости Кнопфа совершенно спокойно, лишь новый оттенок любопытства заблестел в его остреньких глазках. Кнопф и в самом деле словно бы переступил какой-то порог. Ярость, гнев, злоба, досада – не знаю я, как назвать гремучую смесь, что переполняла Кнопфа, но ясно было, еще немного и перекорежит она Володьку и, может быть не его одного.

– Владимир Георгиевич, – сказал Кафтанов строго, – теперь у охраны пересменок. Самое время для хорошего инструктажа. Вы поняли меня?

Большие и малые предвестия катастрофы исчезли с лица Кнопфа, и он отправился. На пороге кабинета он обернулся и нерешительно (на удивление нерешительно!) проговорил:

– Я бы хотел забрать… – сделал движение к Кафтановскому столу, но словно натолкнулся на что-то. Директорский взгляд мерцал, покалывая Кнопфа.

– Нет, нет, – сказал Ксаверий Борисович, – такие предметы я держу подолгу. Но вы не тревожьтесь. Все будет в целости.

Кнопф дернул щекой и вышел.

Помню, когда я постиг педагогическую доктрину кафтановской школы, очень меня тревожило, как эти дети будут со мной здороваться. Амикошонства не терплю. Особенно в подростках.

Однако обошлось. Дети вполне традиционно вставали у своих мест, и даже производимый ими шум был совершенно таким же, как и у нас в школе. Впрочем, вру. Этот краткий гул, смешанный с грохотом, они то умудрялись растянуть и приглушить до призрачности далекого эха, а то выстреливали им гулко и коротко. Думаю, они не договаривались.

Но в тот день – черт дери! – в тот день они были беззвучны. Они поднялись и сели, как духи. Я не сразу понял, что случилось, потому что никогда прежде не видел столько испуганных детей. Когда же до меня дошло, я разозлился.

– Ну, – сказал я, усаживаясь на стол, – у вас, кажется пропала охота к расследованию. У вас, кажется, траур. Уж не ввели ли в школе телесные наказания?

Я гадко шутил, но я и не то бы сделал, чтобы вырваться из этой тишины. И голос раздался.

– Они еще пожалеют, – проворчал младший Лисовский – они еще не знают…

– Петька, – с каким-то даже отвращением проговорила Аня, – он же ничего, совсем ничего не знает.

Наверное они и в самом деле немного презирали меня. Да и как было не презирать? Цену своим импровизациям знал только я, для них все мои построения были хороши лишь на столько, на сколько они были забавны, а необязательность сладкого в конце обеда рано или поздно заставляет задуматься о необязательности кондитера. Стало быть, если я и мог выиграть сейчас, то лишь потому, что они не подозревали меня в педагогических происках.

Я тугодум, но вот это я понял тогда же в классе и тогда же я понял, что Ксаверий не платит мне лишнего. И даже в кутерьме тогдашних событий мысль эта основательно взбодрила меня.

Тем временем до детишек окончательно дошло, что конфидента лучше меня им не найти. Оставалось дожидаться, когда они поймут, что разговоры с посвященным конфидентом куда утешительней, чем пустые причитания и сочувственные вздохи.

О! Я узнал немало интересного в тот раз. Не думаю, что Ксаверий намеренно скрывал что-то. Вернее всего он рассчитывал, что распорядок жизни в его затейливой школе сам мало-помалу уляжется у меня в голове. Откуда ему знать, что уже лет десять я надежно прикрыт именно своей неосведомленностью.

А между тем по классу перекатился шум, и ребята заговорили. Они не перебивали друг друга и не выкрикивали, так что я быстро узнал все, что следовало. Вернее – то, что было важно для них.

Из всех закрытых школ школа Ксаверия Кафтанова была, быть может, самой закрытой. Закупоренные в четырех стенах, приговоренные к будущему супружеству дети выходили в Божий мир только скопом, только для того, чтобы увидеть нечто полезное и только под присмотром. Впрочем, (и это главное) любая чета из заключенных в школе могла выйти в свет. Это сопровождалось тягостными условиями и надзором, но сопровождающие лица из охраны готовы были к услугам, а молодые люди знали таксу. Так что ничего не стоило приехать в Царское Село, потерять охранника где-нибудь среди геометрических аллей Екатерининского парка, а самим скрыться в чаще Александровского.

Я, конечно, конформист, но на месте этих ребят сбежал бы от Ксаверия навсегда. Пусть они дети магнатов, но на людях ходить только под руку и говорить друг с другом только на «вы»… Как хотите, это – пытка. Если только не специально задуманная процедура. Погружаясь в противоестественные с точки зрения большинства отношения, волей неволей научишься это большинство не замечать. А что делать? Иначе и спятить недолго.

Замысел был несомненно гениальный, но хотел бы я знать, откуда это? От первых озарений Алисы или от неусыпной исполнительности Ксаверия?

А впрочем, куда удивительней было то, что идея происходящего несомненно привлекала детей. Им нравилось быть женихами и невестами. Другое дело, что они хотели быть ими на свой лад. И пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом плохо.

И вот – все рухнуло. Отныне юные пары могли выходить в свет только под присмотром немногих избранных педагогов и самого Ксаверия. Пытка становилась неотвратимой. Между прочим, я так и не смог узнать, во сколько охранники оценивали свою лояльность.

Наконец дети выговорились и молча ждали.

– Заболела Алиса, – сказал я, – когда кончится урок, Аня поедет ее проведать. Со мной. Вы поняли? – Мне показалось, они поняли. Я слез со стола и походил по классу.

– Не знаю, догадались ли вы, но школа на военном положении. Кругом живет город, и Новый год на носу. Подарки, елки, гуси с капустой, а тут четверо убитых, один искалеченный и стенка, за которой мы все ждем, что будет дальше.

– Ну, пусть стенка, – осторожно сказал кто-то. – Но откуда еще убитый? И кого искалечили?

– Ах! – Полным изумления взглядом я окинул их лица. – Вам не сказали? Так может, и мне не стоит?

Как они смотрели на меня! Как они ждали, что я расскажу им, что все вот-вот образуется. Пусть не сразу, пусть через неделю-другую, но образуется непременно.

– Справедливость торжествует, – сказал я. – В перестрелке убит Анатолий.

Аня приложила ладони к щекам, и лицо ее в ладонях точно остыло. Класс оцепенел. Не было восторга по поводу этой справедливости.

– Вот видите, кое-что знаю и я. Но главное все равно не это. – Они снова застыли, ожидая, быть может, что я объявлю конец света. Конец света и в самом деле неплохой выход, но с этим – не ко мне.

– Слушайте, – сказал я, – в это трудно поверить, но все наши беды ничего не стоят там, на улице. – я кивнул в сторону окна, и весь класс, как во сне, повернул головы навстречу серому свету петербургского дня. – Там, в городе на автобусной остановке один скажет другому, что полопался к черту водопровод и затопил Невский, и тот, кто услышит эту новость, хотя бы выругается. А вам – все равно. Для вас затопленный Невский все равно что разлившаяся Амазонка. Но будьте уверены, что страшные истории из нашей жизни – если бы мы решились рассказывать о них на улице – были бы для людей чем-то вроде историй из жизни фараонов.

Где-то за Уралом есть земля, где живут люди, которые вас поймут. Эта школа – кусок тамошней земли. Мы – на острове. Удивительный это остров! Здесь с нами те, до кого на самолете лететь соскучишься, а другие, которые видны из окон, они для нас дальше, чем Африка. Будь я фантаст, написал бы о таких чудесах роман. Но роман – чепуха. На таких островах случаются события, до которых никакому роману не допрыгнуть…

Я много раз вспоминал тот день и твердо сам для себя понял: не было в моих тогдашних импровизациях безжалостной игры. Ведь это же главней всего – знать для себя. А я знал. Вся эта цепочка была передо мною. Анюта, завещанная мне Анатолием (вот пропавшее звено), Алиса Черета, к которой я должен был явиться с какой угодно, но только не с перепуганной до смерти Анютой, загадочный Кафтанов, Кнопф и скрытые где-то в православной обители Ольга и Эдди.

– … Теперь представьте себе, что такое Якутия лет полтораста назад. Совершенно то же, что и нынешняя, но без самолетов, вертолетов и радио. А это значит, что сосланы в эту безнадежную глушь были не только каторжане, но и их охрана от последнего солдатика до старших офицеров. И приговорены они были к совместному проживанию.

Мы, нынешние, в два счета представим себе, что случись на каторге беспорядки, бунт какой-нибудь, и охрана тут же начнет палить. Но – остров, и тем, кто останется в живых, никуда потом друг от друга не деться. И никто на смену не придет.

Допустим, можно было всех каторжных перестрелять, только на этакое душегубство даже и теперь не всякий решится, а уж тогда тем более. К тому же и самый отчаянный каторжанин рассчитывал не на пулю, а на окончание срока.

И вот: осужденные, бесправные, беззащитные, а против них вооруженные, заранее оправданные, сильные. И что же? Стреляют, колют, бьют? Да ничего подобного! Договариваются. При малейшем недоразумении наряжают следствие, и офицеры в мундирах и с револьверами спокойно и с достоинством отвечают на вопросы следователей, а те следователи – каторжные.

Где-нибудь в Москве или в Петербурге – я уж про Лондон с Берлином не говорю – немыслимое дело. Но на острове – очень, очень может быть…

Если страшный суд когда-нибудь состоится, с меня за эти разговоры взыщут особо. Любой нормальный взрослый человек, окажись он тут, съездил бы мне по физиономии за эту безжалостную провокацию. Но я-то, я-то уже не мог быть нормальным!

Между тем мои намеки сделали свое дело, и всеобщее уныние сменилось мрачной яростью совсем не детского оттенка. Эта якутская история, я давно заметил, действует на умы сокрушительно. Особенно если не говорить, чем у них все эти вольности обернулись.

Вот что еще интересно. Ни тогда, ни позже я и мысли не допускал, что ребята донесут. И в самом деле – никто, ни один…

Я наскоро пристроил какой-то финал к своему повествованию, дождался, пока Анюта с Сергеем подойдут ко мне, объяснил мальчику, что он останется в школе, и мы вышли. Честное слово, его взгляд едва не прожег мне затылок.

Почему считается, что наивный человек непременно добр? Ведь вот думал же я, что меня с Анютой просто так выпустят из школы, и уж наивней этого трудно что-нибудь вообразить. А что наверху только что пел, каким Гапоном сам себе представлялся… Лучше об этом не думать.

Тот самый охранник, что рапортовал мне в кабинете Кафтанова, дожидался нас у дверей, и еще один мой промах стал ясен.

– Мне сказали, вы не водите.

Удивительное дело, никто не может представить меня за рулем автомобиля. И напрасно.

– Другое дело, – сказал охранник, – Но вот насчет прав…

Я немедленно разозлился, а в перспективе вестибюля возник Кнопф и замахал руками.

– Распоряжение Кафтанова! – гулко проговорил он.

Мы забрались в микроавтобус втроем. Аня дождалась, пока охранник усядется за баранкой, и назвала Алисин адрес. Будь на ее месте я, я проговаривал бы все цифры как можно яснее да еще назвал бы пару примет вроде балкона на фасаде или пивной будки на углу. Моя же спутница проговорила адрес, словно делая запись для памяти. И человек за рулем расслышал все прекрасно.

Когда мы приткнулись к тротуару у Алисиного дома, Анюта вышла, захлопнула дверцу, дождалась, пока водитель приспустит стекло и сказала, что два часа он может делать все, что заблагорассудится.

– Только не курите в машине, – сказала она, ежась на ветру.

У Алисиной двери я потянулся к звонку, но меня опередила Аня. Она достала ключ и отворила. Потом впустила меня, скользнула следом, и мы оказались окружены ароматной темнотой Алисиного жилища. Запах был чуть терпковат.

– Где выключатель, я не знаю, – сказала Аня, и тут же мягкий свет заполнил прихожую, и экзотический аромат словно бы стал слабее.

Алиса и вправду хворала. Глаза ее были красны и слезились. Она прижала ладонь ко лбу и мгновение смотрела на меня. Потом перевела взгляд на Аню.

– Здравствуй, Алиса, – сказала девочка. – Это я открыла дверь, и не нужно смотреть так, словно я Кнопф переодетый.