Текст книги "Ловцы троллейбусов"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Мальчик с белой челкой

И снова дни покатились, словно камешки с горы – быстрей и быстрей, мелькая и подпрыгивая.

Я потерял им счет. Я потерял в весе – брюки то и дело приходилось подтягивать. Я был занят ужасно. Я даже забросил письмо другу. На крыше мы с дядей Гришей теперь задерживались до полудня, а затем спешили вниз. Нас ждала уйма земных забот.

Неделю мы ремонтировали квартиру чемпиона по прыжкам на батуте. К стенам его комнат и коридора крепилось множество полок и полочек, сплошь заставленных победными трофеями: кубками, вазами, другими призами. Промежутки между полками занимали грамоты в застекленных рамках и медали на разноцветных ленточках. Пока мы переклеивали обои, Чемпион прыгал через скакалочку. Ни минуты он не сидел без движения: то начинал поднимать гирю, то лупил боксерскую грушу. Надо сказать, он пребывал в отличной форме.

На прощание Чемпион подарил нам два треснувших и потому ненужных ему кубка. Я от своего отказался, а дядя Гриша взял оба – для внука. Еще он просил у Чемпиона какой-нибудь старый батут, чтобы использовать его в качестве страховки. Растянуть внизу, на уровне окон первого этажа, – и можно передвигаться по крыше безбоязненно. Но Чемпион заупрямился.

– Я старые батуты вместо сетей использую. Ставлю на говорящую щуку. Если поймаю, попрошу, чтобы помогла без тренировок чемпионское звание удержать.

От Чемпиона мы перекочевали к литературному редактору, где подрядились мастерить книжные стеллажи. Редактор был подвижный толстенький человечек в очках с роговой оправой, животик его переваливал через пояс брюк, как перебродившее тесто через край кастрюли, а сами брюки, опущенные из-за животика довольно низко, не спадали благодаря узеньким подтяжкам. Он был похож на доброго гнома (только без колпака) и курил трубку.

Окна его комнаты, между прочим, выходили на проезжую часть, и я видел, что машины, проезжавшие мимо, действительно загружены не полностью, а то и вовсе идут порожними.

Редактор очень боялся сквозняков, а мы работали при открытых окнах, поэтому всякий раз, как мы приходили, он сгребал со стола бумаги и отправлялся на кухню.

– Если заболею, за мной и ухаживать некому, – говорил он.

После таких слов мне становилось грустно, и я подумывал, не занести ли и Редактора в список тех, кого я тайно жалел.

Мы работали, а он, устроившись за кухонным столом, читал что-то, делал выписки на отдельном листке. Иногда, утомившись, заглядывал в комнату и восторженно восклицал:

– Волшебники! Просто волшебники!

Дядя Гриша неодобрительно, искоса на него взглядывал, однако я знал, похвала ему приятна.

Порой Редактор бочком присаживался на нижнюю перекладину стремянки, стоявшей буквой «Л», и надолго задумывался. Трубка его гасла, он забывал вновь ее раскурить. Душистый, как пряник, табак хранил в металлической круглой коробке из-под леденцов. А на двери его ванной комнаты висела табличка:

«Здесь плеск воды,

И вечно лето».

Однажды, придя к Редактору, мы застали у него гостя – хмурого человека в грубом свитере, с густой черной бородой.

– Это мой автор. Он приехал с Севера, – сказал Редактор.

Сообщение крайне взволновало меня. Может быть, Автор знает что-нибудь о судьбе моего друга, подумал я, но спросить не решился. Очень уж суровый вид был у Зтого человека.

Редактор увел Автора в кухню, а мы принялись за работу. Точнее говоря, работал дядя Гриша. Я наблюдал. Мне нравилось, как дядя Гриша строгает, пилит, отмеряет, привинчивает… Как увещевает непослушный инструмент или материал.

– Ах, ты упрямиться, – приговаривал, он, вытаскивая из доски застрявший гвоздь. – Это всегда в коллективе какой-нибудь попадется, кто упрямится. Ну да ничего, деваться тебе все равно некуда. Я тоже упрямый. Характер на характер. В семейной жизни от этоео развод бывает. Но здесь развода не будет, здесь будет единственно возможное решение…

После этих слов гвоздь осознавал всю бесполезность сопротивления.

Еще у дяди Гриши был рубанок, очень похожий на носорога – с виду угрюмый, но на деле покладистый и работящий. Дядя Гриша брал его одной рукой за воинственно изогнутый рог, другой подталкивал в кормовую часть, и рубанок начинал с аппетитом поедать неровности доски, на глазах превращая их в курчавые стружки.

Мне хотелось, чтобы Дядя Гриша подольше не кончал работу, и можно было вот так сидеть и любоваться им, и смотреть, будто на воду, когда время замедляет течение или вовсе останавливается.

Однако в день знакомства с Автором я был слишком возбужден. Под разными предлогами выходил из комнаты, прокрадывался по коридору и, затаив дыхание, пытался услышать, о чем идет речь там, на кухне. До меня доносились лишь отдельные фразы, и к тому же это был разговор специалистов, но я хотел выудить из беседы какую-нибудь зацепку, чтобы потом, позже, иметь повод обратиться к Автору непринужденно и естественно.

– Знаешь, – говорил Редактор, – по большому счету, как только и возможно говорить о творчестве… Я в твоих двадцати действующих лицах уже с пятой страницы запутался. И еще ты какую-то шелабуду приплел: про капитана дальнего плавания и старичка художника, в прошлом строителя плотин. Кого это волнует? Понимаю, если бы ты о щуке говорящей написал… Свежо и актуально. Сейчас все по ней с ума сходят…

– Да не верю я в эту щуку, – не сдавался Автор. – А с капитаном был лично знаком… И у старичка брал уроки живописи…

– Тогда рисуй. Или ваяй, – наставлял его Редактор. – Занимайся сбором фольклора…

Когда усталый Редактор пришел в комнату и раскурил трубку, я скользнул на кухню. Автор сидел над рукописью, обхватив голову руками.

– Вы ведь с Севера, – торопливо заговорил я. – Я хотел у вас спросить…

– Ах, мил человек, – перебил меня он. – Да я с Севера десять лет как уехал. – И взлохматил бороду, так что тень на стене совершенно потеряла человеческие очертания.

После Редактора нашим клиентом был директор магазина. Он носил белый крахмальный халат, который делал его похожим на врача. Его просьба была – прорубить дверь с улицы в молочный отдел. Вернее, даже не прорубить, а расширить существующее окно до размеров двери. Обговаривая условия, Директор всячески пытался подвигнуть нас к скорейшему выполнению задания.

– Если за три дня уложитесь – даю каждому по ананасу, – обещал он.

Мы кивали.

– А если за два – по ананасу и две селедки.

– А если за день? – не удержался я. Директор загадочно и сладко улыбнулся.

– Если за день… – сказал он и повел нас в закуток, где был прикноплен к стене лист ватмана с красным акварельным заголовком. – Поместим о вас заметку…

Посулы Директора так нас воодушевили, что дядя Гриша позвонил Суфлеру и попросил его нам помочь. Тот быстро приехал.

Мы с дядей Гришей разбирали кирпичную кладку. Суфлер замесил цемент. С возвращением сына дядя Гриша заметно повеселел. Работая, он напевал. Я тоже был рад видеть Суфлера и нет-нет да и похлопывал его дружески по плечу.

Но во время обеденного перерыва пропала новая дубовая, с золоченой инкрустацией дверь, которую нам предстояло навесить. Директор возмутился, заставил нас оплатить ее стоимость, после чего буквально – вытолкал на улицу, где моросил дождь.

Тут опять вспыхнула ссора между сыном и отцом.

– Сколько же можно? – бушевал старик.

– Да не брал я, – клялся Суфлер. – Зачем мне она? В троллейбус, что ли?

Я тоже чувствовал себя виноватым и молчал. Дядя Гриша схватил меня за рукав.

– Пойдем, – потребовал он. – Хочу, чтоб ты посмотрел, как я живу.

Я подчинился, и он привел меня к старому домишке, где на лестнице можжевелово пахло кошками. Открыла нам небольшого роста сухонькая старушка в темном платьице.

– Моя жена, – сказал дядя Гриша и через полутемный коридор потянул меня в душную комнату.

Пол в квартире был дощатый, крашенный в коричневатый цвет. И беспорядок царил ужасный: какие-то тряпки валялись повсюду. Из-под цветочного горшка вытекал ручеек воды.

В комнате на диванчике сидел, вытянув ноги в сандалиях, худенький мальчик с белой челкой. Он листал журнал, подолгу рассматривал картинки.

– Сын Суфлера, – сказал дядя Гриша. Мальчик оторвался от своего занятия и пристально посмотрел на меня серыми недетскими глазами.

– Дальше идем, – потребовал дядя Гриша. – Хочу, чтоб ты все, все увидел. – Но в коридорчике остановился. – Беда с мальчишкой, – зашептал он. – Странный. Бывает, целыми днями молчит. А знаешь, после чего началось? Ему учитель в школе попался… Ну дуралей, каких мало! Таскал ребят по вечерам на крышу: говорит, астрономию изучать. Парнишку теперь не узнать – то сидит занимается, а то вдруг, как в бреду, метаться начинает: «Нельзя понапрасну тратить время! Нужно так много успеть!» Была врач. Внешне милая, но тоже странная. Говорит: очень хорошо, тут можно обойтись без укола тревоги. А еще нельзя, говорит, менять образ жизни. Если привык на крышу ходить – пусть продолжает. Глупость какая! Мы чего только не пробовали, чтоб отучить! Я змея бумажного смастерил. Суфлер говорящую щуку достал. Вместе с холодильником принес. Да она одно, твердит: «На чудо нельзя рассчитывать. Сами выпутывайтесь». Такая чему научит?

– А может, возьмем его на крышу? – предложил я.

Дядя Гриша отступил на шаг, словно желая получше меня разглядеть.

– Хватит того, что Суфлер ходил, куда не надо. А я пускал, – сказал он.

Чтение вслух

Я не нашел инженера по нежилым помещениям, но придумал другой выход: установил на одной из крыш, не слишком покатой, брезентовую палатку. Место выбрал тихое и уютное, вдали от шумных улиц. Иногда в гости ко мне приходил дядя Гриша. Но большей частью я коротал вечера один. При свете электрического фонарика читал и перечитывал письмо другу. Отдыхал от стычек с соседями. На огонек слетались к моему прибежищу ночные мотыльки. Они были большие и напоминали галстуки-бабочки. Я их отпускал, не примерив.

Еще я намеревался перенести с ближайшего чердака старинный письменный стол и пару колченогих стульев – они все равно пылились там без дела. Я также планировал раздобыть подержанный телескоп, а пока довольствовался театральным биноклем – вещественной памятью о старичке, которого уехал разыскивать мой друг Володя. Беленький, перламутровый, похожий на игрушку бинокль открыл мне, что звезды спрятались, а над городом нависло низкое, цвета потускневшего кровельного железа небо.

На клумбах и газонах увядали последние растения, их выпалывала специальная бригада женщин. Я подходил и смотрел. Нет, моего троллейбусного инспектора по ночным цветам среди них не было.

Зарядили дожди. Звезды все не возвращались. Я свернул палатку, но не уходил, ждал чего-то. И видел: летят, летят, шлепают по лужам гусиные перепончатые лапки кленовых листьев. (Календари облетают круглый год, но осенью особенно быстро теряют листву.)

Дяде Грише предложили горящую путевку на Юг, он уехал. Вопрос о хлебе насущном встал передо мной на другой же день.

Еще до истории с пропавшими газетами я имел неосторожность взять у Барсукова в долг немного денег. Теперь он требовал их вернуть. (Я думаю, это жена научила его так со мной разговаривать. Она все приставала, чтобы я в счет погашения долга отдал им будильник, я уклонялся от ответа.)

Напрасно ходил я к троллейбусной остановке против скверика, напрасно ждал, что вырулит из-за угла знакомый обшарпанный троллейбус с Колей за рулем. Жить, кроме как во враждебной квартире, мне было негде.

В один из дней отчаяния вдруг позвонил Ходоров. Уже давно никто со службы не интересовался мной, и его внимание меня крайне растрогало. Он предложил встретиться и потолковать. Я, не задумываясь, пригласил его к себе.

– Почему я захотел с тобой увидеться? – заговорил он прямо с порога. – Да просто я всегда уважал твою решительность. И пришло время об этом сказать прямо.

– Тоже собрался уходить? – спросил я.

– Я? Нет, – отвел глаза он. Взгляд у него был тоскливый, волчий. И пальто было серое, длинное. (Он так и не разделся.) Зубы росли неровно.

– А как, по-твоему, я мог бы вернуться?

– Вернуться? – задумчиво повторил он. – А почему ты, собственно, ушел?

– Видишь ли… Тебе ведь известно, весной много людей начинает ходить по крышам, – начал я, извлекая из ящика стола свою общую тетрадь. – Едва пригреет первое солнышко и взмоет вверх упругий голубой купол неба…

Поначалу Ходоров слушал заинтересованно, затем заскучал.

– Позволь, – сказал он. – Ты целый трактат нафантазировал, а к делу это никакого отношения не имеет.

– Какому делу? – не понял я.

Он объяснил, что воспринял мое письмо как обращение в местком, а иначе вся эта писанина просто бессмысленна.

– Если, разумеется, ты всерьез хочешь вернуться, – туманно намекнул он, и я опять увидел волчий его оскал. – Для этого тебе необходимо заявить, что стул, с которого ты упал, не был отремонтирован по вине Домотканова. Ведь его обязанность – следить за сохранностью мебели и прочего инвентаря. И о необходимости пропускной системы ты тоже остро подметил. Ну до каких пор это будет продолжаться – идут в словарную редакцию, а попадают к нам? Мне и самому надоели эти визитеры – то с тягловой козой, то с грифелем, то с выпавшей строкой: «Врач» – смотри «враль»… Был бы внизу вахтер, он бы им растолковал. И опять это камешек в огород Домотканова. Кому, как не ему, оргвопросами заниматься?

Только тут я понял истинный мотив его визита. Я поднялся и сказал ему, чтобы он убирался. В ответ он обозвал меня трусом и тряпкой.

– Я бы мог и без твоей помощи обойтись, – заявил он. – У меня, если хочешь знать, щука говорящая есть. Только попроси – мигом исполнится.

– Врешь, – сказал я. – Если она у тебя и была, то ее вместе с холодильником украли. И хорошо сделали. В таких руках от нее только вред.

Он ушел. А я остался один. И долго еще не мог успокоиться, Я понял: о том, чтобы вернуться на прежнее место, не может быть и речи. Но я дал себе слово помочь Илье Ильичу в начатой против него интриге.

Терьер?.. Спаниель!

С Ильей Ильичем я намеревался поговорить на следующий же день, но утро принесло новые неожиданности. Я не пошевелился, когда в дверь позвонили. Моя тактика была: лежать подольше под теплым одеялом и экономить силы. К тому же ждать было некого.

Позвонили еще раз, нетерпеливо и настойчиво. Да, некого, снова подумал я… Разве что почтальона с письмом от друга? При мысли о почтальоне я спустил ноги на холодный пол и поспешил в прихожую. Как назло, заело замок, мне не удавалось сдвинуть защелку. С наружной стороны что-то поскрипывало – словно майский жук расправлял жесткие крылья. Я поднатужился, ухнул – дверь распахнулась…

Передо мной стоял небольшого роста, с румяными, как бутафорские яблоки, щечками мужчина. Черные баки аккуратно подстрижены, вдумчивые, слегка навыкате карие глаза устремлены на меня, ладно пригнанное кожаное коричневое пальто скрипело…

– Работник жэка Луйкин, – представился мужчина и шагнул через порог.

Я затрусил к выключателю. Прихожая озарилась бедным светом.

– Так-так, – сказал Луйкин, осматриваясь и поводя плечами. Неторопливо достал из кармана блокнот. – Жалоба на вас поступила. Не работаете, пишут. Деньги в долг берете и не возвращаете.

– Я устроюсь, – стал заверять я. – В самый короткий срок…

– В районе, между прочим, безобразия. Крадут холодильники… У вас, кстати, есть холодильник? – Опять он вперился в меня.

– Нет, – пролепетал я.

– Тоже украли?

Спрятал блокнот, еще раз окинул взглядом потолок и стены прихожей и двинулся к двери. Начал спускаться по лестнице, позвякивая подковами о ступени. Я догнал его.

– И долг отдам… Обещаю.

С лязгом захлопнулась за ним входная дверь. Я стоял на площадке возле почтовых секций и растирал лоб и левую сторону груди. И тут в ноги мои ткнулось что-то теплое и ласковое… Я зажмурился, а потом снова открыл глаза. Видение не исчезло. Тогда я присел на корточки и осторожно погладил его по курчавой белой шерстке.

Это был пес. Очаровательный пес. Он доверчиво и сиротливо тыкался прямоугольной мордочкой мне в колени. Рыжее пятнышко опоясывало его глаз – пес как бы подмигивал мне.

Итак, я бы назвал его… спаниелем… Пудель – чересчур сладко и пахнет пудрой. Овчарок и боксеров я умел отличать, такс – тоже. Терьер, пожалуй, грубовато… Ну хоть чем-нибудь смягчить – скажем, эрдельтерьер или тойтерьер, – тогда подойдет.

Белый, в рыжих пятнах, с добродушной мордочкой, уши торчком, он внимательно и сочувственно смотрел на меня. Шерсть вилась мелко, как у ягненка, и я не мог удержаться, чтобы еще раз не погладить его. Он завилял хвостиком-обрубком.

– А где твой хозяин? – спросил я, выглянув на улицу. Наклонился и легонько подтолкнул его ладонью – так дядя Гриша подталкивал свой поедающий неровности рубанок. Пес не уходил и то ли от холода, то ли стараясь меня разжалобить, мелкомелко дрожал. Я взял его на руки.

В моей комнате ему, кажется, понравилось. Но из съестного я располагал лишь четвертью буханки ржаного. У меня, правда, оставались деньги на ремонт прохудившегося ботинка, однако эту скромную сумму я не отваживался растратить. В качестве временной меры приобрел в сигаретном киоске целлофановый пакет за пять копеек и натягивал его на ногу, словно носок, а, чтоб не сползал, сверху обвязывал тесемочкой. Так и обходился, а ботинок после каждой прогулки сушил на батарее.

Но не мог же я морить своего гостя голодом.

Пес внимательно наблюдал за тем, как я обматываю шею шарфом, как обуваю ногу в пакет… И потявкивал одобрительно.

Я намеревался запереть его в комнате, но вернулась Евдокия. Укрыв собачку на груди, под пальто, словно голубя – наружу выглядывала лишь ее беленькая мордочка, – я попытался незаметно выскользнуть из квартиры. Старуха обладала дьявольской остротой зрения.

– Кроликов развел! – всплеснула руками она.

Первым делом я устремился на почту, к Чужедальнему. Он сидел за огромным своим столом и читал свежие газеты. Целый ворох развернутых газет топорщился перед ним.

– А, старый знакомый, – поднимаясь, приветствовал он меня. – Давно не заглядывали! Закончили свое письмо?

– Я к вам совсем по другому вопросу, – заговорил я. – Одно время я сотрудничал у вас… Помогал… Помните? Не могли бы вы написать справку, которая бы это подтвердила?..

– Не могу, – сразу посуровел Чужедальний. – Не могу. Устраивайтесь к нам на постоянную работу, тогда через некоторое время… А вы, я смотрю, собаку завели…

Я обещал, что обдумаю его предложение. И вновь понес пса на руках, теперь уже до магазина. Здесь опустил на землю, а он вдруг припустил со всех ног.

– Стой, пропадешь! – крикнул я и рванул за ним. Он бежал все быстрее, несколько раз я терял его из виду, угодил в лужу… Наконец нагнал перед массивной дверью старого, мрачноватого дома, где пес остановился и терпеливо ждал. Я потянул за тяжелое медное кольцо-ручку. Вверх по широким каменным ступеням устремился он. Одна из дверей, выходивших на просторную лестничную площадку, уже открывалась.

Какая женщина стояла за ней! Я узнал ее тотчас. Ту долю секунды, что она видела только меня, лицо ее оставалось встревоженным и удивленным, но едва заметив пса, она преобразилась, рассмеялась и наклонилась к нему. Ее черное свободное платье было подпоясано золотисто-блестящим шнуром. А в руках она держала букетик синих астр.

На шум проворно прибежала небольшого роста полненькая старушка в фартуке. На ходу она вытирала о фартук руки. Пес радостно метался от одной женщины к другой.

– Как нам благодарить вас? Где вы его нашли? И откуда узнали наш адрес? – вспомнила обо мне женщина в черном.

– Он сам меня привел, – смущенно переминаясь с ноги на ногу, признался я.

– Что же вы стоите? – сказала она. – Идите сюда.

Завороженно я подчинился ее приглашающему жесту.

Гостеприимный дом

Прежде всего следует сказать, что в квартире этой необычайно сдобно пахло. Это мог быть торт, или бисквит, или яблочный пирог, да мало ли что это могло быть! Воображение услужливо рисовало раскаленную духовку, а в ней противень, а заодно булькающие на плите кастрюли – и картины этой было вполне достаточно, чтобы сознание помутилось.

– Снимите же пальто, – донесся откуда-то издалека мягкий голос – он вернул меня к реальности.

Я увидел сверкающую чистотой прихожую, мягкий пуфик в углу, полированную галошницу и что входная дверь изнутри обита кремовым дермантином. Ртутно блестело ясное, без единого мутного пятнышка зеркало. Над ним выгибались перепончатые рога сохатого. На них, как на лапах диковинного чудища, стояли витые красные свечи.

Еще я увидел в зеркале себя – растрепанного, бледного, в длинном черном пальто без двух пуговиц и с засаленным красным шарфом вокруг худой шеи. Из рукавов торчали синеватые запястья. Я поспешно втянул их.

Женщина в черном шагнула ко мне и мягким уверенным движением расстегнула единственную пуговицу. На безымянном пальчике левой ее руки, поймав лучик света, блеснуло тоненькое кольцо с голубым прозрачным камешком. Где-то в отдалении мелькнули веерные листья пальмы. Защебетала птица. Два раза, как в деревне на прохожих, гавкнула собака.

Коридор, по которому мы двинулись, напоминал зимний сад. Вдоль стен, в деревянных, стиснутых железными обручами кадках, стояли маленькие, крепкие, но желтоватые из-за недостатка света пальмы. Из темно-зеленых кашпо свешивались и расползались мелколистные гирлянды змееподобных вьющихся побегов. К сдобному запаху здесь все отчетливей примешивался сырой запах тропиков.

– У вас очень красиво, – сказал я.

– Молчите, – велела женщина и приложила к губам указательный палец. Она легко ступала по темным от времени половицам, которые сдавленно поскрипывали.

Мы миновали две затворенные двери с массивными бронзовыми ручками, затем высоченную шведскую стенку с отполированными до блеска перекладинами и вступили в торжественный полумрак комнаты с тяжелыми бордовыми занавесями на окнах. Приглушенный голубоватым абажуром свет исходил от изящного бра над бордовым диванчиком на гнутых ножках. Старинный пузатый буфет в полумраке глядел надменно. На угольно-черном пианино радужно искрились две стройные хрустальные вазы. Не вписывался в интерьер только телевизор в углу. А пол закрывал мягкий ворсистый ковер. Увидев его, я успокоился: вода, попавшая в ботинок, имела обыкновение вытекать, разнежившись в домашнем уюте.

Женщина в черном присела на краешек дивана. Я опустился рядом и тут же утонул в обволакивающей его мягкости. Сделав попытку выкарабкаться, взмахнул руками… Женщина наблюдала за мной внимательно и участливо.

– Меня зовут Вероника Артемьевна, – сказала она. – А маму – Калисфения Викторовна. Дайте мне руку. – И сжала запястье очаровательными пальчиками. – Ну да, пульс учащен. И дыхание неровное. – Грациозным движением она поправила тугой каштановый локон.

Наступила тишина. Слышно стало: точит старое дерево шашель.

На противоположной стене, заключенная в тяжелую раму, темнела огромная картина. Я никак не мог понять, что на ней изображено: полумрак, и отсвет падал неудачно. Масло блестело, как вода под фонарем на асфальте…

– Это папе подарили, – сказала Вероника Артемьевна, проследив направление моего взгляда. – Он собирал все, что связано с морем. Он был капитаном дальнего плавания.

Я кивнул.

– У меня такое ощущение, что мы с вами где-то виделись, – сказала она.

– В троллейбусе, – выдохнул я. – И еще раньше, у фонтана.

В комнату вбежал пес, отрывисто тявкнул.

– Элизабет приглашает нас к столу, – сказала Вероника Артемьевна.

В столовой мебель была светлая – из груши, с бронзовой инкрустацией. Свет праздничной хрустальной люстры был чересчур ярок, от этого все вокруг казалось слегка матовым.

Я продел за ворот крахмальную салфетку. Взял в руки тяжелые серебряные вилку и нож… Я специально замедлял движения, желая выглядеть сытым. Вообще старался проявить тот максимум учтивости и почтения, на какой был способен. Нахваливал яства и зимний сад, что нас окружал.

– Еще бы, – польщенно соглашалась Калисфения Викторовна. – Вы попали в знаменитую семью. В нашем доме долгое время находилась привезенная моим мужем говорящая щука. К несчастью, ее похитили, чего мой муж не смог пережить…

Я сочувственно вздыхал, перебарывая подступившую сонную дремоту.

А когда собрался уходить, Калисфения Викторовна внесла в прихожую пальто с прочно пришитыми пуговицами.