Текст книги "Суворов"

Автор книги: Андрей Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

ЛАНДСКРОНА И ЗАМОСТЬЕ

«Разрушены временно и, хвала Богу, скоро бунтовщицкие широкие прожекты!»

Александр Васильевич понимал, что если он появится под Краковом заранее, подчинит себе местные войска и разрушит планы противника до начала их реализации, то будет выглядеть скандалистом, желающим командовать там, где никакой опасности нет. Он двинулся в Краковское воеводство лишь в начале мая, когда там уже хозяйничали солдаты Дюмурье.

18 апреля лихой француз с наемниками и шляхтой отбросил Древица за Вислу и занял Краков, в замке которого укрылся русский гарнизон во главе с подполковником Эбшелвицем. Укрепляясь в окрестностях, Дюмурье вызвал все свои войска из-за австрийской границы. 8 мая Суворов решил, что пора браться за дело. «С хорошей дракой переправились мы за Дунаец вброд, – рапортовал он. – Опровергнув все, собираемся итти к Бохне. Я тем сыт. Все у них по французскому вихрю» (т.е. образцу). 9 мая доложил: «Мы в Кракове… Первую стражу разломали». Разгромив в полутора верстах от города «возмутительскую первую стражу под командой их полковников: Ленартовича, Рогалинского, Вержбовского и маршалка Лосоцкого, – …соединились мы под Краковом с г. полковником и ордена Святого Георгия кавалером Древицем. Маршируя в ночи, на рассвете (10 мая) напали мы в трех местах на шанцы под Тынцом», – укрепленным городком с замком и огражденным стенами монастырем.

Штурм, при котором командовали колоннами Древиц, Эбшелвиц и полковник Шепелев, был кровопролитным. Русские, взяв полевые укрепления и остановившись под каменными стенами, потеряли 30 человек убитыми (в том числе двух офицеров) и 60 ранеными. Поляки потеряли 40–60 человек, но удержали город. Отразив атаку, Дюмурье прорвался к Ландскроне. Суворов его преследовал (Д I.260–262).

Дюмурье успел прибыть к основным силам у Ландскроны и построил их на выгодной позиции по гребню высот, уперев левый фланг в замок, а правый прикрыв обрывом. Русским, по его замыслу, предстояло атаковать через глубокую лощину, под огнем 51 пушки и фланговым обстрелом из 30 орудий Ландскроны. Город был так хорошо укреплен, рапортовал Суворов 12 мая, «что мы о его штурме и не думали. На их кавалерию левое наше крыло начало атаку с действием Санкт-Петербургских карабинеров с обыкновенной их храбростью. На моих глазах господин полковник Древиц с его карабинерами – человек полтораста, и казаками – человек двести, на нее чрез камни и буераки с искусством, мужеством и храбростью так сильно ударил», что «три раза совершенно разбил» тысячу конной шляхты «с подкреплением отборных пеших егерей» из Франции и 51-й «хорошей пушки».

Дружная атака русской тяжелой кавалерии карабинеров при поддержке казаков решила судьбу боя в полчаса. Кавалеристы атаковали по-суворовски, в карьер, выставив перед своим плотным строем палаши «на отвес». Пушки конфедератов едва успели начать стрельбу, как все их воинство уже бежало. «Дюмурье управлял делом и, не дождавшись еще карьерной атаки, откланялся по французскому и сделал антреша в Бялу, на границу».

Антраша – красивый прыжок, во время которого ноги танцора быстро скрещиваются в воздухе, касаясь друг друга – «французского шпиона Дюмурье» было весьма своевременным. Воздав в рапорте хвалу недавно смертно ругаемому Древицу, Суворов продолжил рассказ подвигом полковника Шепелева. Сбив с горы правое крыло противника, он вовремя поддержал атаку Древица и отрезал панам путь к бегству.

По сведениям Суворова, князь Каэтан Сапега, отдавший французу для бегства свою лошадь, «сам пересел на аглицкого клепера, которой его не туда занес», и погиб: «не только его шпага, но и портупея с шашкой в наших руках». Князя затоптали собственные кавалеристы. Командующий конфедератами генерал Миончинский получил рубленую рану, упал с коня и очнулся в плену. Пинского маршалка Оржешко казаки в бегстве закололи пикой. «Подлинно уверяют, что (генерал) Лосоцкой от своих ран в Кракове умер». Убиты или ранены были многие маршалки и командиры партизан.

По данным Суворова, спастись удалось отряду Валевского и полку из 1,5 тысячи человек, стоявших за стенами в Ландскроне. Успешно бежали 11 французских офицеров, совершивших антраша вместе с Дюмурье, и до 2 тысяч шляхтичей, для которых маневр «умыкания» куда глаза глядят был основной формой боевых действий (Д I.263, 267).

Перед появлением Суворова конфедераты поссорились. Поэтому целым осталось ушедшее от генерала Миончинского войско Казимира Пулавского. Этот богатырь, по сведениям Александра Васильевича, двинулся на Замостье, «шкодя» по пути отрядам Главной армии. Суворов, похоронив планы французского правительства и около тысячи конфедератов, переполнив Краков пленными, число которых было для гарнизона «очень отяготительным» (Д I.264), устремился к Замостью. Там королевский комендант, польский гарнизон и чиновники уже присягали Пулавскому.

В 6 часов по полуночи 22 мая 1771 г., доложил Суворов, «прорвавшись сквозь труднейшие дифиле, с поражением мятежников обошли мы город по форштату (предместью. – Авт.): натурально! Пехота, идя напереди, взяла их и дала дорогу кавалерии. Наши три Санкт-Петербургских эскадрона на стоявшую их конницу в местечке по форштату ударили на палашах, потом на их лагеря, и так мы их потрепали и распушили… Было ли что в наш век труднее?!» Он рекомендовал к наградам все войско, особенно «предводителей его, господ майоров Санкт-Петербургского (карабинерского полка) Рылеева, которой их первый начал рубить, и Сомова, которой ему очистил пехотой, густой колонной, всю ту дорогу. Самым первым был Суздальского (мушкетерского полка) порутчик Борисов с егерями и так названными легкими фузелерами, там, где даже и казак пробраться не мог. Ротмистр Леман стрелял из пушек перекрестным огнем, но господина Рылеева храбрость и диспозиция все превзошла». Еще не выздоровевший от ран поручик Арцыбашев штурмовал укрепления Замостья во главе казаков. Генерал-майор был счастлив, что в Замостье не только регулярные войска, но и «Донского войска казаки с отменной храбростью поступали». Бой за город был выигран с минимальными потерями. Вдобавок русские освободили 15 своих пленных во главе с ротмистром.

Вскоре Суворов уточнил детали этого удивительного сражения (Д I.265–267). Когда мушкетеры, а впереди них казаки и егеря пробили путь через укрепления, поляки подожгли городское предместье. Но три эскадрона Санкт-Петербургских карабинер проскакали сквозь огонь и вступили в схватку с отборной кавалерией конфедератов: гусарами и уланами, вымуштрованными почти по-военному. Большинство их полегло на горящих улицах, лишь немногие, бросившись с лошадей в ров, «разбежаться по ржи успели».

Пулавский под прикрытием боя покинул город. Но уйти в целости ему не удалось. Казаки «докалывали» беглецов еще много верст. Разобрав трупы, офицеры доложили Суворову, что для обеспечения бегства Пулавский пожертвовал свой лейб-эскадрон. Поляки потеряли до 200 лучших кавалеристов убитыми и 60 пленными. Согласно шифровке, приложенной Суворовым к рапорту, русские потери состояли в 15 убитых и 17 раненых.

«Кажется, что важнее этого места в Польше ныне нет. Разрушены временно и, хвала Богу, скоро бунтовщицкие широкие прожекты!» – заключил Суворов рассказ о боях при Ландскроне и Замостье. Многие русские офицеры были ранены, «я же грудью насилу дышу», – писал генерал-майор. Невзирая на состояние здоровья, он упорно шел по следам Пулавского, настиг и разгромил его арьергард. Тут Александр Васильевич узнал, что сам Пулавский, обойдя преследователей, ускользнул с основными силами в противоположную сторону! Суворов в знак уважения к противнику отпустил к Пулавскому его ротмистра и передал подарок – фарфоровую табакерку…

СОЛЯНЫЕ КОПИ

«Первое искусство военачальника есть в том, чтоб у супротивных отнимать субсистенцию».

Поставив себя de facto начальником стратегически важного для борьбы с конфедератами района, закрепив это положение разгромом мятежников, Суворов весь июнь 1771 г. пытался объяснить генералу Веймарну бесперспективность текущего хода миротворческой операции. Александр Васильевич выглядел как Дон Кихот, сражающийся с ветряными мельницами, ведь военачальников, кроме него, состояние дел устраивало.

Ирония истории в том, что Суворов, желавший прекратить кровопролитие и грабеж польского населения, изображается поляками кровожадным злодеем, в то время как русские и польские военачальники, наживавшиеся на крови, остаются «белыми и пушистыми». На самом деле снежно-белой вороной в их стае был наш герой – столь белой, что он не мог прямо писать о причинах своих проблем. В самом деле: как сказать в рапорте начальнику, что на крови нехорошо наживаться?! Для офицера подозрение в бесчестной наживе было оскорблением, несовместимым с продолжением службы! Даже острый на язык Суворов такую обиду нанести не мог. Поэтому наши источники – это сплошная фигура умолчания, контуры которой обрисованы тем, что сказано.

15 июня Суворов занял солепромышленное местечко Бохню и радостно рапортовал Веймарну: «Здесь готовой соли бочек на 1000. Эту приманку будем стараться как-нибудь у них отнять перевозом ее в Величку и Краков; поскольку потом, чем больше у них людей, тем будет голоднее, а нам спокойнее. Гиберные и поголовные (деньги) ' мало пособят, а тысяча бочек соли – здешним (конфендератам) жалованья с лишком на полмесяца». 16-го он доложил, что «возмутители беспрестанно подбираются к Бохненской соли, ибо они в великой нужде» (Д I.275–276). В Польше соль, как на Руси водка, была больше, чем деньги. А крупнейший промысел, питавший солью всю Польшу, находился в Величке. Суворов ее, естественно, занял.

Наивный читатель мог бы спросить: а почему эти промыслы не были поставлены на охрану еще в начале мятежа в 1768 г.? Неужели никто не знал, что у конфедератов рэкет соляных промыслов – важнейший источник финансирования? – Полноте! Все русские штаб-офицеры и генералы, в ведении которых находилось, между прочим, управление имуществом сбежавших в конфедерацию панов, были профессиональными хозяйственниками. Мимо их внимания не просочилось бы и 10 злотых. Просто сумма, о которой шла речь, становилась по своей огромной величине «невидимой».

19-го Александр Васильевич послал Веймарну донесение, прося «никому его не показывать и сжечь» (Д I.277) – просьба в высшей мере странная, т.к. Суворов никогда не просил сжигать свои шифровки. В чем дело? Генерал-майор доложил, что поставленная им в Величке рота пехоты была неназванным командиром отозвана. В результате конфедераты «в Величке забрали… больше 1500 бочек в натуре или за них деньгами», что равнялось сумме жалования всех их бойцов на месяц. «Тот месяц их оживляет, ибо хотя бы они все те деньги на жалованье и не роздали, следственно употребили еще на нужнейшее. А заказали было они уже в Величке 5000 бочек, каково это! И какое воровство!»[42]42
  Воровством на Руси называлось уголовное, в т.ч. государственное преступление.


[Закрыть]. Своими действиями Суворов все же нарушил поступление денег к конфедератам: «Здешним жалованья не дают, не будут ли пуще всего драгуны дезертировать, кои больше из крестьян?»

«Занятие Велички тронуло их пуще всех наших побоищ, – констатировал Александр Васильевич, – однако не отчаялись, имели надежду на Бохню и тем ободрялись. Не всегда они вывозят соль в натуре, а складывают ее у тамошних обывателей и берут от них за нее деньги, те же после продают ее с барышом… Уже… гиберные и поголовные их не прокормят, им надобно чрезвычайно для сбора их дробиться, чем больше у них людей – тем будет голоднее, причина конца мятежей!»

Казалось бы – все ясно. Употребив незначительные силы, русские уже отрезали конфедератов от важнейшего источника дохода. О чем тут еще говорить?! Однако Суворов счел необходимым меры по охране Велички и Бохни тщательно обосновать. Он пересчитал в Великой Польше всех конфедератов, охарактеризовав их по родам войск. И констатировал: «Денег и Велички у них нет, с Бохней, даст бог здоровья, будет то же». Только совсем мелкие конные отряды могут прокормиться, грабя «сукна из лавок и старую шляхетскую броню» и отбирая «поголовных несколько» (Д I.280).

Если вы не успели вздохнуть с облегчением – то лучше не торопитесь. Суворов в том же июне отправил Веймарну подробные соображения о борьбе с конфедератами, завершавшиеся словами: «А прежде всего у них Бохню и Величку отнять надлежит». Как же так? Ведь генерал-майор соляные промыслы занял и держал под личным присмотром! Очевидно, «невидимое миру» давление на Суворова было чрезвычайно сильным. Иначе он не исписал бы несколько страниц шифровки, хотя длинно писать не любил. На требования Веймарна поручить писать рапорты хоть кому-нибудь из офицеров он отвечал, что «повеления ваши… дешифрировать… времени нет».

Весь смысл соображений Суворова о войне клонился к тому, что миротворческая операция зашла в тупик. «Правда, что возмутителей нам никогда не догнать: ежели они истинно бежать захотят, карабинеры не дотянут за казаками, а за карабинерами пехота не добежит». Только их попытки завести пехоту и действовать в строю дают русским возможность бить конфедератов. Но в полевое сражение «их не скоро выжить можно… а замки им служат убежищем». Отбирать те замки стоит крови, если штурмом; если брешами – то нужно много амуниции; если блокадами – много времени. С помощью артиллерии нетрудно взять Ландскрону и Тынец, но Ченстохов, как монастырь, «расстрелян быть не может». Даже потеряв замки в Польше, конфедераты сохранят базы за австрийской границей. Зато лишением их соляных денег можно «выголодить» их повсеместно (Д I.271).

Перед требованием «отнять» Бохну и Величку Суворов информирует, что королевский генерал Браницкий призывает его преследовать мятежников в горах, но он остается в районе Кракова. Смысл этого заявления делается ясным из следующих двух рапортов Суворова о соляных промыслах, от 22 и 24 июня (Д I.283, 285). В первом сказано, что Броницкий необходим в районе Кракова, т.к. конфедератам до зарезу нужно отбить соль и на эту «приваду» они будут слетаться сами. Во втором подчеркнуто, что Браницкому «нужнее» прибыть в район Кракова, «чем гоняться за Зарембой» и пытаться «истреблять рассеянных великопольских маршалков». «Заремба, – пишет Суворов об одном из конфедератских вождей, – отводил меня отсюда, только Зарембе обманывать меня поздно, я то сказывал. Что делать, когда не слушают, лишь только стыд. Но не те есть тому причины, которые с первого виду нам воображаются, но иные, отпадающие от великодушия, всеконечно о которых подлинно сказать стыдно».

Т.е. военные соображения, заставляющие и Зарембу (со стороны конфедератов), и Браницкого (со стороны короля) «отводить» Суворова от соляных промыслов, скрывают постыдную, непроизносимую тайну. Речь, несомненно, шла о сговоре генералов и чиновников короля с конфедератами о разделе грабительских денег с соляных промыслов. Этот сговор не был бы действенным без участия русских военных и чиновников. На каком уровне, мы можем предполагать.

Суворов построил крепкую оборону вокруг Велички, о которую разбивались набеги мятежников. В Бохне он запретил добывать соль и производить бочки, а все запасы соли вывез в Краков. «По недостатку соляного грабежа все здешние возмутители не получали жалованья более месяца и терпят великую нужду», – докладывал он Веймарну. Положение их становилось безвыходным. «Ибо чем возмутительское число здесь больше, тем больше они будут чувствовать голод и жажду, которыми они страждут, по неполучению понедельно жалованья более месяца, и весьма ропщут… Ибо раз они здесь грабежных соляных денег не имеют, то не имеют денег во всей Польше и гиберными и поголовными (поборами) себя содержать не могут».

«Я подлинно известие имею, – писал Суворов, – что возмутители занятием Велички и отнятием у них Бохны, истинно с отчаяния, хотят все товары и вина, которые в Краков из Венгрии и Австрийской Силезии отправляются на тракте, так долго задерживать, пока… город не заплатит двадцать тысяч червонных контрибуции чистыми деньгами. Однако краковские купцы… тех товаров из-за границы вывозить не хотят, о чем писать буду в австрийскую камеру», – т.е. правительству Австрии.

Силами нескольких рот Суворов поставил конфедератам шах и мат. Но в рапортах он всеми аргументами сопротивляется «ложным пениям», цель которых – заставить его снять оборону промыслов. И в заключение угрожает обратиться прямо «полномочному и чрезвычайному в Польше послу, его высокопревосходительству действительному тайному советнику и разных орденов кавалеру господину фон Салдерну».

Угроза жалобы новому полномочному министру России в Варшаве, через голову Веймарна, говорит о том, что препятствия для экономического удушения мятежа устраивали русское командование (равно и королевское, о чем Суворов уже писал). Из рапорта от 24 июня ясно, что Веймарн требовал передать контроль над промыслами генералу Броницкому, не утверждая назначенную Суворовым охрану соли.

Суворов еще не бунтовал против начальства. Это ему придется сделать позже. Он, оставляя в штабе копии секретных рапортов, убеждал, что майор Рылеев, поставленный им в Бохне и Величке, удержит их – только «чтоб уже никому его оттуда не выводить». «И если майор Рылеев в Величке и Бохне останется непоколебим, то к зиме отвечаю за всех возмутителей, и уже тогда их можно истреблять… и частными командами, и с постов».

«Первое искусство военачальника, – поучал Веймарна Суворов, – есть в том, чтоб у сопротивных отнимать субсистенцию. Нет соляных денег, из чего возмутители будут вербовать чужестранных? И гултяев нечем будет кормить. Прибавлять французов? Но и генеральности в Венгрии (правительству конфедератов за границей. – Авт.) нечего будет есть. Как бы начальники наших прочих и иных войск в операциях невежественны ни были».

По этим словам мы видим, что раздражение Суворова достигло величайшего накала. А из следующих строк рапорта узнаем, что он отбывает в Люблин – т.е. все-таки удален с важнейшего места у Кракова. Как Веймарн осмелился на это? Дать приказ об удалении честного командира от источников конфедератских доходов было, учитывая угрозу жаловаться полномочному министру, неумно. Суворова сумели выжить!

В тот же день 24 июня, когда он писал цитированный рапорт, Александр Васильевич сам подал Веймарну прошение: «мне дозволить отправиться к тамошней части вверенной мне бригады на некое время для излечения» (Д I.284). Это объясняет концовку рапорта, в которой Суворов совершил страшное: озвучил реальные цифры доходов от соли и финансирования мятежников, несмотря на святое правило: «размер суммы делает ее невидимой».

«Оставить Величку и Бохню… – пишет он с отчаянием. – Возмутителям по всей Польше надо на жалованье в месяц немного больше пятнадцати тысяч червонцев, а теперь меньше. С одной Велички собрали они с Нового года меньше, чем в четыре месяца (кроме покраденых), больше шестидесяти тысяч червонцев. Бохня же против Велички пятая часть; поголовных и гиберных во всех открытых им местах они и ста тысяч червонцев не награбят; если бы шляхтичи и вовсе не мешали, откуда на Диван и христианнейшей кабинет?[43]43
  Т.е. на взятки правительствам Османской и Австрийской империй.


[Закрыть] Откуда же им ружейные и амуничные вещи? Не надобно ли им сокровище короля французского? Ведомо, его величество (Людовик XV. – Авт.) уделит и сам нечто, и из своей казны в пользу опровергаемой (русским флотом) его с Портой коммерции, если увидит, что возмутители что-нибудь уже значат. И он напрасно не расточит, но когда они неважны, то умножение для них убытков будет тщетно. Когда бунтовники бывали скуднее, дороже вдвое с них в Венгрии брали; когда деньгами разжились – то отпускали дешевле, как то чинят купцы в больших городах, где царствует изобилие!»

Надеюсь, читатель уже все понял из этой цитаты, но для порядка поясню. Величка давала конфедератам в среднем 60 000: 4 х 12 = 180 тысяч злотых в год, Бохня – примерно 36 тысяч, итого 216 тысяч злотых, тогда как пожертвованиями и грабежами по всей Польше они добывали около 100 тысяч. Две трети дохода шли от соли, треть – от «полевых работ» вооруженной шляхты. Шляхте требовалось на жалование около 15 тысяч злотых в месяц, что составляет 180 тысяч в год. Если отнять «соляные деньги», то невозможно будет ни генералам жить за границей, ни оплачивать помощь турок и австрийцев, ни содержать отряды инсургентов. Такой финансовый удар обрушивал сложившуюся систему, т.е. содержание австрийских баз мгновенно становилось дороже, а французы, при всем своем легкомыслии, не стали бы вливать деньги в заведомо проигрышное дело.

Вопрос «Кому выгодно?» получил вполне ясный ответ. Уяснил его себе и Суворов. Поэтому, получив приказ снять охрану промыслов, вместо жалоб на Веймарна полномочному министру ушел «по состоянию здоровья» со стратегического краковского поста. Заинтересовано в финансировании конфедератов было само императорское правительство в Польше, намеренное, как подозревал Суворов, держать здесь войска в любом случае, но лучше – под маской миротворцев. По причине «сохранения лица» «русское» командование в Польше – фон Салдерн, фон Веймарн, фон Рене, фон Древиц, фон Эбшелвиц и иже с ними – не могло само рэкетировать соляные доходы, зато пользовалось ими косвенно, через конфедератов. Как далеко «вверх» уходили нити коррупции, трудно сказать, но, как известно, двор Екатерины Великой отличался изрядной продажностью.

Справиться с такими силами не мог даже великий полководец. Ему самому пришлось отвечать на «хитростные пронырства», доказывая, что «солью команды моей никто и бочкой не пользовался… ибо если бы отбили и кафтан королевской, то бы и тот делить – а у других было иначе… Превеликие жалобы на казаков, что ни за провиант, ни фураж не платили, только не на тех, что у меня. А всем нам стыдно, истинно ни чести, ни чину не рад» (Д I.297).

Суворов проиграл, но твердо усвоил урок. В следующий свой визит в Польшу он не позволил никому, даже двору в Петербурге, помешать немедленному пресечнию бунта и кровопролитий.