Текст книги "Ловцы троллейбусов"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Закрытые двери

В поперечном разрезе время представляется мне узеньким, секундным лучиком. Пучок света выхватывает из тьмы небытия огромное множество людей. Люди встречаются, расходятся, сталкиваются – именно внутри этой бритвенно узкой полоски света. По обе стороны от него – тьма. Луч неостановимо перемещается все дальше и дальше…

И нас ведет, подталкивает, вынуждает передвигаться. Тех, кто не поспевает за ним, проглатывает тьма.

Отстать нельзя.

Зато внутри этой полосы света – по всей ее ускользающей протяженности – можно передвигаться совершенно свободно: на самолетах, поездах, пешком и в мыслях. Каждый использует пребывание внутри луча по-своему. Некоторые, скажем, археологи, копаются в прошлом, другие, скажем, космонавты, стремятся проникнуть в будущее. Впечатляют, однако, даже не колодезная тьма прошлого и не беспредельная даль будущего. Впечатляет насыщенность, вместительность настоящего. В одну и ту же секунду миллионы людей мчатся в разные стороны, сидят на работе и в кинотеатрах, обедают, завтракают, ужинают…

И, следовательно, внутри этого общего потока времени существуют различные течения: вперед и назад, вдоль и поперек, теплые и холодные, вроде Гольфстрима и Оясио. Как наличие этих противоположных устремлений и температур согласуется с общим направлением движения – вот вопрос. И коль скоро время течет, то куда в конце концов утекает? И во что преобразуется, помимо результатов нашего общего труда, которое оно само же потом обращает в пыль?

В каком направлении, скажем, проследовал месяц моего отпуска, прежде чем канул – куда?..

За этот месяц мой личный вектор движения отклонился от прежнего своего курса. А вектор течения времени? Мне кажется, ничуть, Но хоть как-то направленность моих скромных усилий должна была сказаться и на общем направлении движения. Какая-то зависимость должна существовать, коль скоро все между собой связано?

В ночь перед последним отпускным днем я по обыкновению писал письмо и засиделся до рассвета. Он пролился в комнату голубоватой трезвящей прохладой. Я выключил лампу и захлопнул тетрадь, однако мысль по инерции бежала вперед, и, уже стоя, я приписал несколько строк. О том, что мир на самом деле прост и ясен, а запутывают его люди, которые сами себе неясны. Но, к счастью, лишь единицы так нелепо устроены, что ничего не могут понять и еще больше все запутывают. Я, как ни обидно сознавать, из их числа. Что за теплые и холодные течения, к примеру, обнаружил, если даже не знал, в каком направлении время движется?

Подумав еще, я все же приписал: «А впрочем, ясно: это брожение внутри луча не противоречит общему направлению движения, а, пожалуй, является источником его, высекает искру возгорания. Об этом, кстати, говорят все школьные учебники. Течения есть. Однако неуловимая и неумолимая внутренняя логика пронизывает все наши поступки, действия и помыслы, являясь в одно и то же время их причиной и следствием. Сети всеобщих законов опутывают планету. Некоторые нам уже известны – хотя бы сеть радиоволн. О других мы пока имеем весьма смутное представление. Но мы их откроем и запомним».

Я захлопнул тетрадь, надел темно-синий в полоску костюм, который хранил для особо торжественных случаев, и взял все деньги, что были в наличии.

На крыше в одиночестве пребывал дядя Гриша.

– Пришел прощаться, – сказал я. – Может быть, ради такого случая пообедаем где-нибудь внизу?

Дядя Гриша, как и прежде, когда я с ним заговаривал, устремил на меня испытующий взгляд и смотрел долго, а потом сокрушенно уронил голову на грудь.

– Ну что ж, – едва слышно произнес он.

Сложил инструмент в черную свою сумку. Запрокинув голову, посмотрел на небо. Тучи наслаивались одна на другую и недобро бурчали.

Когда мы вышли из подъезда, уже накрапывало.

В маленьком кафе неподалеку сели за столик у огромного, как витрина, окна. Столик сильно качался. Дядя Гриша достал из сумки долото и плоской деревянной ручкой подсунул под недостававшую до пола ножку. Я наполнил бокалы.

– Послушай, – подавшись вперед, засипел дядя Гриша, – что ты тянешь? Зачем издеваешься надо мной? Скажи, что с ним? Вы их поймали?

Отчаяние охватило меня. Ничего, решительно ничего из того, что происходило вокруг, я не мог уразуметь. Ни направление временного потока, ни искорка, поселяющаяся в живом теле, ни организующая город сила, ни странные слова моего собеседника – ничто не давалось моему пониманию.

– Затрудняюсь сказать, – честно признался я. Дядя Гриша обжег меня неверящим взглядом и, откинувшись на стуле, рассмеялся.

– Выходит, ты сам ничего не знаешь?

– Это так, – не стал спорить я. – Но все равно я продолжаю утверждать, что мир устроен разумно. И со временем мы постигнем то, что сегодня нам еще неизвестно.

Он резко' встал и, подхватив свою черную сумку, устремился к выходу. У двери нахлобучил кепку и оглянулся.

– Я понял, зачем ты меня сюда позвал! – выкрикнул он. – Ничего у тебя не выйдет!

Как раз начался дождь, капли иссекли стекло, словно бы хвойными иголками.

Тут только я заметил долото, забытое под столом. «Не понимаю, и не надо», – почти с отчаянием подумал я. Но долото подобрал.

На следующее утро с долотом в портфеле и при этом подтянутый и в галстуке я стоял перед стеклянной дверью постылой своей конторы. Еще в портфеле были завалявшиеся там с предотпускной поры служебные бумаги, пакет свежего молока и бутерброд на завтрак.

Я осторожно толкал дверь. Она не поддавалась. По привычке я поднялся слишком рано: земная работа начиналась позже. Я побродил по дворику, свернул за угол, и тут непреодолимая сила подхватила меня и вынесла к красному кирпичному дому. С замирающим сердцем я взобрался на чердак.

Здешняя дверь была не стеклянная. Но и на ней, на этой двери, некогда закрытой на проволочку, теперь красовался внушительных размеров замок-калач. Я присел на холодные ступени. Задумался. И не то огорчился, не то обрадовался, когда понял: все двери в прошлое для меня закрыты.

С лестничной площадки второго этажа я наблюдал, как двумя ленточками тянутся к стеклянным дверям недавние мои сослуживцы. Различал знакомые лица. Шел Орехов с мешочком орехов, шествовал Илья Ильич. Проплыла Нина Павловна в синей блузке. Подъехала вишневая «Волга», из нее вышел Рукавишников с пластмассовой папочкой под мышкой. Прошествовала тяжело груженная сумками Лизунова. Из крупноячеистой, – туго набитой авоськи коровьими сосками торчали грязные морковины. А Ходорова так и не дождался – он всегда опаздывал.

Когда здание втянуло в себя всех, я, не таясь, покинул укрытие и зашагал прочь. Я запрещал себе оглядываться, но не выдержал. Пятясь, налетел на прохожего. Он посмотрел на меня и не стал ругаться.

Крюк в сторону

Ноги несли меня быстрей и быстрей, я сам их подгонял. И прочь отшвыривал путы воспоминаний. Я специально сворачивал в незнакомые улицы и переулки. Заблудиться, потерять и не найти дорогу назад – вот чего я хотел. Время от времени приходилось отплевываться: противный тополиный пух, плывший в воздухе, норовил угодить в рот.

Жара становилась все ощутимей. Я сдернул галстук. Но и тесная сорочка, и пиджаи, а главное, портфель, от которого я успел отвыкнуть, причиняли массу неудобств. И все же, чем дальше я уходил, тем большую легкость ощущал. К рафинадным зубьям на горизонте, где мерещились мне белые медведи и прохлада, стремился я выйти.

В знойном мареве дрожал, переливался воздух над раскаленной мостовой. Из дворов вытекали запахи лежалых овощей и гулкий грохот сбрасываемой с грузовиков тары. Зачем я выбрал этот незнакомый маршрут, зачем сделал крюк в сторону? Но вот ведь: пойдешь одной улицей – увидишь одно, пойдешь другой – увидишь другое. А что происходит в это время на третьей, четвертой, пятой и в переулках? Всего не охватить! Каждый бредет своей дорогой и фонариком жизни высвечивает лишь то, что перед ним. А вокруг… Постороннее, если и выскочит ненароком тебе навстречу, тут же, как перепуганный заяц, порскнет назад – в заросли чужих судеб и родственных хитросплетений. И как его удержать, понять, осмыслить? Чтобы перевести дух, я укрылся в небольшом грязном скверике, Пыль и пух облепили газоны и круглую клумбу. Прячась среди чахлых георгинов, кошка подкрадывалась к стайке беспечных воробьев. Они купались в пыли и видели ее маневр, но им лень было взлетать.

Я достал из портфеля бумаги и взмахнул ими. Воробьи вспорхнули и расселись на ветках. Бедняга кошка с укором взглянула на меня и побрела прочь. При каждом вдохе ее измученная худоба проступала ребрами под серой муфтой шкуры. Хвост безжизненно волочился по дорожке.

Я извлек пакет молока, зубами оторвал угол, Догнал кошку и поставил пакет прямо перед ней. Она задержалась перед картонной пирамидкой, раздумывая, по-видимому, над тем, с какой стороны ее короче обогнуть, и выбрала путь слева.

Я смотрел ей вслед и жалел не кошку, а себя. В ее независимом поведении ощущалась твердость характера. А я не знал, что делать дальше.

Ориентируясь на шум магистрали, вышел к троллейбусной остановке. Здоровенный красочный плакат на стене дома призывал: «Посетите аттракционы в городском парке. К вашим услугам шахматный клуб». Ниже был изображен скалящийся черный конь.

Причину его насмешки я понял чуть позже. Троллейбусы и трамваи не зря ходят одним и тем же маршрутом – вот что он говорил своим оскалом. Автобусы не напрасно ездят по замкнутому кругу. И вовсе не глупо, что жизнь течет меж привычных берегов и очень редко делает неожиданные повороты. Только переступи границу привычного – и всегда, всегда что-нибудь влезет и нарушит устоявшиеся представления. Так на улице посреди упорядоченных потоков человеческого движения вдруг откуда ни возьмись появляется мрачный слепец и бредет, стуча клюкой по асфальту, пугая своей неуместностью и требовательной прямолинейностью.

Меня всегда смущала профессия старичка, нашего с Володей учителя, – возводить плотины. Старичок и сам ею тяготился. Они ведь грубо резали, нарушали естественное и привычное течение. Но, с другой стороны, как же без них? Представить только, что вечером не зажгутся фонари, и троллейбусы остановятся, и метро, и ночью не почитаешь при свете лампы, – как же без всего этого? Итак, выходило, для того, чтобы шагнуть вперед, непременно нужно пойти поперек. Между двумя этими направлениями движения существовала несомненная связь. Так что нарушать границы привычного необходимо. Иногда полезно подняться с земли на крышу. Иногда полезно спуститься с крыши на землю.

Я измаялся, дожидаясь троллейбуса. Возле незнакомого сквера, на незнакомой улице. Хотел уйти, но тут он как раз подкатил. Обшарпанный, помятый, разбитый. Я быстренько прикинул – выдержит ли проржавевшее его дно вес той массы пассажиров, что набилась внутрь и темнела, словно черная икра в прозрачной банке. Несколько стекол сбоку вообще отсутствовало.

Но выбирать не приходилось. Я воспользовался слабо сомкнутыми задними дверьми и протиснулся внутрь. Портфель оттягивал руку и тормозил движение. Я тянул его за собой, как упиравшегося барана, и вдруг застыл, потому что нос к носу столкнулся с человеком, 'лоб которого пересекал ровный вертикальный шрам. Я не мог ошибиться. Скользнул взглядом по его руке, надеясь увидеть знакомую татуировку, но человек с быстротой ящерицы юркнул к передним дверям. Вероятно, он что-то сказал водителю. Троллейбус резко затормозил, двери распахнулись, и Суфлер был таков.

Прошло некоторое время, прежде чем я опомнился. И возмутился. С какой стати? Мне надоело чувствовать себя ничего не понимающим, надоело принимать все, как есть, и соглашаться, не умея найти объяснения.

Но мир, конечно же, устроен разумно. Сомневаться в этом нелепо. Нужно лишь обладать запасом терпения. Все загадки со временем раскрываются сами, как цветы поутру. Замелькали в выбитых окнах знакомые очертания домов и улиц.

– Сходите на следующей? – спросил я вертлявого человечка, который терся возле кабины.

– Я вообще не схожу, – сердито бросил он.

Я взглянул на него внимательнее. Если бы он сказал, что хочет прокатиться, я бы понял: он из ловцов. Но мужчина поспешно начал протискиваться в глубь троллейбуса. Возможно, мне опять показалось, но и он, по примеру Суфлера, что-то шепнул водителю. Троллейбус затормозил. Хватит, решил я. Довольно. Слишком много неясностей. Уж эту загадку я разгадаю. И вышел за ним следом.

Я успел отметить, что серый пиджак ему сильно велик. А брюки коротки. Мужчина пытался затеряться в толпе, я не упускал его из виду. И тут две пары крепких рук стиснули мои предплечья. Я даже не мог повернуть голову, чтобы посмотреть, кто меня держит, – так больно они вцепились.

В глубине дворика, куда меня втащили, рядком стояли металлические коробки гаражей. В узеньком проходе между ними земля была черная и мягкая. Сюда не доставало солнце. Бледненькие росточки даже не поднимали свои обреченные головы, так и чахли без тепла и света. В землю были вмяты окурки, прочий мусор и осколки разбитых стекол – возможно, троллейбусных.

За гаражами открылась небольшая площадка, запертая с четвертой стороны глухой стеной дома. К ней меня и поставили. Лопатками я ощутил холод сырых кирпичей.

Теперь я увидел своих конвоиров. Один был седой бородач с высоким крутым лбом, второй – чернявый загорелый малый с перебитым носом. Этот, ни слова не говоря, выхватил мой портфель и полез внутрь.

– Ага! – издал вопль радости он, обнаружив бутерброд. Разломил его на две части, меньшую отдал бородачу, а в свою тут же впился зубами.

– У меня еще молоко было, – не зная, как вовлечь их в беседу, сказал я.

– Молчи, – промычал чернявый.

Покончив с бутербродом, он достал мой скомканный галстук, служебную документацию. И – с изумлением – долото.

– Ага! – уже не так уверенно проговорил он Бородач задумчиво жевал.

– Я же говорил, ерунда, – заметил он. Взял галстук и начал повязывать.

Из прохода выскочил тот самый, который проговорился, что не собирается сходить.

– А мне долю бутерброда не оставили?.. Вдруг над головами у нас раздался грохот. На крыше ближнего гаража, словно памятник на постаменте, возникла фигура в серой шляпе, измятые поля которой загораживали солнечный свет. Но лицо мне все же удалось разглядеть.

– Возьмите инструмент вашего отца, – сказал я. Суфлер сдвинул шляпу на лоб и неуклюже спрыгнул вниз.

– Когда видел его? – хрипло спросил он.

Я отвернулся. Чернявый цепко держал меня и дышал в затылок.

– Говори, когда ридел, Караганда! – пригрозил Суфлер.

– Ну'вчера, – ответил я.

Суфлер наклонился и поднял долото.

– Отпусти, – велел он чернявому.

Чернявый повиновался. Я расправил грудь и размял лопатки.

– Все уходите, – буркнул Суфлер. – Я сам… Они послушно и нехотя, один за другим, исчезли в щели прохода. Мы тоже вышли из-за гаражей во дворик. Суфлер направился к детской песочнице, где никто не играл, сел на деревянный ее бортик под пятнистым грибком. Похлопал ладонью по бортику, приглашая садиться рядом.

– Ну, угнали троллейбус, – произнес он. – Так что теперь? Я не оправдываюсь, но ведь попробуй, попади в транспорт запросто. Невозможно, сам знаешь. Все на работу опаздывают. А какие ручные – те битком. А Коля всех катать хочет…

Он говорил горячо. Его волнение передалось мне. Но я не показал виду. Это Суфлера разожгло.

– Ты что, Мариуполь, я серьезно.

Он еще говорил и гулко бил себя кулаком в грудь. А мне вдруг показалось: это речь моего друга. И я тоже заговорил – обо всем, о своей усталости и растерянности, жаловался на то, что ничего не могу понять и во всем запутался. А потом позвал его к себе – выпить чайку.

Шли пешком. Троллейбусы мчали мимо, торопясь по каким-то своим делам.

– А у нас – санаторий, – хохотал Суфлер. – Ну представь, Кзыл-Орда, катаемся целыми днями. И людей катаем. А? Научим водить. Не хочешь путевочку?

– Отпуск мой продолжается. Хочу, – сказал я.

Ранним утром мы стояли на троллейбусной остановке. Всходило солнце, смягчая мглистую сероватость золотистой подсолнечной теплотой. Обычно в это время, поджидая дядю Гришу, я совершал обход очередной крыши и вдыхал разреженный, почти горный воздух. Здесь, внизу, воздух был густым и тяжелым, да еще Суфлер дымил под боком, выкуривая одну папиросу за другой. Редкие в этот час троллейбусы, шевеля дугами, словно тараканы усами, подкатывали и отъезжали почти пустыми. Но тот, которого мы ждали, все не появлялся.

Замелькали разноцветные легковые машины. Пассажиры, что жаждали ехать, словно притянутые магнитом, стекались к остановке. Набирал силу обычный дневной круговорот. Темп его все возрастал. Жизнь начинала кипеть и шкворчать в нагревающемся подсолнечном свете.

Суфлер медленно, как бы раздумывая, ввинтился в людскую коловерть. Я последовал за ним. Дворами и проулками мы вышли на тихую улицу, где вдоль тротуаров, один за другим, как длинный-длинный поезд, стояли пустые безжизненные троллейбусы с опущенными дугами и отверстыми жабрами. Я с трудом подавил в себе мальчишеское желание вскочить в первый же. Представил, как они понесутся, трубя, всем стадом по улице, – и сдержался. За заборчиком, сооруженным из поставленных на торец бетонных плит, тоже теснились продолговатые неуклюжие коконы троллейбусов с начатками крыльев на спинах. А напротив троллейбусного парка раскинулся настоящий парк. Высокие чугунные пики ограды, казалось, с трудом сдерживали натиск зеленой листвы – пористой мшистой массой, она продавливалась наружу. Природа рвалась в город, город пытался сохранить обособленность.

В бесконечном троллейбусном ожерелье мы вскоре разыскали наш – измятый и ржавый. Он был пуст, но неподалеку, заложив руки за спину, прохаживался Человек, который проговорился. Завидев нас, он метнулся прочь.

– Эй, Кентукки, ты куда? – крикнул Суфлер. Тот приблизился. Под глазами у него пролегли фиолетовые круги, волосы были всклокочены.

– Почему не работаете? – спросил Суфлер.

Человек скользнул по мне неопределенно-шкодливым взглядом. Я отошел в сторону. Они сразу же начали оживленно жестикулировать, затем Суфлер достал из кармана свисток, приложил к губам. Полились нежные звуки. Тотчас из-за угла появились и бородач, и горбоносый, и водитель. Здороваясь с Суфлером, они озабоченно поглядывали на меня и залезали в троллейбус. Последними сели мы с Суфлером.

– Поехали, Коля, – сказал Суфлер. Он блаженно растянулся на одном из сидений.

Ветер пошел гулять от окна к окну. – Стекла бы не мешало вставить, – произнес я громко, обращаясь ко всем сразу.

– И так сплошные убытки, – откликнулся Суфлер. – Полдня простаиваем. Считай, опять без завтрака остались.

– Что за убытки? – поинтересовался я. Человек, который проговорился, живо повернул голову ко мне:

– Бывает, некоторые пассажиры не оплачивают проезд.

– Кто тебя, Вышний Волочек, за язык тянет? – оборвал его горбоносый.

– Чья очередь сходить? – спросил Суфлер.

– Моя, – поднял руку Борода. Достав из кармана старую пожелтевшую газету, он уткнулся в нее.

– Вчера вечером кое-какая мелочишка перепала, – объяснил Человек, который проговорился. – Кошкодрал добыл.

– Заткнись! – опять крикнул горбоносый.

Жизнь на колесах

Жизнь в троллейбусе похожа на карусель. С непривычки порой укачивает. Солнце всходило и садилось, в различных учреждениях в разное время начинался и в разное время заканчивался рабочий день, открывались и закрывались магазины, а мы ехали вперед. Справа я постоянно видел спешащих людей, слева – неровные ряды движущихся автомобилей. Салон то набивался, то пустовал. Коля хорошо вел машину. Не дергал и не гнал. Но все равно пассажиры выражали недовольство: не было билетов, и в окна дуло.

На ночь мы заводили усталую машину в тихую бухточку между парком троллейбусным и парком обычным и устраивали ей и себе передышку. Включали фары и рассаживались перед ними, будто вокруг костра. Шумели деревья, ночной птицей вскрикивал в отдалении включенный слишком громко и тут же приглушенный телевизор, живо напоминая мне о кошмарах общей квартиры.

Ах, какими разными делались у всех лица в это время! При свете фар Человек, который проговорился, словно бледнел. А Борода, напротив, казался румяным. Суфлер делался до мурашек страшен – в глазницы заползала тьма, полоской высвечивался шрам. Коля весь таял, растворялся, туманно двоился. Резок и чеканен был горбоносый профиль Кошкодрала, по-вороньи косившегося на меня. Когда я ловил его взгляд, испуг покалывал тело под рубашкой, как свернувшийся ежик.

А впрочем, и Кошкодрал заслуживал быть занесенным в мой список «Кого и за что мне жалко». Он когда-то гонял голубей, но забравшаяся в голубятню кошка передушила его любимцев. С тех пор он кошкам зло мстил: ловил и продавал скорнякам.

По вечерам Борода подсчитывал выручку: по большей части брошенные в кассу пуговицы. Коля занимался мелким ремонтом: сменил проржавевший скат, вставил два новых стекла, которые принесли откуда-то Суфлер и Кошкодрал. В другой раз Кошкодрал принес настоящий концертный микрофон на ножке. Коля ножку отвинтил, а грушей стал пользоваться при объявлении остановок.

– Приведем машину в порядок, – удовлетворенно приговаривал он. – Как можно было такой механизм списать!

Неподалеку от места нашей стоянки два толстенных металлических прута в ограде парка были раздвинуты, образовывая удобную лазейку высотой в человеческий рост. В этой части парк был запущен, сюда не доставали асфальтовые дорожки и, гуляющие заглядывали редко. Рано утром Коля собирал под липами и кленами шампиньоны, сыроежки и даже моховики. Он еще и рыбу ловил – тоже на территории парка, в пруду. Удочки хранились под задним сиденьем.

– Надеется щуку говорящую поймать, – рассказал мне Человек, который проговорился. – Хочет просить, чтоб у жены характер изменила. Невмоготу ему. Всю душу из него вытянула. Он из-за нее водительских прав лишился. Зарплата у него маленькая. Пилила, пилила. Стал работать в две смены, в три. Только тем и спасался, что ни свет ни заря уходил, возвращался ночью, Переутомился и на кошку наехал. И себя же еще теперь винит. Кошкодрал шкуру скорняку отнес. А еще у Коли желание, чтоб в час «пик» даже дикие троллейбусы людей перевозили. Днем пусть себе разъезжают налегке или пасутся на воле. Но в наиболее напряженное время должны они проявлять сознательность? Жена и над этой его идеей насмехается.

– А уйти от нее не пробовал? – спросил я.

– Пока, вот видишь, сюда ушел. А моя история еще печальней. Я ведь был кровельщиком, с отцом Суфлера, дядей Гришей, работал. И вдруг страхом высоты заболел, пришлось на землю спуститься. Если бы не этот страх, разве я стал бы с таким ужасным человеком, как Кошкодрал, общаться?

Он задумался.

– Эх, есть, говорят, женщина в нашем городе. Тревогой исцеляет. Сделает укол тревоги – и все боли отступают. А думать начинаешь о том, что заботит всех, всех вокруг: вода загрязняется химическими отходами, леса вырубают, а значит, исчезают животные и кислорода становится меньше и меньше… И уж не до страха высоты, если представишь, как много крыш в городе протекают…

Коля и меня брал на рыбалку. За то, что я по вечерам стал до блеска начищать металлические троллейбусные поручни. Кошкодрал добыл где-то ящик зубного порошка, и я их надраивал.

– Как я, когда был матросом, – вздыхал Суфлер.

Сеансы рыбной ловли происходили нервно. Приходилось следить не только за поплавками, но и за тем, чтобы нас не сцапали. В пруду было запрещено и купаться тоже. И на лодках здесь не катались, видимо, боясь обеспокоить лебедей, что с нескрываемой брезгливостью скользили по грязной воде – сами воплощение чистоты и аккуратности.

Вокруг пруда в неестественных позах застыли гипсовые скульптуры. Цветом, изгибами линий и надменностью они хорошо гармонировали с грациозными лебедями. На холме возвышалась беседка: шесть каменных столбиков толщиной в слоновью ногу, на которых покоилась крыша – как бы верхняя половина Сатурна с кольцом. Ноги были желтого цвета, Сатурн и кольцо – темно-зеленые. В этой беседке мы с Колей беседовали.

И, когда случалась поклевка, у меня сердце екало. От пульсирующего поплавка расходились по воде и таяли, сглаживаясь, ровные, будто циркулем выведенные круги. Я подсекал. Но в лучшем случае попадался карп.

– Щуки в проточной воде живут, – сомневался я.

– Говорящая может хоть в водопроводной, – успокаивал меня Коля. – Она ведь способна любое желание выполнить – в том числе и свое. Скажет: хочу выжить в мазуте. И выживет.

И опять я ждал поклевки. Ждал, чтобы от поплавка пошли расходиться ровные круги. Увы, круги и клеточки – вот пока все наше разнообразие. Мы ехали, кружили, как падающий кленовый лист. На одном из виражей я увидел ее. Ту самую женщину, что носила одинаковое имя со студенткой и малышкой в коляске, которых я однажды повстречал у фонтана. Вероника! Какие у нее были глаза! А в руках она держала букетик цветов. И с тех пор я стал просить Колю подольше задерживаться у ее остановки. Иногда нам удавалось дождаться ее. Всегда она была с букетом.

– Где берут такие прекрасные цветы? – поинтересовался я.

– Я возвращаюсь с работы, – устало отвечала она. – А работаю ночным инспектором по цветам.

– Хорошо, что не контролером, – мрачно шутил Кошкодрал.

Да, в этой карусельной жизни спокойствия не было. Все ждали контролеров.

И они нагрянули. Две женщины в цветастых платьях и с кошелками, будто на базар собрались. Вошли и принялись проверять билеты. Мы оцепенели. Но Суфлер – он первым очнулся – моргнул Человеку, который проговорился. Тот пробуравил худеньким телом скопление людей перед кабиной Коли. Коля резко тормознул и распахнул двери.

– Машина сломалась, – в театральный микрофон объявил он.

Пассажиры столпились у обоих выходов. Тут же Кошкодрал и Суфлер подхватили под руки одну контролершу, другую таким же манером подхватили Борода с Человеком, который проговорился. В мгновение ока обе женщины оказались на улице, где были покинуты своими провожатыми.

Коля рванул пустую машину с места. Суфлер и Кошкодрал зашагали прочь. Человек, который проговорился, исчез в подземном переходе. Так получилось, что мы с Бородой выбрали одно направление. Шагали быстро, не останавливаясь, пока не вышли к зданию школы, возле которого Борода замешкался.

– Идите, я побуду здесь, – сказал он и застыл, вперив взгляд в окна четвертого этажа. – Там был мой кабинет, – скорбно произнес он.

– Вы работали в школе? – удивился я. Он кивнул.

– Преподавал физику…

– Никогда в ней ничего не понимал, – разоткровенничался я. – И сейчас не могу понять, что заставляет ток бежать по проводам.

– Тянет меня сюда, – не слыша, продолжал Борода.

– Почему же вы тогда кружите в троллейбусе?

– А куда деваться? – вздохнул он. – И кроме того, я всегда исходил из предпосылки, что троллейбус – личинка дирижабля. А значит, есть шанс подняться вверх и взглянуть на кипение жизни оттуда. Быть может, сверху удастся увидеть сеть ее законов?

– А вы не пробовали взобраться на крышу? – спросил я.

Он усмехнулся.

– Меня и попросили уйти из школы после того, как я повел на крышу учеников.

– Так это были вы! – воскликнул я. – Это вы приводили свой класс на крышу вместо экскурсии в планетарий?

– Не весь класс, – уточнил он. – Человек пять самых понятливых. А учитель астрономии узнал и возмутился. У него свои методы преподавания. Я, например, проповедовал мысль о быстротечности времени. О том, что наша Земля похожа на шар из концертного реквизита жонглера и вращается потому, что жонглер его подбросил. Для нас полет длится тысячелетия, а для жонглера – мгновение. Поэтому надо преуспеть в познании. Нельзя тратить ни минуты впустую. А узнав, попытаться сохранить жизнь здесь и прижиться на других планетах, которые, возможно, из реквизита того же жонглера, но упадут позже. Поэтому и на них нельзя долго засиживаться…

– И чем все закончилось? – спросил я. Он махнул рукой.

– А, ладно. Теперь я уже привык растранжиривать время.

Когда вечером мы прибыли на стоянку, то увидели, что наши сотроллейбусники сидят в темноте и фар не включают, Суфлер задумчиво сгибал и распрямлял упругий тополиный прутик, а иногда со свистом сек им воздух. Я поеживался, представляя, какие шрамы тут останутся.

– На время придется оставить троллейбус и разойтись, – сказал Суфлер.

И все согласились с ним.