Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

Автор книги: Андрей Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Я успокаивал Манечку, как мог, и когда мы расставались у ее дома, голос ее был чист и свеж. Впрочем, на улице стемнело, и трудно было заглянуть в Манечкины глаза.

* * *

Под уличным фонарем я достал трубку и набрал номер мансарды. Анатолий отозвался быстро, но голос у него был недовольный.

– Какие разговоры, – сказал он, – приезжай.

Удивительно. Мне показалось, что он занят, и ему не терпится вернуться к своему занятию.

– А приехал бы ты часа через полтора, а? – и явно обрадовался, услышав, что раньше, чем через два часа я до мансарды не доберусь. Тут же под фонарем я поймал грязный «Фольксваген», и через двадцать минут мы затормозили у школы. В Алисиной комнатушке горел свет.

Не знал я тогда, не знаю и сейчас, что я надеялся услышать у Алисы. Верне всего в школу меня погнали Машенькины слова о том, что «Кнопф знает». Но неужели же я думал, что этим своим тайным знанием Вова Кнопф делится с Алисой? Однако шел-то я к ней.

Из-за Алисиной двери доносился ее голос, но слов было не разобрать. Двери у Кафтанова в хозяйстве были хороши. Я подумал, что Алиса говорит по телефону, и решил не мешать ей. Алисина речь длилась, длилась, и мне начало казаться, что она распекает кого-то. Немного погодя в этом распекании появился извиняющийся оттенок, и не успел я как следует этому удивиться, как грянул голос Кнопфа. Одноклассник мой гремел и рокотал, как с трибуны, но замечательной выделки двери не подвели и тут. И все-таки я был уверен: Кнопф безжалостно обличает Алису. Да к тому же делает это так, словно некто третий не должен пропустить из его обличений ни слова. Несомненно, интуиция моя, придавленная событиями дня, понемногу оживала. А как иначе объяснить, что молчаливый третий, перед которым распинался Кнопф, нисколько не заинтересовал меня? Но было тут и другое, куда менее лестное для меня объяснение: с той минуты, как я услышал голос Кнопфа, я все пытался сообразить, как мне избежать встречи с ним. Просто уйти было решительно невозможно – охранник немедленно доложит, что господин Барабанов топтался у двери. Неожиданно сквозь дверь отчетливо прозвучало: «…цать часов, тридцать минут». Вурдалачий голос Алисиных настольных часов проходил даже сквозь двери, а клавишу на них, скорее, всего нажал Кнопф по своей гадкой привычке хватать на чужих столах что ни попадя.

Я опустил руку в карман, натолкнулся на револьвер, пошарил в другом, достал записную книжку. «Алиса, – написал я, – я совсем забыл вернуть ключ от медкабинета. Он у охранника. К ночи ключам от дома лучше быть на месте».

На улице я подумал о том, что завтра не миновать разговора об этом ключе. Но не до этого мне было.

У Варахтина в парадной стояла холодная темень. Я осторожно повел рукою над бетонным полом под лестницей, и оплывшая свечка уткнулась мне в ладонь. Огарок стоял в жестяной лодочке. Мой покойный друг вручал светильник позднему гостю.

На самом верху я отворил дверь в мансарду и как вкопанный встал на пороге. Тьма, непроглядная тьма стояла в убежище Бобы Варахтина, и даже ледяным сквозняком тянуло мне навстречу. Две звезды, повисшие над Петроградской, как две белые искры, блестели сквозь крошечное окошко, и на миг показалось мне, что никогда не было жизни в этих выстуженных стенах.

Все же я собрался с духом и несмело подвигал жестяным светильником. Из темноты, слава Богу, выступили мне навстречу знакомые предметы: прекрасный Бобин сундук с латунными углами, сизая офицерская шинель и подзорная труба, которую Боба давным-давно выпросил у меня.

– Закрой дверь, – раздалось из темноты, и я закрыл дверь, и свет вспыхнул. Анатолий стоял в узком коридорчике, и страшного вида маленький клинок торчал у него из кулака.

– Ты топал по ступеням, как слон.

Анатолий прикрыл окошко фанерой и, придерживая больной бок, пошел вглубь мансарды. Стукнула створка окна, и сквозняк прекратился. Я сказал ему, что сам Варахтин, царство ему небесное, побоялся бы войти в свою мансарду.

– Две звезды в кухне, сквозняк, как в подворотне…

– Ухм, – сказал Анатолий и прилег, – Если выкрутимся, научу кое-каким штукам.

Чем-то в мансарде пахло. Вернее сказать – воняло. Анатолий посмотрел, как я вожу туда-сюда носом.

– А знаешь, твой Варахтин форменный маньяк. Ты не думай, я не сбрендил, башка-то у меня цела. Только уж больно тошно одному валяться и ждать, когда тебя дорезать придут… Придут, придут, уверенно покивал мне Анатолий. – Что из этого выйдет, другой вопрос. Ну вот, я от скуки пошарил в этой голубятне. – Тут он сполз с постели и кривясь и морщась отправился в дальний конец комнаты, куда скатывался косой потолок. Вдоль низкой стены на веревочных петлях висело забрызганное краской рядно, и Анатолий отвел его, и открылись книжные полки Бобы.

– Тебе нужно лежать. Не то и дорезать некого будет. А полки эти я видел сто раз.

– Твоя правда, – сказал Анатолий и забрался под плед. – Но скучно, а к тому же тебе лежать не надо, вот и сделай милость, сними книги со средней полки. Не ленись, Барабанов, тебя раненый просит.

Я свалил на плед десятка три захватанных книжек, и Анатолий велел мне вытянуть оголившуюся полку из пазов. К моему удивлению, полка не поддалась. Но когда я, повинуясь Анатолию, отделил от торца ее хитро приставленный кусочек дерева, стало видно, что сквозь толщу доски, наискось, ввинчен в стену металлический штырь. Пока я выкручивал его, мне в голову пришло, что художник Варахтин, Господи меня прости, совсем не случайно умер от инсульта. Что у него в голове-то делалось?

– А? Что скажешь, друг Барабанов? – проговорил Анатолий, когда я потянул за правую стойку, и полка отъехала с аккуратно вырезанной частью стены и открыла глубокую нишу. Потешная артиллерия стояла там тесными рядами.

– Заметь, как воняет, – сказал Анатолий, – Твой художник для стрельбы из этих фигулек смешивал спецпорох…

– Бог с ним, с порохом, Анатолий. Пусть он себе воняет. Посмотри лучше, что я принес.

Я подал ему Ольгину венчальную фотографию, и болезненная гримаса пробежала по лицу Анатолия. Он принялся двигать и поворачивать снимок так и сяк и, наконец, отбросил его на колени.

– Не она, – сказал он, – снимок, да, настоящий. Но не она. Это сходство, знаешь ли, мне очень не нравится. Где ты был? Откуда эта фотка?

Он выслушал меня, печально присвистнул и велел выгребать из ниши несметную Бобину артиллерию.

– Стволы длинные и прямые. Гильзы от нагана. Короткие, как мортиры – от «ТТ». Лафеты. В натуре таких не бывало, но зато смотри: я кручу этот винтик, и ствол шевелится. Можно целиться. Твой псих отливал лафеты из свинца, пушка выпалит и не перевернется.

– Может быть тебе и пострелять захочется? Сейчас самое время.

– Ты не знал своего друга, пока он был жив, – сказал Анатолий строго. – Разве нельзя немного пострелять, чтобы узнать его хотя бы после смерти? Видишь, на каждой пушечке номер? Подними банку с порохом, возьми тетрадь.

Я схватил тетрадь, швырнул ему в ноги, так что подпрыгнули захватанные книжонки.

– Стой! – сказал Анатолий негромко. – Зачем ты принес эту фотку? Сдается мне, ты попал в переплет, и такого с тобой еще не было. Но ты воображаешь, что я тебе дам адресок, и уж там-то тебе объяснят, что делать. – Тут он сделал непристойный жест и перевел дух. – И заруби себе это на носу. И еще заруби себе на носу: когда что-то происходит впервые, нельзя продолжать делать то же, что и вчера. Так? А раз так, возьми тетрадь, как велено, и расставляй орудия, как написано.

Чудны дела твои, Господи!

Здесь, в мансарде Бобы Варахтина, я едва не забыл все на свете. Я расставлял по всей комнате нумерованные пушечки на свинцовых лафетах, закладывал в них хитроумные Бобины заряды и протягивал от ствола к стволу шершавые пороховые нити. У безумца Варахтина постоянно толклись люди, значит, свои артиллерийские феерии он разыгрывал по ночам, один… Разве можно было сравнивать жалкую застольную пальбу по мутноватым Бобиным стопкам с огненным представлением, которое давал нам сейчас усопший Варахтин.

Концы пороховых нитей я свел к Анатолию, и он, сверяясь с партитурой в тетради из тайника, поджигал их по очереди. Пушки выбрасывали снопики огня, и на миг становился виден лафет и краешек жерла. Ракеты из Бобиных арсеналов ослепительно сгорали в полете, и щербатый пол казался полем битвы. Мы с раненым лежали, распластавшись, друг подле друга, и казалось, что вот-вот грянет из-за головы яростный ответ невидимого врага.

– Ну и ну! – сказал Анатолий, когда я зажег свет. В комнате стоял дым, и последние пушечки пофыркивали в дальнем углу. На широкой прислоненной к двери доске выложено было дробью «Б.В».

– Ухм, – сказал Анатолий, – не знал я этого «Б.В»., вот жалость-то. – Мы все еще лежали рядом, и он спросил, не поворачивая головы: – Ты был сегодня в школе?

Я отчего-то замешкался, но потом кое-как рассказал ему о невнятном разговоре за Алисиной дверью.

– Эти разговоры нам еще боком выйдут, уж ты поверь мне. Если он к Алиске подбирается, значит – все Кафтановские выкрутасы понял. Ты в виду имей, что эти штучки с невестами-женихами вовсе не Ксаверий придумал. Ксаверий сидел в своем Томске, был директором школы, и никто его знать не знал. Алиска, хитрая голова, придумала эту замануху и таскалась по всяким начальникам, обивала пороги, и все – зря…

В общем, как я понял, не ходить бы Алисе прекрасной по петербургским тротуарам, не будь в ее идее именно толики божественного безумия.

Поначалу, правда, всех, с кем она заводила разговор об отроческом супружестве, брала оторопь. К тому же первоначальный замысел основывался на девичьем выборе.

Очень подозреваю, что именно этот стихийный феминизм и распугал всех вокруг Алисы. Мужики на нее смотрели как на лазутчицу и диверсантку, тетки боялись провокаций, и все вместе гоняли ее по кругу.

Тем временем Олег Заструга километров за тысячу от Алисы почувствовал первые нефтяные деньги и с великой осторожностью принялся ощупывать зыбкую почву вокруг себя. Тогда-то, как я понял, они и познакомились с Наумом, который где-то в Сибири работал по распределению. Но помянувши раз Наума, Анатолий спохватился, и больше уж о нем речи не заводил. Я же помалкивал, потому что дело и без того выходило интересное.

Заструга неутомимо вращался в обществе, дружил со всеми, а сам, подобно киту, цедил фуршетную публику, как океанскую воду, и планктонные крохи оседали где следует. Таким образом Алиса и попала ему на глаза на какой-то сумасбродной конференции. Говорю сумасбродная, потому что бедную дамочку к этому времени перестали выпускать к микрофону где бы то ни было. А тут – доклад.

После доклада, разумеется, были вопли и изгнание с трибуны, но Заструга Алису приметил. Тем более, что на руках у него уже была Анюта, а Алиса, несмотря на безмерную свирепость, хороша была, как Божий день. Тут Анатолий пояснил, что конечно же, была у Анюты и мать, но с ней Заструга, измаявшись от ревности и обид, расстался бесповоротно, и неродную дочь оставил за собой. «Это, я доложу тебе, был ход, и какими он от нее выкупами откупался, про то нам с тобой не узнать».

Однако после встречи в кулуарах Заструга понял, что строить Алисе куры дело рискованное, и перевел разговор в деловое русло. Но было уже поздно. Алиса безвозвратно влюбилась в Застругу, о чем сам Заструга по великой Алисиной гордости не знал до сих пор. «Понимаешь теперь, – говорил Анатолий, – если Алиска Кнопфа слушает, значит, он прищемил ее крепенько».

Одним словом, Алисины идеи пришлись впору великим замыслам Заструги, но сам он не любил обременительных частностей. Потому наш магнат, чтобы прекратить суету и мелькание, взял Алису на службу, а сам занялся поисками исполнителя.

Теперь надо сказать, что такое великие замыслы Олега Заструги. Мне они сначала показались совершенно детскими. Даже явная жестокость их была какая-то невсамделишная. А дело все было в том, что в ранней молодости студент Горного института на Васильевском острове Олег Заструга прочел «Записки Цезаря о галльской войне».

Русского человека литература вообще может сгубить в два счета. В голове его прочитанная книжка принимает ни с того, ни с сего все свойства реальности, и реальность эта начинает требовать действий. Вот у нас все тоскуют о людях с размахом и о том, что они больше водятся в протестантских странах с умеренным климатом, а я думаю, это Бог нас хранит. Или книги мы не те читаем…

Но как бы там ни было, Заструга оказался именно человеком с размахом. Жирная нефть шла из скважины, а он не находил себе места от того, что вокруг на земле, покрытой болотами, тайгой и городами, все шло не так разумно, как мог бы устроить он. Нужно было только договориться с такими же, как и он, властителями, но черная измена и корысть не давали довести до конца ни одно дело. Заструга начинал уже попивать втихомолку, когда впечатления юности вернулись самым неожиданным образом.

Те самые властители, с которыми Заструга договаривался и делил досягаемый мир, собрались в очередной раз у него на вилле близ каких-то незамерзающих ключей. В один из дней великого съезда Олег Заструга, устав убеждать и доказывать, оставил совет богов и, тяжелой рысью промчавшись мимо прыскающих во все стороны шестерок, выскочил на розовый край просторной гранитной чаши, где клокотали горячие ключи. В клубах пара прихваченные морозцем, распаренные в целебном кипятке плавали семьи магнатов. Давая утихнуть гневу, Заструга машинально пересчитал в чаше детские головы, просунул палец под узел галстука и уже двинулся было в сторону своей раздевальни, но встал. Галстук он поправил и скорым шагом вернулся к друзьям-магнатам.

Там, в зале с перекрещивающимися под темным потолком балками он и сделал свое историческое предложение. Магнаты поначалу оторопели, и только премудрый Лисовский промямлил что-то одобрительное. Вот тут остальные не на шутку испугались. Стоило Заструге и Лисовскому договориться, прочие могли переходить на артельный сбор кедровых орешков. Испугавшись, они уже не рассуждали, но стремительно присоединились к союзу. Было назначено время заключительного акта, все расселись по машинам и растаяли в морозной пыли.

После их отъезда торжествующий Заструга полчаса кувыркался в горячей воде и ревел в клубах пара, как изюбрь. Временами он представлял себе, что сказали бы его гости, заикнись он о «Записках Цезаря», и тогда Заструга колотил по воде ладонями и хохотал.

И все-таки он недооценивал своих партнеров. Конечно же, ссылки на «Записки…» могли испортить все дело, но сама идея детей-заложников, которых мятежные варвары свозили в ставку Цезаря для замирения, непременно должна была иметь успех. Сомнения могли касаться только формы, в которую облекутся такие отношения. Но стоя на краю клубящейся гранитной чаши, Заструга успел соединить древнюю идею с Алисиным вдохновенным безумием. Оставалось лишь найти человека, который придаст этой затее истинную респектабельность. В том, что такое дело нельзя отдавать Алисе, Заструга не сомневался ни минуты.

Ксаверий Кафтанов нашелся быстро, и понятливостью своей пленил всех. Он совершенно истребил из Алисиной идеи феминизм, вывернул ее наизнанку и предложил изумленным магнатам. Заструга, единственный из всех, у кого была одна дочь, только крякнул. Теперь все предприятие приобретало патриархально-домостроевский вид, а опасные Алисины фантазии нейтрализовывались благонамеренностью Ксаверия. Сама Алиса таким поворотом дела была жестоко уязвлена и хотела уже кануть в свое педагогическое подполье. Но к тому времени предусмотрительный Заструга успел познакомить ее с Анютой.

– Ну, ты же понимаешь, – сказал Анатолий, усаживаясь на постели, – Анка – бедная, несчастная, Заструга – гнусный тип (отдал девочку на растерзание, кроме денег ничего не видит), результат – Алиса остается стеречь Анюту. Избаловала девчонку так, что даже Заструга в изумление пришел. Ксаверий в это дело не лез, понятно. Так знаешь, что она сказала Олегу, когда тот решил ее в рамки ввести? «Несчастная девочка будет жить в хамском, дурацком бесчеловечном мужском мире. Так пусть Анюта пораньше увидит, на сколько она лучше двуногих похотливых скотов». Но при этом заметь, в школе она никогда палку не перегибала, и Ксаверий за нее держится ужасно. Ты понял?

Мысль моя, убаюканная речами Анатолия заметалась, и он обозлился.

– Черт! – зашипел он не то от ярости, не то от боли. – Писатели все так хреново соображают или только ты? И как до тебя не дойдет, что в школе одна Алиска тебе поможет! Теперь дальше. Чтобы тебя за это самое не схватили, ты своих детишек запихни куда подальше. У них деньги есть? А у тебя?

Анатолий махнул рукой, набрал номер, переждал гудки и к удивлению моему потребовал Наума. С Наумом он разговаривал хоть и намеками, но решительно. Под конец разговора взглянул на меня, словно припоминая что-то, и сказал, что Смрчек из Вены уехал насовсем.

– Ну, – молвил он, – давши отбой, – за деньги можешь не беспокоиться, деньги ребяткам твоим дадут, а вот что касается подвигов, по подвигам сегодня главный – ты.

Дети мои со стонами и вздохами выбирались из затянувшегося дневного сна, старик сидел перед компьютером и раскладывал на экране пасьянс. Удивления достойно не то, что он освоил машину, но то, что старик, считавший карты непозволительной слабостью, тяжким наследием прошлого и мерзостью, мерзостью! – уверовал ни с того ни с сего в какую-то электронную стерилизацию греховного процесса. Господи помилуй, что же я-то буду вытворять в старости?

В кухне я выложил на стол черную коробочку, похожую на ловушку для тараканов, и батарейку с двумя проводами и стал кликать детей.

– Закрой окно, – сказала Ольга. Я налепил тараканью коробочку на холодное стекло первой рамы и осторожно посмотрел вниз. Обшарпанная «Нива» стояла под окнами.

«Лучшая проверка – нештатная ситуация» – толковал Анатолий. – «Ну, представь, ты взрываешь собственное окно, вызываешь „Скорую“, а их-то и нет. А? Значит – нештатная ситуация, и они себя проявляют. И не вздумай сказать, что тебе ничего не лезет в голову!»

Сначала я решил упасть в обморок у дверей квартиры, потом идея пьяного скандала овладела мной, потом в голове началась Бог знает какая суета, а я тем временем шел да шел и не заметил, как миновал свою парадную. Остановившись у края широкой трещины в асфальте, я хотел уже повернуть, но сдержанная суета за спиной заставила меня медленно двинуться дальше. Я даже принялся похлопывать себя по карманам, как бы в поисках ключа. Удивительно! Сколько ни пробовал потом – не получалось, но в тот вечер, не поворачивая головы, я видел, как один идет за мной, а второй, высунувшись из «Нивы» смотрит ему вслед.

Между тем, я достал ключ, продел палец в кольцо и резко повернул к последней парадной.

Дом наш длинен и высок. «Стена китайская, твою мать!» говорит водопроводчик. «Нива» с соглядатаем осталась далеко-далеко, и тот, что шел за мной, начинал нервничать. Тем же, невесть откуда взявшимся задним зрением я видел, как он то и дело вскидывает руку, чтобы напарник не потерял его из виду. Но вот я вошел в парадную, и дверь за мною гулко хлопнула. Соглядатай замешкался, а я вызвал лифт и с гудением вознесся до пятого этажа. Там я надавил звонковую кнопку, и дверь без лишних вопросов отворилась.

Через полчаса я покинул квартиру водопроводчика, озадаченного моим набегом. Уже без спешки я спустился и вышел на улицу. «Нива» стояла в десятке шагов от подъезда. Нештатная ситуация…

Итак, «Нива» вернулась на место, дети толклись в кухне, и больше дожидаться было нечего.

– Сядьте, братцы, – сказал я.

Конечно, убедительней всего был бы рассказ о кошмарном побоище у Кафтанова в школе, но не хотел я пугать ребят кровищей. Я сплел кое-как магнатов, их детей, соглядатаев в автомобиле, и Оля перевела все это Эдди и заплакала. Эдди прикрыл губы и подбородок плоской ладонью и странно спросил:

– Давно?

Я, помнится, разозлился, но Оленька заплакала в голос и стало не до того. Боюсь, я наорал на них и, уже не входя в дальнейшие объяснения, прогнал их из кухни и велел собираться. Потом я подсоединил провода к тараканьей коробочке, вышел в прихожую и стал ждать. Спустя минуту подарок Анатолия гулко взорвался, и желтый огонь маслянистым пузырем вздулся на миг за окном.

«Скорая» по телефону посулила приехать без промедления. Однако, когда через три минуты над дверью раздался электрический звон, я отпихнул Эдди от замка. Оленька, начинавшая понимать происходящее, полным страдания голосом спросила: «Кто там?»

– Взорвался газ, – сказал я в ответ на соседские причитания. – Пожара нет.

В глазок был виден один из соглядатаев. Он толкался у края видимого пространства и шевелил губами. Видимо, принимал участие в базаре.

– Откройте окно! – крикнул кто-то за дверью. Готов поклясться, это был типчик из «Нивы». Я сунул голову в комнату к старику, велел ему надеть пальто и растворил окно в кухне. С газом и в самом деле шутки плохи.

Через четверть часа примчалась «Скорая». Я еле успел выбросить батарейку и осколки пластмассовой скорлупы.

– Закройте окно! – сказал фельдшер с порога. Я ухватил его за локоть, втащил в кухню и усадил. – Пятьсот в час, – сказал фельдшер и выпятил подбородок.

– Оленька, – позвал я, – Чаю для доктора.

– Кофе, – сказал тот. – Я вас слушаю.

Первым мы выносили из квартиры забинтованного Эдди. Эдди лежал молодцом. На улице я развернулся у распахнутых дверей кареты, и свет из окон бледным пятном расплылся по лицу моего зятя. Он, не отрываясь, смотрел на меня, и крохотная капелька блеснула у него в подглазье.

Потом вынесли Ольгу, и старик повторял: «Куда? Куда?». Я крикнул ему, что скоро вернусь, поправил плед, наброшенный на Олю, и мы пошли вниз.

Бежевый коробок «Нивы» уверенно шел за нами. Мы сидели рядом с фельдшером и я его уговаривал.

– Хорошенькое дело, – бубнил он, – Ахнуть не успеешь, как дырку в башке заработаешь.

На Сампсониевском «Нива» без стеснения прошла за нами на красный свет. Фельдшер сказал:

– Есть! – сдвинул стекло, отделяющее водителя, и назвал тому адрес. Потом он велел Ольге и Тедди быть наготове, и они затолкали все, что взяли с собой в огромную мягкую сумку.

С вертлявой «Нивой» на хвосте мы влетели на огромную территорию больницы и долго лавировали, разбрызгивая лужи и постреливая камушками. Я отдал доктору деньги, он побледнел и сказал: «Вот». Потом машина задержалась у шлагбаума, потом съехала в подвальный этаж и встала. Фельдшер был такой бледный, что по-моему даже ребята отвлеклись от своих дум. Впрочем, действовал он четко. Не прошло и пяти минут, как Оля и Тедди стояли около грузовика с грязным бельем в кузове. Оля сказала что-то не по-русски, и Тедди обнял меня.

– Я с вами, – сказал я дочери и без церемоний снял с ден Ойла его клетчатый берет. У лифта, которым изувеченных поднимали в приемный покой, дождался, пока подвезут забинтованного долговязого парня, нахлобучил на его бинты берет и подтолкнул каталку в кабину. Следующего я и не разглядывал, просто накрыл неподвижную фигуру Олиным пледом и пошел к грузовику.

Слежавшееся белье жестоко смердело, и если бы не вечерний холод, в котором чувствовалось приближение минуса, мы бы задохнулись в этой груде.

Около Гренадерского моста я высунул голову из тряпья. «Нивы» за нами не было. Я прополз по белью до кабины и два раза ударил по ее мятой крыше. Грузовик подпрыгнул на выбоине, но остановиться и не подумал. Тогда я перевалился набок, достал револьвер и что было сил ударил рукоятью по железу. Машина встала, и я растолковал шоферу, как ему следует подвести нас к Геслеровским баням. Бедный парень дергал головой и неотрывно глядел на револьвер. Я потрепал его по плечу и глупо сказал: «Все нормально, старик». И мы поехали.

Не знаю отчего, но в те минуты мне было совершенно ясно, что начинать движение изнутри Петроградской стороны куда безопаснее, чем приближаться к ее обетованным пределам со стороны иных городских пространств.

Ребята шли за мною по колдобистым тротуарам и что-то такое тихо говорили друг другу. «Вот, – подумал я, – уже дочь разговаривает на ихнем великом и могучем. А ведь будь Евгения жива, не было бы этой суеты…» Я совсем опечалился и едва не влетел в грязный бок автомобиля. Ольга сзади сказала:

– Обязательно вставь стекло. Зима на носу. – и немного погодя добавила, – Стой. Теперь понесет Эдди. – Но мы уже пришли.

Я медленно шагал со ступени на ступень, ощупывая в кармане револьвер. Между вторым и третьим этажом я велел ребятам остановиться и что было духу рванул вверх. Миновав четвертый, я отдышался, достал револьвер, перемахнул несколько ступенек и встал. Дверь к Бобе Варахтину была приоткрыта, а за нею кто-то расхаживал. Кто-то ходил, стараясь не топать, шаги его были легки, и это не мог быть раненый Анатолий. Замечательно было, что моя рука с револьвером змеей заползла в карман, и сознание в этом не участвовало нисколько. Где-то внизу беззвучно дожидались ребята, и я старался не думать о том, что будет…

Шаги в мансарде между тем стихли, и вдруг дверь распахнулась, едва не хлопнув меня по носу. Наум собственной персоной возник передо мною. Рука опять проделала номер – в один миг выскочила из кармана с револьвером, и теперь мы с Наумом целились друг в друга.

Пистолет у Наума, как и следовало ожидать был полной противоположностью моей машинке. Он был невелик, плоск, черен, без пошлого блеска и, видимо, тяжел. Он походил на холеного добермана. Наум поводил своим стволом из стороны в сторону.

– Вы! – сказал он гневно. – С какой это стати вы целитесь мне в живот? Впрочем, – он опустил оружие в карман. – У меня нервы тоже на пределе. А если бы это были не вы? Что бы я стал делать? – Он, было, воспламенился снова, но махнул рукою. – Заходите.

Я спрятал револьвер и перешагнул порог. Ну а я, что стал бы делать я, окажись на месте Наума кто-то другой?

Мы миновали кухню, узким коридором дошли до комнаты, и запах Бобиной артиллерии снова пахнул на меня.

– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Наум. – Эту чертову мансарду, между прочим, вы присоветовали. Вы, вы! – Он повернулся, и некоторое время мы стояли лицом к лицу. – Нет, невозможно. – сказал он наконец. – Да вы их и не знаете никого.

Он распахнул дверь в комнату, и я увидел, что на внутренней стороне филенок уже нельзя различить монограммы Варахтина. Сверху донизу дверь была расчерчена рядами утопленных в дереве крупных дробин. Свинцовые глазки тускло выглядывали из двери.

– Где Анатолий? – спросил я. Не отвечая, Наум шагнул в комнату. Анатолий лежал поперек постели. От левого плеча до правого подреберья свитер был продырявлен на нем в четырех или пяти местах. Развороченная, сбитая постель была обильно залита кровью, и кое-где кровь еще не высохла как следует и блестела.

– Вот, – сказал Наум, – Как хочешь, так и понимай. Вы понимаете? По стенкам стоят игрушечные пушечки… Он ведь из них стрелял, он ведь стрелял из них! А я вам еще покажу, – Наум схватил меня за рукав м вытащил в кухню. Там он присел и стал тыкать пальцем в пол. – Вот, вот, вот и еще – вот. Попробуй, попробуй, оно еще мажется.

Подсохшие красные капли на полу действительно напоминали кровь. Либо простреленный наискось Анатолий бродил по мансарде, либо это накапал не он.

– Скажу тебе сразу, дверь была открыта. – Наум перешел на «ты», и стало проще. – Анатолий звонил при тебе, – не то спросил, не то сообщил Наум. – Тогда скажи, откуда ты знаешь про Смрчека, про то, что его нет больше в Вене? Откуда ты знаешь?

– Кнопф, – сказал он, выслушав меня. – Новости какие… Кнопф.

Потом мы договорились, что убитого моим ребятам видеть ни к чему, и я позвал их.

Немногие бы успели то, что успел Наум. Два часа оставалось Ольге и Эдди до отъезда в Эстонию. А там – пятнадцать дней покоя в странноприимном доме православного монастыря. Мне показалось, что Ольга с Ван дер Бумом ободрились, и тут же захотелось сказать Науму доброе слово.

– Вы удивительно нескладный человек, – разрушил мои планы Наум. – Этого несчастного Кнопфа, кто его раньше знал? А стоило вам появиться, и – готово дело, Кнопф звонит в Вену и разговаривает про Смрчека.

– Он еще и в Прагу звонил, – сказал я мстительно, но эта новость Наума не поразила. Он передал ребятам пачку денег, потом сходил в мансарду и принес трубку.

– Не вздумайте никому звонить, – сказал он. – Носите трубу при себе – и все.

Оленька прижалась ко мне. Я вынул у нее из кулачка трубку, передал ее Эдди, и пусть обо мне думают, что угодно. Потом они вышли из мансарды, и Наум, остановившись в дверях, проговорил:

– И что с того, что в Прагу звонил? Вот если бы Вена… А в Прагу, знаешь, мог и Ксаверий позвонить. С нами едешь?

Наум не разрешил мне идти на перрон. Я смотрел сквозь грязное стекло «Фольксвагена», как ребята исчезают в вокзале. Они лавировали в редком потоке людей, и я раскачивался из стороны в сторону.

– Чего это у тебя в кармане брякает? – спросил Наум раздраженно. Он вообще в тот день легко раздражался, и я подумал, что должна этому быть и какая-то другая причина кроме невольного моего участия в загадочных делах Олега Заструги.

– Как поживает Заструга? – спросил я, когда Ольга и Эдди растворились в сыром сумраке. Наум медленно обернулся.

– Я, кажется, понял, – сказал он. – Ты угадываешь и не знаешь этого, ты видишь и думаешь, что тебе показалось. От тебя, Александр тебе самому никогда не будет пользы. И что ты все крутишь, все крутишь в руках?!

Я поднял длинноствольную пушечку на свинцовом лафете вровень с лицом Наума. Мне вдруг захотелось позлить его.

– В кармане она стукалась о револьвер. А что тебе не нравится теперь?

– Мародер, – сказал он брезгливо.

– Ты глуп, Наум. Это память о друге, тем более, что по всему выходит – не видать мне этой мансарды. Так что же Заструга?

Наум скривился, потом сказал, что между своими стесняться нечего и сообщил, что у Заструги – запой. «Рассчитываем только на себя», – прибавил он. Я же хотел сказать, что рассчитываю на себя уже давно, задолго-задолго до счастливых знакомств с магнатами и Кнопфом.

Однако говорить этого я не стал, меня вдруг поразило, числит меня среди своих. Вернее всего это означало, что неприятности только разворачиваются.

В молчании мы отъехали от вокзала.

Дома против ожидания стариково бубнение подействовало успокоительно. Зрячий глаз его старался поспевать за моими перемещениями по кухне, сам же он тем временем толковал о погоде, Ольге, опасных контактах с иностранцами, прохудившихся перчатках… Не знаю, когда наступило это забытье, но когда оно оборвалось, я обнаружил, что старик уже мирно почивает у себя в комнате. Что-то связанное с барышней Куус осталось в моем забытьи. Я, было, собрался звонить ей, но взглянул на часы. Ночь была, глухая ночь. Истома, как огромный, жаркий пуховик навалилась на меня, и я едва заставил себя раздеться. Рубашку, впрочем, я так и не снял.