Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

Автор книги: Андрей Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– А я и не помню, – сказала Маня, защелкивая замочек между лопаток.

– Вы, мадемуазель, не не помните, вы не знаете, – строго заметил я. – Юным девицам ни к чему такие подробности из жизни пожилых вдовцов.

Евгения была прозорлива, и жизнь наша осталась непрозрачной для посторонних именно благодаря ей. Хотя иной раз кажется, удочери я Ольгу, и многое пошло бы иначе.

Маня лихо управилась с волосами, поймала свое отражение в стекле серванта, полюбовалась собою так и сяк.

– Он говорил, что если у кого дети, то все будет замечательно. А сколько ребеночку лет, не имеет значения. Александр Васильевич, а почему у вас нет детей?

– Мария Эвальдовна, – сказал я, – не тревожьтесь. Стоит вам выйти за меня, и в положенный срок сомнения развеются.

День был омерзительный. Злокачественная петербургская осень, когда даже дети своим существованием не оскорбляют природу, когда вся эта природа и без них осклизла и зловонна.

Перед школой под носатыми барельефами стояла Алиса.

– Я поджидаю Ксаверия, – сказала Алиса. – У вас сегодня первое занятие. Погода омерзительная. Идите, идите внутрь.

Я прошел мимо охранника, уселся у двери в Алисину светелку и задумался о странном ритуале встречания. Неподалеку по гулкому метлахскому полу расхаживал печальный человек. Странный то был человек. Уверенно и звучно ступал он, но на меня взглядывал с тревогой. Руки его были крупны и красивы, но совладать он с ними не мог: выхоленные пальцы то сходились в замок, то сворачивались в кулаки, то начинали прижиматься к ладони по одному, словно он считал шаги.

Вот что: больше всего он был похож на человека, которому назначили свидание и теперь опаздывают немилосердно. К тому же у него была удивительная седина. Седые волосы не подкрашивали густую и жесткую шевелюру, а выбрызгивались белыми хохлами по-сорочьи. Посидев под его взглядом минуты три, я убрался в дальний конец коридора и принялся наблюдать за Алисой сквозь узенькое окошко. Пока пестроголовый расхаживал, она предавалась своему странному ритуалу. Из-под широкого, как Исаакиевский купол зонтика Алиса всматривалась в перекресток, где светофоры дразнили автомобили красным. Наконец она что-то там разглядела и без спешки пошла к краю тротуара. Красный автомобиль остановился рядом с нею. Неожиданно величественный Ксаверий высился за рулем. Алиса чуть присела и, покачивая зонтиком в сторону школы принялась говорить. Ни с того, ни с сего в голову мне пришла мысль, что пока Алиса не сбудет с рук мотающегося по коридору джентльмена, Ксаверия мы в школе не увидим. И тут же в вестибюле раздались торопливые шаги, и давешняя моя знакомица, Аня Бусыгина подбежала к хохлатому посетителю.

– Ты здесь. Уже?

Мужчина судорожно вздохнул, несколько раз быстро поцеловал ее строгое личико, поднял девочку на руки и так сделал несколько шагов по вестибюлю. Потом он поставил ее на ноги, и Аня при этом придержала юбку и строго взглянула на меня. Посетитель напротив, позабыл о моем присутствии.

– Ни слова, ни слова, ни слова! – взял Анину ладонь, поцеловал ее. – Ну хоть бы смеху ради несколько слов на бумаге.

– Не люблю, – сказала девочка. – Я и маме…

Она отделила два пальца от отцовской пятерни и до конца разговора не выпустила их.

– Не любишь, – с горечью сказал он. А по мне так лучше совсем не писать, чем так. Мамаше своей по электронной почте пиши, вот что. Или тебе все равно?

Тут я впервые увидел, как улыбается Аня Бусыгина.

– Нет, – сказала она, – ты же знаешь, что нет.

– Тогда пиши, – неожиданно сварливо проговорил хохлатый и стал вырывать из Аниного кулака пальцы.

– Не злись, – сказала Аня, – ведь уйдешь же сейчас.

– Потому и злюсь. Но все-таки знаешь, твоя мамаша здорово придумала с этой подписью. Не будь этой бумаги, Алиса бы сегодня меня и на порог не пустила. Алиса, ух! – Он издал нечто среднее между смешком и фырканьем. – Вот придумал на свою голову. А как Сережа?

– А что Сережа? Ты хочешь знать, не обижаю ли я его? Или ты вообразил, что он меня может обидеть?

– Да Господи, я спросил. Просто спросил.

В руках у пестроголового откуда ни возьмись, появилась бумага. Бумага хрустнула, разворачиваясь, пестроголовый легонько коснулся документа пальцем.

– Тут.

С брезгливой гримаской Аня поставила подпись.

Минуты через три из школьных недр без зонтика и с пластмассовым корытцем, где тесно стояли дискетки вышла Алиса.

– Будем прощаться? – проговорила Алиса, ни к кому в особенности не обращаясь. Но отец и дочь тут же поднялись.

– Алиса!

– Да! – сказала Алиса, окидывая пришельца взором. – Я Алиса и я все знаю. Анюта!

Девочка неожиданно порывисто обняла пестроголового и исчезла. Вряд ли я ошибся, у обоих глаза были на мокром месте.

Алиса, не глядя, протянула в мою сторону корытце с дискетами.

– Спиридон, – произнесла она и решительно встряхнула ключами. – Посетителя проводить. С зонтиком. До машины. – И уже вонзая в скважину ключик. – Пишите. Дочь радуется вашим письмам.

Осыпанный дождем охранник Спиридон вернулся, поставил свой двуручный зонт в углу, и Алиса успокоилась.

– У закрытых школ свои законы, – молвила она, располагаясь у компьютера. Мне показалось, Алиса была рада даже моему присутствию. В этой скоротечной встрече было для нее что-то тягостное, тревожное, что-то опасное. Опасность, похоже, миновала, но несказанные слова томили ее.

– Через час у вас дебют. – Некоторое время щелканье клавиш одиноко рассыпалось в Алисиной комнатенке, потом она оторвалась от клавиатуры и с некоторой, как мне показалось, досадой проговорила:

– В толк не возьму, что вы им скажете?

Я нахально ответил, что не знаю и пригласил Алису послушать. Очаровательная дамочка свирепо фыркнула и снова напустилась на клавиши. И тут в дверь уверенно постучали.

– Оставайтесь, – шепнула Алиса, хотя я и не думал сниматься с места. – Не пожалеете. Да-да! – произнесла она отчетливо, и дверь отворилась и впустила ребенка в очках с невзрачной черной челочкой. Лет двенадцать было дитяти.

– Александр Васильевич Барабанов, – ваш новый педагог, – продекламировала Алиса. Тот немедленно повернулся ко мне и благовоспитанно оцепенел.

– Петр Лисовский-сын, – и направился к факсу. Факс присвистнул, ребенок заправил в него листок, и дело пошло. Плевать ему было, что на него таращатся, как на дрессированную мартышку. Из механизма тем временем выполз ответ, ребенок склонил продолговатую головенку, полюбовался росписью и тут же заслал бумагу еще куда-то.

Ах, черт возьми! Если все они тут такие, лучше удавиться. Лисовский-младший распрямил свои свитки, упрятал их в папочку, с достоинством дернул очкастенькой головкой Алисе и мне и ушел. Я не удержался, высунулся из-за двери и посмотрел ему вслед. Твердо и размеренно ступая, отрок удалялся. Неожиданно он застыл, отвел за плечо свою невзрачную папочку и с непостижимой ловкостью метнул ее в зияющую пустоту коридора. Отчетливо шурша, папка описала эллипс, и Лисовский-младший, вскинув левую руку, остановил ее.

– Никогда не подглядывайте за детьми, – сказала Алиса ворчливо.

– Алиса, друг мой, Алиса, – сказал я проникновенно, как мог. Алиса оставила компьютер и беспокойстве посмотрела на меня. – Скажите мне откровенно, неужели у этого ребенка тоже есть э-э… пара?

– Во-первых, Барабанов, – сказала она назидательно, – никогда и ни от кого в этих стенах не требуйте откровенности. Имейте в виду, в ответ могут потребовать вашу откровенность и очень настойчиво. Во-вторых, у Петра Лисовского есть, как вы выразились, пара. И без всяких «э-э». Петр Лисовский-младший будет замечательным супругом.

Через час по лесенке за спиной у охранника Спиридона я поднялся на третий этаж. Я совсем не думал о том, что стану говорить, отчего-то мне казалось куда более важным разыскать детей. Алиса попросту забыла назвать аудиторию, я же не захотел ее спрашивать. Капризы, полагаю.

Итак, я стоял в пустом, прохладном коридоре и слушал. Дети должны были шуметь. Им надлежало скандалить, глумиться над беззащитным толстяком, лгать во всеуслышание… Но тихо было в коридоре.

Итак, я стоял и разглядывал свое невнятное отражение в паркетных шашках, когда шорох, наконец, долетел до меня. Странно, но в этом шорохе было что-то от тихого звона. Я сделал несколько осторожных шагов и оказался в перекладине школьного коридора, перегибавшегося буквою «П». У окна, выходившего в закрытый двор, вполоборота ко мне стояла Аня Бусыгина, и передвигая горшки с цветами, производила тот самый звенящий шорох. Серенький уличный свет перемешивался с электрической белизною плафонов, и лицо ее казалось неестественно бледным. Темные, почти черные волосы скрывали щеку. Изогнутый блестящий край их походил на лезвие. Я приблизился еще. Девочка была так занята, что не видела меня.

Ну, конечно же! Там во дворе кто-то был и этот кто-то ждал. Я решил, было, что девочка откроет окно, но она не осмелилась. Лишь коснулась шпингалета и тут же отдернула руку. Потом поднялась на цыпочки и поводила ладонями над головой. Снизу ей, как видно, ответили, и Аня принялась выбрасывать пальцами на обеих руках числа. При этом она по детской старательности проговаривала знаки своего семафора.

– Семь, – говорила она, подавшись лицом к стеклу и вскинув над головой руки. Затем подняла кулаки и несколько раз прижала их к стеклу, точно хотела внушить что-то важное тому, внизу. Еще несколько комбинаций, и снова два поднятых кулака завершили серию. Помню, тогда я впервые заметил на Аниной руке серебряное колечко с малахитом.

Мне вдруг страшно захотелось глянуть вниз, хоть я был уверен, что знаю, кто там. Я придвинулся и взглянул ей через плечо. Так и есть. Давешний пестроголовый посетитель внимательно следил за манипуляциями в окне.

Руки у пестроголового были подняты, и как раз тогда, когда я увидел его, он мерно поднимал и опускал их, что означало, видимо, согласие или подтверждение. Вдруг вскинутые ладони застыли, и девочка стремительно обернулась. Увидев меня, она не проронила ни звука. Страха и смущения на ее лице я не заметил тоже. Гнев, какого мне не приходилось видеть ни разу, гнев высочайшей пробы пылал передо мной ледяным пламенем. Даю на отсечение левую руку, в тот миг я не удивился бы ни темнице, ни плахе.

Мало-помалу гнев сменился презрительным спокойствием.

– Вам не поверят. Ни одному слову.

– Это твой отец? Спиридон не даст ему уйти со двора.

– Ха. Спиридон. Ха!

Она быстро вытянула руку и надломила цветочный стебель, глядя мне в глаза.

– К тому же вы сломали орхидею. Алиса обожает орхидеи.

Я посмотрел вниз. Пестроголовый стоял посреди двора.

– Здесь строго.

И тут появился мальчик. Он обошел меня и стал рядом с Аней. Бешеные его глаза не сулили ничего доброго, но куда ему было до своей подруги.

– Вы не будете следить за ней, – проговорил он. Я посмотрел на странную пару, поднял левую ладонь и поклялся не следить ни за кем. Не знаю, поверили они мне тогда или нет, но тут все дети появились и закричали разом и устремились в класс, увлекая за собой таинственных детей. Я же еще задержался у окна. Внизу по безлюдному двору расхаживал охранник. Он подволакивал ногу, но даже и при этом держался по-звериному легко. Я принялся расставлять на подоконнике цветочные горшки, и охранник внизу тут же остановился. Он поднял голову. И я успел заметить толстые черные усы.

Я сказал:

– Будем учиться лжи.

Если детей больше трех, действовать надо решительно и беспощадно. К этому они во всяком случае не были готовы. Впрочем, была загвоздка: по именам я знал только двоих. Классного журнала на столе не было. А может быть, его здесь и не полагалось. И тогда я попросил поднять руки тех, кто знает мое имя.

Руки поднялись с готовностью, и оказалось, что паства не теряла времени даром.

– Э! – воскликнул вдруг мальчик с парты от окна, и присыпанное бледными веснушками лицо его порозовело. – Если учиться лжи, то вы – не Барабанов?

– Непременно учиться и непременно Барабанов. Мои предки не прощают вольностей со своей фамилией.

– Тогда предки, – сказал мальчуган требовательно, и одобрительный шум перекатился по классу. Мысль о педагоге-самозванце пришлась по сердцу всем.

– Извольте, – сказал я, – славный наш род возник при императоре Петре, когда барабанный мастер Парамон наловчился разводить зайцев для барабанных шкур. Швед Скалле, который делал барабаны для потешных полков, задумал погубить моего предка и подговорил Меньшикова устроить барабанное состязание. Преображенский полк стоял в трех верстах от Скалле с его барабанами, Семеновский на таком же расстоянии от Парамона. По выстрелу из мортиры полки начинали маршировать каждый к своему барабанщику, а заслышав дробь, должны были остановиться. Чем дальше от барабанщика остановится полк, тем лучше барабан.

– Класс! – сказал кто-то. – А кто стрелял из пушки?

– Из пушки стрелял царь, – ответил я строго. – Тут на кого попало положиться было нельзя. Но дело в том, что еще накануне ночью негодяй Скалле прокрался в амбар, где лежали барабаны Парамона, и облил их едучим составом. Теперь шкуры должны были полопаться, едва Парамон ударит в барабан. Но не тут-то было!

Я мельком взглянул на Аню Бусыгину. До меня только сейчас дошло, что все это говорится для нее. Но лицо ее было спокойно. Одно изумление становилось все заметнее в темных глазах. Не будь сломанной орхидеи…

– Но тщетно швед надеялся одолеть Парамона лукавством. Его барабан гремел, как гром Господень, а Семеновский полк встал от барабана на полверсты дальше Преображенского. Вот тогда-то царь Петр и повелел Парамону зваться Барабановым. Что касается Скалле, то он продал свои барабаны и стал учить дворянских детей танцам и благородным манерам. У него было поразительное чувство ритма.

Юный Лисовский, который все это записывал, оторвался от бумаги.

– Что-то тут не то, – сказал он. – Чего-то тут не хватает… Его нареченная перестала точить карандаши и посмотрела на младшего Петра с обожанием. – Ну, Петр, ну, барабаны, ну, швед… А почему шведская жидкость Парамону барабаны не разъела?

Нет, не зря у Петра Лисовского папочка послушно улетала и прилетала, нужно было выпутываться.

– Все просто, – провозгласил я. Все просто и в то же время таинственно. В нашей родовой легенде говорится, что Парамон Барабанов подсыпал своим зайцам в капусту порох. Отчего и шкуры становились прочными и гремучими. А тайна заключалась в том, как заставить зайцев жрать порох с капустой. Парамон Барабанов унес этот секрет в могилу.

Скептик Лисовский сказал решительно:

– Не было смысла. – Эти зайцы с порохом… Это же изобретение. А в могилу? Глупо.

– Сегодня у меня на все есть ответ, – сказал я. – Сын Парамона Феоктист втайне от отца пустил барабанную кожу на бубны, а бубны продал цыганам. Отец пришел в ярость – и вот результат.

Невесты с женихами в меру посмеялись. Потом снова подал голос веснушчатый.

– По моему, надувалово.

Он все-таки решил выжать ситуацию до последней капли. Что ж, это и требовалось.

– А как же я, Александр Васильевич Барабанов? Ведь я же есть. А капуста с порохом? Вы готовы поставить эксперимент на зайцах?

Лисовский побегал туда-сюда по бумаге карандашом и странное, очень странное выражение появилось на его личике.

– Порох, – молвил удивительный ребенок задумчиво. – В те времена порох был только дымный…

Мне стало не по себе, и я заговорил уверенней и громче.

– Пусть надувалово, как говорит молодой человек у окна. Но разве история Парамона Барабанова кому-нибудь мешает? Или может быть царствование Петра Великого милее вам без барабанных дел мастера?

– Так не было же его! – заговорил мне на радость спутник Анюты Бусыгиной. Уже и в глаза ему можно было смотреть без опаски.

– Почему Парамона не было – вот вопрос? – проговорил я, останавливаясь у Аниной и его парты. Под рукой у мальчика лежала тетрадь. Сергей Крестов – вот что было на обложке. – Да, почему? – повторил я. Прежде всего, я выпустил этого Парамона с его барабанами, как таракана из спичечного коробка. Минуту назад не было никого, и вдруг – на тебе! Исторические личности так не являются, это каждый дурак знает.

Тут я обнаружил, что в глазах Анюты нет и следа недавнего изумления. Она слушала меня так, словно я говорил о нашем ближайшем будущем, о том, что произойдет едва ли не завтра. Я успел подивиться этому лишь мимоходом, как вдруг у меня в памяти восстали цифры, которые девочка выбрасывала на пальцах перед окном. Их явление было так настойчиво, что я замолчал, вернулся к столу и на клоке бумаги записал их. Класс между тем ждал.

– К тому же вы почувствовали, что во всей этой истории с барабанами есть у меня какой-то свой интерес. Это подозрительно, и скорее всего я выдумал и Парамона, и коварного шведа… И стоит вам сейчас закричать хором: «Ты лжешь, негодный Барабанов!», как сразу не станет ни Скалле, ни Парамона. Останется ровное пустое место, а на нем я – Барабанов. И если вас не смущает массовое уничтожение лиц и событий – действуйте.

– Ерунда, – сказал мальчик, сидевший передо мной и покосился на девочку рядом. Ее хорошенькая мордочка была поднята ко мне, глаза же опущены. – Что есть, то и есть. А больше ничего нет. Вот я трогаю парту – она есть. Можно твердить, как попка: «парты нет, парты нет». Но она от этого никуда не денется.

– Дело за малым, – сказал я. – Потрогать Парамона или убедиться, что он дух бесплотный.

И тут глаза заблестели у всей стаи. Все-таки, все-таки, все-таки! – в этом инкубаторе счастливого супружества учили, не шутя. Ай да Ксаверий!

Веснушчатый мальчик у окна поднялся, тусклый петербургский воздух обтек его подобно дождевым струям.

– И все будет по-нашему? – обратился он ко мне из своего свинцового сияния. Я же молчал. И тогда он, оглядев четырнадцать пар, сказал им: – Все будет по-нашему.

– Со мной, – добавил я. Меня вдруг взяла досада, что это «по-нашему» произнес не Сергей. – Слышите, со мной! Я же клянусь оставить неприкосновенными законы Ньютона, таблицу Меделеева и следствие из теоремы Пифагора. Да хранит их Господь! К тому же нет никакого толку тревожить мироздание и подкапываться под его законы. Нет в них ни добра, ни зла.

Вот так люди и договариваются до костра и дыбы. Медный гул вдохновения раскатился в сырых небесах – игра удалась. Но я взглянул на Лисовского, и совесть запустила в меня одну из своих игл. Мальчик лихорадочно писал. Увы, я не мог сказать ему, что история с порохом и капустой всего-навсего шутка. Я уже не владел ей.

– Напоследок, – сказал я, – вот вам история о том, как правда оказалась бессмысленным злом, а ложь утешила всех.

И тут выяснилось удивительное. Мои дети знали о существовании не только Ланселота и Гвиневеры, но и Тристрама с Изольдой. При этом, правда, мне пришлось толковать им о несчастном короле Марке, ведь он, бедняга, скорее всего, не вписался в идеологию Ксаверия. Надеюсь, что и я не развалил ее…

– Итак, злобное сердце Феи Морганы не давало ей покоя. День и ночь думала она, как бы ей досадить благородным рыцарям, ведь они все, как один ненавидели Моргану за ее черное колдовство, и никто не хотел служить ей, как это было принято между рыцарями и другими дамами. Скажем просто: колдунье Моргане было до смерти завидно, тем более, что она приходилась сестрой благородному королю Артуру и вовсе не была уродкой.

Поколдовав однажды от души, Фея Моргана наделила волшебной силой рог, из которого пьют на пиру и в дороге. Теперь из этого рога могла напиться только та дама, которая никогда не изменяла мужу.

Тут паства заерзала. Супружеские измены в идеологию Ксаверия Кафтанова не входили также. Я поспешил дальше.

– «Дело сделано», – сказала себе Моргана, – «Посмотрим, что из этого получится?» И с тем она пустила этот рог по свету. Ей, конечно, хотелось удружить своему брату, пресветлому королю Артуру, но в дело вмешался один из странствующих рыцарей, что в изобилии сновали тогда по дорогам. Рог угодил во дворец короля Марка.

Случайно, совершенно случайно я взглянул в сторону Сергея. Его легкое мальчишеское тело, оставаясь за партой, несомненным образом обозначило охотничью стойку. Он выронил Анину ладонь, а в глазах его раскручивалась карусель, великая травля набирала силу. Я вспомнил надломленный стебель орхидеи, но только на миг. Отчего-то спешить надо было и мне.

– Хотел бы я знать, что сделает каждый из вас, окажись он на месте Марка? – сполохи легкого беспокойства опять пробежали по лицам. – Но лучше не задумываться об этом, навряд ли у Ксаверия Борисовича припрятан волшебный рог.

Ну, так вот, король Марк не устоял. Он собрал сто благородных дам, которые себе на беду мешкали при дворе, не исключая супруги своей Изольды, и приказал им всем немедленно пить из волшебного рога. Интересно, почему это король ни с кем не посоветовался? Ведь Марк любил покалякать со своими баронами… А может, он боялся, что его отговорят?

Как бы там ни было, дамы отведали вина из рога. Но лишь четыре из них напились, не облившись. «Увы, – сказал тут король Марк, – это нам страшное оскорбление».

Еще бы! При этом заметьте, он почему-то не сказал, что в несчастном роге нет никакого волшебства, и что вся история с Феей Морганой – грубая провокация. Похоже, у бедного короля просто не было выбора. И Марк решает сжечь на костре всех. Потому что если разобраться, и в самом деле – позор.

Я прервался, чтобы перевести дух, и тут же одна из дев голосом сладким, как карамель, втолковала мне, что маленькая дверь в стене между доской и окном скрывает все необходимое для педагога. Я потянул на себя замечательно плотно пригнанную дверцу и обнаружил за ней пузатый сифон. Сифон был исправен, стакан чист, и я с удовольствием, хотя может быть, слишком поспешно, напился. Несколько капель одна за другой упали с подбородка на рубашку. «На костер!» – немедленно сказал кто-то. Чего-то в этом роде я и ожидал. Я оторвался от стакана, и раздался голос Сергея.

– Это просто. Они боятся мужей, боятся короля, тут у кого хочешь задрожат руки.

– Тогда почему костер? К чему такие крайности? Разве король не понимает, какого страху он нагнал на бедных дам?

Тут Сергей с досады сказал словцо, а я хоть и сделал вид, что не расслышал грубость, все-таки минутную паузу выдержал. Увы, Анюта не повела и бровью. Наука мне, наука!

Тогда я подошел к телевизору, укрепленному на подвижной консоли между окон, включил его и выбрал новости. Тотчас через экран пошли чьи-то танки, и кургузые солдаты зашагали по обочине шоссе. Диктор стремительно перемомол несколько географических названий, и картинка сменилась. Я выключил аппарат.

– Вы можете доказать мне, что именно это происходит именно там? А я утверждаю, что все это было на Карельском перешейке. Или вот еще лучше: компьютерная импровизация. Высокоорганизованная электроника без устали комбинирует танки, автомобили, джунгли, поп-звезды, водопады, вулканы, совещания… Остается выбирать нужное и ткать день за днем этот превосходный гобелен. Но тогда получается, что леди Моргана по сей день не оставила своего занятия. Только король Марк знал, что она есть и не сомневался в ее силах, а мы с вами неслыханно упрямы.

– Есть люди, которые были на войне, – запальчиво сказал Сергей. – Есть люди, которые видели. Чертовы вулканы трясут землю. Из них льется огонь.

Но кто бы мне сказал, почему им так дорога эта мешанина из убогих, убитых, одетых, голых, торжествующих, военных, гражданских, футбольных? А они уже натопорщивались, глядя на меня. Не стоило дальше громоздить одно на другое.

– А теперь я скажу вам, как поступали те, для кого Фея Моргана была ничуть не менее реальна, чем колодец во дворе королевского замка или непутевая супруга короля. Сто баронов, я подчеркиваю – сто (потому что те четверо, у которых жены благополучно справились с рогом, наверняка остались посмотреть, чем все кончится), объявили Марку, что не согласны посылать своих жен на костер. Эти сто придумали замечательный выход. Они в один голос сказали Марку, что Фея Моргана отъявленная дрянь. Что эта колдунья только и думает, чем бы досадить благородным рыцарям, и что теперь ей не поздоровится, если кто-нибудь из баронов встретится с нею. И что бы вы думали? Король Марк немедленно простил несчастных дам, а бароны, чтобы не испытывать судьбу развезли их по замкам. – Тут мои пятнадцать баронов начали роптать. – Погодите, – сказал я, – вы еще не поняли, как бароны спасли короля Марка. – «Пусть колдует Моргана, – сказали они, – раз уж с этим нельзя ничего поделать. Но мы не хотим, чтобы наши жены горели в костре, а потому утверждаем: они добродетельны. Не то что сама Фея Моргана. Чего она только не подстраивала своему брату, благородному королю Артуру. Тьфу!»

Знаете, господа, я вертел эту историю так и сяк и не мог взять в толк, что произошло во дворце у короля Марка. Магия и колдовство были в тогдашнем мире такой силой, о которой не смел забывать никто. Моргана колдует, и тайные грехи становятся явными. Может быть грешницы оправдываются? Нет. То ли они и в самом деле грешницы, то ли знают, что с колдовством не поспоришь. Облилась? Не обессудь. Всех на костер. Но тут являются бароны и так далее… Так в чем же дело, спрашиваю я? Разве колдунья не знает истины?

– Колдунья знает истину по определению, – строго сказал Петр Лисовский.

А я-то думал, что он остался далеко позади с порохом и зайцами…

– Колдунья владеет уникальной технологией получения информации. – соседка, девочка белая, как булка, подала Петру заточенный карандаш, и он погрозил им классу. – Каждый средневековый дебил знал, что колдунья знает правду. Думаете эти тетки не оправдывались, потому что им было стыдно? Да ничего подобного! Просто знали они, что никто им не поверит.

– Стало быть, на костер? – спросил я, надеясь на ответ Лисовского, но участь несчастных дам не слишком занимала его. Он склонил очки к бумаге и строчил.

– Черт вас подери! – сказал я. – Если бы бароны размышляли так туго, гореть бы неверным женам ясным пламенем.

– Ой, да, – проговорила быстроглазая девочка, соседка веснушчатого у окна. Сладкое предвкушение ужасного было в ее голосе. – А вот с кого бы король начал? Нет, вы погодите, вы не гогочите. Жена у него изменница! Корону опозорила, в огонь ее. А вдруг что-то не так… – она повернулась к Лисовскому. – Ведь ты, Петька, хоть что-то да врешь про свою информацию. Не сожгли же никого. – добавила она с некоторым разочарованием. – И кто-то угрюмо сказал:

– Дураки.

– Дураки, – согласился я, – конечно, дураки.

– Можно было не жечь. – заговорил Сергей. – Можно было отправить куда-нибудь далеко. Чтобы знали.

– И самим отправиться вслед. – Какой грустный получился у нас разговор, и уже нельзя было остановить его. – Ребята, а что бы вы сказали, признайся нам бароны, что они просто любили своих жен. И король Марк тоже любил свою Изольду куда больше истины, больше всех истин, которые могли добыть все волшебники на тысячу миль вокруг. И дело не в том, верили они Моргане или нет. Уж наверное верили… Дело в том, что они верили себе. Ну, попросту говоря, эти бароны знали, что им не прожить без своих жен, а еще они знали, что не хотят жить по указке Морганы. Да здравствует Моргана, с которой может справиться только любовь!

Никак не вспомню, когда я последний раз говорил так много. Я снова достал сифон, напустил в стакан пузырей, напился и вместе с платком вытянул из кармана бумажный лоскут. «7:7.40» расползались по нему обрывающиеся каракули. Я поглядел вслед теснившимся в дверях ребятам. Аню еще можно было окликнуть, но эти цифры достались мне случайно, как выпадает при переезде мелкая вещица из кузова. Но вещицу можно вернуть, а выпалывать мысли в мозгу я еще не научился.

Последним у дверей оказался Лисовский. Его наперсница ступала позади, с восторгом глядя в макушку великого человека. Пара, однако, не успела выйти в коридор. Строевой голос Кнопфа раскатился по этажу, и сам Вовик Кнопф появился в дверях и объявил экскурсию в запасники Эрмитажа.

– Мы будем смотреть доспехи, – сказал Кнопф, надеясь воспламенить и мой интерес. И тут я увидел охранника, того самого, что хромал по двору. Он возник беззвучно, цепким взглядом окинул помещение и уверенно направился к Анюте. Теперь его хромота была куда заметней. Кнопф тут же послал мне прощальную улыбку и очутился рядом с Аней.

Кнопф удивительно усовершенствовался. Он словно выскочил перед охранником из-под паркетной шашки. И, будь на его месте человек, владеющий своим увечьем не так искусно, он, скорее всего, грянулся бы на пол.

– Анатолий, – проговорил Кнопф отчетливо и строго. – Вы остаетесь за Спиридона.

– Алиса… – начал было хромой Анатолий. Но голос Кнопфа заледенел. Он сказал, что в прерогативы охраны не входит толкование Алисиных слов. Он дождался, пока охранник двинется к лестнице и в спину ему сказал, чтобы тот не смел находиться на посту без трости. Потом, надув грудь, как шпрехшталмейстер на арене, он объявил детям обед, не успев выйти из роли, милостиво кивнул мне и удалился, подергивая плечами. Дивен был Кнопф.

Дети тем временем покружились в четырех стенах и мало помалу стали исчезать. Аня оказалась рядом со мной незаметно, и я едва успел сложить на лице своем любезное внимание.

– Вы все соврали? – спросила она, взглядывая исподлобья. – Зайцы не могут есть порох. А иначе этот ваш предок Парамон садист и больше ничего. – Я набрал в грудь воздуху, но, слава Богу, не успел сказать никаких глупостей. Анюта вдруг подалась ко мне и быстро проговорила:

– Не надо вам в Эрмитаж. Рыцарское железо – неприличные глупости. Кнопфу нравится, мальчишкам нравится. Дрянь. Лучше всего ходить по улицам. – Где-то за тридевять винтовых лестниц прокричали Анину фамилию. Она склонила голову к плечу, шагнула назад. – И по дворам, – сказала она. – А про орхидею я не скажу.

– Погоди, – сказал я, – Постой. Мы с тобой пойдем вместе.

Анюта затрясла головой, точно в волосы ей залетела пчела.

– Нет! – проговорила она. – Нет. Нет. Нет. А вы погуляйте от моего имени. Раз Анатолий не сможет, то вы. Вы успеете.

Дома я заварил остатки кофе и стал думать о сегодняшнем дне. Самым удивительным во всех этих сценах было родившееся вдруг твердое убеждение, что все вокруг давным-давно договорились и после этого приняли меня в свою игру. Теперь я мог уходить, приходить, пропадать, находиться – игра шла с моим участием. Кто-то там включил часы, и игровое время отстукивало минуты и моему вранью, и сломанной орхидее… Кстати, Анюта сказала, что я успею. Я слизнул с ложки сладкую кофейную гущу, придвинул к себе телефон и навертел номер «Коллоквиума».

– Мария Эвальдовна, – сказал я, – голова моя лопается, руки трясутся. Скажите, душа моя, что-нибудь ласковое.