Текст книги "Беспокойный"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Андрей Воронин
Комбат. Беспокойный

Глава 1

Под утро ему опять приснился тот бой, который, как порой начинало казаться при беспощадном свете дня, стал пиком, наивысшей вершиной, которой ему удалось достигнуть в жизни. Все, что происходило с ним до той кровавой бойни на горном серпантине, было просто подготовкой к главному дню его жизни. А все, что случилось потом – и хорошее и плохое, – уже не могло сравниться с событиями того дня ни по накалу страстей, ни по значимости. Потом он просто жил – служил, воевал, встречался с семьей, прощался с семьей, снова воевал, получал очередные звания и боевые награды, не особенно задумываясь о том, куда движется и что ждет его в конце этого пути. Ему казалось, что он идет, как положено, вперед и вверх; пребывая в плену этой гибельной иллюзии, он шагал широко и бодро, торопил события и не замечал, что бежит, все время наращивая темп, под уклон, к краю бездонной пропасти.

Потом, когда он уже сорвался с этого края и отправился в свободный полет, ему часто приходило в голову, что в том бою ему полагалось погибнуть. Обойти «духов» с правого фланга, преодолев участок, считавшийся непроходимым, ударить с тыла и уничтожить минометы, не дававшие ребятам поднять головы, – это был приказ. А выжить – это уже была личная просьба. Именно просьба, потому что командир был отличный мужик и никогда не отдавал невыполнимых приказов. А этот приказ – выжить там, где выжить нельзя, вопреки логике и здравому смыслу, – как раз и обещал стать невыполнимым. Иное дело – дружеская просьба. Он тебе: я, конечно, все понимаю, но ты все-таки постарайся вернуться живым. А ты ему: постараюсь, Иваныч, но обещать не могу – сам видишь, каким боком оно все оборачивается…

Вот он и постарался – совершил невозможное, спас полторы сотни солдатских жизней и выжил сам. Первое было правильно и в высшей степени похвально. А вот без второго, как показали дальнейшие события, лучше было обойтись. По принципу: «Сделал дело – гуляй смело»…

Наверное, именно поэтому тот бой стал так часто ему сниться в последнее время. Измученный дневными мыслями мозг даже во сне не мог отделаться от наваждения, вертя события многолетней давности так и этак, меняя детали, лица и последовательность событий, как будто пытался отыскать путь в прошлое и изменить то, что изменению не подлежит. И порой начинало казаться, что, если во сне его все-таки убьют, он уже не проснется. Смерть его ничего не изменит и никого не вернет, но какое, черт возьми, это будет облегчение!

На этот раз сон получился какой-то совсем уже фантастический, бредовый. Как это почти всегда бывает во сне, он точно знал, что именно видит: это был тот самый бой, после которого его представили к званию Героя, но звезды не дали – почему, он так никогда и не узнал. Бой был тот самый, но происходил на этот раз почему-то не в горах Северного Афганистана, а на какой-то московской окраине – ущелье улицы, как обломками скал, загроможденное брошенными автомобилями, и отвесные стены многоэтажных домов, на крышах которых засели вооруженные до зубов «духи». В этом сне они окружили командира со всех сторон, и нужно было спешить на выручку, но ноги вдруг сделались непослушными, а автомат в руках превратился сначала в деревянный муляж, а потом в детскую игрушку из дрянной пластмассы, которая прямо на глазах начала плавиться, течь и разваливаться на куски. Он рванул с пояса гранату, обнаружил, что держит в ладони грязный, лопнувший по шву теннисный мячик, и заскрипел зубами от бессилия…

Он проснулся от собственного крика и еще какое-то время лежал на спине, понемногу приходя в себя и с отстраненным любопытством случайного свидетеля наблюдая за тем, как облегчение, испытанное при виде знакомых обшарпанных стен, привычно уступает место тоскливому разочарованию: опять проснулся, и опять живой. Значит, впереди новый день, ничем не отличающийся от вчерашнего и множества других дней, таких же пустых, никчемных и ненужных…

В квартире уже было светло, за окном громко чирикали воробьи, шаркала метла знакомого дворника-таджика, на стене у двери лежал косой четырехугольник солнечного света. Свет еще не утратил розоватого оттенка, из чего следовало, что время раннее – в самый раз закрыть глаза и придавить еще минуток двести-триста. Клубившийся в тяжелой, как дубовая колода, голове похмельный туман располагал к тому же, но засыпать было боязно.

Его сны напоминали программу передач какого-нибудь занюханного кабельного телеканала, который крутит одни и те же фильмы в одной и той же очередности до тех пор, пока даже самого терпеливого зрителя не затошнит от этой карусели. «Канал», угнездившийся внутри его черепной коробки, не баловал своего единственного зрителя разнообразием и широтой репертуара: по нему показывали всего два фильма, всегда один после другого. И теперь, после странной трансформации, которую претерпел первый сон, закрывать глаза и смотреть, во что превратился второй – об автомобиле, в котором счастливая семья погожим апрельским утром отправилась на загородную прогулку, – было по-настоящему страшно.

Наблюдая, как луч рассветного солнца, едва заметно перемещаясь по стене, меняет окраску, становится белее, ярче и растворяется в режущем свете наступающего ясного, солнечного, ненужно и неуместно радостного утра, он пошарил рукой справа от себя в поисках сигарет. С захламленной тумбочки на пол упала пустая бутылка, посыпался какой-то мелкий мусор. Переполненная пепельница с глухим стуком ударилась о грязные доски и откатилась в угол, рокоча, как роликовая доска на неровной мостовой, и щедро разбрасывая по пути пепел и сморщенные окурки. В криво надорванной пачке осталось всего две сигареты, причем одна из них оказалась на треть высыпавшейся. Он закрутил краешек пустой бумажки жгутиком, чтобы не просыпать остальное, и сунул сигарету в зубы, стараясь не обращать внимания на то, как позорно и страшно трясутся руки.

Дрожащая ладонь снова захлопала по пыльной крышке тумбочки, отыскивая зажигалку. На пол опять что-то посыпалось; он нащупал штопор, который, как смутно помнилось, так и не сумел разыскать накануне вечером, и раздраженно отпихнул его в сторону. Зажигалка никак не находилась; в конце концов ему все же пришлось сесть и продолжить поиски, задействовав органы зрения, а заодно и вторую руку.

Наконец зажигалка нашлась – не на тумбочке и не на замусоренном полу рядом с ней, а под подушкой. По ходу поисков обнаружилось, что за ночь матрас, на котором он спал, украсился еще одной подпалиной, на этот раз весьма приличных размеров и почти сквозной, из чего следовало, что он опять уснул с зажженной сигаретой и едва не сгорел заживо во сне.

Кое-как разобравшись, что да как, он понял, чему обязан своим спасением, и это стало, пожалуй, самым неприятным открытием, сделанным за последние несколько лет.

Он знал, что стремительно опускается, и ничуть не переживал по этому поводу. На него всем было наплевать, и в самую первую очередь – ему самому. Он лишь надеялся, что организм не выдержит такой жизни и откажет раньше, чем наступит окончательная деградация, – как теперь выяснялось, надеялся совершенно напрасно. Здоровье у него всегда было железное, и теперь, несмотря ни на что, сердце, печень и прочие жизненно важные органы продолжали работать почти нормально. А вот периферия – то, что один его знакомый в шутку именовал «навесным оборудованием», – начала потихонечку сдавать. Что руки по утрам трясутся и перед глазами все плывет – это еще полбеды. Но мочиться в постель – нет, ребята, чего-чего, а этого он от себя не ожидал, на это не рассчитывал. И, что смешнее всего, произошло это как раз в тот момент, когда ему почти удалось себя угробить. Еще бы чуток – и задохнулся бы в дыму, а потом спокойно обуглился до прибытия вызванных соседями пожарных. Смерть, спору нет, не шибко красивая, но на войне он насмотрелся еще и не такого, да и мертвому, надо полагать, глубоко безразлично, в каком виде он достанется червям…

Но что толку думать о том, что могло бы быть, если бы организм, пропади он пропадом, не задействовал встроенную в него матерью-природой систему пожаротушения? Мертвому все равно, а вот живому, увы, до сих пор тяжело и стыдно, проснувшись, обнаружить, что во сне с ним приключилась такая вот неприятность…

Цирк, подумал он, чиркая колесиком одноразовой зажигалки. Шапито! Это как с той гранатой: в пересказе звучит как анекдот, а если вдуматься – ну ничего же смешного!

…Во сне все и впрямь основательно перепуталось. На самом-то деле окружили в тот раз не командира, а его. Ребята, которые вызвались пойти с ним в ту отчаянную вылазку, полегли все до последнего. От минометной позиции, которую они штурмовали, осталось только грустное воспоминание – курящиеся тротиловым дымком воронки среди камней, разбросанные трупы и куски тел, россыпи стреляных гильз и искореженное, ни на что не годное, припорошенное каменной крошкой и пылью оружие. Он остался один, а их все еще было десятка полтора, если не все два, и кто-то ударил его сзади прикладом по голове, а кто-то еще, изрыгая основательно исковерканный русский мат, передернул затвор «калаша» и прицелился в него, валяющегося на камнях, как мешок с трухой. И тут снизу, со стороны дороги, прилетела та самая граната. Ребята потом в один голос утверждали, что ее метнул командир, но об этом было нетрудно догадаться и без свидетельств очевидцев: бросить гранату на такое расстояние с такой силой и точностью, да еще снизу вверх, мог только один человек.

Стальное яйцо ударило «духа» в висок чуть пониже засаленной чалмы, на пыльную бороду хлынула темная кровь, и дочерна загорелый дехканин умер, не успев даже удивиться, за секунду до того, как отскочившая прямиком в пулеметную ячейку граната взорвалась, разорвав в клочья еще двоих душманов.

Они потом часто вспоминали этот случай, и всегда со смехом: дескать, Иваныч в своем репертуаре, от него еще и не такого можно ожидать. Разумеется, граната попала «духу» в висок совершенно случайно – так же, как сегодня ночью он совершенно случайно затушил тлеющий матрас. Эти нелепые случайности дважды спасли ему жизнь, и оба раза это было сделано напрасно. Не будь гранаты, его бы обязательно пристрелили, и тогда не случилось бы той семейной загородной прогулки на только что приобретенном с рук подержанном автомобиле. А сегодняшний случай, хоть уже и не имел такого важного, судьбоносного значения, служил лишним подтверждением тому, что жить ему, такому, решительно незачем. Мало, что ли, в городе-герое Москве потерявших человеческий облик алкашей?!

Зажигалка никак не хотела работать. Взглянув на нее, он убедился, что внутри не осталось ни капли газа, но по инерции еще раз крутанул большим пальцем колесико. На этот раз не получилось и искры: стертый до тончайшей пластинки кремень выскочил и мгновенно затерялся среди усеивающего пол мусора, рубчатое колесико неприятно заскрежетало по железу и застряло.

– Хреново, – произнес он, имея в виду не что-то конкретное, а ситуацию в целом.

Да, хреново было все, в том числе и его голос – сначала хриплый, как будто исходил не из человеческого горла, а из звериной глотки, а потом сорвавшийся на какой-то сиплый писк.

Он небрежно швырнул зажигалку на тумбочку, и та немедленно свалилась на пол. Поднимать ее он, конечно же, не стал, поскольку она была не хуже и не лучше всего остального мусора. Он с усилием поднялся, заставив заскрипеть продавленные пружины, немного постоял, ловя ускользающее равновесие, а затем, покачиваясь, разгребая босыми ногами сор, в съехавших, мятых, все еще сыроватых трусах побрел на кухню.

Спал он в большой комнате. Две другие комнаты, спальня и детская, стояли запертыми на ключ уже четвертый год. Он не заглядывал туда с тех самых пор, как, выписавшись из больницы после той автомобильной прогулки, врезал в двери замки. Кажется, он собирался еще и выбросить ключи, но теперь никак не мог припомнить, осуществил ли тогда это намерение. Впрочем, теперь, по прошествии трех с лишним лет, это уже не имело никакого значения: если ключи и остались дома, он все равно не представлял, где, в какой части квартиры, в каком захламленном углу, их искать. Да и кому это надо – искать? Если у этой берлоги со временем появится новый хозяин, пускай решает эту проблему по своему разумению, а Сергей Казаков в эти комнаты не ходок. Чего он там не видел?

Плита с электрическим розжигом, как уже неоднократно случалось, с успехом заменила зажигалку. Газ, электричество, вода и прочие блага цивилизации в квартиру поступали исправно: он давным-давно поручил банку, через который получал пенсию, осуществлять за него коммунальные платежи. Он не хотел потерять квартиру – не потому, что дорожил золотой столичной жилплощадью, а просто потому, что знал, как выглядит, какое впечатление производит на людей, и не испытывал ни малейшего желания агонизировать у всех на виду. Он, как многие животные, предпочитал умирать в одиночку, подальше от чужих глаз, в каком-нибудь темном углу, и квартира подходила для этого не хуже любого другого места. Тут, с его точки зрения, все было вполне логично: если угол, в который ты можешь забиться, чтобы наконец околеть, уже имеется, зачем терять его и хлопотать, отыскивая другой? Да и по счетам, как ни крути, платить надо. Твоя смертельная схватка с собственной печенью – твое личное дело, но на кой ляд приплетать сюда еще и кредиторов? Не платить того, что должен, – значит красть, а в роду Казаковых ворья испокон веков не водилось…

Прикуривая от конфорки, он потерял равновесие и едва не упал, но старые рефлексы еще были живы, и в последнее мгновение ему удалось остаться на ногах, упершись руками в край плиты. Организм сдавал, но это происходило чересчур медленно: он все еще был здоров и силен, как племенной бык. С полгода назад, зимой, в один из периодов полного, отчаянного безденежья, он повздорил из-за пустых бутылок с компанией бомжей, которые пытались прогнать его с помойки на том основании, что это, видите ли, их законная территория. Он тогда был немного не в себе и, опасаясь кого-нибудь убить или покалечить, просто ударил кулаком по стенке мусорного контейнера. Железо вмялось вовнутрь, как картон, «конкуренты» почли за благо молча ретироваться, а он уже не впервые подумал, что избрал далеко не лучший, чересчур затяжной и отнюдь не самый верный способ самоубийства…

Липкая, захватанная бутылка с криво отбитым горлышком стояла на подоконнике. Горлышко он отбил вчера, не найдя штопора, – отбил, судя по некоторым признакам, выражавшимся в болевых ощущениях, ребром ладони. Бутылка, естественно, была далеко не первая за день и явно лишняя. В противном случае и штопор нашелся бы, и воспоминание о том, как он ее открывал, сохранилось бы. А главное, на дне бутылки тогда не осталось бы вина, которого на глаз там было еще добрых полстакана.

Посасывая зажатый в уголке рта короткий бычок и щуря глаз от разъедающего роговицу дыма, он шагнул к окну и взял бутылку в руку. Мысль, похожая на отчаянную попытку сорвавшегося в пропасть человека на лету ухватиться за торчащий из расселины скалы древесный корень, – повернуться к раковине и выплеснуть эту дрянь туда – мелькнула и исчезла точно так же, как исчезает призрачная надежда остановить смертельное падение, когда вместо спасительного корня пальцы судорожно хватают пустоту. Бывший ротный командир десантно-штурмового батальона ВДВ, капитан запаса Сергей Сергеевич Казаков решительно затушил окурок о подоконник и трясущейся рукой поднес посудину с остатками портвейна ко рту.

Бутылка ходила ходуном, торчащий на месте отбитого горлышка стеклянный клык с острыми как бритва краями плясал в опасной близости от губ, вызывая из глубин памяти полузабытый анекдот о мальчике, которому какой-то маньяк подменил губную гармошку на бритву: мальчик играет и улыбается, а улыбка все шире и шире…

В последнее мгновение разум все-таки возобладал над жаждой, и Сергей со второй попытки ухитрился поставить бутылку на стол, не опрокинув ее и не расплескав ни капли драгоценной влаги. Стол был сплошь заставлен грязной посудой, усеян заплесневелыми, ссохшимися до каменной твердости объедками и густо припорошен сигаретным пеплом. Он пребывал в таком состоянии не первую неделю, а если хорошенько подумать, так, пожалуй, уже и не первый год. Когда у Казакова возникала нужда в чистой тарелке, ложке или стакане (чаще всего это был именно стакан), он просто брал необходимый предмет со стола и споласкивал под краном.

Самый чистый из имевшихся в наличии стаканов отправил бы в глубокий обморок даже опытного, досыта навидавшегося всякой всячины санитарного инспектора. Казаков вытряхнул из него коричневые окаменелые окурки, сполоснул под струей холодной воды и вернулся к столу. В ходе непродолжительной гигиенической процедуры былая прозрачность к стакану, естественно, не вернулась; липкий коричневатый налет на донышке никуда не делся, как и присохший к нему черными комками сигаретный пепел, но это уже были мелкие детали, на которые ничего не стоило закрыть глаза.

Бутылка дробно застучала о край стакана; Казаков отдернул трясущуюся руку, перевел дыхание, стиснул зубы и повторил попытку. На этот раз ему удалось перелить остатки портвейна из разбитой бутылки в стакан, пролив всего ничего – граммов десять, не больше. Рука тряслась так, что, когда он поднес стакан ко рту, тот громко и довольно чувствительно ударился о передние зубы.

– С-с-сука, – процедил Сергей и с отвращением высосал чересчур сладкое вино.

Поставленный на место нетвердой рукой стакан упал на бок и покатился по столу.

– Дерьмо, – сказал Казаков.

Большого облегчения принятое «лекарство» не принесло, но голос к нему, по крайней мере, вернулся. Поскольку спиртного в доме больше не было ни капли, отставной капитан решил выпить кофе. Он уже давненько не пил ничего, кроме алкоголя да иногда, когда сильно донимало утреннее обезвоживание организма, отдающей железом и хлоркой воды из-под крана, в связи с чем ему подумалось, что сегодня утро странных идей. А впрочем, когда просыпаешься однажды с разламывающейся головой и обнаруживаешь, что во сне обмочился, как последняя подзаборная рвань, самое время сменить стиль жизни. Может быть, и впрямь стоит притормозить, протрезветь хоть немного, оглядеться по сторонам и придумать что-то более эффективное, раз уж стало ясно, что упиться до смерти никак не получается?

Никакого кофе на кухне, как и следовало ожидать, не оказалось. Казаков повторил операцию с прикуриванием сигареты от плиты, отметив про себя, что курева не осталось тоже. Смяв в кулаке картонную пачку, он сунул ее в мусорное ведро. Пачка была разрисована камуфляжными разводами и пятнами; сигареты назывались «Комбат», стоили копейки и драли глотку, как наждачная бумага. Жадно втягивая в себя горький дым, от которого тошнота и головная боль только усиливались, Сергей постепенно привыкал к мысли, что придется, как ни крути, привести себя хотя бы в относительный порядок и, что называется, выйти в люди – купить сигарет, какой-никакой еды и кофе. Или вина?..

«Кофе», – решил он, бросил зашипевший окурок в пустую бутылку с отбитым горлышком, слез со стола, на котором сидел, пошатнулся, восстановил равновесие и направился в ванную – отмываться, бриться и менять белье, твердо зная при этом, что сделанный выбор между пачкой молотого кофе и бутылкой дешевой плодово-ягодной бормотухи еще далеко не окончательный.

* * *

Погрузка окончилась. Тесноватый погрузочный терминал очистился, тяжелая, как в противоатомном убежище, стальная дверь, ведущая на жилые уровни, закрылась со сдержанным лязгом. Коротко взвыл электромотор, и несокрушимые стальные ригели глубоко вошли в гнезда, наглухо запечатав отсек. Человек, одетый и экипированный, как спецназовец, выполняющий боевую задачу в зоне радиоактивного или химического загрязнения, хлопнул рукой в резиновой трехпалой рукавице по красному кругляшу кнопки, и железные створки, прикрывающие сверху кузов вагонетки, начали неторопливо смыкаться, немного напоминая закрывающуюся после ленивого зевка беззубую прямоугольную пасть. Их замедленное, немного судорожное, как это бывает у старых механизмов, движение сопровождалось негромким жужжанием электрического сервомотора, на которое человек в защитном костюме и респираторе с прозрачной лицевой пластиной не обращал ни малейшего внимания. Жизнь здесь была наполнена подобными звуками, отличавшимися друг от друга лишь громкостью и высотой тона. Зудящий гул вращающихся роторов, пистонные щелчки контактов, лязг и громыхание металлических деталей и гудение ламп дневного света сопровождали здесь едва ли не каждый человеческий шаг, независимо от того, направлялись вы в командный пост, в жилой отсек или, скажем, в отхожее место.

Разрисованные косыми черно-желтыми полосами створки сомкнулись с коротким лязгом, скрыв от посторонних взглядов груз. Никаких посторонних взглядов тут не было и не предвиделось, но таков был порядок. Заразы, из-за которой стоило бы париться в общевойсковом защитном комплекте, как и противника, ради которого имело бы смысл напяливать поверх химзащиты бронежилет и обременять себя оружием, не было тоже, но инструкцию надлежало выполнять от «А» до «Я», потому что: а вдруг?..

Человек, похожий на персонаж, сбежавший прямиком из какой-то фантастической постъядерной антиутопии, подошел к массивным, во всю стену, воротам из стали и бетона и перебросил рубильник. Отрывисто и душераздирающе закрякала сирена, под потолком в такт ей замигали по очереди красная и зеленая лампы, забранные решетчатыми проволочными колпаками. Взвыли и заурчали электромоторы, послышался протяжный скрежет, и несокрушимая, непробиваемо толстая плита ворот с рокотом и громыханием начала отъезжать в сторону. Сирена продолжала тревожно вскрикивать и крякать, по голым бетонным стенам со следами деревянной опалубки метались, сменяя друг друга, красные и зеленые отсветы сигнальных ламп. Проход открылся во всю ширину, плита с лязгом остановилась. Сирена замолчала, красная лампа погасла, а зеленая засияла ровным, обманчиво приветливым светом.

Человек задвинул за спину короткоствольный МП, встал на площадку позади вагонетки и передвинул рычаг хода вперед. Защелкали контакты, снова зажужжал электромотор, и вагонетка мягко тронулась. Пройдя створ ворот, она плавно затормозила, остановившись перед двумя вооруженными людьми в черных комбинезонах и бронежилетах, стоявшими по сторонам рельсового пути. Снятые с предохранителей автоматы были направлены на водителя вагонетки, глаза за пластиковыми забралами кевларовых шлемов смотрели холодно и непреклонно. Какому-нибудь праздношатающемуся шпаку в джинсах и очках все это показалось бы глупой игрой, особенно если бы упомянутый шпак знал, что вагонетка прошла через эти ворота в погрузочный терминал буквально четверть часа назад и что в свободное от службы время ее водитель пьет пиво, режется в карты и дружески болтает с охранниками.

Но среди присутствующих гражданских очкариков не было. Все трое точно знали: четкое исполнение должностных инструкций кажется делом скучным, обременительным и ненужным лишь до тех пор, пока события развиваются в штатном режиме. Но если что-то вдруг пойдет наперекосяк – о, вот тогда-то и настанет время всерьез поговорить о том, нужны или не нужны инструкции. Когда под ногами горит и взрывается земля, а с неба хлещет свинцовый ливень, соображать некогда, спасти могут только отточенные до автоматизма рефлексы и точное, вколоченное в подкорку знание того, куда тебе надлежит бежать и что делать. Да и вообще, людям в форме рассуждать не положено: есть приказ – выполняй, нет приказа – кури, но только в отведенном для этого месте и не превышая отпущенный лимит времени…

Водитель вагонетки предъявил одному из охранников пропуск, и тот изучил закатанную в прозрачный пластик карточку так внимательно, словно всерьез опасался подделки. Результаты изучения его, по всей видимости, удовлетворили: он сделал разрешающий жест рукой, второй охранник задействовал механизм открывания ворот. Снова замигали лампы, закричали сирены, включились электромоторы, зарокотали по стальным направляющим массивные ролики. Ворота, из которых только что выехала вагонетка, начали закрываться; одновременно с ними начали открываться ворота в противоположной стене. Водитель снова сдвинул вперед расположенный под правой рукой рычаг, и вагонетка, тронувшись, покатилась дальше мимо расступившихся и мгновенно утративших к ней интерес охранников.

За воротами открылся низкий квадратный тоннель из скучного серого железобетона, освещенный лампами дневного света в решетчатых защитных колпаках, через равные промежутки укрепленными на стенах. Вдоль стен тянулись пучки силовых кабелей в черной изоляции; понизу, справа и слева, шли узкие пешеходные дорожки, поднятые на полметра над уровнем пола. Рельсы, один из которых находился под напряжением в пятьсот вольт, поблескивали на дне неглубокого желоба. Тоннель то шел под уклон, то полого карабкался вверх; один плавный поворот следовал за другим, справа и слева то и дело возникали забранные ржавыми решетками устья закрытых, неиспользуемых боковых ответвлений. Воздух был сухой и прохладный; где-то вдалеке гудела мощная вентиляция, и вдоль тоннеля тянуло неощутимым сквозь плотную резину защитного костюма ветерком.

Водитель, скучая, держался за рукоятку хода и равнодушно смотрел прямо перед собой на зеркально повторяющие друг друга повороты. Он привычно подавлял желание снять респиратор и закурить. Делу это повредить не могло никоим образом; видеонаблюдения в тоннеле тоже не было – по крайней мере, в этом, – и, не случись редкостного, фантастически маловероятного стечения несчастливых обстоятельств, о его мелком проступке никто никогда бы не узнал. Но даже незаряженное ружье раз в год стреляет, да и нарушения дисциплины и внутреннего распорядка – это как наркотик: стоит раз попробовать, и остановиться потом почти невозможно. Оставшись безнаказанным, мелкий проступок ведет к более серьезным нарушениям, а потом, независимо от того, насколько ты везуч, хитер и осторожен, неизбежно наступает расплата, которая на данном режимном объекте может оказаться куда более жестокой, чем выговор, разжалование или даже лишение свободы…

Подумав о расплате, водитель покосился на полосатые черно-желтые створки, скрывавшие груз. Вагонетка неторопливо катилась вперед, деликатно постукивая колесами по стыкам рельсов, под окрашенным в защитный цвет жестяным кожухом ровно гудел электромотор. Отблески ртутных ламп скользили по вороненому казеннику автомата и пластиковому щитку респиратора, убегая назад и снова возникая с механической размеренностью метронома.

Справа открылась ярко освещенная грузовая рампа, на которой суетились, перетаскивая какие-то плоские мешки, люди в серых рабочих комбинезонах. Стоящий у края рампы охранник с автоматом поперек живота сделал ленивый приветственный жест, и водитель вагонетки так же лениво приподнял руку в ответном приветствии. Освещенное пространство осталось позади, будто ножом обрезанное серой бетонной стеной со следами дощатой опалубки. Впереди был абсолютно прямой участок почти километровой длины, и водитель передвинул рычаг вперед еще на одно деление. Электромотор загудел громче, в его гуле появились характерные воющие нотки, и вагонетка ускорила ход.

Вскоре впереди замаячило квадратное устье тоннеля. Водитель сбавил обороты двигателя, движение замедлилось, и вагонетка с прежней солидной неторопливостью выкатилась в просторную рукотворную пещеру дока. Высокие своды, здесь уже не бетонные, а каменные, терялись в сумраке где-то над головой, так что человеку, не лишенному воображения, было бы легко представить, что никаких сводов нет, а там, наверху, находится затянутое плотными тучами ночное небо. Впрочем, человек, управлявший вагонеткой, ничего такого себе не представлял: под плотной резиной защитного комплекта на плечах у него были погоны старшего прапорщика, и чересчур развитое воображение не относилось к числу его недостатков. Старший прапорщик Палей точно знал, что над головой у него не небо, пусть себе и пасмурное, а многие десятки метров скальной породы. То есть понятно, что небо тоже где-то там, сверху, но отсюда его не видать, так что и думать о нем незачем. Тем более что Господь Бог тоже вряд ли способен разглядеть, что творится здесь, внизу, через такую толщу камня и железобетона. И пусть его: меньше знаешь – крепче спишь.

В длинном прямоугольном бассейне дока было пусто. Там тихонько плескалась в такт дыханию моря и поблескивала, отражая свет ртутных ламп, черная, как сырая нефть, вода. Вдоль причальной стенки с чугунными тумбами кнехтов прохаживался с автоматом поперек живота часовой. Широкий вертикальный блик, лежавший на плексигласовом забрале шлема, мешал разглядеть его лицо; впрочем, личного состава, если говорить об охране, здесь насчитывалось всего пятьдесят три человека, все знали друг друга в лицо и по именам, так что прапорщик спокойно помахал в ответ на приветственный кивок, точно зная, что здоровается с кем-то, кто ему хорошо знаком.

Рельсы узкоколейки снова нырнули в тоннель. За поворотом обнаружился еще один пост, где старшему прапорщику опять пришлось предъявить пропуск. Титаническая плита последних на этом пути ворот под привычную музыку электромоторов и стальных шестерен отъехала в сторону, вагонетка тронулась и снова остановилась, очутившись в квадратной, скупо освещенной камере с низким потолком. Ее передний буфер лязгнул об установленный на краю темного бездонного провала стальной отбойник, тормозные колодки застонали, намертво заблокировав колеса.

Когда ворота закрылись, а сирена смолкла, старший прапорщик Палей соскочил с платформы и хлопнул ладонью в резиновой рукавице по красной кнопке на пульте управления вагонеткой. Створки кузова начали медленно, словно нехотя, раскрываться. Прапорщик уже стоял у стены, его правая рука сжимала рукоять направленного на вагонетку автомата, а левая лежала на рычаге, открывавшем клапан вместительной емкости с боевым газом. Никаких сюрпризов прапорщик, как обычно, не ждал, но инструкция предписывала быть к ним готовым, и он был готов – настолько, насколько человек вообще может быть готов стать свидетелем крайне нежелательного чуда.

Чуда, как всегда, не произошло. Палей вернулся к вагонетке и нажал еще одну кнопку, уже не красную, а желтую, но тоже крупную, выпуклую, не слишком удобную для указательного пальца, зато вполне подходящую для ладони, кулака и даже автоматного приклада. Опять послышалось жужжание, тоненько запела гидравлика, и кузов вагонетки начал подниматься, опрокидываясь над зияющим неосвещенным провалом. Внутри него послышался шорох – сначала слабенький, одиночный, он множился и нарастал. Груз стронулся, пришел в движение, плотной массой скользя по стальному днищу, угол наклона которого медленно, но верно увеличивался. Под воздействием силы тяжести сплошная масса начала распадаться на составляющие, и вот, наконец, одна из них, сорвавшись с места, прокатилась по верху шевелящейся, будто ожившей груды, перевалилась через передний борт вагонетки и сорвалась вниз. Голое бледное тело с растопыренными руками и ногами мелькнуло в свете ламп и беззвучно кануло во мрак. Через долгие три секунды далеко внизу послышался всплеск, а вслед за первым телом уже падало второе, третье… Потом кузов принял почти вертикальное положение, и трупы сорвались в провал перепутанной, разваливающейся на лету кучей, заставив освободившуюся от груза вагонетку ощутимо подпрыгнуть. Снизу послышался тяжелый множественный плеск, разбудивший в узком колодце провала мрачное эхо. Потом оно заглохло, и в похоронной камере снова воцарилась тишина.