Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

Автор книги: Андрей Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Гулко ударяя в разноцветные плиты, Кнопф зашагал рядом.

– Вообрази, Барабан, – сказал он, когда мы вышли на Невский, – Стерва Алиса не дала позвонить из школы. Ну, с чего бы ей быть такой стервой? Может, надо было ее за задницу ущипнуть?

– Кнопф, – спросил я, давно ли у тебя в Вене родня?

– Ну-у… – он сделал руками такое движение, точно подхватил спустившееся с небес облако. – Понимаешь, Шурик, это не то чтобы родственники… Скорее… близкие люди. Да, близкие люди! Ты пойми, какая ситуация, какой момент. А какие дети у Ксаверия на руках! И тут Заструга как последний раздолбай…

Вряд ли Кнопф проверял меня тогда, но, оказывается, я был готов и к этому.

– Заструга? – переспросил я, и лицо мое изобразило напряженное припоминание.

– Шурик, – с усталой укоризною проговорил Кнопф. Он даже замедлил шаги. – Нельзя так жить. Засунул голову в самое дно и ничего не видит. Заструга, к твоему сведению, Ани Бусыгиной отец. Воротила. Магнат. Ну вот, что ты таращишься? Думаешь, у нас в школе один такой? Может, ты еще не знал, что Анатолий, который троих грохнул, от Заструги был поставлен Анюту стеречь?

Кнопф еще поругался на Застругу, сказал, что стыдно ему пропадать черт знает где, когда лучшие охранники выбиты, а прочие норовят разбежаться. Если бы не четыре молодца от Лисовского…

Тут он внезапно остановился и сказал, что я его совершенно сбил с толку, что ему нужно было отзвониться в Прагу, а не шляться туда-сюда по Невскому.

Мог поручиться уже тогда, а теперь знаю точно: про этот пражский звонок выболтал Кнопф в увлечении. Только я, один я из теперешнего окружения моего одноклассника знал, каким он был прежде. А потому новый Кнопф и хотел, чтобы я забыл его прежнего, а видел бы только нынешнего – молодца и хвата с лицом, похожим на забрало. То есть сам Володька прекрасно знал, что пройдет немного времени, и его детский лик жестоко будет истреблен в моей памяти, но в том-то и дело, что терпения Кнопфу не хватало.

Я поглядел некоторое время, как рябенькая кепка Кнопфа лавирует среди теснящихся головных уборов, и пошел за ним. Я ни минуты не сомневался, что он говорил с Веной, но тут же еще и Прага – это было бы чересчур. Отблеск опасного могущества чудился за этими переговорами.

Скорым шагом я пустился догонять его, но сообразил, что в телефонном зале Кнопф непременно углядит меня. Тогда на углу около кафе, имеющего наглость зваться «Волфъ и Беранже», я достал из портфеля безобразный сатиновый халат и напялил его поверх куртки. Потом я снял шапку, и ветер тут же сделал все, что надо с моей прической.

На этот раз Кнопф разговаривал по-человечески, из чего я заключил, что истошные его крики были рассчитаны только на меня. Маскируясь среди посетителей, я смотал с себя шарф, собрал его в ком и, приблизившись к кабине, соседней с Кнопфом, ссутулился и стал протирать стекло.

Да! Он говорил с Прагой. И мне бы нипочем не догадаться об этом, ведь говорил-то он по-русски. Но адрес. Кнопфу диктовали адрес, и, записывая его, он не мог не полакомиться. Мой одноклассник выговаривал эти созвучия вслух, и странно было слышать, как запинается он о названия мостов и улиц. Нет, Гашека Кнопф не читал… Потом прозвучала фамилия – Смрчек. Я узнал ее. В разговоре с Веной Кнопф говорил о похоронах какого-то Смрчека, и хоть тот разговор происходил на английском (я завидовал, завидовал!), но произношение было самым незатейливым, и фамилия была та же, несомненно. Потом Кнопфу стали диктовать номер телефона, и он повторял цифры. Номер был длинный, и меня охватила паника. Пятясь, натыкаясь на зазевавшихся граждан, я скрылся за рядом кабинок и распахнул портфель. Все зря. В тот день я взял его с собою только ради халата. От досады и раздражения я, кажется, даже зарычал, и случившаяся рядом дамочка отшатнулась. Я хотел извиниться, но побоялся, что зыбкий ряд цифр не выдержит сказанного слова, прошел через зал и остановился около городских таксофонов. Малец интеллигентного вида возник около, и я выхватил у него телефонную карту.

Машенька сняла трубку, и я принялся диктовать. После каждой цифры она говорила «да», и я слышал, как стучит шариковая ручка. У барышни Куус на столе лежит стекло.

– Все, – сказал я ей. И голосом чужим и далеким Машенька произнесла:

– Да, конечно, Софья Александровна, мы верим гомеопатам. – Эти иносказания могли значить только одно – мой кредитор Пеклеванов крутился около стола. Некстати вспомнилось, что до сих пор я не вернул ему долг. Но Машенька уже перестала импровизировать и совсем другим голосом сказала:

– Боже. Боже мой, Александр Васильевич, я сейчас сойду с ума и умру. Что с вами? Где вы?

Кепка Кнопфа растворилась между Конюшенными и я почувствовал нестерпимый голод. Время еще оставалось. Я спустился в сумрачный погребок. Из-за стойки на меня уставился хам с приклеенной к черепу прической и спросил «Чего надо?»

– Смерти ищу, – сказал я хаму и велел приготовить бутерброд с сыром и салями. По-моему он больше всего боялся, что я открою портфель, и успокоился только когда я выскреб из кармана сотенную. Я велел ему добавить тоненький огуречный пластик, прикрыть все ломтем булки и вышел на улицу.

Мы с Машенькой встретились на другой стороне Невского у ног Барклая. Она набежала на меня, ударилась о мою грудь, и на совесть сделанный бутерброд улетел на газончик.

– Миленький мой, Александр Васильевич, да что же вы на улице едите?

– Есть хочу, – отвечал я, пытаясь в то же время рассмотреть, что там с бутербродом. Из-за памятника выступило крупное грязноватое животное, вильнуло хвостом и без спешки завладело моим обедом.

– Ничего, ничего, – лепетала Машенька, – она вашу колбасу щеняткам понесла.

– Какие щенятки, Маня? Это же кобель.

– Все равно, – отвечала она между поцелуями, – все равно.

И тут я увидел, что она плачет.

– Да-а, – сказала барышня Куус, – я же думала, вы с ума сошли. Цифры, цифры, цифры… Диктует, диктует, диктует… А Пеклеванов, змей негодный, вокруг меня, вокруг меня ходит. А увидела, думала сердце остановится. Вот сейчас, сейчас увезут ненаглядного на Скорой, и поминай, как звали…

– Глупая девочка, – сказал я, – С какой стати на Скорой? И зачем ты все время плачешь?

– На себя-то посмотрите, – сказала Манечка рассудительно и даже отступила на шаг, чтобы не мешать. Чертовщина! Ужасный сатиновый халат так и остался на мне. Недаром струсил тот прилизанный за стойкой.

Мы затолкали халат в портфель. Девочка моя внимательно меня оглядела, отыскивая следы безумия, и личико ее прояснилось.

– Я так рада, – сказала она, – я так рада, что вы не спятили. – Мы проходили сквер перед собором, и Машенька, вцепившись мне в рукав, двигалась каким-то невероятным скоком.

– О! О! О! – восклицала она и заглядывала мне в лицо так, что только оказавшись под рукой Кутузова, я вспомнил.

– Манюнечка, а где тот номер, что я диктовал вам?

Тень набежала на лицо барышни Куус, она порылась в кармашке и достала сложенный издательский бланк. Номер телефона гирляндою висел над названием издательства.

– Она не могла подождать, пока вы запишите номер. – Манечка глядела прочь, туда, где веселый храм стоял над грязной водой. – Она уехала в собственной тачке, а вы кинулись мне звонить, потому что на старости лет память никуда не годится, плохая память! – Машенька обернулась, чтобы посмотреть, подействовала ее импровизация, а меня вдруг охватил настоящий ужас. Потому что не было никакой импровизации, потому что звезды, планеты и магнитные бури устроили так, что она поверила в соперницу на тачке и ждала теперь, что я разгоню этот бред. Но как разгонишь бред? Отыскать Кнопфа, приставить к нему револьвер и велеть рассказать все о Праге и Вене? Да, этот бред будет посильнее. Но что мне делать потом: стрелять в Кнопфа и идти каяться к Кафтанову?

Близился час пик, и Невский проспект закипал. Я взглянул в сторону Конюшенной, словно надеясь увидеть там Кнопфа. Потом стиснул вялые Машенькины пальцы и припустил.

Я вихрем промчался до Большой Морской, и только слышно было, как у меня за плечом сталкивается с прохожими и лепечет извинения Манечка. У дверей переговорника я хотел отпустить ее руку, но раздумал. Хватит. Веселый добрый доктор убедил меня когда-то, что все плохое позади, и я ушел, и Женькина ладонь осталась одна-одинешенька на сером одеяле, как на вытоптанной лужайке.

«Тащит меня! Волокет!» – ярилась барышня Куус, однако руки не вырывала. Я выбрал служащую девушку посимпатичнее и протянул ей лист с записанным номером.

– Что это за номер? – спросил я.

– Я дура, – сказала Машенька, едва мы вышли на улицу. – Нет дура! – повторила она. Вы можете поколотить меня прямо тут, прямо сейчас.

– Вы коварная, мстительная особа, – ответил я. – Вон тот милиционер на углу, он, не медля, наденет на меня наручники, а то и пристрелит в подворотне, чтобы ухаживать за вами без помех.

– Вам хочется поколотить меня без свидетелей, – промолвила барышня Куус, странно улыбаясь. – К тому же, Александр Васильевич, я оставила вас без обеда, – барышня схватила меня за локоть и скорым шагом двинулась к Невскому. В угловом гастрономчике с низким потолком мы купили сыру, мягкого непропеченного хлеба и удобную фляжку водки.

– Маня, – сказал я, но девочка моя затрясла головой, словно боясь, что я собью ее с какой-то важной мысли.

Мы прошли мимо Исаакия, перешли Мойку и двинулись к Сенной. Плоская бутылочка в портфеле издавала такие звуки, словно кто-то уже пил нашу водку, шумно и жадно глотая. Манюнечка шла неторопливо и, кажется, вовсе не слушала меня. Внимательно и строго она оглядывала дома, которые мы проходили, иногда приоткрывала двери парадных и тянула меня дальше. Все это сильно походило на то, что мы собрались в гости по забытому адресу, и я, помнится, даже спросил об этом Марию Эвальдовну. Не сказав ни слова, она сосредоточенно взглянула на меня и крепко, что было сил сжала мою ладонь.

Тем временем мы вошли в улицу Пржевальского, и в том ее конце, который Сенная уже захлестывает своей суетой, Манечка толкнула тяжелую дверь.

– И кто здесь живет? – спросил я, поднимаясь за нею по исшарканной лестнице. Пройдя третий этаж, Манечка остановилась.

– Не знаю. Понятия не имею. Здесь хорошие подоконники. Садитесь.

Широкое окно у нас за спинами глядело во двор, и там, в придвинутой под острым углом соседней стене светилось ранним светом кухонное окошко. Дама моих лет, щурясь и отбрасывая руку, курила в том окне. Дама докурила, резким и точным движением метнула окурок в форточку, усталый презрительный взгляд ее задержался на мгновение на мне, и плотная занавеска разделила нас.

Манечка уложила сыр на бумаге желтой маслянистой розеткой, склонила голову к плечу.

– Как она посмотрела на вас, Александр Васильевич…

– Но вы, Манечка и не глядели в ее сторону.

– Нужно поспевать везде, – строго пояснила барышня Куус. Я достал флягу с водкой и отвинтил золотой колпачок. – Очень хорошо, – сказала моя подруга, – мы завинтим ее, и вы унесете домой, что останется. – Она уложила сыр на хлеб и подала мне, – Пейте.

Я успел еще подумать, что такие пиры никогда не нравились мне, но Маня смотрела строго.

– Ваше здоровье, Машенька.

– Нет, – сказала она, – вы просто пейте, а скажу я.

Я дважды глотнул. Водка была на славу. Манечка забрала у меня бутылку и, глядя перед собою произнесла:

– Я пью за вас, потому что вы терпите мою дурацкую ревность, потому что вы придумали, что делать с моим бредом, потому что как бы я ни бредила, вы всегда придумаете, что делать.

Сердце у меня защемило, я хотел расцеловать мою ненаглядную, но она вскинула раскрытую ладонь, и я остался на подоконнике.

– И не мечтайте, – сказала Машенька, – я буду ревновать вас всегда. – Лицо ее напряглось, и она осторожно глотнула. И тут же послышались шаги. Мужик в необыкновенно глубокой ушанке остановился на площадке третьего этажа и внимательно глядел на Маню, застывшую с фляжкой в руке.

– Хо-хо! – сказал мужик неожиданно. – Охо-хо! Давай, девчонка! – подмигнул из-под шапки, – Не гляди, что седой. Мужик без седины, что огурец без соли! – Щелкнул чем-то на своей двери, и белый медицинский свет оледенил площадку. Тут он лязгнул ключиком, и, сверкнув голой головой, исчез. Остолбеневшая Машенька сделала еще глоток.

– Вот он как… – проговорила она в задумчивости и завинтила фляжку. Потом положила мне руки на плечи, пригнулась и поцеловала. Потом еще, еще и еще… Я попробовал усадить Машеньку на колени, но она вывернулась.

– Потуши свет, – прошептала она. – Прожектор. Ненавижу…

– Манечка, – спросил я, когда мы спускались в метро, – А если бы кто-нибудь вошел?

– Некому было ответила она. – Мы с тобой там. А больше некому.

Барышня Куус – зоркая девочка. Она сказала:

– Александр Васильевич, у вашей парадной что-то странное: бегают, машут руками и все – молча.

Сердце у меня сжалось от предчувствий, я нащупал в кармане ключ. Ускоряя шаг, Манечка прижалась теснее.

– Я здесь, – сказала она. – Я здесь и никуда не денусь.

У парадной на скамейке стояли чемоданы, и Ольга трясла ладонями перед носом своего Ван дер Бума.

– С приездом, – сказал я.

Черт! Черт! Черт! Я совершенно не владею собой. Дочь отстранилась, посмотрела изумленно.

– Ну, что ты, папаша? Я же приехала. Все обошлось.

Ван дер Бум склонил свою длинную голову с юными залысинами.

– Привет, – сказал он довольно чисто и принялся разглядывать Машеньку. Дочь моя сказала:

– Папаша… – и косясь на Машеньку, сообщила, что старик как в воду канул. Я запустил их с Бумом в квартиру и смотрел, привалившись к стене, как они бестолково дергают туда-сюда свои чемоданы. Нужно было решить, где искать старика. Манечка вышла из его комнаты с разнокалиберными блестящими книжечками в руке. Дочь взглянула на лоснящиеся обложки и проговорила с неожиданной яростью:

– От них и в Хорне проходу нет, они и тут, иеговисты несчастные! – и она прибавила какое-то голландское слово, и Ван дер Бум встрепенулся и ответил ей по-ихнему.

– Именно, именно, – сказала Машенька. – Он к ним ходит, а они к вам подбираются!

И тут взгляды двух моих девочек встретились, и о чем-то они договорились, что-то такое молча решили между собой. Я сказал, что ухожу искать, и Машенька бросила иеговистские брошюры на тумбочку.

– Я с вами, – молвила она, пробираясь меж чемоданов. И тут в замке заерзал ключ, потом отворилась дверь, и старик явился. Он оглядел набитую людьми прихожую.

– Прошу прощения, – сказал он и отступил на площадку.

– Дедуля, – проговорила Ольга жалобно. Видимо, старик переменился слишком сильно. Голос ее задрожал, глаза залил влажный блеск. Она растолкала нас, выскочила за стариком, втащила его в квартиру. По-моему, он даже узнал ее. Во всяком случае, не шарахался, дал усадить себя на стул и сказал:

– Я провалился. Лужа. Тонкий лед. Сволочь!

Оленька запричитала, принялась стаскивать с него набрякшие суконные боты. Тем временем старик вытащил из карманов еще две книжонки.

– Поручено ознакомиться, – он почему-то сурово взглянул на Ван дер Бума. – И вернуть.

Оленька запустила руку в стариковы боты и вытащила оттуда что-то яркое.

– Новое дело! – сказала она возмущенно, – А мы-то с Эдуардом ждем, мы-то надеемся. А они тут стельки из открыток нарезают.

Вот так так! Ван дер Бума зовут Эдуардом. С чего бы?

– Скажи лучше, с чего ты зовешь его своим дурацким Бумом? Как разозлился на него, что я за него пошла, так и придумал своего дер Бума. Теперь запомни: твой зять – Эдди ден Ойл.

Но ты меня не сбивай. – Оля выложила на кухонный стол кусок открытки, и мы уставились на обезображенных волхвов. – Зачем ты отдал открытку деду? Почему не позвонил? Ладно хоть люди невредные попались, так сошло.

Оленька очень добрая девочка, но мифа о моей бытовой недотепистости придерживается накрепко. Впрочем, было время, когда и я считал так, но пожил со стариком и знаю: не хуже я других. Но сейчас было важно не это. Более всего я боялся, что барышня Куус обидится за меня. На ясном ее личике появилось такое ангельское выражение, что мне стало не по себе. Машенька, однако, кротко взяла со стола открытку и перевернула ее.

– Ай! – вскрикнула она, – Господи! Я помню этот телефон.

Так оно и было. Номер телефона, по которому мне следовало звонить, совпадал с пражским номером Кнопфа.

Первая моя замечательная мысль была: запрятать Оленьку с мужем. Запрятать так, чтобы сорок тысяч Кнпофов не смогли бы их отыскать. Тут же, помню захотелось остановиться и понять, с чего это я решил прятать своих детей именно от Кнопфа?

Итак, в Вене скончался некоторый господин Смрчек, о чем по телефону узнает Кнопф. Затем Кнопф звонит в Прагу, где смерть пана Смрчека (а он, видать, в самом деле чех) тоже кому-то интересна. И что тут особенного? Где и быть родственникам чеха Смрчека, как не в Праге? Но чертов телефон! Зачем моей дочери в голландском Хорне, чтобы я звонил в Прагу?

– А?

Две женщины остались на земле, которые знают, что я спрошу, раньше, чем слова станут друг за другом. К Оленьке эта прозорливость перешла от Евгении и только после ее смерти. Что же касается Марии Эвальдовны, то здесь сердце мое замирает…

– Папа, – сказала Ольга, – и охота тебе мучиться? Не позвонил да и ладно. Раз мы с Эдди здесь, значит, они тебя другим способом проверили.

И Ван дер Бум, то есть, черт его дери, Эдди! – согласно качнул туловищем. А у Манечки опасно посветлели глаза, и она тишайше спросила, кто нас проверял и по какому праву.

– Ну, нельзя же так, – огорчилась Ольга и рассказала интересные вещи.

В ихнем треклятом Хорне, куда господин ден Ойл увез Оленьку, русских прежде не бывало. Прозорливый Эдди прикинул следствия, выждал время и ресторанчик свой, который из-за близости порта назывался «Трюм», перекрестил в «Ольгу-матушку». Теперь в Хорне имелась русская кухня, и случалось, багровые борщи приносили рестораторам десяток-другой гульденов сверх ожидаемого. Словом, Оленьку в Хорне знали.

Так прошел год, потом еще один, как вдруг невесть откуда взявшееся сообщество славян-эмигрантов объявило конкурс среди выходцев из России. Требовалось написать сочинение «Почему я уехал».

«Главное, что приз», – объяснила дочь.

– Конкурентов у меня в Хорне нет. Приз – мой. Получаю приз, покупаем кофеварку.

Как бы не так! Оказалось, что денег братья-славяне не дадут. Билет на самолет до родины и обратно – вот как повернулось дело.

«А ты, папаша, звонишь в Прагу и говоришь: все, дескать, в порядке, дочь свою люблю и жду».

– Эдди, дружище, – спросил я, – как же вы без кофеварки?

Но зять мой совершенно Ольгиным жестом махнул рукой из-за затылка и на европейский манер нежно проговорил:

– Фейг-на.

Помню, я чуть не закричал, таким ясным было ощущение беспросветного ужаса. Нужно было уговаривать, кричать, гнать их из дома в аэропорт, но вместо того я сказал, что все замечательно и что завтра, самое позднее послезавтра они с моим задушевным знакомым отправятся на Соловки. Или нет, сказал я, лучше, гораздо лучше, если они отправятся с барышней Куус. Без барышни Куус мне будет одиноко и тоскливо, но дети мои запомнят эту поездку надолго. Мария Эвальдовна, Машенька, такой попутчик, лучше которого пожелать нельзя.

– Эдди, – сказал я, – вы не в силах вообразить, что вас ждет в этом путешествии!

Я суетился, как плохой затейник. Что-то рассказывал о Соловках, где не был никогда в жизни, обещал Машеньке выхлопотать отпуск в издательстве и только не смел взглянуть на Ольгу. Я знал, что увижу, и боялся увидеть это.

Наконец, Ольге надоела моя суета.

– Не скачи и не прыгай. Сядь. – попросила она. – Успокойся, папаша, я уже поняла, что нам с Эдди нужно уехать. Но почему на Соловки? И при чем тут Маша? Может быть нам лучше собрать вещички и свинтить на фиг с милой родины?

«Да! – чуть не закричал я ей в ответ. – Да, дитя мое, вам нужно бежать отсюда, сломя голову и затаиться в Хорне, и варить борщи, и забыть про братьев-славян». Но вот беда – срезанная наискось прядь покачивалась у Олиной щеки, и легкая тень подрагивала на коже, как у другой девочки, и ни одну из них я не мог выбрать.

И тут явился старик, снаряженный по-походному, и спас положение.

– Ухожу. – сказал он твердо. – Мне нет больше места, я ухожу.

– О-о, – сказал Эдди и что-то прибавил по-голландски вполголоса. Оля привстала и всмотрелась в деда.

– Папа, – сказала она, – дедуля взял наш чемодан. – Придумай что-нибудь.

– Я ухожу, – повторил старик.

– Ты взял лекарства?

Старик тряхнул чемодан, внутри что-то громыхнуло, и он посмотрел на меня с легким презрением.

– А белье? Ты взял теплое белье?

Неуверенность отразилась на отцовском лице. Я высвободил чемоданную ручку из его ладони.

– Мы все проверим вместе.

Под крышкой поверх мягкого покоился лазерный проигрыватель. Я постучал по корпусу и спросил:

– Ты думаешь, им это понравится?

Старик принялся бестолково елозить руками и бормотать, я же достал из мягкой толщи фотоаппарат и послал отцу долгий укоризненный взор.

– Я хочу сказать тебе, что с этим к ним нечего и соваться.

– Понимаю, – отвечал старик, – Подложили. Подозреваю кто. Мы переждем. Передай им, что я задержусь у тебя.

Подрагивая пальцами, точно отрясая прах, он отступил от чемодана. Я же, механически перебирая душистое содержимое, наткнулся на рамочку с фотографией, такую глубокую, что больше она походила на оконную амбразуру в старом доме. И Ольга тут же проговорила:

– Да, да! – это тебе.

А я остолбенел. На узенькой паперти, перед распахнутыми стрельчатыми дверями стоял зять мой ден Ойл, а с ним… Это было невероятно, да я и видел, что этого нет, но Ольга была противоестественно схожа с Анютой Бусыгиной.

Оля забила в ладоши и закричала:

– Попался!

– Вау! – сказал Эдди.

– Ну что ты? – Оля вырвала у меня рамку. – Это игра. Понимаешь, игра. У Эдди сестренка – визажист. Вот она из меня и сделала такую Лолиточку.

– Да! – сказал Эдди. – Она – Лолита. Раз. Потом – пф-ф! И она «Ольга-матушка». Два. И все идут смотреть. Great!

– Ага. – сказал я. – Что здорово, то здорово.

Ребята разбирали чемоданы, успокоившийся старик шлепал у себя тапками и свистел, а я, скрючившись, сидел на табуретке и не мог взять в толк, что же произошло? Словно явился кто-то деятельный и связал девочку из кафтановских фантазий (девочку плачущую, девочку переламывающую бледный стебель цветка) с моей Олей и с невинными затеями юных протестантов на берегу чужого моря.

На минуту или две безумие овладело мною. Мне почудилось, что именно там, в Хорне, сестренка моего зятя пальчиками легкими, как бабочкины крылья, набросила на Оленьку чужую судьбу.

– Эдди! – закричал я, – Эдди!

В кухню, однако, вбежала Манечка, и в ее душистых объятиях я притих. «Вы же знаете, Александр Васильевич, я с вами», – проговорила барышня Куус, и сердце толкнулось несколько раз у моего уха. Я выглянул из-под Машенькиного локтя. Почтительно склонив длинную голову, зять мой стоял в дверях. Машенька поцеловала меня и отступила.

– Эдди, – спросил я, – как зовут твою сестру?

Он нацелился взором на свой венчальный снимок, просиял и сказал «Мария», и барышня Куус взяла альбом и рассмотрела портрет внимательней. От этого имени мои подозрения почему-то рассыпались, но вернулся недавний страх. Похоже было, что все мы стоим у неприметной дверочки, и за ней неизвестные люди говорят о нас что-то неразборчивое. В любую минуту они могут обо всем договориться и зазвать нас внутрь, и исполнить свои приговоры.

– Скажи мне, Эдди, – спросил я, – что, посылала Ольга свое фото на конкурс вместе с сочинением?

Эдди качнулся в сторону комнаты, однако Олю звать не стал. Задрав подбородок и внимательно глядя перед собой, он замер и стоял так, пока вся моя фраза не впиталась в его голландские мозги.

– Да, – кивнул он, – такие conditions.

Я послал ден Ойлу воздушный поцелуй, и он ушел к Ольге. Та уже в нетерпении щелкала плечиками в шкафу и двигала по полу чемодан, у которого, как видно, не поддавался замок.

«Итак, – сказал я себе, – Итак, итак, итак». Мне вдруг нестерпимо захотелось снова созвать всех в кухню, покаяться, рассказать, как мы все увязли, услышать, что сам-то я ни в чем не виноват… Но если разобраться, каяться было не в чем. Разве только в том, что я тут же с порога не отправил своих детей в Хорн. Но этого-то я и не мог, фотография в глубокой рамочке уже явилась из чемодана. К тому же безопасность далекого Хорна была сомнительна. Ведь разговаривал же Кнопф по телефону с Веной и Прагой. Отчего и в северной Голландии не оказаться его собеседникам?

– Папа! – Оля вошла в кухню, укутанная в какую-то длинную домашнюю тунику. Эдди, тоже одетый по-домашнему, теснился за нею. Оля поцеловала меня и поставила у моих ног ковровые туфли. Потом она обернулась к мужу, взяла у него коробочку, схваченную лентой орденской расцветки и протянула барышне Куус. Это было славная импровизация. Машенька залилась румянцем, а я сунул ноги в туфли и перецеловал всех.

– Что теперь? – спросила Оля. Я кивнул Машеньке, и она выставила из холодильника все, что хоть как-то напоминало праздник.

– Остановись, папаша, – сказала дочь. – Мы ведь и съедим и выпьем, а с чем ты останешься в Новый год?

Тогда я забрался в холодильник сам и добыл оттуда похожую на таблетку баночку крабов.

– Это что, – сказала барышня Куус, – Мы вот с Александром Васильевичем к педикам ходили…

Ольга расхохоталась так, что старик у себя в комнате перестал свистеть. Выбралась из-за стола, обняла Машеньку, поцеловала звонко.

– Ты богатый! – сказала она, сверкая глазами. И я на миг снова ощутил, что Кафтанов благодетель, Кнопф – смешной недотепа, а зять мой – Ван дер Бум.

– Наливай, Бум, – сказал я.

Мы выпили и заели со смаком. Дочь перекусила пупырчатый корнишон и сказала, что если я и вправду разбогател, нечего деньги проедать.

– Вкладывай, – посоветовала она, водя вилкою над столом. – Вот, например, наш ресторан… Скажи, Эдди.

– Great!

Оленькина рука с вилкой сделала нырок, подцепила белый с розовым крабовый лоскут.

– Все по справедливости, – сказала она, – и на вывеске ты тоже будешь. Да!

Я покосился на барышню Куус. По-моему, идея с рестораном очень ей понравилась. Я налил по второй, и мы, наконец, выпили за ресторанный бизнес на побережье.

– Фотку повесь немедленно, – велела дочь, – а то я тебя знаю…

Я взял рамку и стал прикладывать ее к стенкам. – Ну, не в кухне же, – сказала Ольга, – При этом они с Манюнечкой странно переглянулись.

В прихожей стоял старик. Он приставил к уху ладонь и вслушивался в шум разговора. Завидев меня, приложил к губам указательный палец и повел головою, показывая, чтобы проходил. Господи Ты, Боже мой, что сейчас складывалось у него в голове!

В комнате я уселся на краешек тахты. С обратной стороны рамки отодвинул задвижечку, вынул фото, из брошенного на спинку кресла пальто достал револьвер и сильно ударил рукояткой в стекло.

В кухне без меня успели выпить и неловкость мою простили легко.

– Папаша пьян, – сказала Ольга. Я сел между ней и Манечкой, и обе тотчас опустили головы мне на плечи.

– Оленька, – спросил я, – ты сама покупала билеты?

– Папаша пьян, – повторила дочь, – папаша не помнит. Мы получили билеты в Амстердаме, в аэропорту.

– И обратные?

– И обратные.

Мои голландцы хмелели на глазах. Нужно было спешить. В берестяном кармашке на стене я отыскал обрезок открытки.

– Звони, – велел я Оле. – Звони, благодари, проси обменять билет. Скажи, что родной отец задерживает тебя на две недели. Тебе не нравится?

– Great! – сказал Эдди, а дочь влепила мне шумный пьяный поцелуй. Потом она пристроила на столе телефон и накрутила пражский номер. Говорили по-английски. Минуты через полторы Оленька ударила трубкой по аппарату.

– Буквоеды! – выдохнула она. – Договор. Мерзавцы! Куда ты смотрел? – напустилась она на Эдди и прибавила кое-что по-голландски, так что с Ван дер Бума хмель соскочил. Впрочем, договор у ребят был с собой. В этой бумаге братья-славяне по-английски сообщали, что полученные у них билеты обмену и возврату не подлежат. Эдди и Оленька негромко заспорили по-голландски, я же призадумался, и мысли мои были невеселыми. Выходило, что и день, и час отлета из России определены кем-то неведомым. Но если спокойно подумать, в этом не было ничего особенного. Любое заграничное турне имеет финал. А иначе – это уже скитания. А скитания – это совсем другая история. Да, не было причин тревожиться из-за того, что ребятам предстоит вернуться в Хорн в назначенный день. Но что мне было делать с назойливым мельканием Кнопфа около их поездки? Что-то здесь от меня ускользало…

Я попытался представить себе злодейства, соразмерные, так сказать, Владимиру Кнопфу. Получилось собрание смехотворных гадостей, и вот тогда-то я и понял, что ни черта я не знаю о Кнопфе. Я машинально наполнил рюмки, чуть-чуть придвинулся к Машеньке и снова стал думать о Кнопфе. Теперь я искал основу его злодейств не в нем, вернее всего, корень злоумышлений таился в школе. И не просто в школе, а в самых дебрях кафтановской педагогики. Кстати сказать, рафинированный Кафтанов со своим презрением к «коллеге Кнопфу», как и я, не понимал в нем ни черта…

Тут я почувствовал, что Оленька буравит мне локтем бок, а прочие с полными рюмками дожидаются моего возвращения в застолье. Оказалось, что и старик уже сидит у стола, и Эдди отчаянно подмигивает ему.

Выпив, все ужасно развеселились. И даже ощущая несоразмерность этого веселья, я вместе со всеми летел куда-то, теребил зятя, кричал ему что-то из историй Оленькиного детства. Воспитанный Эдди кивал, вздувал нижнюю губу. «Great!» – говорил он мне. И тут же сам рассказывал что-то старику. Оленька с барышней Куус тесно придвинулись к углу, и дочь моя рассказывала барышне что-то обо мне. Ах, как сверкали глаза у Машеньки!

Наконец, я заставил себя замолчать, дождался, пока слабеющее внимание Эдди сосредоточилось на старике, и вышел из кухни.

В комнате я надел пальто, и карман с револьвером приветственно хлопнул меня по ляжке. Я взял денег, уложил фотографию детей и вернулся в кухню. Машенька обернулась на звук моих шагов.

– Да-да, Александр Васильевич, – сказала она, – Уже пора, уже вечер.

Оленька сделала широкий прощальный жест и зевнула.

На улице у самой земли сновал легкий морозец, и нога оскальзывалась на ледяных кляксах. Мы с Машенькой прокатились по застывшей луже, она спрятала лицо у меня на груди и проговорила:

– Александр Васильевич, миленький, это все школа. Они к вам присосались, а зачем? Вы – добрый… Ну, ладно, если вам не нравится, что вы добрый, пусть вы будете какой-нибудь другой, только вы же все равно… ничего не понимаете. Этот ваш Кнопф, он же с вами сделает, что хочет. Он глупый, вы умнее в тысячу раз, но он что-то знает. А вы – как маленький мальчик.