Текст книги "Мертвая хватка"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

В неглубокой впадине между двумя округлыми насыпными холмиками, наполовину скрытая от посторонних взглядов кустами можжевельника, стояла, роняя в траву чудом уцелевшие розовые лепестки, карликовая яблоня с идеально круглой кроной. Даже плохо разбиравшийся в ботанике папа Май узнал ее с первого взгляда: это была гордость Букреева, яблоня Гесперид – яблоня, которой не было здесь еще вчера вечером.

* * *

Протолкавшись сквозь плотную толпу раздраженных людей в тамбуре, полковник Сорокин сошел на перрон и с облегчением вдохнул полной грудью теплый, пахнущий мазутом и разогретым асфальтом воздух, показавшийся ему необыкновенно свежим и душистым после царившей в вагоне электрички адской духоты, от которой не спасали даже открытые настежь окна.

Очутившись на платформе, полковник первым делом заглянул в туго набитый полиэтиленовый пакет, который держал в правой руке. Сваренные вкрутую яйца, конечно же, помялись, на треснувшей скорлупе желтело, медленно тая, размазавшееся сливочное масло, а бутерброды с колбасой приобрели такой вид, словно их уже ели. Глубже полковник не полез – не хотелось окончательно расстраиваться. По крайней мере главное было цело: вагонная давка нисколько не повредила двум коньячным бутылкам, надежно защищенным со всех сторон пакетами и свертками с разнообразной снедью.

Убедившись, что все более или менее в порядке, полковник аккуратно пристроил пакет между ног, вынул из нагрудного кармана рубашки расплющенную в блин и неприятно влажную на ощупь пачку сигарет, нашарил в брюках зажигалку и неторопливо закурил, глядя, как разбегаются в разные стороны и исчезают в придорожном перелеске его навьюченные корзинами и длинными свертками с шанцевым инструментом попутчики. Светлый березовый перелесок был буквально изрезан тропинками, и по каждой из них торопливо шагали дачники. С высоты платформы это здорово напоминало деловитое движение муравьиных колонн или, к примеру, вереницы чернокожих рабов на хлопковых плантациях американского Юга.

Позади полковника протяжно свистнула электричка. Заныли электромоторы, застучали компрессоры, двери зашипели и захлопнулись с глухим стуком, электричка взвыла, как голодный демон, и отчалила от платформы, напоследок обдав спину Сорокина тугим теплым ветром. Потом железный грохот ее колес стих в отдалении, и на полковника снизошла тихая загородная благодать: жужжание проводов, стрекот кузнечиков в траве, шелест молодой, еще не успевшей запылиться листвы, птичий гомон в кронах берез и удаляющиеся голоса дачников, сопровождаемые глухим лязгом сталкивающихся лопат. Сквозь тяжелые запахи железной дороги явственно пробивались ароматы цветения; на железную трубу ограждения села лимонно-желтая бабочка-капустница.

Сорокин не спеша докурил сигарету до конца, наслаждаясь тишиной, одиночеством и отсутствием суеты. Наверное, это все-таки была неплохая идея – приехать сюда на электричке, а не на служебной «Волге», как обычно. Да, теперь, на свежем воздухе, на просторе, это казалось просто отличной идеей, хотя в электричке, умирая от духоты, скользя в собственном и чужом поту и поминутно ощущая ребрами то чьи-то потные локти, то твердый черенок какой-нибудь лопаты, полковник мысленно проклинал все на свете: и общественный транспорт, и дачников, и жару, и Забродова с его идиотской, неизвестно кому и зачем понадобившейся конспирацией, и в особенности себя – за то что, как мальчик, поддался на провокацию.

Легкий ветерок холодил разгоряченную спину, на ребрах, под мышками и над поясом брюк быстро подсыхал пот.

Людишки-муравьишки окончательно затерялись в березняке, их голоса и бряканье шанцевого инструмента удалились за пределы слышимости. Полковник бросил окурок на рельсы, подхватил пакет с продуктами и выпивкой и стал неторопливо спускаться с платформы по выщербленным бетонным ступеням. На его губах играла тень довольной улыбки: в кои-то веки он был один и, главное, мог не причислять себя к разряду рабочих муравьев и чернокожих сборщиков хлопка; там, на тещиной плантации, всю неделю сидел этот чокнутый Забродов, добровольно записавшийся в муравьи и негры одновременно. Сорокину было совершенно непонятно, зачем это ему понадобилось, но он знал Забродова не первый год и понимал, что расспрашивать его бесполезно. Захочет – сам скажет, а не захочет – черта с два ты от него чего-нибудь добьешься..

Тропинка вывела его через перелесок в поле, где уже почти по колено поднялась какая-то зелень. Зелень красиво ходила волнами, стелясь по ветру, и Сорокин наблюдал за переливами зеленого и серебристого цветов с благожелательной улыбкой горожанина, неспособного отличить ячмень от пшеницы, а рожь – от овса, не говоря уж о какой-нибудь люцерне или, скажем, рапсе, который, по слухам, в последнее время вошел в моду в Белоруссии, прямо как кукуруза при Хрущеве. Для Сорокина, как и для многих других горожан, редко попадающих в деревню, вся эта зелень носила собирательное название – хлеба. Хлеба колосятся; а хорошие в этом году уродились хлеба!

Поймав себя на этих мыслях, Сорокин поморщился.

«Свекла заколосилась», – подумал он и невольно ускорил шаг: чувствовать себя этаким снисходительным городским невеждой было как-то неловко. Тут ему пришло в голову, каково сейчас должно быть Забродову, оставшемуся наедине со сложным дачным хозяйством Валерии Матвеевны, и он злорадно ухмыльнулся: бывший инструктор спецназа ГРУ был, если только такое возможно, еще худшим земледельцем, чем сам Сорокин. Впрочем, ухмылялся полковник недолго: представив, что скажет ему теща, увидев результаты забродовского хозяйничанья на своем огороде, он сразу погрустнел. «Вот ведь человек, – подумал он о Забродове, – вот ведь змей гладкий! И как это получается, что никто ему не может отказать? Прямо как в песне: и какая вдова ему б молвила „нет“? Ну ладно, теща – она все-таки женщина, да к тому же одинокая и не первой молодости, ей простительно. Но я-то!.. Я, стреляный воробей! Почему я-то не мог просто прогнать его взашей? А теперь он тещин урожай загубит, а расхлебывать эту кашу кому? Вам, товарищ полковник!»

Но по-настоящему рассердиться на Забродова у него не получилось. Слишком хороший выдался денек – солнечный, зеленый, голубой и при этом совершенно свободный. Никаких обязанностей, сплошные права! При таком раскладе даже поездка на дачу могла доставить полковнику удовольствие – и, между прочим, доставляла.

От пригородной платформы до дачного поселка напрямик было километров пять – пустяк для еще не старого, крепкого мужчины, каковым не без оснований считал себя полковник Сорокин. Он отмахал это расстояние примерно за час, в полном соответствии с памятными с детства условиями задачек из школьного учебника по арифметике: «Из пункта А в пункт Б вышел пешеход. Двигаясь со скоростью 5 км/ч, он достиг…» Ну и так далее.

День был будний, и на дачах было пустовато – не совсем пусто, конечно, но все-таки не так, как в выходные. Не дойдя до тещиного участка каких-нибудь ста метров, Сорокин буквально нос к носу столкнулся с пенсионером Павлом Федотовичем, или попросту Федотычем – тем самым усатым гунном, у которого Забродов спрашивал дорогу к даче Валерии Матвеевны. Насколько было известно Сорокину, лет пять назад Федотыч активно ухлестывал за его вдовствующей тещей, но получил, по его собственному выражению, «отлуп по полной программе». Мужик он, в принципе, был неплохой, но имел один существенный недостаток, присущий едва ли не всем пенсионерам, сколько их есть на просторах бывшего Союза, – повышенную общительность, временами переходящую в настоящую болтливость.

Федотыч с натугой толкал перед собой груженную выполотыми сорняками садовую тачку. Из-под усов у него, по обыкновению, торчала потухшая «беломорина», линялая фетровая шляпа с обвисшими полями была сдвинута на затылок, открывая изборожденный морщинами, лоснящийся от трудового пота лоб, а дряблое стариковское брюхо подпрыгивало и тряслось в такт толчкам и рывкам скакавшей по неровной дороге тачки. Увидев Сорокина, Федотыч с видимым облегчением выпустил ручки своего транспортного средства и с почти комичной обстоятельностью пожал полковнику руку.

– Привет сотрудникам наших славных внутренних органов! – торжественно провозгласил ядовитый старикан и принялся чиркать спичкой о разлохмаченный коробок, пытаясь раскурить потухшую папиросу.

Сорокин поздоровался, дал ему огня и вознамерился было тихо смыться, но Федотыч остановил его, поймав за рукав.

– Слушай, – сказал он, – я чего спросить-то хотел…

Этот, который сейчас у Матвеевны на даче обитает, он кто?

«Так, – подумал Сорокин с тягостным чувством, – начинается. Кто, кто… Конь в пальто!»

– Да так, – туманно ответил он, – знакомый. Садоводлюбитель на пенсии.

Федотыч хмыкнул, не выпуская из зубов папиросы.

– Садовод… Не знаю, какой он садовод, но на пенсионера он как-то не похож. Уж больно шустрый.

Сорокин все-таки не выдержал, поморщился. Федотыч заметил его гримасу и замахал руками.

– Что ты, что ты! Ни боже мой! Мужик – во! – Он выставил перед собой кулак с оттопыренным большим пальцем. Палец у него был черно-зеленый от земли пополам с травой. – Тут, знаешь, целая история вышла, пока тебя не было. Кстати, тебе, как внутреннему органу, должно быть интересно. Во вторник дело было, точнее, в ночь со вторника на среду. Сорокин подавил вздох, аккуратно поставил в траву свой пакет, закурил и приготовился слушать. Намек Федотыча на то, что дело может представлять интерес для «внутренних органов», ему очень не понравился. Он-то надеялся немного отдохнуть от этих самых внутренних дел, а тут – снова-здорово… "Чертов седой дурак, – подумал он о Забродове. – Никак ему неймется, вечно встрянет в какую-нибудь историю. – "

– Приехали, значит, из города какие-то, – продолжал между тем Федотыч, с места в карьер переходя на плавный повествовательный тон среднерусского акына – то бишь, не акына, а гусляра-баяна, – от которого Сорокина сразу потянуло в сон. – Я их толком не знаю, они только в прошлом годе дачу купили – у Солодовниковой вдовы, что ли..

Ну, сам знаешь, как нынешняя молодежь-то отдыхает – шум, гам, музыка на весь поселок. Часов до двух они мне спать не давали, а потом, слышь, затеяли на машине по поселку гонять. Ну и, натурально, въехали с пьяных глаз твоей теще в забор.

Сорокин, который нацелился было зевнуть, с лязгом захлопнул рот. Упомянутый забор он строил лично буквально прошлым летом, и каждый метр этого забора был обильно полит полковничьим потом и сдобрен отборными полковничьими матюками. Елки-палки, подумал Сорокин. Одних гвоздей два кило ушло! Все руки ободрал об эту чертову сетку. – А теперь что же: лыко-мочало, начинай сначала?

– Два пролета начисто снесли, – продолжал бессердечный Федотыч, посасывая «беломорину», – мало-мало до крыльца не доехали. Мне-то со второго этажа все видать как на ладони. Ну, одним словом, покуда они примерялись, как бы им машину свою из вашего огорода на руках вынести, выходит на крыльцо этот твой." постоялец. Пенсионер, значит, выходит. Чего-то он им сказал, они ему, как водится, ответили… Жалко, не слыхал я, о чем у них там разговор шел. Ну, да догадаться нетрудно, пьяные ведь они были, да втроем, да с девками… В общем, слово за слово, и полезли они твоего пенсионера руками хватать. Знаешь же, как они, молодые, нынче драться начинают: сначала, значит, надо за одежку человека потрясти, чтобы он перепугался, да матом его хорошенько обложить. – Словом, схватить-то они его схватили, да только я, честно говоря, так толком и не понял, что дальше-то было. Да и они, по-моему, тоже не поняли. Только что вроде стояли, а тут, гляжу, лежат кверху ногами и вставать вроде не торопятся, А приятель твой стоит над ними и вежливо так чего-то им объясняет. В общем, всю среду они забор твоей теще латали, к вечеру только управились и в город укатили. А в четверг вернулись на двух машинах – шестеро их там было или семеро, я не разглядел. И прямиком к вашей даче. Ну, брат, на это поглядеть весь поселок сбежался. Как он их, понимаешь!.. Любо-дорого глянуть, ей-богу. Насилу ноги унесли, а одного так и вовсе волоком тащили. Так в машину и загрузили, как мешок со свеклой. Вот тебе и пенсионер!

Сорокин вздохнул и решительно поднял пакет.

– Да, – сказал он, – это за ним не задержится. Упечь его, что ли, на пятнадцать суток? Эх, Федотыч, знал бы ты, как он мне надоел!

– Ну, правильно, – проворчал Федотыч. – Как порядок в поселке навести, хулиганье приструнить, так вас нету, а как хорошего человека на пятнадцать суток в кутузку упрятать – это вы тут как тут, не заметишь, откудова нарисовались.

Сорокин, не оборачиваясь, махнул рукой и зашагал к своей даче, провожаемый стариковской воркотней раздосадованного Федотыча. Впрочем, у полковника было сильное подозрение, что ворчит старик просто для вида. В поведении Федотыча нет-нет да и проскальзывали ухватки бывалого стукача и провокатора, так что Сорокину временами очень хотелось как-нибудь осторожненько разузнать по своим каналам, кем был его сосед до выхода не пенсию, где работал и чем занимался. Хотя, с другой стороны, старик мог и не иметь прямого отношения к «внутренним органам», над которыми так старательно и демонстративно потешался. Во времена его молодости стукачей и провокаторов было хоть пруд пруди, и далеко не все они носили погоны и служили на Лубянке. А привычки, приобретенные в юности, остаются с человеком на всю жизнь. Как говорится, куда ветка гнется, туда и береза растет. Взять хотя бы того же Забродова. Ведь не мальчик уже, скоро вся голова седая будет, а все туда же – нет-нет да и даст кому-нибудь промеж глаз. Квалификацию, что ли, боится потерять?

Да нет, подумал Сорокин, не то. При чем тут квалификация? Просто ему, Забродову, наверное, очень сложно адаптироваться на гражданке. Он всю жизнь воевал, всю жизнь имел дело с реальным, четко обозначенным противником, и всю жизнь у него были развязаны руки, так что с противниками своими он мог разбираться по собственному усмотрению, без оглядки на уголовный кодекс и общественное мнение.

А представления о мирной жизни, о том, какой она должна, по идее, быть, черпал из своих чертовых книжек, в которых нет ни слова правды. Реальная же жизнь намного грубее и одновременно сложнее, чем ее описывают в книгах, а Забродов давно уже сложился, закостенел – ив достоинствах своих закостенел, и в недостатках, – и меняться ему поздно. Он как старый дуб на ветру: сопротивляться урагану трудно, того и гляди, переломит пополам, а то и вырвет с корнем, а гнуться, стелиться по ветру тоже не получается – конструкция не позволяет…

"Давай-ка честно, – мысленно сказал себе полковник, перекладывая увесистый пакет с продуктами из правой руки в левую. – Ведь, если разобраться, получается странная штука. Забродова можно жалеть, можно злиться на него, раздражаться по его поводу и насмешливо обзывать его книжным червем. Можно, да, но исключительно за глаза.

А стоит только столкнуться с ним лицом к лицу, как неизменно оказывается, что он кругом прав, а ты и все, кто вместе с тобой над ним потешался, наоборот, кругом не правы.

И не жалость к нему начинаешь испытывать, а зависть, и если о чем-то жалеешь, глядя на Забродова, так это о том, что не повезло тебе стать таким, как он.

Да и везение тут, пожалуй, ни при чем. Не везение тут нужно, а мужество, чтобы выйти из стройных рядов, из чеканящей шаг, с детства родной, привычной колонны, отойти в сторонку, глянуть и сказать, качая головой: «Елки-палки, ну и стадо'» А потом повернуться к стаду спиной и спокойненько пойти своей дорогой.. Конечно, в стаде уютно и безопасно и думать ни о чем не надо, и на такого вот ренегата-одиночку стадо смотрит с жалостью и удивлением: идиот, самоубийца, волчья сыть… Тупое, покорное, полуголодное стадо…

Но ведь, с другой стороны, если каждый станет вести себя как Забродов, это же будет полнейшая анархия! Ведь коров для того и держат в стаде, чтобы они не разбредались куда глаза глядят, не попадали в зубы волкам и не жрали посевы.."

Сорокин почувствовал, что снова запутался в своих рассуждениях, и немедленно разозлился на Забродова. Ну что за человек! У самого всю жизнь шило в заднем проходе, так он еще и другим житья не дает..

Он повернул за угол и с большой опаской посмотрел в сторону тещиной дачи. Забор был на месте и выглядел, как показалось полковнику, лучше прежнего. Он пригляделся: да, действительно лучше. Ровнее как-то, аккуратнее, даже сетка не ржавая, как раньше, а зеленая, цвета хаки, как ставни на окнах. Краска вроде бы в сарае стояла, литра три ее там было, что ли… Сорокин ею как раз забор и собирался покрасить, да все как-то не получалось – то одно мешало, то другое. Ну, теперь хотя бы эта забота с его плеч свалилась. И на том спасибо. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…

Да, забор получился – загляденье. Да и то сказать – армейская выучка! Сорокин вдруг представил себе, как э10 было: трое мрачных с перепоя качков, угрюмо переругиваясь, ремонтируют и красят тещин забор, а вдоль забора, заложив руки за спину, прохаживается бывший капитан Советской Армии Забродов и развлекает их разнообразными сентенциями, которых навалом в запасе у любого прапорщика: «Здесь вам, товарищи, не тут, так что красим вот от этого столба и до вечера…»

Полковник поймал себя на том, что ухмыляется, смакуя подробности этой воображаемой картинки, и сделал серьезное лицо. Если каждый…

Впрочем, если бы каждый обыватель мог постоять за себя так же, как Забродов, преступники и хулиганы давно уже вымерли бы, как динозавры. С голодухи, блин…

Во дворе играла музыка – старый добрый рок-н-ролл.

Потом музыка прекратилась, и Сорокин услышал знакомые с детства позывные «Маяка». Толкнув калитку, он вошел на участок и почти сразу увидел висевший на ветке груши транзисторный приемник. Приемник был старый, выпущенный отечественной промышленностью чуть ли не в конце шестидесятых, в пожелтевшем от времени двухцветном пластмассовом корпусе со скругленными углами, с архаичными клавишами и ручками и с круглой шкалой настройки.

Антикварная эта вещица валялась на чердаке тещиной дачи в ящике с разнообразным хламом столько, сколько Сорокин себя помнил, и, насколько ему было известно, никогда не работала – во всяком случае, на его памяти. Короче говоря, слышать доносящийся из этой заведомо мертвой коробки жизнерадостный голос ведущей «Маяка» было странно – так же странно, наверное, как столкнуться на Красной площади с мумией, которой наскучило лежать в стеклянном гробу в мавзолее.

Полковник огляделся, ожидая увидеть сплошь заросший сорняками огород или, наоборот, голую, без единой травинки, землю. Ни того, ни другого он не увидел. Грядки с аккуратно, под одинаковым углом скошенными краями напоминали эталонные образцы фортификационного искусства, а из них ровными, будто проведенными по линейке рядами торчали необыкновенно дружные всходы, похожие на выстроенные для прохождения торжественным маршем войска. Сорокин поймал себя на том, что в голову ему поневоле лезет какая-то армейская терминология, но как быть, если тещин огород и впрямь выглядел не хуже парадного плаца в образцовой войсковой части! Это было загадочно, потому что растения, в отличие от людей, устным приказам не подчиняются и плевать хотели на дисциплину.

«Черт подери, – подумал Сорокин. – Он что же, и в этом разбирается? Приемник починил – это ладно, это я понять могу, хотя и с некоторым трудом. Но ведь и огород вылизан так, как даже теще не снилось! А я-то был уверен, что Забродов петрушку от крапивы не отличит-Выходит, он не врал, когда говорил теще, что знает толк в земледелии. Интересно, откуда? Из книжек своих, что ли? Ох, сомневаюсь…»

Он поставил пакет на ступеньки веранды, закурил и еще раз огляделся по сторонам. Оказалось, что изменения коснулись не только огорода – саду тоже досталось. Огромная и неопрятная куча спиленных по осени с плодовых деревьев сучьев, до которой у Сорокина никак не доходили руки, куда-то исчезла, зато у стены сарая появилась аккуратная стопка тонких, одинаковых по длине круглых полешек и прутьев. Свежевыбеленные стволы деревьев буквально резали глаз, а подгнившие и покосившиеся деревянные рамки, в которые были заключены кусты смородины и крыжовника, сменились новыми – прочными, аккуратными, выкрашенными все той же краской защитного цвета. Вымощенная красным кирпичом дорожка была старательно расчищена, подметена и даже, как показалось Сорокину, промыта водой, так что ему захотелось разуться и пройти по ней в носках, как по ковру. Словом, тещин участок, и прежде служивший многим соседям образцом для подражания, теперь сверкал, как бриллиант, только что вышедший из рук опытного огранщика. На минуту Сорокин даже засомневался: полно, да туда ли он попал?

Тут из-за угла дома вышел какой-то человек. Сорокин растерялся: ему вдруг показалось, что он действительно каким-то чудом ухитрился заблудиться и забрался на чужой участок. Стоявший перед ним с лопатой в руках мужчина был ему решительно незнаком. На его верхней губе и подбородке густо серебрилась седоватая щетина, которой оставалось всего ничего, чтобы превратиться в бороду и усы, на голове криво сидела испачканная землей соломенная шляпа с широкими, разлохмаченными по краям полями.

Абориген был раздет до пояса, и кожа его уже успела приобрести красно-коричневый оттенок пережженного кирпича. Ниже пояса имели место старые, безобразно растянутые трикотажные спортивные шаровары и отчаянно просившие каши кроссовки. Слова извинения уже готовы были сорваться с губ полковника Сорокина, но тут он немного оправился от растерянности и узнал сначала свои собственные штаны и кроссовки, затем соломенную шляпу покойного тестя, в которой тот любил ходить на рыбалку, а потом и хитрые, смеющиеся глаза под обгрызенными мышами полями этой шляпы.

– Тьфу на тебя, – сказал он, пожимая Забродову руку. – Ты прямо хамелеон какой-то, ей-богу. Идеально сливаешься с фоном.

– Ну, разница все-таки есть, – засмеялся Забродов. – Хамелеон меняет окраску независимо от своего желания, а я как-никак могу сознательно управлять этим процессом.

– Мещеряков тебя не видит, – сказал Сорокин. – Он бы тебя зажигалкой побрил, наверное.

– Да, небритых в армии не любят, – согласился Илларион. – Но мы же не в армии, правда? Помнишь Козьму Пруткова? Не все стриги, что растет. Ты пожрать привез? А то у меня тут все кончилось еще на прошлой неделе. В деревню три раза ездил, но там магазин почему-то все время закрыт.

Если бы не добрые люди, совсем пропал бы.

– Добрые люди?

– Ага. Приезжали сюда такие молодые симпатичные ребята. Забор помогли починить, продуктов подкинули…

– В счет репараций? – уточнил полковник.

Забродов запустил пятерню под шляпу и озабоченно поскреб затылок.

– Ну, Федотыч, – сказал он, – ну, дятел-энтузиаст!

Сдал, как стеклотару…

Они прошли в сад, и Сорокин начал раскладывать привезенные из Москвы продукты на вкопанном в землю под яблоней дощатом столе. Он заметил, что почерневшие от непогоды доски выскоблены почти добела, и в очередной раз поразился неожиданной хозяйственности и трудолюбию Забродова.

– Я смотрю, ты тут как рыба в воде, – заметил он вскользь. – Участок вылизал, как кот свои причиндалы.

Хоть ты бери его в рамочку под стекло и помещай в отдельном павильоне ВВЦ. И надпись: «Образцовый дачный участок начала двадцать первого века». Вот не знал за тобой таланта к земледелию! Тут ведь одной аккуратности мало, нужны и знания, и опыт, да и любить это дело надо… Когда же ты успел-то?

Забродов оторвался от изучения этикетки на коньячной бутылке и задумчиво поскреб ногтями щетину на подбородке.

– Как тебе сказать… Нет, не могу я этого объяснить.

То есть могу, конечно, но боюсь показаться, мягко говоря, нескромным.

– Ну, а все-таки? – спросил заинтригованный Сорокин.

Забродов уселся на скамейку, расправил на столе мятую газету и принялся счищать с раздавленного, сплющенного яйца остатки скорлупы.

– Ты верно заметил, что учиться всем этим землепашеским хитростям мне было некогда, – задумчиво проговорил он, глядя в стол. – Да, честно говоря, и желания такого у меня никогда не возникало. Но понимаешь, какая штука… Изредка, не чаще раза в столетие, а обычно гораздо реже, природа от щедрот своих дарит человечеству… Черт, как бы это выразиться?.. Ну, в общем, людей, одаренных самыми разнообразными талантами, одаренных всесторонне и щедро. Если хочешь, универсальных гениев. Самый известный пример такого гения – Леонардо да Винчи. Были еще и другие, но они не так знамениты.

Он замолчал и стал с аппетитом поедать яйцо, приправляя его кусками раскрошенного бутерброда. Сорокин немного подождал, ничего не дождался и осторожно спросил:

– Ну? А дальше что?

Забродов перестал жевать и поднял на него удивленные глаза.

– Что – дальше? Все.

Сорокин закряхтел.

– Да, – сказал он, – ты не зря боялся показаться нескромным. Выходит, ты у нас и есть этот самый универсальный гений?

– Ага, – просто сказал Забродов и принялся чистить второе яйцо. – Вот видишь, как ты реагируешь. Зачем спрашивать, если заранее готов принять ответ в штыки?

Универсальный гений – это же не ярлык, не почетное звание и не должность. Это просто термин, обозначающий совершенно определенное, конкретное явление. Это, если хочешь знать, не подарок судьбы, а тяжкая ноша. И потом, я же не виноват, что так получается. Ну, не знаю я, откуда это берется! Сроду я этим огородничеством не занимался.

Меня от него, если хочешь знать, всю жизнь с души воротит. А стоило только попробовать… В общем, это все как-то само собой получается. Я просто знаю, когда, что и как делать.

– Врешь ты все, универсальный гений, – неуверенно сказал Сорокин.

– Вокруг посмотри, – посоветовал Забродов, сосредоточенно сколупывая яичную скорлупу. – И будь так добр, принеси рюмки.

Сорокин медленно поднялся и поплелся к дому, ломая голову над тем, что услышал. Что это было: откровение или очередная дурацкая шутка? В целом Забродов выглядел серьезным и даже печальным, и потом, когда, каким образом он мог освоить хитрую огородную премудрость? Ведь до сих пор он если и брал в руки лопату, то лишь для того, чтобы выкопать себе укрытие или треснуть кого-нибудь этой лопатой по черепу за неимением иного оружия. Тогда как он ухитрился?.. С соседями советовался? М-да… Соседи – народ сложный. Такого могут насоветовать, что на этом месте потом двадцать лет даже бурьян не вырастет. Тогда что же получается? Выходит, он и вправду действовал по наитию, по вдохновению, повинуясь таинственному голосу свыше?

Чертовщина какая-то, подумал Сорокин, входя в кухню и озираясь по сторонам в поисках рюмок. А вы знаете, один мой знакомый – универсальный гений. Представьте себе!

Непризнанный… А вообще-то, если честно, похож. И людей он сторонится, наверное, потому, что ему с нами, серыми мышатами, разговаривать не о чем… Гений… Ну да, конечно, понять м принять это трудно. Просто слово такое… Никто ведь толком и не объяснит, что оно обозначает, это слово. Нас с детства приучили считать, что гений – это что-то такое, высшее, из заоблачных сфер или, как минимум, из учебника истории.

Ныне здравствующих гениев гениями, как правило, не называют, это звание посмертное. А гении, между прочим, тоже люди, и живут они среди нас и почти так же, как мы. Почти, но не совсем. Отличия все-таки имеются, и из-за этих отличий мы называем гениев в лучшем случае чудаками, а в худшем – идиотами…

Тут он вспомнил, что рюмки должны быть в буфете, и двинулся в угол, где мирно доживал свои дни этот реликт хрущевской эпохи. Здесь ему бросился в глаза вырванный из школьной тетради в клеточку двойной лист, приколотый к дверце буфета обыкновенной швейной иголкой. Лист был густо исписан с обеих сторон знакомым убористым почерком, принадлежавшим, несомненно, любимой теще. Сорокин скользнул глазами по тексту и закусил нижнюю губу.

Здесь было все: когда, что и как высаживать, пропалывать, подкармливать и поливать, каким образом вносить удобрения, за какой конец следует держать грабли и как бороться с нашествием гусениц и колорадских жуков. Все действия были расписаны по дням, едва ли не по часам; перед Сорокиным была подробнейшая, буквально всеобъемлющая инструкция для начинающего огородника, предусматривавшая любые превратности погоды, за исключением разве что ураганов, наводнений, извержений вулканов и прочих природных катаклизмов. Здесь, черт подери, имелись даже сделанные от руки незатейливые иллюстрации, рассчитанные на то, чтобы даже законченный дебил во всем как следует разобрался и, упаси боже, ничего не перепутал. На стене подле буфета рядышком висели отрывной календарь огородника и лунный календарь, вырезанный из какой-то газеты, оба со сделанными рукой Валерии Матвеевны пометками.

Некоторое время Сорокин тупо разглядывал эту краткую садово-огородную энциклопедию, потом медленно, будто не веря собственным глазам, покачал головой.

– С-с-с-стер-р-рвец, – с чувством произнес он и полез в буфет за рюмками.