Текст книги "Число власти"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Стряхивая с волос дождевые капли, Мансуров миновал эту толпу, прошел через стеклянную дверь и очутился в длинном, выложенном белым кафелем коридоре без окон. Под потолком коридора через равные промежутки сияли лампы дневного света. По обе стороны коридора с неравными интервалами тянулись ряды закрытых белых дверей. Запах дезинфекции, спирта и страданий ощущался здесь сильнее, чем в вестибюле, и к нему, постепенно набирая силу, примешивалась тоскливая вонь скверной больничной кухни. Время от времени Мансурову встречались сиротливо жавшиеся к стенам больничные каталки, на одной из развилок коридора он свернул не туда и оказался в темном тупике, сплошь заставленном инвалидными креслами. Их было много, целое стадо, и все они выглядели поврежденными, как будто недавно принимали участие в гонках на выживание. Когда глаза Мансурова привыкли к полумраку, он увидел, что тупик заканчивается стеклянной перегородкой с широкой, тоже стеклянной, двустворчатой дверью. И дверь, и перегородка изнутри были задернуты застиранными белыми занавесками с черными больничными клеймами, а на деревянной раме двери, вверху, под самым потолком, красовалась неприметная картонная табличка с короткой надписью: “Морг”. Мансуров повернулся к двери спиной и покинул тупик, стараясь двигаться без излишней спешки.

Он чуть было не прошел мимо туалета. То есть он прошел-таки мимо, но остановился и вернулся, привлеченный характерным запахом, который ни с чем нельзя спутать. Туалет располагался за дверью, на которой не было таблички. Непонятно, мужской это туалет или женский. Писсуар здесь был, но, поскольку второго туалета поблизости не усматривалось, Мансуров решил, что это помещение предназначено для персонала и используется лицами обоего пола. Кабинка здесь была всего одна, а на входной двери изнутри обнаружился испачканный засохшей краской шпингалет, что было очень кстати. Мансуров заперся, закурил и расстегнул “молнию” своей спортивной сумки.

Переодевание не отняло много времени. Мансуров закатал брюки так высоко, как только мог, и закрепил их наверху булавками. Под брюками у него были женские колготки – плотные, непрозрачные, хотя бы отчасти скрывавшие жесткую волосню на икрах. Сверху Мансуров надел жесткий от крахмала белый халат. Затем настала очередь белокурого парика и медицинской шапочки. Мансуров поправил перед зеркалом локоны парика, приладил шапочку, немного подумал и достал из сумки патрончик с губной помадой. Помада была жирная, губы от нее сделались тяжелыми, липкими и потеряли чувствительность. Мансуров пожалел женщин, вынужденных пользоваться этой дрянью изо дня в день, взял окурок, дымившийся на краю умывальника, и сделал торопливую жадную затяжку. Фильтр сигареты покраснел, как будто его обмакнули в открытую рану. Мансуров брезгливо поморщился и выбросил бычок в писсуар.

Он снова взглянул в зеркало. Из мутноватого, забрызганного грязной водой стекла на него смотрел ряженый – белая медицинская шапочка, дурацкие искусственные локоны до плеч, впалые щеки, острый, твердо обрубленный снизу подбородок, желваки на широких скулах, испачканный красной губной помадой узкий рот и острые темные глаза за толстыми линзами очков. В общем, сразу видно, что переодетый мужик. Впрочем, в последнее время развелось столько лиц неопределенного пола...

Сойдет, решил он. Да он и не мог принять никакого другого решения, потому что запасного плана у него не было. Даже этот план он придумал не сам. Был у него когда-то знакомый, который вот таким сомнительным способом проник в палату, где лежала после родов его жена. Его, конечно, обнаружили и с позором выставили вон, но жену поцеловать он успел, и положить на край одеяла принесенный под халатом букет успел тоже.

Потом настал черед того, что Мансуров именовал своими ядовитыми зубами. По дороге сюда он заехал в аптеку и купил пять одноразовых шприцев. Вынув из сумки принесенный Жекой пузырек, он стал одну за другой надрывать упаковки и наполнять шприцы раствором. “Ширнешься неразведенным – даже приход словить не успеешь”, – вспомнилось ему предостережение соседа. Это было то, что нужно, – чтобы тот, кому Алексей сделает инъекцию, даже не успел понять, что происходит.

Четыре шприца ему удалось наполнить под завязку, пятый – примерно на две трети. Жека сорвал с него большие деньги, но зато и на товар не поскупился – если бы Мансуров брал эту отраву для себя, ее могло хватить на полгода, если не на целый год. “Пистолет бы мне”, – подумал он, но тут же отмахнулся от этой мысли, потому что сроду не держал пистолета в руках и понятия не имел, как им пользоваться. Он был невоеннообязанный – по зрению, разумеется, – и до сегодняшнего дня ни разу не пожалел о том, что воинская премудрость прошла мимо него.

Он пошарил в сумке, похлопал ладонями по карманам брюк. Таблеток не было – остались в машине, надо полагать. Мансуров ощутил растущую неуверенность в успешном исходе затеянного им предприятия, но тут же сердито одернул себя. Ему и в самом деле пора начать действовать обдуманно и осторожно, пока не стало слишком поздно. Убрать последнего человека, который мог о нем что-то рассказать, и уезжать из Москвы куда глаза глядят. Денег ему хватит до конца жизни, особенно если не швыряться ими направо и налево. Он забьется в глухой медвежий угол, поселится в бревенчатой избушке на краю леса и там, в тиши и покое, подумает, как ему быть дальше со своим великим открытием и со своей битой-перебитой, ломаной-переломанной судьбой...

Он с усилием отодвинул тугой шпингалет и осторожно выглянул в коридор. В коридоре по-прежнему было пусто, только слева, довольно далеко, шла толстенная тетка в зеленоватой униформе хирургической сестры. На ходу она покачивала широким задом и, кажется, что-то напевала. Когда она скрылась за углом, Мансуров вышел из туалета и быстро пошел в противоположном направлении, стараясь шагать как можно женственнее. У него возникло подозрение, что он вертит задом, как шлюха, но репетировать было некогда, и Мансуров решил, что сойдет и так, – в конце концов, он не собирался вступать в борьбу за титул “Мисс Вселенной”.

По дороге к реанимации он еще дважды сворачивал не туда, но в конце концов все-таки добрался до места. Это было на первом этаже, за окном на лестничной площадке по-прежнему хлестал дождь, о котором Мансуров успел позабыть. На лестнице пахло лизолом и мокрым цементом и было тихо: очевидно, в данный момент за дверью отделения интенсивной терапии никого не возвращали к жизни. А те, кого уже удалось вернуть, вели себя спокойно – сил, наверное, не было буянить...

Стеклянная дверь отделения была приоткрыта. На стекле ярко-красной краской оттрафаречено грозное предупреждение насчет посторонних, за дверью тупичок с единственной дверью и угол коридора. Это было необычно, но очень удобно. В последний раз оглянувшись по сторонам и никого не увидев, Мансуров толкнул дверь и вошел.

Он немного постоял в тупичке, а потом, собравшись с духом, выглянул из-за угла. Он был готов увидеть омоновца, сидящего в характерной расслабленной позе, с широко расставленными ногами и сонным выражением лица, но никакого омоновца в коридоре не было. Стул перед дверью одного из боксов, правда, был, но в данный момент он пустовал. Там, возле стула, на кафельном полу темнело какое-то пятно, будто кто-то пролил жидкость, а потом еще и размазал, оставив широкую полосу. Эта полоса была короткой, она начиналась у дверного косяка и, плавно загибаясь, уходила под дверь бокса. Мансуров сделал осторожный шаг вперед, гадая, что бы это могло быть, и тут же отпрянул, потому что дверь бокса открылась.

Какой-то человек с забинтованной головой, одетый в спортивный костюм, высунулся оттуда по пояс. Мансурову показалось, что это карлик, но спустя мгновение он понял свою ошибку: незнакомец не стоял, а сидел на корточках, оттого и казался таким низеньким. Не вставая с корточек, он оперся о пол правой рукой, вытянулся вперед и быстро, явно второпях, принялся затирать пятно на полу тряпкой, которую держал в левой. Тряпка у него была странная – небольшая, черная, и Мансуров мог бы поклясться, что на ней что-то блестит металлическим блеском – то ли крупная пуговица, то ли пряжка, то ли брошь. Он так и не понял, что это, потому что вдруг увидел в правой руке забинтованного незнакомца пистолет. У пистолета был очень длинный и толстый ствол, и даже Мансуров, ничего не смысливший в оружии, понял, что на пистолет надет глушитель.

Потом человек с пистолетом скрылся в боксе, и дверь за ним закрылась. Мансуров перевел дыхание. В коридоре по-прежнему никого не было. Тогда Алексей вынул из кармана шприц, снял с иглы зеленый защитный колпачок и решительно двинулся вперед.

* * *

После полудня неожиданно поднялся ветер. Он гнул верхушки деревьев в больничном парке, шумел в кронах и бился в оконные стекла, как будто снаружи кто-то колотил в них большой пуховой подушкой. По сравнению с ярким солнечным светом туча казалась особенно темной, это было так красиво, что даже Бурый, скучавший в отдельном боксе и из последних сил боровшийся с дремотой, загляделся на этот поединок света и тьмы.

По опустевшим дорожкам парка гуляли пыльные вихри, и какая-то скомканная бумажка, подхваченная ветром, взлетела в воздух, долго реяла из стороны в сторону на высоте третьего этажа, а потом, словно выбрав наконец направление полета, стремительно унеслась куда-то за угол и там исчезла.

Потом туча накрыла больничный парк, погасив солнце. В окно хлестнул дождь – сильный, конечно, но вовсе не тот апокалипсический ливень, которого можно было ожидать, наблюдая за неумолимым приближением тучи. По оконному стеклу заструилась вода, брызги залетали в приоткрытую форточку. Бурый спохватился, встал с кровати, убрал с подоконника забрызганный мобильник и закрыл форточку.

Капли застучали по жестяному карнизу, заглушая шум ветра в мокрых верхушках деревьев. Смотреть за окном стало не на что. Бурый зевнул, едва не вывихнув челюсть, и вытер мобильник рукавом. На нем был спортивный костюм из какой-то водоотталкивающей синтетики, которая и не подумала впитать в себя дождевую влагу, а только размазала ее по дисплею телефона. Бурый беззлобно матюгнулся, энергично потер аппарат об зад своих спортивных штанов, но с тем же результатом: водяные пупырышки на прозрачном пластике дисплея уменьшились в объеме, но при этом их стало больше.

– Блин, – сказал Бурый, взял висевшее на спинке кровати вафельное полотенце и вытер мобильник насухо.

Ему было скучно. Газеты и журналы, переданные пацанами, он уже прочел от корки до корки – даже те рубрики и разделы, в которые сроду не заглядывал, – по телевизору в ординаторской шел бразильский сериал, от которого у Бурого появлялось непреодолимое желание наложить на себя руки, а больше заняться было нечем. Некоторое время Бурый развлекался тем, что нажимал кнопки и щелкал тумблерами какой-то медицинской хреновины, стоявшей в углу и накрытой прозрачным целлофановым чехлом. У хреновины был светло-серый жестяной корпус с небольшим экранчиком, а также уйма разноцветных лампочек, каких-то шкал, трубок, шлангов и проводов, торчавших из нее во все стороны. Сколько Бурый ни тыкал пальцем в кнопки, сколько ни щелкал переключателями, хреновина не реагировала. Она стояла на специальной подставке с резиновыми колесиками. Бурый немного отодвинул ее от стены, просунул забинтованную голову в образовавшийся зазор и поискал сетевой шнур. Розетка на стене была, а вот шнур отсутствовал начисто – надо полагать, Бурый был далеко не первым пациентом, в ком проснулась детская любознательность, и персонал больницы принял меры против любителей щелкать тумблерами и давить на кнопки.

– Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет, – пропел Бурый и задвинул каталку с непонятной установкой на место, вплотную к стенке.

Он вытащил из-под пластикового чехла какой-то гибкий металлический шланг, вроде того, какой бывает в душе, но с длинным блестящим наконечником в форме пули. На конце этой пули была дырка. Бурый заглянул в эту дырку, дунул в нее, а потом поднес наконечник к лицу и понюхал. Наконечник пах металлом, резиной и дезинфекцией. Бурый вдруг представил, для чего он мог предназначаться, каким дохлякам и в какие дырки его засовывали, и его передернуло от отвращения. Тьфу ты, пакость! Он поспешно вернул шланг на место и тщательно вымыл руки над раковиной в углу бокса.

Покончив с этим делом, он подошел к двери и выглянул в коридор. В коридоре было пусто, поблескивал белый кафель. Вдоль стен скучали накрытые простынями каталки на резиновом ходу – реанимация, промежуточная станция между тем и этим светом. Тоска, одним словом. Поговорить не с кем, кроме мента этого поганого...

Мент поганый – не тот, что дежурил во время визита Паштета, а другой – сидел на табурете, привалившись спиной к дверному косяку бокса, который охранял, и, казалось, дремал. Однако стоило Бурому высунуть голову в коридор, как мент открыл глаза и повернул к нему широкую незагорелую морду под сдвинутым набекрень черным беретом. У Бурого возникло рефлекторное желание стать лицом к стене и широко раздвинуть ноги, но он подавил этот дремучий инстинкт и сказал менту:

– Привет.

Мент молча отвернулся, не удостоив Бурого даже кивком. “Спасибо, Паша, – в который уже раз подумал Бурый, закрывая изнутри дверь своего бокса. – Вот уж удружил так удружил! Познакомься с ментами... Сам, блин, знакомься с этими глухонемыми!”

Он подумал, что было бы неплохо почистить пистолет, и уже начал прикидывать, где бы ему раздобыть немного масла, но тут же спохватился: дверь в боксе была стеклянная, через нее помещение просматривалось как на ладони, и кто-нибудь из здешних вертухаев в белых халатах наверняка удивился бы, увидев, чем занимается вверенный их попечению больной. И главное, за ментами далеко бегать не надо – вот он, мент, возле соседней двери торчит. Тоже, наверное, скучает без любимой работы, думает, бедняга, кому бы кости пересчитать...

Бурый издал еще один протяжный зевок и повалился на кровать. Рука его сама собой потянулась и взяла с тумбочки мобильник. Бурый поиграл кнопками, листая странички меню, нашел игры и минут двадцать развлекался тем, что расстреливал всплывающие из-за нижнего края дисплея воздушные шарики. Игра была примитивная и быстро ему наскучила. Тогда Бурый вошел в категорию “Инфо”, выбрал рубрику “Юмор” и стал читать анекдоты. В стене над изголовьем его кровати располагалась электрическая розетка, через нее из соседнего бокса доносилось поскрипывание, вздохи и негромкое кряхтенье. Бурый слушал эти звуки, механически скользил глазами по строчкам и сочувственно думал о том, что жизнь в больнице, да еще и в реанимации, – не сахар.

Ему-то что, он, если не считать пары синяков, здоров, как племенной бык, а вот каково настоящим больным? Никому ты не нужен, всем на тебя наплевать, лечат тебя клизмами да электрошоком, и даже по нужде ты сам сходить не можешь. Утка эта под кроватью... Воняет ведь, наверное, так, что не приведи господи!

Бурый попытался представить, каково это: справлять большую нужду, не вставая с кровати. Заниматься этим ему не приходилось, разве что в грудном возрасте, и представить, на что это похоже, оказалось чертовски трудно.

В коридоре раздались быстрые шаги, брякнуло железо – это пробежала дежурная сестра со своим подносом, в котором вечно было полным-полно шприцев. Всякий раз, подставляя ягодицу под укол, Бурый опасался, что медичка перепутает шприцы и вкатит ему какую-нибудь дрянь, предназначенную совсем другому доходяге. И ведь не проверишь! А перепутать, схватить из этой кучи одно вместо другого – раз плюнуть! На месте медсестры Бурый бы колол что попало всем подряд – авось от одного укола не сдохнут.

Не прерывая чтения, он вздохнул и осторожно почесал исколотую ягодицу. “Спасибо, Паша, – снова подумал он. – Погоди, братан, вот выйду отсюда – я с тебя за каждую дырку в моей шкуре по сто баксов сдеру, не меньше”. Он прикинул, сколько это будет, если ему впаяют все прописанные врачом уколы, и немного повеселел: сумма получилась приличная.

Сегодня в отделении дежурила Мария Антоновна – сухопарая тетка лет сорока пяти, с лошадиным лицом, длинными зубами и плоской грудью. Она поступила сюда на работу совсем недавно, уже при Буром, – перевелась из какой-то другой больницы, что ли. Тетка она была нормальная, без медицинского садизма, колола не больно, шутила не обидно, не строила из себя большую шишку на ровном месте, как это частенько бывает с младшим медицинским персоналом – измываются над беззащитными людьми, сволочи, пользуются моментом, – и все бы ничего, если бы она так часто не заговаривала о Боге. Именно так, с заглавной буквы; она, эта заглавная "Б", буквально выпирала наружу, когда Мария Антоновна, закатив глаза к потолку, благоговейно произносила слово “Бог”. Ну, или там “Господь”, но тогда, понятное дело, выпирала не "Б", а "Г"... Ее, наверное, за это и попросили с прежнего места работы. Не за религиозные убеждения, ясно, – у нас теперь за это с работы не выгоняют, – а за настойчивость, с которой она лезла со своими душеспасительными беседами ко всем и каждому. Чтобы такое выдерживать в течение долгого времени, нужно вообще нервов не иметь! Вот ее, наверное, и турнули – улучили момент, подловили на какой-нибудь ерунде и вежливенько попросили. Да оно и правильно, наверное. Такой, как она, в реанимации самое место. Здешним больным по барабану, чего им втирают, пока они под капельницей лежат, выбирают между тем и этим светом.

Услышав в коридоре шаги Марии Антоновны, Бурый быстренько спрятал телефон под подушку, закрыл глаза и замер, как жук, который притворяется дохлым, заметив промелькнувшую над ним птицу. Понятно, от укола такое притворство спасти его не могло, но от внеочередной душеспасительной лекции – запросто. Для уколов было как будто рановато... “Авось пронесет, – думал Бурый, лежа на кровати с закрытыми глазами и слушая торопливые шаги в коридоре. – Точно, мимо. Все, пронесло...”

Открывать глаза не хотелось. Следуя указаниям Паштета, Бурый не спал по ночам, да и днем тоже, так что веки у него сейчас были как намагниченные. Бурый знал себя: если он не откроет глаза сейчас же, сию минуту, то непременно отключится и проснется часов через десять, не раньше. “Кофе надо выпить”, – сонно подумал он и героическим усилием воли заставил себя открыть глаза.

Бедолага за стенкой продолжал скрипеть кроватью, но теперь он уже не кряхтел, а бормотал, и Бурому почудилось, что он различает слова молитвы. “Запор у него, что ли? – подумал он с брезгливым сочувствием. – Это ж до чего надо дойти, чтобы на горшке молиться!”

В коридоре продолжали топтаться. Скрипнула дверь соседнего бокса, что-то недовольно пробубнил мент, и голос Марии Антоновны негромко, но очень отчетливо произнес: “Бога побойтесь! Вы что не видите, он пришел в себя!”

Бурый вскочил так стремительно, будто кто-то пырнул его шилом прямо через матрас. Пришел в себя! И скрип пружин за стенкой, в соседнем боксе... В соседнем, мать его, боксе! Совсем отупел, сторож хренов...

Он заметался, ища телефон, потом вспомнил, что тот у него в руке, и с лихорадочной поспешностью, то и дело попадая пальцем не в те кнопки, вызвал из памяти номер Паштета. Пережогин ответил сразу – видно, давно дожидался звонка.

– Паша, – косясь на дверь, зашипел в трубку Бурый, – Паша, он очухался! Что делать, Паша?

– Не сепети, – голос у Паштета был недовольный. – Ты зачем звонишь, баран? Я тебе что делать велел? Расспросить и успокоить. А ты что делаешь?

– Так мент же, Паша! – с отчаяньем проскулил Бурый. – И медсестра... День ведь, Паша! Может, хоть до ночи подождем?

– До ночи он десять раз расколется, – возразил Паштет. – Или мусора его в тюремную больничку увезут, от греха подальше... Надо, Бурый! Надо, понял?

– Понял, – сказал Бурый, прервал связь и сунул мобильник в карман.

Он понял, что выхода у него нет. Когда Паштет говорил таким тоном, спорить с ним было бесполезно, а не выполнить отданное распоряжение – смерти подобно. Паштет не признавал полумер и если злился, то на полную катушку. И наказывал так же – на полную катушку. То есть раз и навсегда.

Бурый с неохотой подошел к тумбочке, открыл ее и, наклонившись, взял с нижней полки увесистый пластиковый пакет. Сквозь скользкий пластик он нащупал предохранитель, сдвинул его большим пальцем и так же, на ощупь, передернул затвор. Нашел скобу, протолкнул палец вместе с шуршащим целлофаном и, держа обмотанный пакетом пистолет, шагнул в коридор.

Коридор по-прежнему был пуст – реанимация! Только мент, который раньше сидел на табуретке, теперь стоял у открытой настежь двери соседнего бокса и, опершись на косяк, с любопытством заглядывал внутрь. Бурый медленно поднял пистолет.

– Закройте дверь! – прозвучал из бокса требовательный голос Марии Антоновны. – Вы мне мешаете!

Мент послушно попятился, прикрыл дверь, обернулся и увидел Бурого, который стоял в двух шагах и протягивал в его сторону руку с зажатым в кулаке скомканным полиэтиленовым пакетом. Сочетание очень характерной, до боли знакомой позы Бурого с непонятным предметом настолько сбило омоновца с толку, что тот сразу обрел дар речи.

– Э! – воскликнул он, хватаясь за дубинку. – Ты чего?

Бурый спустил курок. Пакет в его руке разорвался, в воздухе закружились мелкие клочки целлофана, и во лбу мента, на сантиметр ниже берета, появилась аккуратная круглая дырочка.

– А ничего, – сказал Бурый, подхватывая тяжелое, будто налитое жидким свинцом, тело и осторожно опуская его на пол. – Отвечать надо, козел, когда с тобой люди здороваются!

Он быстро огляделся и, приняв решение, подхватил мертвого омоновца под мышки. Дверь соседнего бокса открывалась вовнутрь, и Бурый просто толкнул ее задом. Она открылась, негромко стукнувшись о стену. Пятясь, Бурый втащил омоновца в бокс.

“Да будет на устах твоих печать молчания, брат, – услышал он позади себя голос Марии Антоновны. – Такова воля Гос...”

Она осеклась, заметив в дверях Бурого с его страшной ношей. Бурый с облегчением бросил труп на пол и повернул к ней разгоряченное, обмотанное бинтами лицо.

– Что это значит?! – возмутилась Мария Антоновна. Она стояла над постелью больного в профессиональной позе, с поднятым вверх шприцем, на кончике которого подрагивала прозрачная капля.

Шприц – это Бурому было понятно, а вот что она там плела насчет печати молчания? Впрочем, выяснять это ему было некогда – сюда в любой момент могла ввалиться целая орава айболитов вперемежку с ментами.

– Молчи, сука, – прохрипел он, тыча в медсестру драным пакетом, из которого торчала воняющая пороховой гарью труба глушителя. – Молчи, тварь, не то пришью – пикнуть не успеешь! А ну к стене!

Он был уверен, что эта старая дура начнет визжать, и тогда ее действительно придется шлепнуть, как жабу, взяв на душу еще один грех. Но Мария Антоновна лишь поджала губы и, не опуская шприца, шагнула туда, куда указывал пистолет Бурого. Больной наблюдал за этой сценой круглыми, полными изумления глазами.

Бурый оглянулся через плечо на труп омоновца. Дверь была настежь, и по полу тянулся смазанный кровавый след – от того места, где лежал дохлый мент, до того, где он наконец-то поймал причитавшуюся ему пулю. С этим нужно было что-то делать. Бурый увидел откатившийся в сторону ментовский берет и успел подумать, что лучшей половой тряпки просто не найдешь, как вдруг Мария Антоновна, по-кошачьи изогнувшись, сгорбившись, как ведьма, молча и страшно прыгнула на него, занося над головой шприц, как кинжал.

Это действительно выглядело жутко, как в ночном кошмаре. Бурый испугался, и реакция его была чисто рефлекторной. Слава богу, рефлексы у него были в порядке, и он не грохнулся в обморок и не закрыл лицо руками, а точно врезал этой ведьме по башке рукояткой пистолета – прямо по ее белой шапочке, по темечку.

Ведьма даже не вякнула – молча сложилась в коленях и упала на бок, выронив шприц. Шприц укатился под тумбочку, мятая белая шапочка свалилась, и волосы Марии Антоновны рассыпались по кафельному полу тяжелой иссиня-черной волной. Волосы у нее были густые, длинные – богатые волосы, в общем. С этими беспорядочно рассыпавшимися волосами она выглядела почти привлекательно – во всяком случае, казалась не такой уродливой, как обычно. Великое все-таки дело – волосы у бабы...

– Ни хрена не понимаю, – пробормотал Бурый, все еще глядя на медсестру. – Бешеная какая-то. Жить ей, что ли, надоело? А ты что-нибудь понял? – спросил он у больного, которого ему велено было допросить и “успокоить” – понятное дело, навеки.

Больной молча моргал на него слезящимися глазами и, кажется, готовился отключиться. Бурый плюнул, подобрал ментовский берет, присел и, выглянув в коридор, быстренько затер кровавый след на полу. После этого он закрыл дверь. Он бы ее запер, но здесь все-таки была реанимация, и запоры на дверях отсутствовали – некому тут было запираться изнутри, да и не полагалось это по здешним правилам. Поэтому Бурый ограничился тем, что задернул на стеклянной двери шелковую занавеску. В занавеске была дырка – как по заказу, точно посередке. “Жалюзи не могли повесить, – подумал Бурый. – А еще институт Склифосовского! Надо будет Паштету сказать, пускай отстегнет им на жалюзи. За благотворительность ему налоги скостят, а жалюзи, глядишь, еще пригодятся – трахнуть кого под шумок, врачу на лапу дать в интимной обстановке, а то и пришить какого бедолагу, чтоб зря не мучился...”

Ему тут же подумалось, что до разговора с Паштетом еще надо дожить, но он суеверно отогнал эту нехорошую мысль. В окно была видна больничная ограда, а за оградой – знакомый микроавтобус, тот самый, в котором они караулили Паштетова математика.

Бурый видел опущенное стекло со стороны водителя и выплывающие из салона клубы табачного дыма – пацаны были рядом, готовые прийти на помощь по первому его зову.

Он повернулся к больному, который по-прежнему молчал, глупо моргая коровьими ресницами.

– Ну ты, контуженный, – обратился к нему Бурый, – сейчас я буду спрашивать, а ты отвечать. Имей в виду, козел, времени у меня мало. Будешь ваньку валять – разорву, как Тузик тряпку, понял? Ты кто такой?

– Брат... Иннокентий, – с трудом выговорил “контуженный”.

– Какой еще брат? Чей брат? Кончай под дурака косить, урод! Ты это видел? – Бурый сунул под нос больному пакет, потом спохватился, содрал пакет, отшвырнул его в сторону и поиграл перед лицом своей жертвы пистолетом. – Видел? Один раз нажму, и твои тупые мозги долго будут от стенок отскребать! Говори, зачем вы математика пасли? Ну?!

– Смертный червь, – непонятно пробормотал человек, назвавшийся братом Иннокентием. – Бойся геенны огненной, тварь дрожащая, ибо надо мной длань Господня!

– Ты чего, козел? – опешил Бурый. – Ты кого червем... Это кто тут тварь?! Ах ты, туз дырявый! Да я тебя...

Он занес для удара руку с пистолетом, но вовремя спохватился. Ведь доходяга же, дай ему разок, он и отключится, а то и вовсе копыта откинет. А Паштет велел узнать, что им, уродам, понадобилось возле дома математика и кто они вообще такие, откуда взялись, чего хотят... А у жмурика разве что-нибудь узнаешь?

– Слушай меня, падло, – прошипел он, вдавливая пистолетный ствол в щеку брата Иннокентия. – Не знаю, чья там над тобой длань, но, если не скажешь, зачем сшивался возле дома профессора, никакая длань тебе не поможет. У меня тоже длань – о-го-ro! Глаза выдавлю, понял? Выдавлю и сожрать заставлю!

С этими словами он с размаху опустил левую ладонь на одеяло примерно в том месте, где у брата Иннокентия располагался пах. Брат Иннокентий дернулся всем телом и испуганно, почти по-женски, вскрикнул.

– Будешь орать – придушу подушкой, – деловито пообещал Бурый. – Говори, козел, время идет.

Он снова замахнулся левой рукой, и брат Иннокентий испуганно сжался, зажмурив глаза. Кажется, до него начало доходить, что Господь в данный момент занят какими-то другими делами и ждать от него помощи не приходится. Что же до самого брата Иннокентия, то он не был готов выдержать подобное испытание в одиночку, без прикрытия с воздуха. Бурый, как и любой опытный уголовник, при всех своих многочисленных недостатках хорошо разбирался в людях. Увидев, как дрожат зажмуренные ресницы брата Иннокентия, он понял, что разговор будет, и нажал еще чуть-чуть.

– Ну?! – грозно повторил он, и брат Иннокентий спекся.

– Грядет Страшный Суд, – не открывая глаз, дрожащим голосом пробормотал он, – и каждому воздастся по делам его...

Из-под его левого века вдруг выползла и, скатившись по щеке, повисла на мочке уха крупная мутноватая слеза. Бурый брезгливо поморщился и снова ткнул богомольца в щеку глушителем.

– Насчет суда я побольше твоего знаю, – сообщил он. – И насчет районного, и насчет Страшного... Это еще когда будет! Ты дело говори, некогда мне сказки слушать.

– Имя Господне, – сказал брат Иннокентий и замолчал.

– Ты опять? – расстроился Бурый. – У тебя что, все шарики в башке перемешались или ты все-таки под дурачка косишь? Смотри, плохо кончится. Дело говори!

– Имя Господне, – повторил брат Иннокентий с неожиданно прорвавшимся раздражением, – попущением Сатаны попало в руки недостойного. Мы пытались его остановить, вразумить, ибо в Имени этом заключена великая сила. Непосвященный же, владея Именем, неминуемо навлечет на весь род людской великие бедствия, ибо не ведает, что творит, и в гордыне своей способен... – он мучительно закашлялся, – способен по неведению употребить тайное Имя во вред... Гнев Господень... семь чаш гнева... семь последних язв... Анафема!

Это уже был полный бред – так, во всяком случае, показалось Бурому. Из всего этого бреда он понял одно: дорогу Паштету пытались перебежать какие-то религиозные фанатики, придурки, трясуны – одним словом, блаженные, не представляющие реальной угрозы. Оставалось только выяснить, откуда им, придуркам, стало известно про математика, и можно было кончать это дело.

Позади него раздался едва слышный шорох. Бурый обернулся и на мгновение опешил: перед ним стояла медсестра, и ему показалось, что это Мария Антоновна каким-то чудом ухитрилась подняться на ноги. Потом он увидел очки, белокурые локоны, похожие на парик, и понял, что его застукали и уходить теперь придется в буквальном смысле по трупам. Он шагнул вперед, замахиваясь пистолетом, но неожиданно возникшая медсестра не попятилась – наоборот, шагнула Бурому навстречу и выбросила вперед руку, в которой, казалось, ничего не было. Бурый почувствовал укол и короткую вспышку боли. Тело его сразу онемело и перестало слушаться.