Текст книги "Неумолимая жизнь Барабанова"

Автор книги: Андрей Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ректор на секунду замер, и холодный пот прошиб меня. Он услышал Маню.

– Эй, – заорал Ректор и принялся крестить воздух еще свирепей. – Эй! – крикнул он громче, словно призывая подмогу, и, наконец, обернулся в нашу сторону. Мы не успели заметить, как Анатолий нанес удар. Раздался ужасный хряск, и Ректор повалился, как мешок. Черная трость жутким бивнем торчала у него изо рта. Не сдерживая стона, Анатолий нагнулся, с трудом освободил свое оружие, и тут хлопнула дверь. Крыльцо осталось пустым. Как видно, это была одна из тех неприметных дверок, которые так любил Ксаверий. Анатолий не стал медлить и, ударяя тростью в асфальт, двинулся на нас. И тут появились еще двое. Первым делом они кинулись к Ректору, но в тот же миг, разом выпрямившись и развернувшись, оказались за спиной у Анатолия.

Теперь он стоял в двух шагах от нас, а те двое медлили. Наверное, они ждали, когда Анатолий упадет. Он и в самом деле качнулся вперед, но вместо того, чтобы упасть, ловко подобрал трость и хотел перехватить ее для драки. Трости он не удержал, и она со звоном откатилась к ногам охранника. Это был Спиридон.

– Ну и все, – сказал тот, – и нечего…

Анатолий качнулся, словно пытаясь удержаться на ногах, переступил, качнулся снова, и я понял, что эта пауза для меня. Я вынул из кармана револьвер и бросил его Анатолию.

Вряд ли они поняли, что случилось. Анатолий вынул летящий револьвер из воздуха, медленно повернулся и дважды выстрелил. Обе пули пришлись в Спиридона, второй пустился бежать, но Анатолий выстрелил еще раз, и охранник темной грудой упал рядом с Ректором.

Анатолий медленно повалился вперед. Я подхватил его, он уперся мне в плечо, устоял, выпрямился. Я подобрал трость и сунул ее Анатолию в руки. Трость была тяжела нечеловечески.

– Что тут поделаешь? – выговорил Анатолий. – Проныры видели все. Вы тут осторожнее… – сказал он, исчезая в ближайшей подворотне и жутко улыбаясь половиной лица.

Кнопф явился, как указательный палец, прохрустел стеклами на крыльце, сбежал по ступеням и ничему не удивился.

– Вот история, – сказал он, подергивая лицом. – Представляю, как ругался бы бедняга Ректор. И этим двум балбесам говорено было, было говорено!.. – Тут он разглядел барышню. – Ты, Барабан, молодец. Могу поспорить, он таскал вас к педикам.

Не будь Манечка так потрясена, она бы за это «таскал» устроила Кнопфу выволочку. Кнопф присел, оглядел убитых и с восхищением сказал:

– Обоих балбесов в сердце. Но в Спиридона стрелял дважды. Зачем? Нервы, Барабан, нервы. Он въехал Ректору в пасть своей штуковиной и переломил шею. Тут разнервничаешься. Постой, – он прекратил сыщицкие манипуляции и уставился на меня, напряженно соображая. – Что ты здесь делаешь?

Манечка искоса следила за мной.

– Гуляем, сказал я, – удивляясь своему спокойствию. – Я простодушен, Володька. По мне, школа, где платят такое жалованье, уже достопримечательность. Ergo, я показываю Марии Эвальдовне достопримечательность после ужина с шампанским.

– Мария Эвальдовна, – сказал Кнопф, доверительно понижая голос. – Я – Кнопф.

Ручаюсь, он уже внес Манечку с ее гулким отчеством в какие-то свои иерархии. В дальнем конце улицы побежали по асфальту карнавальные блики милицейских огней.

– Ступайте, – сказал Кнопф. – Марии Эвальдовне вряд ли… Но твой адрес… – Лицо его костенело на глазах.

Мы с барышней Куус молча дошли до первого переулка и свернули. Она вдруг выпустила мою руку, уткнулась мне в плечо и горько-горько заплакала. Я стоял неподвижно, редкие прохожие обходили нас, словно и не было никакой стрельбы, а Манечка все плакала и плакала, пока слезы у нее не кончились.

– Всех, всех, всех! – повторяла девочка моя и дергала подбородком, будто пыталась что-то проглотить. Наконец, в нежном ее горле разошлись все клубки и комки, барышня Куус вздохнула судорожно и произнесла:

– Александр Васильевич, этот, который всех перебил… Это он из налоговой службы. – Она подняла мокрые глаза, вгляделась мне в лицо, точно отыскивая что-то. – Он и вас, он и вас убьет! – проговорила Маня и снова зарыдала. Горько, Безудержно.

«Александр Васильевич, – говорит мне иногда барышня Куус, – я вами так горжусь, так горжусь!» Чаще всего моя девочка решается на признания во время очередного гриппозного поветрия, когда я лежу простертый болезнью, а Манюнечка врачует меня самозабвенно. Иной раз она объясняет свою гордость: «вы добрый и красивый». Кто бы мог подумать, что эта любовь окажется взаимной…

Однако в тот раз я впервые подумал, что у барышни Куус и в самом деле появился повод для законной гордости. Едва ли минуло полчаса, как на наших глазах один тяжелораненый человек с моей помощью сноровисто и бесповоротно уложил троих и ушел. И вот после всего этого ужаса я не только не потерял способности оценивать и взвешивать, но и занялся этим не на шутку. Манечка еще всхлипывала, а я уж толковал ей о нравственной деградации. Я говорил, что дубина Кнопф не способен ценить человеческую жизнь, что Анатолий куда как не прост, и что нет никакой уверенности в том, что он преступник.

Бедная моя девочка ничего этого не слышала, и за это я благодарен ей более всего. Мы дошли до ее дома, вздрагивающими губами она прижалась к моим и, уже оторвавшись, сказала быстро и словно в забытьи:

– Ах, как плохо, Александр Васильевич, как плохо. Вы меня целовали, а в кармане у вас пистолет… Может быть убежим?

На моей памяти барышня Куус собиралась в побег третий раз. Но сегодня я не стал поднимать ее на смех. Я спросил:

– Куда?

Манечка в ответ расплакалась, я стал ее утешать, и идея побега заглохла. Кроме того надо было расходиться. У дома барышни Куус мне нельзя задерживаться. Родители Мани мягкосердечны и легковерны. Однажды на издательском междусобойчике в их квартире я по-приятельски за кухонным столом выпил водки с папашей Эвальдом. Он дружелюбно молчал, я отечески похваливал Машеньку. Хотел бы я знать, кому понадобилось раскрыть Эвальду Карловичу глаза?

– …и ни разу не дали выстрелить!

– Маня, Маня, – сказал я, – ну подумай, мы бы с тобой стреляли, тешились, а чем бы стал стрелять Анатолий?

Глаза ее снова наполнились слезами, и мы простояли под неохватным тополем еще минут пятнадцать.

Почему целый месяц я носил револьвер при себе? Я носил его сначала в удобном кармане осенней куртки; потом, когда водяной прах, повисший над городом, осыпался наждачным снегом, я переложил его в тесный карман тяжелого пальто, и когда вода опять потекла по улицам, я не стал переодеваться.

Иной раз, вернувшись домой, я шел в кухню, оставляя грязные следы, с грохотом выкладывал револьвер на кухонный стол, касался его, и таинственная сила, исходившая от ловко скроенного металла, перетекала мне в пальцы. На людях я боялся опустить руку в карман, где лежал он, притаившись, как зверь в норе. Я бы не удержался и вытащил его на свет.

Кстати о стрельбе: не будь в барабане патронов, этот предмет не имел бы надо мною такой власти. С каждым выстрелом из него уходила бы жизнь. Нет, ни о каких потешных стрельбах и речи быть не могло.

Переход от Васильевского острова закончился, я вышел на платформу Гостиного и с неповоротливой толпой стек в переход. В изогнутом туннеле молодой человек продавал муравейник в прозрачном ящике. Я остановился, он тут же открыл заслоночку и всыпал муравьям сухих блестящих хвоинок. Так и есть! Я приметил эту плоскую кожаную кепочку в соседнем вагоне сквозь стеклянную дверь, и вот она маячила поблизости. Мне теперь мания преследования была бы в самый раз. Я оставил повелителя муравьев, быстро миновал переход и остановился перед раскладной витриной с очками. Кожаная кепка зазевалась в переходе минуты на полторы. Черный лоснящийся блинчик выплыл из туннеля и причалил к газетному киоску. Мой поезд зашумел, подходя к станции. «Ну, – сказал я оправам, которые таращились на меня прекрасными пустыми глазницами, – глупостей не бывает в самый раз. Глупостей бывает только мало. Тьфу!» И побежал к своему поезду.

Петербургская зима страдает осложнениями тяжелой осени. Иной раз климатические обмороки тянутся вплоть до Нового года, и это, пожалуй, единственное, в чем можно упрекнуть наш климат.

Нет, в самом деле, я люблю это место. Петербургский климат тем и хорош, что его склизкая мерзость не обрушивается подобно стихийному бедствию, но с настойчивостью тихого коммунального алкоголика точит ваше житье. Полагаю, что лет через сто пятьдесят петербургский тип оформится совершенно. Мир изумится! А впрочем, изумляться-то будет некому: вряд ли кто-нибудь выживет… Что ж, значит я люблю это место еще крепче и, покуда хватит сил, буду ходить под этими дождями.

У дверей парадного стоял старик. Он что-то нащупывал в луже наконечником трости и давил с увлечением. Поздно было для стариковских прогулок, слишком поздно. Я глядел сквозь мокрые веники кустов, и меня разбирала злость. Нас непременно посетила идея! Нас посетила идея о визите к давно скончавшимся родственникам, или о деньгах, которые нам должны там и тут, или о немедленном переезде в Ригу… Черт побери! Идеи старика стоят одна другой. Если, конечно, он попросту не потерял ключ от квартиры.

Я подошел к нему и строго спросил, что он тут делает. Старик мертвой хваткой вцепился мне в руку, и ледяной холод пробрал меня сквозь рукав. В волнении он принялся мутить лужу тростью.

– Приходили проверять документы, – выговорил он – Паспорт. Нарушения. Прописки нет. Меня выселят, а ты и рад. – Тут я увидел, что на ногах у старика сверкают галоши и испугался. Оказывается, в сегодняшнем дне еще оставалось место для страха.

Последние пять лет он надевает галоши, когда хочет припугнуть меня уходом из дому. Что ж, поначалу я пугался так, что за это мне простится многое. Но в тот раз напуган был старик. Он сказал, что рискнет пойти домой, если я пойду первым.

На площадке, пока я выуживал зацепившийся за подкладку ключ, старик прятался у меня за спиной. Наконец, ключ удалось выдрать из складок, и тут обнаружилось, что дверь не заперта. Я обернулся в ярости. Ссутулившись по-пингвиньи, старик таращился на свои галоши, точно их сияние укрепляло смущенный дух.

– Дверь, – сказал я отчетливым ледяным голосом. – Почему ты не запер дверь? – В ответ старик понес какую-то околесицу о документах, нарушениях и моих кознях. Я толкнул дверь и запустил его в квартиру.

Минуту или две мы толкались на половике. Наконец я запер дверь и разделся. Старик стоял у вешалки, пристраивал свою шапку. Потом он сдвинулся, и стал виден кухонный стол в мусоре и крошках. Черт с ними с крошками! У стола, закинув ногу на ногу, сидел нахохлившийся человек. Спокойно и с интересом наблюдал он эволюции старика у вешалки. Заметив меня, привстал и красиво склонил голову.

Возможно, я сказал что-то неподобающее, не вспомню. Стена слева вдруг резко придвинулась, больно ударила в голову. И я упал.

Очнулся от омерзения. Старик трогал меня за лицо и нес какую-то чушь насчет неправильного питания. Неизвестный подхватил меня под мышки и помог встать.

– Нам нужна женщина, – сказал старик, заглядывая в лицо пришельцу. – Многое наладится. – Пришелец опешил и отступил в кухню. Я вошел следом, придерживая ушибленное место. Мне пришло в голову, что было бы здорово усесться напротив и с грохотом выложить на стол револьвер. Просто выложить и терпеливо ждать, пока он заговорит. Поздний гость посмотрел на меня сочувственно и сказал:

– Ну и день выпал вам, Александр Васильевич. Такие дни, благодарение Богу, случаются не слишком часто.

В голове у меня началась музыка, я качнулся на табурете и глупо спросил:

– В метро – вы?

Он развел руками.

– Кто мог догадаться, что в такую погоду вы отправитесь пешком? Я потерял вас на выходе, занервничал и оказался у вас дома первым.

– Старик никому не открывает. У вас ключ?

– Я сказал, что пришел по поводу квартплаты.

Явиться в двенадцатом часу ночи для бесед о квартплате – да они со стариком нашли друг друга!

– Ваш отец сказал, что вы минуту назад вышли к соседям, и он тут же позовет вас.

– Ну, – сказал я, прикладывая медное донышко турки к голове, – мы встретились наконец. И что?

Мой гость перегнулся через стол.

– Анатолий не может оставаться у меня, – сказал он. И тут я его узнал.

Охранник, как положено, сидел на месте, стекла в двери были целехоньки, в вестибюле стояла прохладная тишина. Кнопф возник, когда я проходил Алисину светелку. На лице его лежала скорбь, он взял меня под руку и придержал.

– Дела, Александр, – сказал он сокрушенно, – дела… – и внезапно оживился. – Причем заметь, ты-то как ловко вывернулся. Тебя-то кто ни видел, всем каюк. – Мысль эта Кнопфу понравилась, он толкнул меня в бок. – Вот скажу я, что это ты всех угрохал, а тебе и крыть нечем.

– Скажи! – разозлился я, и Кнопф печально вздохнул.

– Говорил уже… Данную версию отвергли как не имеющую под собой почвы. Чтобы вот так, с одного удара Ректора уконтропупить… Нет, Барабан, у тебя кишка тонка. Но тех двух оболтусов ты мог, очень мог… – Кнопф опять задумался и сказал, что сегодня мне придется рассказать детям что-нибудь бодрящее и укрепляющее.

– Не подведи, Александр, – добавил он, и я снова разозлился. Мало мне тройного убийства, мало мне всего, что было потом, так еще и Кнопфа в начальники получить!

Простодушно, как только мог, я спросил, не передал ли Кнопф свои физкультурные часы Ксаверию? Взор Кнопфа помутился на мгновение, но тут же обрел обычную прозрачность.

– Чудак, – сказал он. – Ксаверий на посту. Ксаверий надеется… Слушай, – оборвал он себя. – Если разобраться, то влип ты в это дело по самое сказать нельзя.

И дальше бодрой скороговоркой Владимир Кнопф доложил мне, что коли я единственный свидетель злодейского убийства, то охранник Анатолий непременно меня найдет.

– Б-бах! – сказал Кнопф. – На пороге собственной квартиры. Как тебе?

Я опечалился, и Кнопф тут же посоветовал мне не падать духом.

– Прохвост Анатолий не знал твоего адреса. – сказал он.

Облегчение, которое я почувствовал, было совсем как настоящее. Дурной симптом: по-видимому, я изолгался вконец.

На лице у Кнопфа проступили большие и малые кости, весь он одеревенел и принялся толковать о детях и о моей ответственности. На счастье в коридор вышла Алиса и призвала Кнопфа. На душе у меня стало полегче. Далеко вверху огромным гулким шаром катились голоса.

Я вошел в класс, как в огненную реку. Клянусь Машенькиным мизинчиком – так оно и было. Едва переступив порог, я чуть не выложил им все. Невидимое пламя бушевало. И мне показалось, что в нем трещат инструкции Кнопфа.

Черта с два! Плевать им было на то, что произошло в самом деле. И полустертые контуры трупов на асфальте были только орнаментом детских фантазий. Будь я проклят! Каждого из них распирала собственная гипотеза.

– Вот, – сказал Лисовский Петр, – вы будете нас судить.

Оказалось, каждая пара готова представить собственные измышления по поводу стрельбы и душегубства.

Строго подергивая бровками, Лисовский объяснил про чистоту эксперимента.

– Спали мы – это раз. Окна у нас во двор – это два. Вы, Александр Васильевич, в третьих, тоже… за событиями не поспеваете.

По поводу этого «тоже» я хотел было возмутиться, но не стал. Мне в тот момент стало ясно, что репутация растяпы может оказаться очень кстати при дворе Ксаверия.

– Мы вам напишем каждый по-своему, – терпеливо толковал Лисовский. – Вы из этого сложите чего-нибудь, а там поглядим… – добавил, подумав, – Если не возражаете.

Я сел. Три трупа, невесть куда исчезнувший человек – и что же? Все это лишь повод для игры воображения. Дети зашуршали бумагой. Любовь к писанию приходит с годами, и извращение это – удел немногих. Здорово же их разобрало!

Я осторожно покосился в сторону Анюты Бусыгиной, и глаза наши встретились. Попался! Попался! Девочка и не думала писать. Не отпуская моего взгляда, она медленно встала. Сосед ее в недоумении оторвался от своих листков.

– Я не люблю писать, – сказала Аня спокойно и медленно. – У меня все предположения кончаются в середине. Я расскажу, позвольте.

– Рассказывать легче! Да, легче! – яростно проговорил мальчик у окна. А соседка Лисовского Петра хлопнула ладонью по парте и даже толкнула своего господина. Тот совершил сложное движение бровями, но смолчал.

– Ах, вы не поняли, – отчетливо проговорила Аня. – Мне ничего не надо. Я расскажу, и от этого не останется ни словечка.

Значит и тут была какая-то игра. Значит и они уже распорядились мною!

Боюсь, я оглядел их не очень ласково, но им было не до того. Они утихли и склонились к бумаге, только Аня стояла упрямо подняв подбородок.

– Ну, – сказал я ей, – Ну же.

– У Воловатого пистолета не было. Кто разрешит врачу пистолет? Будь у него пистолет, Анатолий отнял бы его и перестрелял всех троих тут же.

– Ха! – молвил Лисовский презрительно.

– Вот тебе и «ха», – отозвалась Анюта. – Стал бы он ждать, пока ему Ректор бок проткнет.

– Ладно, пусть согласился кто-то. – А на улице? Где он на улице ствол взял?

– Сообщница, – проговорила Бусыгина, и все перестали писать.

– Ой, Анька, ой! – сказал Сергей, в изумлении глядя на свою нареченную. Прочие дети глядели на меня. После того, как стало ясно, что моей реплики не будет, Аня качнула косо срезанной блестящей прядью и повторила:

– Да, сообщница! Если там никого, откуда пистолет? Все же слышали, как сегодня утром Кнопф и менты вкручивали друг другу.

– Не может быть, чтобы тетка, – сказал от окна веснушчатый Павел.

– Вот и запиши у себя на бумажке, что не может быть! – обрезала его Бусыгина. – А я говорю – тетка! То есть она не то чтобы тетка… – тут девочка отчего-то покраснела. – Она такая… довольно молодая и довольно симпатичная. Она блондинка, но вся в черном, и черный берет на ней. И Спиридон ее поэтому в темноте не увидел. А если и увидел, то подумал, что это так… Это ерунда. Что ему тетка в берете? Между прочим, Анатолий тоже думал, что это ничего особенного. Он ее хоть узнал, а все равно не надеялся, у них уговора не было.

Опять я почувствовал, что в этом представлении мне отведена роль бестолкового зрителя. Я достал карандаш и постучал в сосновую столешницу. Строгая солидность – вот что требовалось мне.

– Да, – сказала Аня. – Да. И она сначала сама перетрусила, а когда Анатолий чуть не упал (ведь Ректор его проткнул, все же это знают), она ему с перепугу просто трость подала, как будто они в метро или в автобусе…

Белокожая соседка Лисовского (никак я не мог ее имени запомнить!) вскинула голову.

– Твой Анатолий, Анечка, из трости, видать, стрелял. Он их перестрелял, а блондинка его увезла.

– … а потом, – Анюта, казалось, ничего не слушала, – у нее мозги страхом прочистило, и она ему пистолет перебросила. – и глядя мне прямо в глаза, – Потом они разошлись.

– Вот так и разошлись, – спросил я, – и никто ее не сцапал?

– Никто. Все лежат, она от страха трясется. Она вне подозрений.

Так. Окна выходят во двор. Будь у нее вместо глаз телескопы, она и то шиш бы там разглядела. На дворе известно что, на дворе трава, на траве… Господи, она же мне, дураку, растолковала, что этот сообщник я. Да и некому кроме меня, потому что сообщница трясущаяся это барышня Куус. И берет, и все остальное… Некому кроме нее быть. С каким, однако, удовольствием эта девочка расписывала барышнин ужас… Стало быть, все-таки видела. Или рассказали. Вот если рассказали, дело дрянь. Лучше бы тот, кто рассказал, сдал меня куда следует. Потому что в здешних делах разбираться у меня головы не хватает.

– Ну, – сказал я омерзительно бодро. Уж дальше-то молчать неприлично было. – Ваш конкурс, полагаю, удастся. Вы же конкурс задумали. Задумали конкурс! Так пишите. Пишите!

Тут на мое счастье открылась дверь, и в класс вступил Кнопф. Кнопф четкий, молодцеватый, без тени сомнений. Кнопф – спаситель.

– Прошу прощения, господа, – проговорил он. – Ксаверий Борисович срочно ждет Александра Васильевича. – и исчез. Ах, Кнопф!

Я прошел туда-сюда перед детьми, пожелал им легкости слога и вышел. На полпути между классом и лестничной клеткой меня окликнули. Предо мною от лестничной площадки махал руками Кнопф, а позади звучал мальчишеский голос. Я повернулся спиной к Кнопфу и увидел подбегавшего Сергея. Он протянул мне пухлый блокнот, который – я точно это помнил – лежал передо мною на столе.

– Вы забыли, – сказал мальчик.

Я хотел сказать, что блокнот не мой, но Кнопф разразился укоризнами, и я скорым шагом пошел к нему. Сюжет заминки не прошел незамеченным.

– Стареешь, Барабан, – сказал Кнопф, скача по ступенькам, – Не та головушка…

Внизу мы наткнулись на Алису, которая, прищурившись, оглядела меня и предупредила, что к Ксаверию пока хода нет. Кнопф немедленно исчез, озабоченно приговаривая, а мне Алиса сказала:

– Вам повезло, участник событий. Воловатого увезли на скорой. И не окажись поблизости Ректор, был бы наш доктор четвертым трупом.

Тут где-то вдалеке хлопнула дверь, и рядом с Алисой возник Кнопф.

– Ждут Лисовского, – сказал он значительно и наставил на меня подбородок. – А вот хотел бы я знать, почему ты ничего не спрашиваешь? Или тебе, Барабан, детишки все рассказали? Или ты сам все знаешь?

Как можно яснее и короче я объяснил, что происходит в классе. Алисе все это понравилось ужасно.

– На бумагу – и забыть! – приговорила она. – Вон из головы! Вы, Барабанов, неоценимый человек. Но дети и в самом деле не знают ничего. – Она сделала два шага и толкнула дверь с крохотным красным крестиком. – Представьте себе, Анне Бусыгиной становится плохо с сердцем. Ничего страшного, у подростков это бывает. К тому же Воловатый на месте, и Анна спускается к нему. Воловатый ее слушает, успокаивает, дает двадцать капель чего положено, и тут врывается Анатолий. Своей жуткой тростью он глушит Воловатого и собирается тащить Бусыгину…

– Куда?

– Ах, Боже мой, да откуда я знаю? Тут Ректор, потом остальное… Словом, вы знаете.

– А Анюта?

– Ну что Анюта? Анюта в обмороке. В вестибюле Воловатый лежит, а в кабинете она. – Алиса толкнула медицинскую дверь еще раз, и та неожиданно отворилась. – И что это значит, Владимир Георгиевич? – спросила Алиса, медленно наступая на Кнопфа.

– Ключа нет, – Кнопф сделал круглые глаза. – Ключ у Воловатого в халате, Воловатого увезли.

От гнева Алиса даже хрюкнула.

– Кнопф, – сказала она угрожающе тихо, – мало того, что дети без медицинской помощи… – Но тут послышался бархатный звон, и она немедленно исчезла в кабинете Кафтанова.

– Видал? – молвил Кнопф, оживая. – Не баба – конь. Я бы таких замуж отдавал, за прапорщиков. Дети… Дети… А скажи мне, писатель Барабанов, вы же писатели умные, почему это похититель детей является в санчасть аккурат тогда, когда объекту похищения требуется медицинская помощь?

Наверное я не совладал с собой, и недоумение нарисовалось на лице слишком явно.

– Витаешь, – разозлился Кнопф. – Порхаешь. А знаешь ты, сколько эта Бусыгина стоит?

– В том-то и дело, старичок, что нет, – сказал Кнопф задумчиво и выставил вперед растопыренную ладонь. – Я тут подсуетился, разузнал кое что на скорую руку. Анатолий, гадюка, между нами говоря, очень аккуратно Воловатого тюкнул. Врачик наш быстро оклемался это ты на заметку возьми. – он загнул указательный палец, – И вот доложил он мне, пока я с него кровушку стирал, что Анна Бусыгина до его кабинета едва-едва доплелась. И сердце у нее выскакивало, и давление давило… – уложил в ладонь рядом с указательным средний. – Нет, тут все чистенько. – Снова бархатный звон прошел мягкой волною, и Кнопфа будто сквозняком к двери Ксаверия потянуло. Уже исчезая, он втолкнул меня в медпункт. – Помещение, Барабан, должно быть под контролем. – И исчез, растворился.

В первую минуту я разозлился и хотел уйти, чтобы Кнопф не смел и думать распоряжаться мною, но вместо того подошел к окну. Нет! Решительно ничего не могла увидеть отсюда Анна Бусыгина. Я смахнул с подоконника стеклянные крошки и подумал, что непременно скажу Кнопфу, что стекляшки эти напоминают стекло от градусника. Пусть одноклассник мой покрутится, пусть поищет ртуть. Вообще, Вова Кнопф для Ксаверия – клад. Он и детей тренирует, он и охранников наставляет. Или, скажем, в школе бой, стрельба, а Кнопф не спит, он и тут на месте.

Стоп, стоп, стоп. В этой медицинской горнице не было и намека на спальное место, а представить себе, чтобы у Ксаверия в хозяйстве кто-то спал, скрючившись на стуле… Нет, уж настолько-то я порядки Кафтанова постиг. И тут же сквозь стеклянные стенки медицинского шкафика я увидел узенькую белую дверь. Высокая каталка перекрывала подступы к ней. Я оглянулся и, чтобы освободить руки, метнул свой блокнот на стол Воловатого. Блокнот в полете растопырился, и плоский ключик выпал из него и со звоном упал на пол.

Я сцапал этот ключик (по-моему, он еще не отзвенел), одним изумительно точным движением сдвинул каталку и мягко отомкнул дверь. Превосходные замки были у Кафтанова в школе.

Так и есть. В крохотной комнатушке стояла койка вроде той, на которой я некогда спал в казарме. Я протиснулся мимо нее к узенькому окну, прижался лбом к стеклу. Крыльцо, полустертые силуэты на асфальте – все было прекрасно видно. Ну да об этом можно было и догадаться.

Злость взяла меня. Неужели и девчонка с малахитовым колечком на бледном пальчике собирается вертеть мною? Отсюда, из этой амбразуры, она смотрела, как один, задыхаясь и падая, уложил троих. Она разглядывала барышню Куус и, верно, уже тогда придумывала, как загнать меня в угол… Снова звон в коридоре. Я выскочил из опочивальни в кабинет, запер дверь, вернул на место каталку и принялся вертеть в пальцах ключик.

Кнопф, раздувая ноздри, возник на пороге.

– Ты, Барабан, оглох? – спросил он свирепо, и, кажется, собирался продолжить, но увидел ключик.

– Где? – проговорил он с натугой. – Где взял? – и помахал рукою перед лицом, словно разгоняя дым.

Мой рассказ о том, что ключик лежал под стеклянным шкафиком, не понравился Кнопфу решительно.

– Крутишь, вертишь, – проговорил он с угрозой. – Я кабинет обшарил.

– Как угодно, – ответил я. – Только по-моему у подоконника на полу осколки градусника.

Кнопф свернул голову на сторону, вернул ее в нормальное положение и серьезно проговорил:

– У тебя, Александр, хватка. Только Ксаверию сейчас не до ртути. Ты в нем зверя-то лучше не буди. Вот он тебя ждет, а ему прежде про ключик расскажу. Нашел ты его, дескать, вот тут. – Он указал на эмалированную плошку, где тускло отсвечивали разнокалиберные стальные лезвия. – Его тут и не увидеть. А у меня к тому же – астигматизм.

Кнопф ожил, гоголем прошелся вдоль медицинских шкафиков, но, заслышав новый звон, опрометью выскочил в коридор. На этот раз я уселся за стол Воловатого и, чтобы скоротать время раскрыл блокнот. Очень жаль, что я не успел познакомиться с доктором до того, как Анатолий огрел его своей чудовищной тростью! На этих замусолившихся, закрутившихся по углам страничках оказались все, кто имел неосторожность хоть раз обратиться к доктору Воловатому. Насколько я успел понять нравы этого пансиона, доктор был человек отчаянный. Узнай о его мемуарах Кнопф или Алиса, и Воловатому было бы несдобровать. Но углубиться в чтение я не успел. В вестибюле зацокали Алисины каблуки, и я проворно спрятал блокнот под свитер.

Наврал Кнопф. Ждали, конечно не меня. То есть, Ксаверий Кафтанов совершил необходимые приветственные эволюции, и даже четверо мужчин в пухлых креслах доброжелательно пошевелились. Но пустовало пятое кресло, и каждый, находивший в кабинете, время от времени взглядывал на него. Мне даже стало казаться, что в пышных складках черного седалища соткался фантом. По-моему его присутствие ощущал не только я. Гости в креслах застегнули пиджаки, а Кафтанов убрался подальше от водопада, и сияние над головой потухло.

Наконец, телефонная трубка на столе у Ксаверия пискнула, он послушал, сыграл бровью и сказал:

– О! Подъезжает.

Один из четырех выбрался, было, из кресельных складок, но сосед придержал его.

– Бога ради, не надо, – сказал Ксаверий поспешно. – Никаких встреч, никаких проводов. В нужный момент распахнуть дверь кабинета, встретить на пороге. Не более того.

Телефонная трубка снова ожила.

– Прошу прощения, – сказал Ксаверий. Он стал у двери и принялся слушать, и каждый волосок его шевелюры, и каждая складочка на лице слушали тоже. Потом донесся звук парадной двери, и приглушенное постукивание двинулось на нас через беззвучие вестибюля. Гости Кафтанова поднялись из кресел, Кафтанов же поднял руку, точно собираясь махнуть невидимому оркестру. Раз-два-три – один за другим он загнул пальцы на руке и толкнул дверь.

Великий Ксаверий! Сделай он это позже, и задыхающийся, измученный путем от входа человек оказался бы в унизительной близости от коренастого, розовощекого Ксаверия Кафтанова, поспеши он, и гость три-четыре лишних шага боролся бы у нас на глазах со своим изувеченным телом.

– Степан Степаныч! – молвил Ксаверий, и словно бы пытаясь уберечь от нахлынувших чувств необходимую долю официальности, добавил: – Господин Лисовский!

Преодолев сопротивление перекрученного позвоночника, гость поднял навстречу Ксаверию приветливое загорелое лицо.

– Ловкач Ксаверий, ух, ловкач! – не то похвалил, не то укорил он, и, упираясь двумя тростями, двинулся дальше. О, как страшно шел этот человек! Он нырял и извивался при каждом шаге, словно протискивался по узкому коридору, стены которого были усажены лезвиями. Я почти почувствовал, как эти лезвия кромсают его несчастное тельце.

– Милости, милости прошу! – пел Ксаверий, а четверо образовали что-то вроде почетного караула. Степан Степанович протиснулся своим страшным коридором и аккуратно опустился в кресло.

– Алиса, – проговорил он, разместив по сторонам свои подпорки, – Где же Заструга, Алиса? Ну, на меня ему глядеть мало радости, но как же на тебя не посмотреть?

Алиса улыбнулась и сказала, что подаст кофе. Ксаверий покивал ей и, не теряя сановитости принялся кружить около гостей.

– Плохие дела, – сказал один из них.

– Хуже некуда, – сказал другой.

– В детей пока не стреляют, но ведь и напугать можно до смерти.

– Форменная измена. Ведь этот негодяй Анатолий был человеком Заструги.

– Девочка едва очнулась. Мне доложили. – Лисовский оглядел сидящих в креслах. – У наших детей после этой ночи в голове делается черт знает что. – И все посмотрели на меня.

– Вот именно, – спохватился Ксаверий, – именно к такому повороту мы оказались готовы. – Он выбросил в мою сторону руку, точно нож метнул. – Позвольте рекомендовать: Александр Васильевич Барабанов! Писатель и издатель.

– Вот как? – раздалось из одного кресла.

– Все-таки странно, – заметил другой гость.

– Нет-нет, – ласково улыбаясь вывернутым лицом, успокоил их Степан Степанович, – мне докладывали. Вы выручите наших ребятишек, ведь так? – Алиса, сосредоточенно улыбаясь, подала кофе, и он свое невесомой ладонью погладил Алисино запястье. По всему выходило, что я должен рассказывать, как я хорош, и что деньги мне можно платить без колебаний. Мерзко мне это показалось так, что я едва не ушел прочь из кафтановского кабинета. Но уйдя из кабинета, я ушел бы и от девочки с бирюзовым колечком. Я никогда бы не узнал, для чего мне был вручен плоский ключик в блокноте Воловатого. И я сказал: