Текст книги "Безмолвие"

Автор книги: Андрей Печенежский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Печенежский Андрей
Безмолвие

Андрей ПЕЧЕНЕЖСКИЙ

БЕЗМОЛВИЕ

Их набирали в детских приютах, из числа малолеток, которые наверняка не имеют родителей (не имели родителей – так это называлось, хотя кто-то ведь привел нас в эту жизнь, в самый крайний, самый узкий ее коридор коридор одиночества, где раньше всего остального мы изведали тупики холодных застенков, призрачное освещение и улыбку ближнего, внезапную и восхитительную, как падение звезды).

Набором занимались люди большого опыта и весьма тщательные в деле. В отлично оборудованных кабинетах специалисты ощупывали, взвешивали, казалось, каждую клетку организма дитяти, определяя, что – при должном уходе и воспитании, – столько-то лет спустя может получиться из этого мяса, костей, из этого мозга. В довершение процедуры сам наборщик заглядывал уже избранным в зубы, как это делалось всегда на конных заводах. И говорил, (он говорил нам: подтянитесь, красавцы, (красотки), отныне для вас начинается настоящая жизнь: вы забудете нужду и притеснения, проблемы, удушающие наш дряхлый мирок, не коснутся вас ни с какой стороны; молодость, здоровье, сила и уверенность поступка станут главным вашим достоянием на долгие годы... или кто-то из вас не желает пристать к Когорте Безмолвных?) – новобранцы отвечали благодарным безмолвием, уже тогда пробуя вкусить эту благость.

Под охраной их увозили в заповедные места, и у стен питомников голоса большого мира немели, как бездомные калеки на приступках величественного храма. Там было вдоволь чистого воздуха и зеленых трав, певчие птицы порхали на райских полянах, выманивая из непролазной чащобы клыкастых хищников; там вольно плескались мелкие и глубокие водоемы, и хотелось испытать выносливость собственного тела на теле отвесной скалы. День за днем физические упражнения превращали тонконогих юнцов в образцовых атлетов; завидная упругость, безотказность мышц подчинялись строго определенной мысли. Теоретический рацион воспитанников состоял из точных наук, – это могло пригодиться в будущем; история же человечества и его культурное наследие отметались вчистую. Препятствие, верный расчет превосходства над ним и само превосходство – вот что мерещилось воспитанникам всякий час их молодой, здоровой и обеспеченной жизни; и грядущие испытания не страшили избранных, как не отпугивает гордого тура узость карниза над пропастью. Вторым божеством, которому они поклонялись (мы носили в себе эту заповедь искренне и ревностно, находя в ней стержень победного удовольствия и пульс вселенского бытия, – это была Заповедь Безмолвия, что люди, давшие нам силу и уверенность, потребуют от нас в решительную минуту). Безмолвие похлеще умельца-наставника учило парней письменам едва уловимых шорохов, когда в зачетных походах одна уготовленная опасность сменялась другой; оно выхолащивало соразмерный, мумиеподобный дух молодых женщин, продолжательниц рода Когорты, когда они разлучались со своими детьми еще в залах родильного заведения. Безмолвие плодило перевертышей одиночества и постепенно выстраивало из них крепость исключительной независимости. Избранные покорились Безмолвию (мы покорились Безмолвию и полюбили его; а время превосходства запаздывало, оно тащилось в хвосте нашего нетерпения, – поэтому при выпуске из питомников мы все напоминали друг другу патроны из потерянного боекомплекта, блистательные мертвыши, что оживают лишь в мгновение выстрела). Опекуны караулили срок дозревания каждого и передерживали безмолвных взаперти ровно столько, чтобы те, разряжаясь, в азарте уже не смогли бы контролировать свой предел. А разряжаться было где, чего другого, но костоломных ям и ямищ на земле, в небесах и на водах от века к веку не убывает. Покинув питомник, безмолвный шел разгребать завалы километровых шахт, испытывал новейшую технику, бродил по пещерам Марианской впадины или отправлялся на поиски космических невзгод. Это все были ямищи, ямы помельче попадались, куда ни ступи: спецслужбы внутреннего порядка, отряды боевых пловцов, неистовые пожарные команды, заоблачные верхолазы-монтажники, – да мало ли что? – остальное расскажут те, кто там побывал; теперь уже не собрать всех случаев, когда безмолвные не имели равной себе подмены. И ни разу, никто из них не потребовал дорогостоящих подстраховок или отсрочки, никто из них не спросил возмещения растраченного своего могущества. Они даже понятия не имели о таком человеческом праве – потребовать от других, потому что идол Безмолвия неотступно следовал за нами. И я с особой силой почувствовал его увлекающую близость, когда в среду около пяти часов пополудни наставник повел меня в директорский корпус питомника. Там я увидел еще десяток безмолвных; среди них были Нэг Задира, Головастик Прив и Точило Мус, остальных я не знал по именам. Директор лично пожелал нам удачи и сообщил, что отряд передан в подчинение самому значительному ведомству.

– Сопровождающий уже прибыл за вами. Запомните его лицо и повинуйтесь каждому его слову.

Сопровождающим был низкорослый доходяга, гладко выбритый и наодеколоненный чрезмерно – больше о нем ничего не скажешь. Все они, увозящие безмолвных, выглядели то ли больными, то ли чахлыми от какого-то мысленного разлада. Обет Безмолвия еще не коснулся нас, и можно было по-свойски поручкаться с новым распорядителем, спросить, издалека ли он и не слишком ли утомительным было путешествие, но мы лишь покивали в ответ, даже дыханием стараясь не навредить немощному человеку. Сопровождающий жестом предложил идти за ним. Голос его обнаружился уже в великолепном красном автобусе, который на скорости покатил нас невесть куда; и голос этот был тих и пробивался к нам с заметным усилием. Но, вероятно, тут были повинны также странная перегородка и плохие динамики.

– Первейшее условие дела, парни: вам надо разговориться как следует, – сходу начал он инструктаж. – Бросьте привычку неметь по любому поводу. Группу ожидает еще более жесткая изоляция, но вы обязаны вести себя так, будто живете в огромном, многолюдном городе, а просто на время уехали в уединенный уголок – отдохнуть, поразмыслить... Потом вы действительно окажетесь в городе, и не должны при этом отличаться от коренных горожан... Завет Безмолвия примет вас много позже, и он предъявит лишь одну особенность: там, среди горожан, вы получите сигнал. Сигнал этот каждый расшифрует самостоятельно.

"А дальше?" – подумал Нэг Задира, но сопровождающий, конечно же, не расслышал Нэга.

– И когда сигнал поступит, вы сделаете то, что сочтете необходимым. Сейчас эта инструкция наверняка представляется вам неопределенной, доверьтесь моему слову – это вопрос времени и подготовки. Вы просто не сумеете не сделать того, что велит вам сигнал... Эй, парни, да расшевелитесь вы! – призвал он с какой-то загробной резвостью.

– Отличная погода! – воскликнул Нэг Задира, и сопровождающий немедленно успокоился. А мы принялись трепать языками разную чепуху, перекрикивали друг друга, поминутно справляясь, который час, напевали дурашливые песенки, вслух сожалели о том, что не довелось повидаться напоследок с подружками из соседнего, женского питомника. Хотелось понравиться нашему шефу и вообще – мы начали выполнять его рекомендации. Потом Нэг снова обратился к нему: почему, мол, тот сидит не в салоне, как все мы, а отгородился щитом?

– Это не должно интересовать вас, – пробормотал сопровождающий, и полупрозрачная, с легким серебристым покрытием заслонка действительно перестала привлекать внимание салона, а в салоне в высоких удобных креслах сидели только мы, одиннадцать безмолвных из питомника 2-В. Ни тебе ребят из охраны, ни случайных попутчиков; и тут же кто-то загляделся на кондиционеры, вернее, на голубое, резкое мерцание в глубинках их зарешеченного нутра. "Липи! – мысленно позвал меня Нэг Задира. – Похоже, нас миленько облучают". – "Ты прав, даже затылок пощипывает, – молча согласился я. – Что бы это могло быть?" – "Чертова забота, – спокойно мыслил Нэг. – Наверное, завтра зальемся кровью, а они будут мерить, сколько ее у нас после этой штуковины осталось..." – "А может, через часок вместо волос на наших славных котелках выткнутся барсучьи иглы, – подал бодрящую мысль Головастик Прив. – И охота им переводить безмолвных на дерьмо!" – остальные безмолвствовали на ту же тему, но голубое мерцание никого не потревожило всерьез. Доспевал июльский вечер, поездка затягивалась. Автобус петлял по незнакомым автострадам, которые становились все пустынней; уже в сумерках асфальт сменился грунтовой дорогой. Всего за несколько часов мы успели истосковаться по приволью, нам не терпелось поскорее выкупаться. Вспоминалось наше горное озеро, где вода была такой же ясной голубизны, как и лампы чертовых излучателей; окунуться бы в него разок-другой, и пусть бы тогда случилось с нами то, что должно случиться!.. (Караульный пост они миновали после полуночи. Почувствовав остановку, безмолвные проснулись. Солдаты осматривали салон и пассажиров через окна, пока офицер проверял документы сопровождающего. Один из безмолвных помахал солдатам рукой – салон был освещен, и жест приветствия не мог остаться незамеченным. Однако солдаты, стоявшие с автоматами наперевес, даже не шелохнулись. Свет в салоне погас, и автобус двинулся дальше – вглубь степи; красные бабочки габаритных огней забились во мраке меж землей и небом и скоро пропали. Старший офицер угостил начальника караула сигаретой.

– Не чаял дослужиться до такого игрища, – сказал старший офицер, частыми глотками потягивая дымок.

– Что-то не верится, – откликнулся начальник караула. – Мне до сих пор не верится... я никогда этому не поверю!

– Зачем же в таком случае вы дрожите?

– С чего вы взяли, что я дрожу? – обиделся начальник караула. Просто это ни на что не похоже.

– Вот-вот, – согласился старший офицер. – Теперь подозревай любого встречного и не ошибешься. Подряд и всех скопом... И никаких признаков! Цирк, парад-алле... И все-таки вы дрожите, черт возьми!..

Начальник караула и правда не мог совладать с ознобом. Ночь была теплой, других ночей июль сюда не заносил... Простыл я, что ли, уговаривал себя начальник караула, – в конце концов, опасность миновала, несколько неприятных минут, у нас в запасе всегда найдется несколько неприятных минут. Вот если бы удалось забыть про этот автобус... прошу прощения, в сводке указан транспорт; именно транспорт. Забыть об этом... но это... это ни на что не похоже!.. К несчастью своему он знал, что ожидает чудовищных вояжеров там. Это знал и старший офицер, и, пожалуй, большинство солдат караульной роты... Отдаленный оазис, комфортабельное поселение: спальный корпус – отдельные номера люкс; бассейн с вышкой в закрытом кокосовом дворе, душевые, теннисный корт, спортплощадка, гараж с парой мотоциклов и новеньким "ренаултом"; к главному корпусу, где размещаются библиотека и кинозал, примыкают склады, напичканные всякой всячиной, оснащенные холодильными установками и кондиционерами. Энергоснабжение автономное, в полумиле от оазиса блещут зеркала солнечных батарей. И сто шестнадцать пальмовых стволов над головой... Кто бы отказался провести в шикарном пансионате денек, неделю, месяц? А два? А год? А жизнь без остатка?.. Начальник караула зажмурился, он вдруг представил себя в дьявольском транспорте, и поспешил к успокоительному обстоятельству: все-таки в салоне сидели безмолвные, а это не одно и то же, что, к примеру, он сам, или вот майор, мнущий зубами сигаретный фильтр, словно жвачку. У них в подразделении не значилось безмолвных (а если?..), слишком дорого стоят они, бездомные антеи, чтобы торчать где-нибудь при шлагбаумах. Слишком дорого, но это... с чем это можно сравнить? Надо молиться, молиться, – тужился в ознобе начальник караула, пусть эта команда навсегда останется в пустыне! – и не верилось, пречистая дева! – что они под приказом способны выдержать там хоть какой-то значительный срок. В тени ста шестнадцати пальм благоустроенного курорта, официально, – в секретной документации, – именуемого хранилищем... Хранилище 1-3Б... Вряд ли начальнику караула полагалось знать все это, солдатам – тем более. Но армейский уклад, как и всякий другой, имеет свои неотторжимые слабинки, с одинаковой ненасытностью армия потребляет табак, тушенку и страшненькие подсекретные слухи. А если слухи подкрепляются личным участием в подготовке хранилищ? А если толстогубый Фостофф уже не однажды будоражил сенаторов обещаниями объявить в ближайшем будущем Эру Всеподчинения Безусловного, причем – без дополнительных финансовых затрат?

– Да перестаньте вы трястись! – злобно потребовал старший офицер и лишь сейчас подумал о солдатах в оцеплении; они все еще держали автоматы наизготовку, они ожидали приказа и переваривали под касками черт знает какой компот, хотя, при желании, можно и догадаться, из чего это варево набрано. – Уводите людей в казарму, – распорядился старший офицер. – И будьте начеку, не хватало еще, чтобы ваши люди разбежались.

Наши люди, майор, наши, – подумал начальник караула и неожиданно для себя, уже повернувшись, объявил:

– Я и сам бы дернул отсюда куда подальше...

Не менее странным был и ответ старшего. Он сказал:

– К утру они будут на месте. Часа через два, два с половиной...

Начальник караула так и не понял, какое это имеет значение.

Только на следующий день, проспав почти до обеда, мы обнаружили себя хозяевами прелестного, вполне завершенного мира. Точило Мус в порыве ликования трижды обошел наше хозяйство на руках, плюхнулся в бассейн и с открытыми глазами пролежал на дне его добрую четверть часа. Нэг Задира после пробежки и душевой посетовал на то, что красный автобус не стал дожидаться нашей побудки. Нэгу хотелось поблагодарить сопровождающего.

– Никогда не забуду этого парня, – поклялся Нэг. – Жаль, что нам не показали остальных из его компании. Они тут хорошо постарались. По-моему, они люди с пониманием, как ты считаешь, Липи?

– Они многое сделали для нас, Нэг, и это обязывает. Нам тоже надо постараться вовсю...

А пальмы перед окнами были чудо-пальмы, и чудо-пустыня виднелась за ними, – земля, которую видишь всегда. И нет над тобой надзирателей, а все остальное – есть, и нет глухого забора и вечно закрытых ворот, а всего остального – навалом. И мы были уверены в том, что нам удастся оправдать надежды наших незримых покровителей... Когда безмолвный начинает чувствовать свою реализацию? Даже в неторопливом, не требующем специальных усилий режиме? День безмолвного расписан по часам и минутам, но расписание точно угадывает собственную волю безмолвного. И когда он, нарочно путая себя, забредает в пустыню с ружьем – поохотиться на быстроногих варанов, и когда, отдохнув после обеда, продолжает читать монографии о больших городах и просматривает сериалы кинохроник. Нещадный солнечный колодец, изо дня в день открывающийся в десяти шагах от спальни, кажется безмолвному милей городской сутолоки, что ему еще предстоит испытать, испытать не без важного умысла. Пустыня видится ему более человечной, чем то, что сам человек нагородил вокруг себя в запустынном мире; но ощущает безмолвный и нарастающий, не проясненный до поры позыв туда, в среду призрачных, но от этого не менее жестоких джунглей общения, многомиллионного, многообразного, многовекового. И еще примечает безмолвный какие-то новые сгустки в границах собственного "я". Приливы незнакомого наполнения – словно тебя начиняют инородным веществом, и оно бойко и безболезненно к тебе приживляется, оттесняя в закоулки тела и разума прочие, не столь важные залежи... Это тень больших городов просачивается в безмолвного, награждая его смутной, отвратительной привязанностью. Это как бессонница похмельного наркомана, когда он разглядывает опорожненную упаковку зелья, – что будет дальше? Но это и есть начало реализации, твоей реализации, безмолвный! А дальше? Это она, она! – вот почему в тебе нет и быть не может какого-либо протеста, подозрений, неприязни к такому постепенному и точному преображению. Лишь иногда, не ради жалобы, а соблюдая заданность инструкций, безмолвный говорит товарищу (он сказал мне:

– Голова начинает пухнуть от этих мегаполисов... Проветримся, Липи? Нэг Задира по старой привычке читал мои мысли. Впрочем, время, отведенное на библиотеку, в самый раз истекло. Гараж был открыт, "ренаулта", а с ним и одного из мотоциклов – на месте не оказалось).

– Нас опередили! – крикнул Нэг, срывая с подножки оставшийся мотоцикл; я вскочил на заднее сиденье, и мы помчались...

Мы мчались вдогонку за уходящим солнцем – туда, где каждый вечер оно совершает обряд исчезновения, и откуда не каждый вечер, но по субботам непременно – появляется голубой автобус с нашими подружками: Мэгги, Прота, Стила и кто там еще... Нэг мотнул растрепанной шевелюрой: каковы бродяги! Впереди извивался пыльный дракон, которого тащил по степи "ренаулт". В машине бесновалась тройка соскучившихся парней. Они тоже заметили нас и дальше мы неслись по степи наперегонки...

Водитель, – всякий раз это был человек новый, – выпускал девиц из автобуса, разворачивал и угонял машину куда-то за горизонт. По непонятной причине, ночевать в хранилище он не решался; девицы тоже переживали страшно, но это была их работа. Наутро автобус снова появлялся возле спального корпуса и сигналил, – так повторялось каждую неделю. Безмолвные были не прочь участить свидания, да что поделаешь? Утром подружки измученно улыбались, а безмолвные, проводив их до автобуса, шли отсыпаться. К девицам быстро привыкали – еще бы! – и было жаль, когда Мэгги в следующую субботу вдруг возьмет и не приедет. Мэгги одевалась, автобус уже голубел под пальмами. Я обнял ее, полуодетую, зарылся лицом в нерасчесанные волосы. Запах ее волос – он не покидал моей комнаты вот уже несколько месяцев...

– Я знаю, о чем ты думаешь, Мэг...

Конечно, я пошутил, но Мэгги испуганно отпрянула.

– Ну что, что случилось?.. Я сказал неправду, Мэг, ничего я про тебя не знаю!

Сейчас она должна была поверить, потому что я действительно запретил себе приближаться к ее мыслям. Я настойчиво убеждал себя: это было бы настоящим свинством, безмолвный – пользоваться Безмолвием без ее на то позволения. Но порой наступало признание – твоя Мэгги что-то скрывает от тебя, что-то последнее, чего лучше не знать никогда...

– Ты нездорова, Мэг?

– Вчера меня укачало, отвратительная дорога... Не обижайся, ладно? в ее ответе мне почудилась поспешность раскаяния.

– А что еще? Ведь есть же что-то еще?

Она оделась и держала в руках неизменную желтую сумочку.

– Не молчи, Мэг...

– Ты сильно расстроишься?

– Смотря от чего.

– Хорошо... – решилась она и тут же опять умолкла.

– Что происходит? Что с тобой?

Она пошла к двери – крохотное существо, по следам которого крадутся сумерки.

– Проводи меня, Липи.

Мне хотелось утешить ее.

– Насилу дождался этой субботы, – сказал я, когда мы спускались вниз. – Вчера мне казалось, что я вот-вот разлечусь на куски!

Мэгги, глядевшая на меня с невнятной надеждой, внезапно отвернулась и прибавила шагу. Все уже были во дворе.

– Что-то случилось? – спросил Нэг Задира, а Головастик Прив легонько подтолкнул нас вперед.

– Все нормально, – сказал я и наклонился к Мэгги. – Задира задирается.

Она не ответила, голубой автобус призывно напевал клаксоном. Девицы заняли места в салоне, потом из автобуса выпорхнула Прота, подружка Задиры, и подбежала ко мне.

– Липи, она просила, чтобы ты не злился, но она больше не приедет...

То утро я вспоминал множество раз, и вспоминал не только бледную маску человеческого лица за лобовым стеклом и лицо Мэгги, на повороте показавшееся из окна. Отлично запомнилось и то, как безмолвные разбредались по комнатам, а я бросился в бассейн и кипятил, кипятил воду баттерфляем. И как затем ко мне присоединился Нэг, которому тоже почему-то не спалось, и мы почти до полудня не давали себе обсохнуть. Время от времени, отфыркивая воду, дыша глубоко и жадно, Нэг размышлял о Мэгги и обо мне, и у него получалось все просто: было – не было, будет – не будет, и есть, мол, дела посущественней. А потом прискакал из корпуса еще один безмолвный (все было недосуг поинтересоваться их именами) и начал рассыпать вокруг себя примерно следующую дребедень: эй, безмолвные, девчонки боятся нас, вы не спорьте, прямо тают от страха, и возилы из автослужбы чувствуют себя здесь ни к черту, но главное – девчонки, за каждый приезд они получают колоссальные деньги, нам это ни о чем не говорит, но вот подружка проболталась недавно: никто, мол, из ее знакомых там, в городе, за то же самое не имеет подобного заработка...

– Парень, мы сейчас говорим о другом, – Нэг вышел из воды и стал разминать мышцы спины и пояса; у него, как и у всякого безмолвного, была могучая, великолепно сложенная фигура. Я молчал, и притих наш безымянный товарищ. Нэг оставил разминку и подошел ко мне.

– Липи, о чем это мы тут с тобой толковали? Ах да, все о том же... Кажется, кто-то уже созрел для бетонированных муравейников, – нас теперь ни за что не раскусят в каком-нибудь Мадриде... Ай да синие огоньки из красных автобусов! Ай да Липи! Ай да я!

А надежный экран лишь поначалу оберегал от синего излучения, – и худосочный, болезненного вида человек, которого безмолвные нарекли Сопровождающим, знал об этом лучше кого бы то ни было. Сидя в кабине, ты не подвержен воздействию этих лучей зримо, но вскоре холодный свет, пропитав полмира, начинает подступать к тебе отовсюду; голубеет земля под ногами, искажается синькой бледный узор на обоях, в стакан апельсинового сока – откуда бы это? – падает ядовитая капля, и внезапно ты устремляешься в ванную комнату: отмывать, отдирать с ладони ужасные пятна...

"Покажи руки, – требовал Нил Могон, в бытность свою близкий друг Стока, великан с темными искрящимися глазами непойманного гепарда. Покажи руки!.. – и Сток невольно протягивал ему пухлые от воды пальцы, пошевеливал ими, а Нил Могон приговаривал в довольной усмешке: Когда-нибудь ты наверняка сваришься в кипятке, из тебя получился бы превосходный бульон, жаль только, охотников на это блюдо нам не найти. Любители все давно объелись..."

"Какая дикость! Оставь меня! – просил Сток. – Бери, что тебе нужно, и проваливай!.."

"Ты знаешь, что мне нужно, – непойманный гепард явно потешался отчаянием друга; при жизни Могон был совсем другим – куда девался тот примерный молчун и скромник, в котором вызревало ни с чем не сравнимое по силе тайное напряжение? – а он умел скрывать его, держать на привязи! Куда девался прежний Могон? Да ведь он погиб... он погиб, я помню... камни летели, как снежный пух на ветру, и земля распылялась и горела, и полуденное солнце провалилось на днище полночи, а звезды не показались на небосклоне, чтобы не видеть и не знать, как гибнут непойманные гепарды... я все отлично помню – с кем же говорю сейчас? от кого страдаю? – Ты знаешь, Сток, мне теперь недостает одного пустяка: скажи, зачем ты позволил им распоряжаться мною? Ведь я тогда уже почти не управлял расходом... и я доверял тебе..."

– Нил, помилуй... тысячу и тысячу раз! – я ничего никому не позволял! Я не мог... этого никто не может... обуздать чужое желание!

Непойманный гепард тяжело ступал к двери, запертой на ключ.

"Я еще вернусь, а ты подумай. Все не так просто, друг, я добьюсь от тебя настоящего ответа. Иначе равновесие не примет нас. Позволивший однажды – способен позволить и впредь. Равновесие требует за самодовольство особую плату. Думай, друг, думай..."

Нил отворял неотворимую дверь – для него не существует запоров, стен, телохранителей, – а Сток торопился в ванную, хватал заеложенный кусок пемзы, высыпал из пакета щелочной порошок и принимался казнить свои руки. Он понимал, что руки повинны меньше всего, что синие пятна давно поразили его мозг, куда не доберешься щетками и полотенцами, – но надо делать хоть что-нибудь, как-то спасаться, – иной жизненно важной необходимости у Стока уже не будет. Так сходят с ума, – думал он, натирая багровеющую кожу, доктора мне, лучшего доктора Вселенной, пока еще не поздно, какая дичь, отвратительный бульон, я этого не хотел, друг!..

...Посмертно Могон объявился на исходе весны; Сток, а с ним еще четыре ведомственных спеца, – проверяли готовность хранилищ, и на объекте 1-17Б им довелось остановиться на ночлег. Сток занял угловой номер и лег без ужина, а потом маялся на влажных простынях, в полудреме, бродившей вокруг неясного ожидания. За полночь он вышел на балкон, глотнул посеребренного воздуха, а когда откашлялся и смахнул слезу – на внутреннем дворе уже стоял человек без тени. Это был Нил Могон, и он поманил к себе Стока. Тщедушный Сток с поразительной ловкостью перемахнул через перила второго этажа; разбиться он не мог, даже если бы прыгнул с десятого. Потому что им предстояла важная прогулка, и лишь тогда он осознал наконец, что без этой полуночной встречи будущее, каким бы оно ни сложилось, никогда не наступит... Могон молча шагал впереди. Сток легко угадывал, о чем это молчание, и тревога, объявшая душу Стока, подмывала его исправить ошибку, пресечь безмятежный порыв и вернуться, но у последней пальмы к ним присоединились незнакомые люди, рассуждавшие наперебой о совершенстве, цели и средоточии. Движение всех увлекало Стока. Похоже, нас уводит какая-то случайность, – думал он, стараясь держаться поближе к Могону, какая разница, пусть будет так; пусть они будут кем-угодно, пусть они собрались к нам от скуки, но случай... да-да, счастливый случай, – здесь, сейчас же, эти люди увидят то, что покажут им Сток со своим другом, непойманным гепардом Нилом Могоном. Они убедятся собственными глазами, а если их глаза окажутся недостаточно зоркими – наблюдательный пункт (вот его амбразура!) оснащен великолепной техникой, в том числе и телевизионными установками... Но все почему-то двинулись дальше, туда, где должен был находиться один Могон, и стали осматривать стены кирпичного домика, стали ощупывать бревенчатый частокол на берегу небольшого бассейна. Им важно было убедиться в том, что площадка подготовлена без подвоха. Еще несколько парней – это были безмолвные из охранки, – оцепили место предстоящей демонстрации.

"Ты доволен?" – спросил Могон Стока.

– Это уже было когда-то... – пролепетал озябший Сток.

"Это было ровно год и восемнадцать дней тому назад. Ты должен быть доволен, друг. Все повторяется доподлинно."

– Совершенный повтор...

Сток склонил голову, зная, что из этого повтора ему уже не выбраться; и так же, как тогда, ночь отлеживалась где-то в безвестной дали, а на них вдруг опустилась желтая солнечная тень – тень давно минувшего дня, – и так же, как тогда, Сток попросил друга:

– На охранников не смотри...

"Ради бога, пусть работают" – ответил непойманный гепард Нил Могон.

– Смотри в землю, – советовал Сток, который сам насилу сдерживал волнение. – Когда мы пойдем туда, не вздумай подталкивать их в спину... Если им не понравится, плюнем на эту компанию и поищем кого-нибудь попроще...

"Кто эти люди?"

– Это спецы... Уж они-то не могут не оценить!

"И среди них половина – вояки?"

– Да, вероятно... А что тебя не устраивает?

"Предупреди их, чтобы они ни о чем не думали. Это важно, друг, я чувствую себя на обрыве..."

– Не нравится мне твое настроение, Нил!

"Сделай, как я прошу."

– Ладно, конечно... я скажу им...

И он сдержал слово, как только люди, мечтающие о совершенстве, цели и средоточии, заняли бункер наблюдательного пункта.

Он обусловил поведение соглядатаев во время испытаний: никакого вмешательства, действием или мысленно, в особенности им следует поумерить свои эмоции, – в этом деле успех зависит от чистоты направленного сигнала. Никто не возражал Стоку, и он приник к амбразуре... Господи, почему так далеко площадка? От чего они страхуются? Еще ничего не узнали, а уже с головою зарылись в предосторожности, еще ничего – а уже. Дьявол их побери, Нил, начинаем!.. Непойманный гепард виделся крошечной фигуркой, эдакой фишкой в детской игре, – сыграем, друг... Покажи им все, покажи, как ходят по земле непойманные гепарды, как хохочут они над любыми застенками, что пытаются умалить их величественный поход!.. Любые застенки, друг... этот кирпичный кубик, будь он проклят! Все твои сомнения, вся тоска, все беды спрятаны теперь в нем, – так сокруши его! Избавься от неприятия. На экранах телевизоров это просматривалось более отчетливо, дом словно сделался резиновым, стал пухнуть, и вдруг его прорвало; кирпичи брызнули в стороны, а Могон стоял невозмутимо метрах в тридцати от развалин и расшевеливал, перелопачивал груду камней взглядом...

"Он может все! – вскинулся голос слева. – Он – бог!"

"Эффектно!" – поддакнули справа, и Сток ликовал, ликовал, обеими руками цепляясь за шершавую корку амбразуры.

"Пусть продолжает! Заставьте его продолжать!"

– Не слушай эти голоса, друг, – это голоса блаженных в трусости, они представить себе не умеют, что заставить сделать такое нельзя, – только гений собственной твоей воли, что опровергает пространство и непроходимость, только он!.. Ты можешь все, друг, дай же им понять, наконец, что кто-то может все, я лишь слегка помогу тебе, человеку вечно не хватает самого скромного соучастия, не хватает еще одного человека, который принял бы на себя излишек сомнений...

Бревна частокола вспыхнули, вода закипела в бассейне. Воздух вокруг гепарда уплотнился невероятно и пророс хрустальными столбами; Могон повел эти столбы хороводом, гася и украшая изморозью горелые бревна. И не было этому зрелищу ни названия, ни оправдания, ни заведомого предела...

"Пусть еще постарается!" – призвал возбужденный соглядатай справа.

Сток отмахнулся – достаточно! – а когда справа потянуло колким ветром и Сток посмотрел на соглядатая, ничего уже нельзя было исправить: человек арканил далекого Могона взглядом замысла, переступившего черту...

– Оставьте... – прошептал Сток, – сейчас нельзя... не думайте сейчас этого!

"Безмолвные! – объявил соглядатай, и все одобрительно замычали. Безмолвные, наиболее подходящий материал... А вы, Сток, будете их дрессировать!"

– Вы... – внезапно Сток почувствовал в груди кусок мертвечины; феерия стремительно близилась к непредвиденному финалу, – невозможно... что вы делаете...

Хрустальные столбы оглушительно лопнули – огненная волна ринулась на соглядатаев и ослепила Стока... Уже там, на вершине зеленого холма, он опять услышал о цели и средоточии, услышал о мегатоннах, но голоса постепенно замерли, и Сток остался один. Не было ни соглядатаев, ни бункера, ни исковерканных Могоном строений. Не было ничего – где я? как я здесь очутился? а кто-то упорно тряс его за плечо.