Текст книги "Беспокойный"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Все равно вспомнишь, – подлил масла в огонь посетитель, аккуратно стряхивая пепел с сигареты в коньячную лужу на полу. – Только лучше тебе вспомнить добром.

– Да в чем дело, я не понимаю?! – капитулируя, возмущенно воскликнул Ездовой. – Что вы себе позволяете?! Зачем это представление, кто дал вам право распускать руки?! Спросили бы по-человечески, тоже мне – секрет на сто лет… Да, была такая сделка, и что с того? Сергей Сергеевич Казаков продал через нашу фирму принадлежавшую ему на праве собственности трехкомнатную квартиру. Я не имею права разглашать имя покупателя, но смею заверить, что это вполне законопослушный, уважаемый человек, сотрудник ФСБ…

– Оставим подполковника Михайлова, – предложил посетитель, – про него я знаю даже больше, чем мне хотелось бы. Казаков куда подевался?

– Да откуда же мне знать?! – снова, на этот раз совершенно искренне, возмутился Николай Гаврилович. – Мое дело – свести продавца с покупателем и помочь с оформлением документов, а остальное меня не касается! Переехал он на скамейку в парке Горького, куда-нибудь на свалку или в пятиэтажную виллу на Рублевке – откуда мне знать, я не адресное бюро! Тем более что я этого вашего Казакова в глаза не видел и даже не представляю, как он выглядит и сколько ему лет!

Он очень опасался, что его пламенная речь, несмотря на свою правдивость, вместо аплодисментов будет вознаграждена увесистой оплеухой. Но посетитель, судя по всему, тоже умел отличать правду от наглого вранья, и болевых ощущений, которых опасался Ездовой, не последовало.

Впрочем, радовался он рано: посетитель, чтоб ему пусто было, превосходно разбирался не только в основных цветах, но и в их оттенках и знал, что недосказанность скрывает правду не хуже, а даже лучше, чем прямая ложь.

– Ты лично, может, и не видел, – сказал он. – Но кто-то же с ним общался, верно? Может, твой подчиненный знает то, чего не знаешь ты? В глаза смотри! – неожиданно рыкнул он так свирепо, словно и впрямь, потеряв терпение, вознамерился сию минуту перейти к крутым мерам. Николай Гаврилович вздрогнул от этого рыка и попытался выполнить приказ, но взгляд его предательски вильнул и уставился куда-то в угол.

В кабинете повисло молчание, с каждой секундой становившееся все более зловещим. Это напоминало затишье перед грозой; Ездовой физически ощущал тяжелый, давящий, сверлящий висок взгляд посетителя и, будто наяву, видел перед собой его пудовый, недавно, судя по свежим ссадинам, бывший в употреблении кулачище.

– Бородин, – с трудом заставив повиноваться будто присохший к нёбу язык, выдавил он. – Алексей Иванович. Он уже давно не работает в фирме – так, сотрудничает время от времени, приводит клиентов, мы оформляем сделки и отчисляем ему определенный процент…

– И руки чистые, – закончил за него посетитель.

– И руки… – машинально повторил Ездовой, но тут же снова возмутился: – Ас чего вы взяли, что в этих сделках есть что-то противозаконное?!

– А ты морду свою видел? – вопросом на вопрос ответил посетитель. – На ней сейчас половина Уголовного кодекса крупным шрифтом пропечатана. Ладно, не мое это дело – выводить тебя на чистую воду. Давай звони своему Бородину, назначай встречу!

Николай Гаврилович с покорным вздохом взялся за телефонную трубку, испытывая огромное облегчение оттого, что дело, кажется, обошлось без членовредительства.

– Еще два слова, – остановил его посетитель. – Я хочу сделать твоему приятелю сюрприз. И буду очень огорчен, если сюрприза не получится. Когда огорчаюсь, я нервничаю, а что бывает, когда я нервничаю, я уже, кажется, объяснил. Поэтому сделаем так. Сейчас ты назначишь ему встречу. Мы поедем туда вместе, ты мне его покажешь и будешь свободен. А если его не окажется на месте, я начну нервничать. Поэтому постарайся сделать так, чтобы он там был. А еще лучше, зови его прямо сюда. Он ведь забегает к вам по старой памяти? Вот и зови. Скажи, что наклевывается выгодное дельце по его части… ну, словом, тебе виднее, чего наплести, чтобы он поверил.

Николай Гаврилович снова вздохнул, вынужденно отказавшись от мысли, которая выглядела довольно удачной, пока посетитель не внес уточнения, превратившие спасительную идею в самоубийственное безумство. Он помедлил еще секунду, ища лазейку, которой не существовало, и стал нехотя набирать номер Бородина.

Глава 8

Полковник Черных, по обыкновению, пребывал в мрачно-раздражительном состоянии духа. С трудом сдерживаемое раздражение сквозило в каждом его слове и каждом движении, будь то походка или то, как он протирал полой белого халата свои очки. Его было нетрудно понять: доктор наук, умный, творческий человек, он угодил в настоящую западню, польстившись на фантастический оклад денежного довольствия и подписав контракт с этой лабораторией. Теперь он, при всех своих многочисленных регалиях, фактически являлся лаборантом, испытывая опытные образцы сконструированного кем-то другим оборудования и проверяя чужие научные теории, подавляющее большинство которых явно считал не стоящими выеденного яйца.

Если полковник Черных был лаборантом, то его заместитель подполковник Сидоркин в таком случае являлся младшим лаборантом. Правда, в отличие от шефа, его это нисколько не беспокоило: платили здесь действительно очень хорошо, сумма на номерном банковском счете солидно прирастала из месяца в месяц, оговоренный контрактом срок истекал через два года, по прошествии которых Петр Фомич Сидоркин твердо намеревался в свои тридцать семь лет уйти на заслуженный, а главное, превосходно обеспеченный отдых. Их работа не сулила мировой известности и прочих лавров, и Сидоркин был этим вполне доволен, ибо вовсе не стремился к ТАКОЙ известности. Радетели о правах братьев наших меньших до сих пор треплют имя профессора Павлова за то, что тот в интересах науки тиранил несчастных собачек. Что же в таком случае прогрессивное человечество сказало бы об опытах доктора Черных и кандидата наук Сидоркина, получи их исследования хоть сколько-нибудь широкую известность? Подумать страшно, что тогда началось бы! Пожалуй, вызов в Гаагский трибунал стал бы самой меньшей из их неприятностей, до которой ни тот, ни другой, вероятнее всего, просто не дожили бы…

Неторопливо дожевывая бутерброд с копченой колбасой, подполковник Сидоркин сквозь толстое поляризованное стекло наблюдал, как испытуемых фиксируют в стендовых креслах. Старожил лаборатории, лысый жилистый уникум под порядковым номером ноль-два девяносто пять, снова был в их числе и, как всегда, вел себя так, словно пришел на обследование к наблюдающему врачу в профсоюзном санатории. Он приставал с разговорами к угрюмому гориллоподобному санитару и, несмотря на неоднократные окрики, занимался этим безнадежным делом до тех пор, пока его не погладили дубинкой по ребрам.

Остальные пятеро испытуемых вели себя как полагается, то есть смирно. Один из них был из последней партии и растерянно, с испугом оглядывался по сторонам, явно теряясь в догадках по поводу того, что ему предстоит. В санпропускнике его отмыли до скрипа, подстригли и побрили, но ошибиться было невозможно: это был ярко выраженный бомж. Четверо других, как и двести девяносто пятый, были здесь уже не впервые и, в отличие от двести девяносто пятого, демонстрировали вполне типичное, то есть нулевое, поведение: сидели неподвижно, молчали и смотрели прямо перед собой пустыми, будто нарисованными неопытным подмастерьем художника, глазами. Это были просто живые куклы, без команды способные только есть, пить, дышать да выводить из организма отходы жизнедеятельности.

– Эксперимент бэ-пять дробь семнадцать, – пригнув к себе микрофон записывающего устройства, продиктовал Черных. – В эксперименте участвует группа из шести объектов, прошедших стандартное медицинское обследование… – Он ткнул пальцем в кнопку, выключая запись, и, раздраженно блеснув очками в сторону Сидоркина, сварливо добавил: – Эксперимент… Пустая трата времени и материала! С таким же успехом их можно поставить к стенке и расстрелять. Или забить камнями. Оборудование ни к черту не годится, это же ясно как день! Волновые методы воздействия на психику разработаны десятилетия назад, и все это время мы топчемся на месте. Нам ничего не стоит свести с ума и заставить бесноваться целый город, а при подаче на аппаратуру соответствующей мощности – даже небольшую страну. А точечно, избирательно воздействовать на отдельно взятого человека как тридцать лет назад не могли, так и сейчас не можем.

Сидоркин проглотил остаток бутерброда. Умнее всего было промолчать, но скрипучее нытье шефа надоело ему безумно, и он позволил себе ответить.

– А может быть, это в принципе невозможно, – предположил он. – По крайней мере, на нынешнем уровне развития технологий. Айзек Азимов, например, в своих фантастических рассказах задолго до Хиросимы описывал винтовки, стреляющие атомными пулями. Ну и где они, эти винтовки? Существуют ядерные снаряды для дальнобойной артиллерии, но это оружие, согласитесь, так же далеко от снайперской точности, как и наши с вами излучатели. Какой смысл попадать снарядом в десятикопеечную монетку, если заключенный в нем заряд все равно сотрет в порошок все в радиусе километра?

– Составьте отчет, коллега, и отправьте его наверх, – язвительно посоветовал Черных. – Думаю, там оценят смелость вашей научной мысли. Вы же сами давеча цитировали его превосходительство: работать надо!

– Физиолога бы нам, – сквозь толстое стекло задумчиво разглядывая двести девяносто пятого, проговорил Сидоркин. – Хорошего, знающего психофизиолога. Может быть, секрет, как в матрешке, запрятан в этом лысом клоуне…

– Сомневаюсь, – непререкаемым тоном отрубил Черных.

– Сомнение – основа познания, – рассеянно заявил подполковник. – Вам не кажется, что он сегодня держится даже развязнее, чем обычно? Как будто получил подарок или хорошие вести из дома и теперь не знает, куда деваться от радости…

– Вряд ли это имеет значение, – сказал Черных, кладя руку на пульт управления.

– А мне почему-то кажется, что имеет, – удивляясь собственной бесцельной настойчивости, заявил Сидоркин.

– Что ж, – помедлив, сдержанно и сухо произнес полковник, – видимо, сегодня такой день, что странности в поведении наблюдаются не у одного только ноль-два девяносто пятого…

Подполковник понял, что на сегодня споров и пререканий уже достаточно. Мелкие странности в поведении – ерунда, если дело происходит на поверхности. А здесь, в ограниченном пространстве строго засекреченного военного объекта, достаточно грамотно составленной докладной записки, чтобы в штатном расписании лаборатории появилась вакансия научного сотрудника. На твое место явится новый болван, уверенный, что ему доверено будущее современной науки, а тебя вместе с другими бедолагами забросят в кузов электрической вагонетки, которой управляет резиновое чучело с противогазной харей вместо лица. И все это произойдет по твоей собственной вине – просто потому, что не справился с раздражением и не сумел удержать в узде свой строптивый, как норовистая лошадь, язык…

Тем не менее, оживление двести девяносто пятого по-прежнему казалось подозрительным и беспокоило, как камешек в ботинке. В последнее время его шуточки, адресованные ученым и санитарам, стали плоскими, однообразными и звучали без прежнего задора, что свидетельствовало о накопившейся психологической усталости и крушении последних надежд, которые лысый чудак продолжал лелеять, несмотря на очевидную безвыходность своего положения. Он сломался, и Сидоркин допускал, что это начало конца. Физиология человека связана с его психологией гораздо теснее, чем принято считать, и, вполне возможно, психологический надлом станет первой трещиной в невидимой, непостижимой, непробиваемой броне, которая целых два года сохраняла в целости психическое и физическое здоровье этого обреченного «уникума». Двести девяносто пятого было жаль: в лаборатории к нему привыкли, как привыкают к подопытной морской свинке-долгожительнице или бесстрашному таракану, угнездившемуся в недрах рентгеновского аппарата. Морская свинка захворала, а теперь, кажется, начала выздоравливать, но вместо радости подполковник Сидоркин испытывал растущую тревогу.

Полковник Черных раздраженно ударил пальцами по клавиатуре. Откуда-то сверху опять послышалось опостылевшее хуже горькой редьки кряканье включившейся сигнализации, взвыли мощные электромоторы, и справа, со сводящей с ума медлительностью закрывая смотровое окно, погромыхивая, как пробирающийся сквозь путаницу запасных путей на узловой станции порожний товарняк, поползла массивная серая плита. Плита была свинцовая – излишне толстая, с пятидесятикратным запасом прочности, как и все здесь, – и предназначалась для защиты драгоценных ученых голов от воздействия излучения. Несмотря на эту броню, всякий раз, когда включались упрятанные в изолированных камерах излучатели, Сидоркин побаивался, что невидимая отрава преодолеет все преграды и доберется-таки до его мозга. Что произойдет в этом случае, оставалось только гадать. По выбору экспериментаторов (как правило, полковника Черных) излучение воздействовало на те или иные участки мозга, вызывая заранее определенные, одинаковые у всех испытуемых эмоции и побуждения – страх, ярость, беспричинную эйфорию или даже похоть. Проблема была в его интенсивности – так сказать, в дозировке. Люди в стендовых креслах реагировали по-разному: кто-то умирал сразу, кто-то после первого же сеанса превращался в безвольную куклу, кто-то выдерживал до десятка сеансов, оставаясь в здравом уме, а двести девяносто пятого, например, и вовсе ничто не брало: страшное оружие будущего, которое испытывали Черных и Сидоркин, было для него не опаснее кварцевой лампы и, в отличие от нее, не оставляло на испытуемом следов даже в виде загара.

Подполковник Сидоркин работал в лаборатории третий год, и все это время они пытались решить одну-единственную проблему – ту самую, о которой только что говорил Черных: сделать излучение направленным и узкосфокусированным. Параллельно инженеры в своих мастерских пытались миниатюризировать излучатели, сделав их пригодными если не для использования в качестве личного оружия, то хотя бы для монтажа на бронетехнике. По слухам, они добились некоторых успехов, но это не имело никакого значения до тех пор, пока лаборатория, возглавляемая полковником Черных, топталась на месте. В самом деле, что толку делать удобным и компактным оружие, которое с одинаковой силой поражает и мишень, и стрелка?

Поэтому Сидоркин прекрасно понимал, отчего беснуется шеф, и не особенно его за это осуждал. Будучи человеком неглупым, он также понимал, в чем кроется причина его собственного философского отношения к неудачам экспериментов. За конечный результат отвечал не он и, следовательно, мог позволить себе подходить к проблеме с позиций солдата, служба которого, как известно, идет независимо от того, спит он или бодрствует.

Свинцовая плита, которую здесь, словно в насмешку, именовали шторой, наконец-то стала на место. Электромоторы выключились, а секундой позже умолкла горластая сигнализация. Сигнализацию Сидоркин ненавидел лютой ненавистью. Ее вопли круглосуточно доносились отовсюду, но если в коридорах и помещениях так называемой «научной» зоны они звучали как мягкие свистки, то здесь, на полигоне, сигнализация орала как недорезанная, терзая нервы и барабанные перепонки. С одной стороны, это выглядело оправданным, поскольку данный сектор являлся самым опасным на всем объекте, проводимые здесь эксперименты были сродни испытаниям ядерного оружия и никакие меры предосторожности не казались излишними – по крайней мере, теоретически. А на практике толку от всего этого шума было столько же, сколько от самих экспериментов. Если излучение найдет дорогу в обход защитных экранов и свинцовых оболочек испытательных камер, сирены и мигающие красные лампы никого ни от чего не спасут. Это ведь не пуля, от которой можно укрыться, упав носом в пол и накрыв голову руками…

Спохватившись, он нажатием клавиши задействовал следящую и записывающую аппаратуру. Заминка была секундной, но она не укрылась от внимания полковника Черных, который удостоил своего ассистента косым, полным презрительного недоумения взглядом: спите, юноша?

Теперь изображение, закрытое многотонной свинцовой шторой, транслировалось на мониторы. Четверо испытуемых сидели, как корнеплоды на грядке, глядя прямо перед собой лишенными выражения, тусклыми, как у мертвецов, глазами. Недавно доставленный бомж беспокойно ерзал в ременной сбруе, опасливо поглядывая на серую стену, возникшую на месте того, что раньше выглядело как большое, от пола до потолка, зеркало. А двести девяносто пятый по-прежнему был бодр и весел. Он сидел, развалившись в стендовом кресле (разумеется, настолько, насколько это позволяли привязные ремни и провода многочисленных датчиков), смотрел куда-то поверх объектива следящей камеры и скалил в улыбке редкие желтые зубы. Он знал, что за ним наблюдают, но камеры были замаскированы, и это поневоле создавало иллюзию некоторой свободы; по крайней мере, теперь, когда эксперимент начался, он мог не опасаться дубинки санитара, и его улыбка, и раньше выглядевшая неуместно жизнерадостной, сейчас казалась едва ли не вызывающей.

Сидоркин заподозрил, что двести девяносто пятый просто-напросто сошел с ума. Иначе с чего бы ему так радоваться? И на что, интересно, он там уставился?

Подполковник вызвал в памяти скудное убранство стендовой камеры – в основном ту ее часть, которая не попадала в поле зрения камер. Смотреть там, хоть убей, было не на что. Боковые стены представляли собой просто ровные белые поверхности, скрывавшие под тонким слоем сухой штукатурки непроницаемый для излучений свинец и железобетон, способный выдержать недалекий ядерный взрыв. Под потолком вдоль передней стены, лицом к которой сидели испытуемые, тянулся ряд горизонтальных наклонных амбразур, в недосягаемой для взгляда глубине которых скрывались внешние устройства аппаратуры – направленные антенны излучателей, объективы телекамер и микрофоны звукозаписывающих устройств. Двести девяносто пятый смотрел поверх камеры, как будто там, на стене, красовалась видимая только ему одному надпись или сидело что-то живое – например, тот же таракан, появление которого здесь, на объекте, стало бы настоящей сенсацией, да что там сенсацией – чудом. В чудеса Сидоркин не верил, и выражение лица испытуемого не нравилось ему все сильнее.

– Дайте отсчет, – сухо распорядился Черных.

Подполковник ткнул пальцем в нужную клавишу. «Двадцать… девятнадцать… восемнадцать…» – зазвучал из динамиков старательно обезличенный, с металлическим оттенком женский голос. Сидоркину вспомнилось, что его шефа за глаза называют «полковник Смерть». По непроверенным данным, эту кличку придумал и пустил гулять по объекту все тот же двести девяносто пятый. Если так, это был первый случай, когда испытуемому удалось хоть чем-то заразить охрану и персонал лаборатории.

– Включить фокусировку, – приказал полковник.

Сидоркин снова коснулся клавиатуры, и на мониторе поверх изображения появилось тонкое перекрестие, отдаленно напоминающее прицел. Не в силах отделаться от одолевающих его мыслей, подполковник навел перекрестие на сморщенную, как печеное яблоко, физиономию двести девяносто пятого. «Шестнадцать… пятнадцать… четырнадцать…» Улыбка двести девяносто пятого стала еще шире, хотя это и казалось невозможным. Подполковник вдруг подумал о женщине, голос которой сейчас звучал из скрытых динамиков. Сейчас она, вполне возможно, уже старуха; не исключено, что ее давно нет в живых. Знала ли она, наговаривая на пленку нехитрый текст, где и при каких обстоятельствах будет звучать ее голос? И как бы она поступила, доведись ей об этом узнать?

То, что голос был именно женский, казалось изощренным издевательством. Женщин на объекте не было – не считая, разумеется, периодически доставляемых с Большой земли испытуемых женского пола, которых в целях сохранения собственного психического здоровья никто и никогда не рассматривал как людей. Впрочем, по непроверенным слухам, кое-кто из охранников порой злоупотреблял служебным положением, тайком наведываясь в их камеры после отбоя. У подполковника Сидоркина это вызывало сложную смесь зависти и брезгливого отвращения. С одной стороны, его организм был здоров, функционировал исправно и настойчиво требовал своего. А с другой, сожительство с испытуемыми, особенно после пары сеансов в стендовом кресле, было сродни скотоложству или забавам с надувной куклой… «Двенадцать… одиннадцать… десять…» Полковник Черных положил правую руку на верньер регулятора мощности излучения. Указательный палец левой застыл над клавишей «Ввод» стандартной компьютерной клавиатуры, которая здесь выполняла не вполне стандартные функции. Взгляд из-под очков привычно просканировал шкалы многочисленных приборов и датчиков и вернулся к монитору. По губам полковника Смерть скользнуло кривое и бледное подобие улыбки.

– Вы к нему явно благоволите, коллега, – заметил он.

– Просто пытаюсь сэкономить материал, – возразил Сидоркин. – Если нам все-таки удастся удержать фокус, никто не пострадает. Двести девяносто пятому, как обычно, ничего не сделается, а остальных просто не заденет.

– Боюсь, в нашем с вами случае нулевой эффект не может считаться положительным результатом, – сухо проговорил Черных.

– Если эффект будет нулевым, мы просто сместим фокус на соседа, – заявил подполковник, тихонечко, по миллиметру, двигая перекрестие то вправо, то влево. – А впрочем, как прикажете.

«Восемь… семь… шесть…»

– А знаете, – сказал вдруг Сидоркин, – я вспомнил.

– Поехали! – громко воскликнул двести девяносто пятый и помахал рукой – вернее, только кистью, поскольку предплечье было надежно прикреплено к массивному подлокотнику толстым широким ремнем из сыромятной кожи.

– Вот веселая сволочь, – усмехнулся подполковник. – Так передвинуть фокус?

– Оставьте, как есть, – сквозь зубы процедил Черных. Он вцепился в регулятор мощности с такой силой, что побелели суставы пальцев. – Я тебе устрою полет в космос, скотина!

Сидоркин проглотил насмешливую улыбку, которая могла окончательно взбесить и без того пребывающего не в лучшем расположении духа начальника. Конечно, двести девяносто пятый был наглец, каких поискать, да и пародия на первого космонавта получилась дурацкая – лысый клоун напоминал Юрия Гагарина ничуть не больше, чем тестовая камера лаборатории кабину космического корабля «Восток», – но полковник Смерть злился не поэтому. Предназначенный для фокусировки психотропного излучения прибор, который они испытывали в данный момент, был детищем доктора Черных – детищем, увы, мертворожденным, упорно отказывающимся работать, несмотря на все вносимые в конструкцию по ходу испытаний изменения и улучшения. Как и Сидоркин, в глубине души Черных был уверен, что и на этот раз у них ничего не выйдет, и на его месте подполковник, верно, вел бы себя точно так же, если не хуже.

Кроме того, Черных, несомненно, знал, как его называют за глаза и кто наградил его этим прозвищем, похожим на имя злодея из старого американского комикса.

«Три… два… один…»

– Разряд! – резко произнес Черных и сам выполнил свою команду, с силой ударив по клавише ввода.

Изображение на мониторах дрогнуло, исказилось, пошло косыми полосами и пропало окончательно, сменившись черно-белой метелью сплошных помех, динамики астматически захрипели.

– Так что вы вспомнили, коллега? – инспектируя взглядом шкалы и датчики, рассеянно спросил полковник.

– Я сообразил, на что он смотрит, – ответил Сидоркин.

– Кто?

– Ноль-два девяносто пятый.

– И на что же?

– Там, под самым потолком, проходит вентиляционная труба, такая же, как здесь.

Черных обернулся и посмотрел на тянущийся вдоль правой стены лаборатории жестяной короб, в котором негромко гудел нагнетаемый мощными вентиляторами воздух. Оцинкованный короб имел весьма внушительные размеры: не слишком тучный человек запросто мог проползти по нему если не на четвереньках, то, как минимум, по-пластунски.

– Ну и что? – равнодушно спросил Черных, потихонечку вращая рубчатое колесико верньера.

– Я, кажется, понял, почему он улыбается, чему он так рад, – сказал Сидоркин. – Вы знаете, он любит поболтать. Однажды, в самом начале своего пребывания здесь, он проговорился, что раньше был инженером и специализировался как раз на системах принудительной вентиляции. Я об этом благополучно забыл, а теперь вот посмотрел на его оскал и вдруг вспомнил…

– Ну и… А впрочем, вы, пожалуй, правы. Когда закончим, надо будет устроить этому умнику интервью с начальником режима. Конечно, предотвращение побегов – не наша забота, а его. Но, если произойдет чудо и ваш протеже действительно изловчится уползти от нас через вентиляцию, плохо будет не только и не столько начальнику режима, сколько нам с вами, коллега. Так что осенило вас действительно вовремя… Что вы так смотрите?

Сидоркин, спохватившись, напустил на себя индифферентный вид и сосредоточил внимание на экране, где по-прежнему бушевала черно-белая вьюга.

– Мощность, – глядя прямо перед собой, ответил он на вопрос шефа. – Зашкаливает, Валерий Игоревич. Не многовато?

– Надо же как-то сдвигать все это с мертвой точки! – с досадой откликнулся Черных и вздохнул. – Но вы и на этот раз правы, Петр Фомич. Я действительно слегка увлекся. Не хватало в придачу ко всем прелестям жизни еще и генератор спалить… Пожалуй, на сегодня достаточно, как вы полагаете?

Сидоркин промолчал, поскольку вопрос был явно риторический. Черных плавно убавил мощность до нуля и нажатием клавиши «Escape» отключил генератор. Динамики перестали хрипеть и кашлять, на экраны скачком вернулось изображение, дрогнуло пару раз и стабилизировалось.

Черных посмотрел на лабораторный хронометр.

– Эксперимент длился три минуты двадцать восемь секунд и завершился в двенадцать ноль-семь по московскому времени, – продиктовал он в микрофон звукозаписывающего устройства.

«Как обычно, ничем», – про себя добавил Сидоркин, глядя на экран.

На экране все и впрямь было как обычно. Трое испытуемых по инерции злобно скалили зубы и тихонько рычали, глядя прямо перед собой пустыми, мертвыми глазами; второй справа обмяк в кресле, не подавая признаков жизни, а краснорожий бомж из последней партии конвульсивно бился и извивался в ремнях, как огнетушитель, извергая изо рта белую пену. Его вытаращенные глаза с закатившимися под лоб зрачками тоже были сплошь белые, как пара мраморных шариков. Лишь двести девяносто пятый сидел как ни в чем не бывало, привольно развалившись (разумеется, настолько, насколько это позволяла конструкция кресла и привязные ремни) и растянув в улыбке широкий рот с мелкими желтыми зубами.

– Результат отрицательный, – продолжал наговаривать на цифровой носитель привычный текст полковник Черных. – Удержать фокусировку не удалось. Приступаем к обработке данных. «Если она вообще была, твоя фокусировка», – подумал Сидоркин. Он вдруг заметил, что двести девяносто пятый не моргает, и посмотрел на вспомогательный монитор, куда выводилась информация о состоянии испытуемых. Прибор бесстрастно засвидетельствовал, что у объекта номер БЗ/7-0295 отсутствует пульс.

– Двести девяносто пятый остыл, – сказал он.

Ему было немного грустно, как будто у него и впрямь скончался любимый хомячок или попугайчик. А с другой стороны, смерть лысого уникума избавляла от необходимости общаться с начальником режима полковником Маковским, которого Сидоркин заочно искренне ненавидел и, откровенно говоря, побаивался. Да и сам двести девяносто пятый, что ни говори, отмучился. Интересно, как его звали?

– Да, действительно, – под жужжание электромоторов и тяжелый рокот отъезжающей в сторону свинцовой шторы с нотками изумления в голосе согласился Черных. – Надо же, и его в конце концов проняло! А я уже начал подозревать, что вербовщики по ошибке подсунули нам самого Кощея Бессмертного… Двести девяносто пятого на вскрытие, – сказал он в микрофон, и его усиленный динамиками голос гулко прокатился по лаборатории. – Остальных как обычно, согласно внутреннему распорядку.

Сидоркин отключил следящую и записывающую аппаратуру. Сквозь открывшееся смотровое окно было видно, как в тестовую камеру, толкая перед собой хирургические каталки, вошли санитары.

– Вот нам и представился случай посмотреть, что за чудеса таятся внутри этой лысой матрешки, – сказал Черных, наблюдая, как они перекладывают на каталку безвольно обмякший труп двести девяносто пятого. – А вдруг вы опять правы и он даст нам разгадку?

– Хотелось бы верить, – вздохнул подполковник Сидоркин и, приподнявшись, задернул белую занавеску на смотровом окне.

* * *

Бородин не солгал, по крайней мере, в одном: дом и вправду был хорош. Добротный, просторный, с высоким крыльцом и резными наличниками, он стоял посреди широкого и ровного, поросшего шелковистой травой двора, и ветви старой березы с негромким шелестом ласково касались его крытой новеньким, еще не успевшим потемнеть шифером крыши.

Выйдя из машины, Борис Иванович осмотрелся и одобрительно кивнул.

– Хорош, – сказал он выбирающемуся из «форда» Бородину. – Ей-богу, хорош! Даже завидно. Не дом, а прямо царские хоромы!

– Ну я же говорил, – с обидой в голосе откликнулся Алексей Иванович. Его холеное, слегка напоминающее мордочку молочного поросенка лицо и шикарный костюм пребывали в полном порядке, но двигался он осторожно и замедленно, будто через силу, и постоянно морщился, словно от боли. – Разве я стал бы обманывать!

– Меня? Вряд ли, – согласился Рублев, внимательно разглядывая траву под ногами, по которой явно никто не ходил уже несколько дней, а может быть, и недель.

– А кого? – плаксиво возмутился Бородин. – Вашего приятеля? Да у меня бы просто рука не поднялась! Защитник Отечества, воин-интернационалист, инвалид… Как можно?! Да я к нему со всей душой!..

– С душой – это хорошо, – мрачновато одобрил Борис Иванович. – Тогда чего ты ноешь? Ехать не хотел… Думал, мне дом не понравится? Напрасно. Отличный дом! И место отличное, но дом – это что-то. Сам о таком тереме давно мечтаю. Ладно, пойдем глянем, кто в теремочке живет.

Бородин, и раньше не излучавший радости, заметно погрустнел.

– Вы идите, – сказал он, – а я вас здесь подожду. Что-то мне нехорошо.

– Болит? – сочувственно, с полным пониманием спросил Борис Иванович. – Ничего, это пройдет. При ушибах движение – лучшее лекарство. Расхаживаться надо, прогревать мышцы, чтобы кровь активнее циркулировала. А столбом на одном месте стоять в таких случаях – хуже не придумаешь. Застоишься, затечешь весь, как отсиженная нога, а потом повернешься как-нибудь неловко, и готов перелом. И хорошо, если закрытый.