Текст книги "Танковая атака"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Если речь шла о встрече с морским патрулем или пиратами, изменить что бы то ни было Ираклий Шалвович не мог – это зависело не от него, а от случая. А вот если опасность притаилась где-то здесь, на борту, устранить ее он не только мог, но и был обязан. У него уже далеко не впервые возникло искушение просто спуститься в кубрик, отыскать среди спящей матросни моториста Молчанова и свернуть ему, сонному, шею, а потом выбросить тело за борт на корм акулам. Он привычно сдержался: стармех по-прежнему был без помощника, как без рук, да и Молчанов, вполне возможно, не таил в себе никакой угрозы.

Докурив сигару и выбросив окурок в море, Пагава спустился в трюм: он давно не проверял груз и ощущал настоятельную потребность совершить это действие – во многом ритуальное, лишенное практического смысла, как всякий ритуал, но такое же необходимое, как намаз для правоверного мусульманина.

Стоя на верхней ступеньке уходящего в темноту крутого металлического трапа, он вдруг почувствовал, как резко, скачком, усилилась снедавшая его тревога. Инстинктивно прижавшись лопатками к стальной переборке, нащупывая правой рукой клапан кобуры, он клацнул рубильником. Забранные проволочными решетками лампы тускло озарили огромное, как ангар для дирижабля, помещение, примерно до половины загруженное джутовыми мешками – если верить маркировке, с зерном пшеницы. Мировая общественность в лице Международного Красного Креста, как обычно, оказывала гуманитарную помощь традиционно голодающей Северной Африке; если бы решение по данному вопросу принимал Ираклий Пагава, восемьдесят процентов населения этого проблемного региона давно бы пошло на удобрения, а оставшиеся двадцать научились бы, наконец, не только плодить нищету и выпрашивать подачки, но и работать. Это создало бы для него лично определенные проблемы с клиентурой, но, когда речь заходила о глобальных проблемах, Ираклий Шалвович готов был слегка поступиться собственными интересами – с тем, разумеется, чтобы наверстать упущенное в каком-то другом месте и каким-либо иным способом.

Интенсивность чувства притаившейся где-то рядом опасности пошла на убыль, когда Пагава убедился в том, что в трюме, кроме него, никого нет.

– Э, генацвале, – обращаясь к себе, вполголоса протянул он, – ты что, темноты бояться начал? Как маленький, честное слово…

Он спустился вниз и, шагая прямо по тугим джутовым бокам, прошел в дальний угол трюма. В трюме стоял памятный с детства запах пыльной мешковины и сухого зерна, из-за дальней переборки доносился ровный гул судовой машины. Этот звук снова напомнил Ираклию Шалвовичу о новом мотористе, и, прежде чем отвалить в сторону помеченный оливково-зеленой заплатой мешок, он еще раз внимательно огляделся по сторонам.

В трюме по-прежнему никого не было. Сквозь наполняющий стальной корпус ровной вибрацией рокот мощного корабельного дизеля слышалось комариное пение готовящейся перегореть лампочки, потревоженная пыль беззвучно вилась вокруг проволочных защитных сеток, напоминая рой микроскопической мошкары. Оставив в покое явно ненужный пистолет, Ираклий Шалвович наклонился и, ухватившись половчее, отложил в сторонку пятидесятикилограммовый мешок. В мешках действительно было зерно – продукт, являющийся стратегическим для любой страны, а уж для разбойничьих республик, наподобие Сомали, и подавно.

За первым мешком последовал второй, за вторым третий. Сдвинув четвертый, Пагава увидел на дне образовавшегося углубления дощатый настил. Потянув за железное кольцо, он откинул деревянную крышку люка, нашарил ногой верхнюю ступеньку приставной лесенки и стал спускаться по ней в кромешную темноту. Когда его лицо поравнялось с настилом, Ираклий Шалвович слегка присел, на ощупь отыскал лампочку и довернул ее в патроне.

Под дощатым потолком вспыхнул свет. Лампочка была сильная, на двести ватт, но достигаемого с ее помощью освещения хватало лишь на то, чтобы с грехом пополам различать очертания предметов и не расшибить себе голову о выступающие металлические части. Стоя на лестнице, Пагава осмотрел устроенный в трюме и замаскированный мешками с зерном вместительный тайник – фактически, построенный из толстых тесаных брусьев и прочных досок огромный бокс, в котором двумя плотными рядами стоял настоящий груз «Стеллы ди Маре». Тусклые блики слишком слабого для такого обширного помещения света неподвижно лежали на окрашенной в защитный цвет броне и длинных хоботах зачехленных орудий. Одетые в рельефную, поделенную на прямоугольники кору динамической защиты приплюснутые купола башен напоминали панцири гигантских черепах, отполированные прикосновениями земли траки гусениц поблескивали в сумраке, как потускневшие зеркала.

Это были обломки рухнувшей империи, щепки грозной стальной дубины, некогда державшей в страхе всю Европу – порядком устаревшее, но по-прежнему смертоносное оружие, в здешнем захолустье все еще способное сделать своего нового хозяина грозой околотка. Это был мощный козырь в бесконечной партизанской войне за контроль над горсткой разбросанных в горячих песках оазисов или клочком выжженной солнцем саванны, бронированный кулак будущего вторжения, непобедимый до тех пор, пока кто-нибудь – да хоть бы и тот же Ираклий Шалвович Пагава, например, – не подкинет противной стороне пяток оснащенных ракетами класса «воздух – земля» боевых вертолетов. За этим дело не станет; равновесие, таким образом, будет восстановлено, а что до крови, которая прольется, так ведь она же африканская – а эти африканцы как передохнут, так и расплодятся. А не расплодятся, так и не надо, их и так чересчур много… И потом, если не Ираклий Пагава, то кто-нибудь другой займется такого рода грузоперевозками, а если никто ими не займется, если перекроются все лазейки и щели, через которые в Африку непрерывным потоком поступает оружие, эти макаки возьмутся за ножи и дубины и все равно не успокоятся, пока не повышибают друг другу мозги…

Списанные Т-62 стояли двумя идеально ровными, теряющимися в темноте фальшивого трюма рядами. Их было двадцать; ближние были видны во всех деталях, дальние выступали из мрака смутными приземистыми силуэтами, по мере удаления сливавшимися в темный стальной монолит. Точно такие же, а возможно, что и эти самые машины когда-то с лязгом и скрежетом уродовали старинную брусчатку пражских мостовых; теперь им предстояло побегать по раскаленному песочку и пободаться с финиковыми пальмами. Пагава подозревал, что эксплуатироваться машины будут нещадно и надолго их не хватит, но это было ему только на руку: процесс модернизации российской армии набирал обороты, своей очереди пойти на утилизацию дожидались еще двадцать тысяч танков, и проблем с новыми поставками, таким образом, не предвиделось никаких.

Убедившись в том, что ценный груз никуда не делся, Ираклий Шалвович вывернул лампочку, выбрался из тайника, опустил крышку люка и аккуратно уложил на место мешки с пшеницей. На душе стало чуточку спокойнее, и, выключая в трюме свет, он вдруг почувствовал, что готов уснуть прямо на ходу. На часах было без четверти два, причины противиться этому законному, а главное, вполне разумному желанию отсутствовали напрочь, и, передумав курить, Ираклий Пагава заспешил в свою каюту.

Глава 2

На углу, образованном центральной площадью и улицей, из которой, лязгая гусеницами, выползало железное привидение, стояло здание районной библиотеки. Двухэтажный деревянный особнячок затейливой архитектуры, с островерхой, причудливо изломанной крышей и двумя уникальной формы мезонинами некогда принадлежал купцу первой гильдии Голоногову – по воспоминаниям современников, покровителю искусств, меценату, кутиле и большому самодуру. Чудом пережившее две революции, столько же войн и почти три четверти века власти рабочих и крестьян деревянное здание объявили памятником архитектуры еще при Леониде Ильиче; разумеется, ажурная резьба и прочие деревянные финтифлюшки давно сгнили и рассыпались трухой, но сам особняк уцелел, а в последние годы отцы города все чаще – в основном, в ходе предвыборных кампаний – заговаривали о том, чтобы, основываясь на сделанных в конце позапрошлого века фотографиях, вернуть ему первоначальный облик.

Помимо времени, шашеля, войн, пожаров и прочих стихийных бедствий, от ураганов и наводнений до пил и стамесок современных провинциальных реставраторов, старинному особнячку с некоторых пор перманентно грозила еще одна напасть. Напастью этой были водители механических транспортных средств, которые здесь, в Верхних Болотниках, крайне редко садились за руль (а также ложились в постель, приходили на работу, зачинали детей и т. д., и т. п.) в трезвом виде. Первый зафиксированный историей наезд самодвижущегося колесного механизма на угол особняка купца первой гильдии Голоногова был совершен автомобилем председателя местной губЧК Свинцова в октябре одна тысяча девятьсот двадцать первого года, когда поименованный председатель катал по городу свою любовницу, имени которой история, увы, не сохранила. Вторично, уже куда более серьезно, будущий памятник архитектуры пострадал в двадцать третьем, когда во время первомайской демонстрации не вписавшийся в поворот адепт коллективизации въехал в многострадальный угол на первом в уезде тракторе марки «фордзон-путиловец». С тех пор пошло и поехало; в злосчастный угол врезались на полуторках, «эмках», «виллисах», «студебеккерах», ЗиСах, ЗиМах, «победах» и «волгах»; «москвичи» и «жигули» также не проехали стороной, и особнячок с круглыми венецианскими окнами в мезонинах устоял, надо думать, лишь благодаря умению и добросовестности плотников, чьи кости давным-давно истлели на местном кладбище.

Приобретение зданием районной библиотеки статуса охраняемого государством памятника архитектуры мало что изменило: пьяные водители по-прежнему, без проблем преодолев низенький бордюр, с треском и грохотом влетали в едва отремонтированный угол. Другим углам в городе тоже доставалось, но этот был, словно заколдованный или, скажем, намагниченный, поскольку притягивал оснащенное колесами железо так же неумолимо, как магнитный полюс Земли притягивает стрелку компаса. При этом он (угол, разумеется, а не полюс) был отлично виден из окон расположенного наискосок через площадь здания местной администрации. И, потеряв, наконец, терпение, отцы города приняли меры по охране памятника архитектуры: послали на перекресток двух работяг с лопатами, ломом и носилками бетона. С подъехавшего грузовика сбросили пустой баллон из-под сжатого воздуха, работяги выкопали на углу яму, торчком воткнули туда баллон и заполнили свободное пространство между ним и краями ямы бетоном. Поскольку работяги отличались от здешних водителей только тем, что им не надо было садиться за руль, баллон стоял с воинственным креном в сторону проезжей части, как бы говоря: ну, давай, попробуй! Вопреки ожиданиям всего города, желающих попробовать отчего-то не нашлось; аварии на пересечении улицы Пролетарской с площадью прекратились, как по волшебству, и кое-кто почти всерьез утверждал, что до этого они совершались нарочно, чтобы посмотреть, устоит библиотека после очередного столкновения или все-таки завалится.

Библиотека устояла, и вкопанный в далеком семьдесят пятом баллон тоже до сих пор торчал на углу в полуметре от ушедшего в землю бордюра, упорно сохраняя первоначальный наклон в сторону проезжей части. С учетом скорости, с которой в городе Верхние Болотники происходили перемены, можно было ожидать, что он переживет египетские пирамиды, не говоря уже о здании библиотеки.

Но не тут-то было.

На противоположной от библиотеки стороне улицы, буквально в нескольких метрах от перекрестка кто-то припарковал грузовой «мерседес» с тентованным кузовом. На узкой улице с грехом пополам могли разминуться два грузовика, но не грузовик и то, что, лязгая траками, надвигалось на оцепеневшего от горя и ужаса поэта Ярослава Морева.

Учителю Лялькину было от чего впасть в отчаяние. Нынче вечером они с Аннушкой усидели на двоих бутылку красного полусладкого. Произошло это почти четыре часа назад – то есть по местным меркам он был трезв, как стеклышко. И если, будучи трезвым, он видел то, что видел, сомневаться в диагнозе не приходилось: налицо была полновесная шизофрения, если не какой-нибудь, не к ночи будь помянут, маниакально-депрессивный психоз.

Различимый в ярком лунном свете до мельчайших деталей призрак далекого и отнюдь не счастливого прошлого принял правее, чтобы избежать столкновения с припаркованным на левой обочине грузовиком. Его правая гусеница, кроша помнящий первого президента независимой России бордюр, забралась на тротуар и пошла с тупым механическим упорством перемалывать асфальт в опасной близости от стены библиотеки. Лялькин отчетливо расслышал глухой металлический лязг, когда блестящие траки соприкоснулись со стальным боком вкопанного в землю баллона. Сорок тонн высококачественной крупповской стали играючи, как вареную макаронину, переломили и расплющили рассчитанный на высокое давление баллон; послышался душераздирающий скрежет растираемого по бугристому асфальту металла, и выплюнутый вращающейся гусеницей железный блин с чугунным звоном запрыгал по проезжей части.

Доказав таким образом свою материальность и лишь каким-то чудом не задев вновь ставший беззащитным угол библиотеки, бронированный призрак продолжил движение – не направо, как предписывал установленный на перекрестке дорожный знак, и не налево, куда поворачивать было запрещено, а строго по прямой. Ограждавшую сквер легкую железную решетку он смял, как пылкий любовник сминает в кулаке кружево на подоле дамской комбинации; в мокром треске ломающейся древесины и громком шорохе ветвей одна за другой упали четыре липы, гусеницы заскрежетали по дорожке, вдавливая в землю, поднимая на дыбы и выворачивая вон цветные цементные брусья мостовой. Увязая в рыхлом черноземе, танк вполз на расположенную точно по центру площади клумбу с анютиными глазками, посреди которой некогда высился памятник вождю мирового пролетариата, и остановился, рокоча работающим на холостых оборотах двигателем, осыпаемый шелестящим дождем сбитой с поваленных деревьев листвы. В лунном свете зеленые листья казались черными, а те, что успели пожелтеть, напоминали яркие серебряные монетки. Они скользили по размалеванной камуфляжными разводами и пятнами броне и пугливо порхали в струях горячего воздуха над бронированными жалюзи моторного отсека.

Не придумав ничего лучшего, Александр Иванович старательно, изо всех сил ущипнул себя за тощий зад. И даже взвизгнул от боли, но это ни капельки не помогло: танк никуда не делся. И добро бы перед глазами маячил просто танк, какой-нибудь T-72, Т-66 или любой другой из многочисленных послевоенных «Т»! Но нет, дудки; это был T-VI, овеянный грозными легендами «тигр» во всей своей красе – угловатый, приземистый, пятнистый, свирепо скалящий стальные клыки буксирных крючьев, хрипло рычащий, заволакивающий сквер сизым дымом выхлопа.

Разумеется, если помешавшемуся на почве компьютерной игры «Танки» провинциальному педагогу и латентному педофилу Лялькину должно было явиться бредовое видение, то оно могло быть только таким. Странно было только, что это «тигр», а не его любимая «пантера», да и баллон…

Двигатель «тигра» зарычал громче, извергая из выхлопных труб клубы сизого дыма, послышался хорошо знакомый Александру Ивановичу лязгающий рокот шестерен, и приплюснутая угловатая башня начала плавно поворачиваться налево. Лялькин разглядел на пятнистой броне бортовой номер 107 и криптограмму, свидетельствовавшую, если его не подводили глаза и память, о принадлежности машины к дивизии СС «Тоттенкопф» – «Мертвая голова».

Глаза и память, подумал он, едва сдержав истерический смешок. Какая память, чудак! Ты закончишь свои дни в психушке, а тамошним пациентам память ни к чему. Или ты сейчас проснешься, или курс медикаментозного лечения, после которого человек превращается в овощ, тебе гарантирован. Ну, давай же, просыпайся, кретин!

Башня «тигра» продолжала медленно, как в страшном сне, поворачиваться налево. Неожиданно сообразив, что сейчас будет, Лялькин мгновенно позабыл и о психушке, и об Аннушке, и вообще обо всем на свете, кроме разворачивающегося у него на глазах, жуткого в своей невероятности зрелища. Черт с ней, с психушкой; если это бредовый глюк, он стоит того, чтобы его досмотрели до конца.

«Тигр» стоял на клумбе посреди центральной (и единственной) аллеи сквера. Справа от него, как взятая в полукруглую раму из липовых крон картина, виднелось подсвеченное яркими галогенными фонарями здание администрации с безжизненно свисающим с укрепленного над фронтоном флагштока трехцветным полотнищем. Слева, в точно такой же раме, грозила ночному небу воинственно задранным кверху дулом стоящая на облицованном гранитом постаменте, выкрашенная в оскорбительный бирюзовый цвет «тридцатьчетверка». Башня T-VI остановилась, развернувшись под прямым углом к корпусу, увенчанный тяжелым набалдашником дульного тормоза длинный ствол шевельнулся, нащупывая цель, и замер.

«Глюк» по-немецки – «счастье», успел подумать Лялькин за мгновение до того, как «тигр» выстрелил. Его орудие с оглушительным грохотом выбросило длинный сноп рыжего пламени, сорокатонная махина подпрыгнула на месте, окутавшись клубами дыма и пыли. Два громовых раската почти слились в один, в конце аллеи вспухло дымное облако, из которого, рассыпаясь искрами, во все стороны разлетались раскаленные обломки, и оглушенный, окончательно утративший связь с реальностью поэт Ярослав Морев увидел, как сорванная прямым попаданием башня «тридцатьчетверки» в вихре стеклянных брызг, сшибая глупо улыбающиеся, убого одетые манекены, влетает в витрину универмага. Сбитый с полуразрушенного взрывом постамента обезглавленный танк с тяжелым гулом, скрежетом и лязгом боком рухнул на мостовую, немного покачался из стороны в сторону и устало опрокинулся, задрав к равнодушному небу гусеницы, которые сверху были выкрашены черной масляной краской, а снизу, куда не достала кисть маляра, оказались основательно заржавевшими.

Где-то с дребезгом посыпалось оконное стекло, со всех сторон истерично завыли, заулюлюкали и закрякали автомобильные сигнализации, и какая-то разбуженная этим грохотом и звоном баба дурным спросонья голосом завопила на весь город: «Ай, люди! Конец света!!!»

До оглушенного выстрелом танкового орудия Александра Ивановича все эти звуки доносились как сквозь толстое ватное одеяло. Тем не менее, он безошибочно вычленил из пришедшей на смену ночной тишине какофонии возобновившийся лязгающий рокот шестерен, и в следующий миг глаза подтвердили то, о чем предупреждал временно поврежденный слух: башня «тигра» снова начала поворачиваться, описывая полукруг в обратном направлении.

Вот это уже было интересно, и не просто интересно, а где-то даже правильно. Трясущейся рукой нашарив в кармане пиджака мятую пачку, Лялькин кое-как выковырял оттуда сигарету, прикурил с четвертой или пятой попытки и стал смотреть дальше.

Пока он возился с куревом, дуло ископаемого танка описало дугу в сто восемьдесят градусов и снова замерло, нацелившись на выстроенное в убогом псевдоклассическом стиле здание, внутри которого в тесноте, да не в обиде трудились на благо общества администраторы и законодатели города Верхние Болотники и подведомственного ему района размером с пару Бельгии и три-четыре Люксембурга.

Из подъезда, прикрывая скрещенными руками лысую макушку и потешно пригибаясь, выбежал коротышка в синем кителе вневедомственной охраны – ночной дежурный. Споткнулся, едва не навернувшись со ступенек, кое-как удержал равновесие, наддал и в мгновение ока скрылся в темноте за углом. Наученный горьким опытом пиит зажал ладонями уши, широко разинул рот и даже немножечко присел в ожидании очередного удара по барабанным перепонкам. «Тигр» не подкачал, не обманул его ожиданий и исправно ахнул, выплюнув из длинного ствола новый сноп злого рыжего пламени. Фасад управы превратился в стремительно распухающее облако перемешанной с дымом, яростно клубящейся пыли, из недр которого, бешено вращаясь, летели во все стороны дымящиеся кирпичи, горящие доски, балки, куски оконных рам и ошметки сорванной, разнесенной вдребезги крыши. В черном ночном небе белыми птицами порхали разлетевшиеся листы документации. Некоторые горели на лету; яркие галогенные прожекторы погасли, и сквозь белесую дымную муть лениво и мрачно посверкивали языки набирающего силу огня.

Фрицы выбросили танковый десант, подумал Лялькин с чувством, близким к полновесной истерике. Всем, кто может держать оружие, занять оборону, дезертиров и трусов приказываю расстреливать на месте… Слышишь, ты, лысый, тебя это в первую очередь касается!

И еще он подумал: странно. Странно, что при своем ура-патриотическом воспитании, благодаря которому против собственной воли, на подсознательном, прямо-таки генетическом уровне при виде вполне себе мирного, благорасположенного к нам немца не можем не припомнить ему дела давно минувших дней, мы, играя в какие-нибудь «Танки», выбираем для себя, холим и лелеем не «тридцатьчетверку», КБ или ИС, а «тигр», «пантеру» или, в самом крайнем случае, эту квадратную жестяную банку из-под лендлизовской тушенки, американский «шерман». Даже пенсионер из соседней деревни (да не какой попало пенсионер, а военный, подполковник в отставке) – как бишь его, Ерошкин, что ли, – вздумав построить действующую модель танка, почему-то взял за образец не Т-34-85, а все тот же «тигр». С чего бы это, а? Неужели патриотизм сродни конфетам – чуть только переел, как сразу тянет блевать?

«Тигр» попятился, роняя на развороченную тротуарную плитку комья чернозема с разоренной клумбы, со скрежетом и лязгом развернулся на одной гусенице и, треща поваленными липами, двинулся в обратный путь – на базу, а может быть, в далекий сорок второй, год своего триумфального дебюта, когда в бою у станции Мга четыре Т-VI играючи сожгли двенадцать «тридцатьчетверок» и невредимыми вернулись домой.

«Оторвался по полной, – подумал Лялькин, ожесточенно жуя фильтр сигареты, у которой отродясь не было фильтра. – Взял реванш. Сколько там прошло с сорок пятого – шестьдесят семь? Ну да, точно, так и есть – шестьдесят семь с малюсеньким хвостиком. Долгонько пришлось ждать, но он таки дождался – выехал, выступил с сольным номером и целехоньким отвалил восвояси. И где, интересно знать, была в это время наша непобедимая армия? Да хрен с ней, с армией; где хотя бы наши доблестные менты?»

Доблестные менты дали о себе знать далеким воплем сирены, который почему-то сразу же оборвался. Продолжения не последовало, и Лялькин моментально о них забыл. «Тигр» уходил, его пятнистая прямоугольная корма скрывалась в тени районной библиотеки, траки гусениц сверкали под луной, как чешуя парочки бесконечно ловящих себя за хвост стальных змей. На обратном пути бронированный призрак не стал рисковать библиотекой, грубо сдвинув с дороги грузовик, который в скрежете, лязге и треске опрокинулся набок, повалив дощатый забор. Как ни странно, логика, которой руководствовался в своих действиях набранный из погибших на Курской дуге или под Сталинградом офицеров дивизии «Мертвая голова» экипаж, была целиком и полностью понятна учителю русского языка и литературы Лялькину. Баллон на углу – это случайность; «тридцатьчетверка» – это чтобы напомнить, заявить о себе; здание управы – это, извините, целиком и полностью по делу; грузовик – просто припаркованная с нарушением правил машина, груда тронутого ржавчиной железа, пусть себе и немецкого, а вот библиотека тут абсолютно ни при чем. Немцы – культурная нация, так с чего бы им, пускай сто раз мертвым, библиотеки-то ломать?

«Тигр» ушел окончательно, рев мотора и лязгающий скрежет гусениц смолкли где-то на северной окраине переполошенного, ничего не понимающего спросонья городка. Перевернутая, обезглавленная «тридцатьчетверка» слабо дымилась, на руинах управы набирал силу пожар, и подсвеченный снизу оранжевым пламенем, а сверху голубоватым лунным серебром дым весело валил в безоблачное звездное небо. В ушах до сих пор звенело после пальбы и грохота взрывов, во рту стояла вяжущая хинная горечь, и Александр Иванович далеко не сразу понял, что наелся табака – вернее, той насквозь пропитанной химией, сомнительного происхождения травы, которую в наших краях выдают за табак.

Проплевавшись тягучей коричневой слюной и отшвырнув от себя окурок – или, если угодно, огрызок – сигареты, учитель Морев, он же поэт Лялькин, с силой провел по губам тыльной стороной запястья и только тогда обнаружил, что держит в руке мобильный телефон. Аппарат был настроен на режим фотокамеры. Лялькину смутно вспоминалась потерявшаяся на фоне устроенного ископаемым танком файр-шоу голубоватая вспышка блица, и теперь становилось ясно, что это ему не померещилось: на дисплее красовалась четкая, хоть ты на выставку ее отправляй, фотография атакующего «тигра» с бортовым номером 107 и нанесенной на пятнистую серо-зеленую броню башни криптограммой, свидетельствующей о принадлежности к танковой дивизии СС «Тоттенкопф» – «Мертвая голова».

– Утро вечера мудренее, – вслух объявил Александр Иванович, спрятал телефон в карман пиджака, закурил новую сигарету и нетвердой походкой зашагал с разоренной, курящейся едкими дымами площади в направлении своего дома, с калитки которого еще не до конца стерлись следы оскорбительной надписи в стихах про котлету, сельдерей, совокупление и конфету, которой оное якобы было оплачено.

В данном случае старая, навязшая на зубах поговорка содержала в себе простой и ясный практический смысл: свое дальнейшее поведение Александр Иванович намеревался строить на основе того, что увидит поутру на дисплее своего мобильного телефона. Если фотография «тигра», а заодно и руины центральной площади, к утру не развеются, как сон, это одно. А если окажется, что фотографии нет, а управа и «тридцатьчетверка», наоборот, остались каждая на своем месте и в своем первозданном виде, – это, товарищи, совсем другое дело, которое, действительно, попахивает психиатрической лечебницей.

Одно Лялькин знал наверняка: отныне и присно, и во веки веков он ни за какие коврижки не станет играть в «Танки». А если все-таки зайдет на сайт некогда столь горячо любимой игры, так разве что затем, чтобы продать за две с половиной, а может быть, уже и за три тысячи условных единиц свое любовно взлелеянное, но внезапно опостылевшее детище – мощную, скоростную, маневренную «пантеру» с шахматным расположением катков, полным боекомплектом и усиленной броней.

* * *

Когда Пагава погасил свет и вышел, с гулким железным лязгом закрыв люк, освещенный лишь немногочисленными дежурными лампами грузовой трюм «Стеллы ди Маре» погрузился в сумрак и тишину, нарушаемую только ровным гулом судового дизеля за переборкой машинного отделения. Спустя долгую минуту в тишине послышался вороватый шорох. Один из лежащих близ правого борта мешков с зерном зашевелился, как живой, и отвалился в сторону. Из-под него, сдавленно, чтобы не шуметь, чихая в кулак и протирая запорошенные пылью глаза, выбрался человек в испещренных темными пятнами машинного масла брезентовых штанах, грубых рабочих ботинках и футболке – некогда красной, а теперь выгоревшей на солнце, полинявшей от морской воды и тоже основательно пропитанной моторным маслом и графитовой смазкой. Нахлобучив на коротко остриженную темноволосую голову промасленный берет с хвостиком на макушке, предмет тревожных раздумий Ираклия Шалвовича быстро огляделся по сторонам и без дальнейшего промедления уверенно направился в тот самый угол, где давеча копошился Пагава.

Моторист Молчанов, как и подозревал опытный торговец оружием, был вовсе не тем, за кого себя выдавал, и его появление на борту «Морской Звезды» не имело ничего общего со случайным стечением обстоятельств. Настоящими во всей этой истории были, пожалуй, только индусы, что так ловко отполировали мослы предшественнику Молчанова на почетном посту помощника механика, да еще американские доллары, которыми с ними расплатился младший атташе по культуре российского консульства, по совместительству – майор службы внешней разведки.

Это была самая рискованная часть операции. Глебу Сиверову как-то слабо верилось в то, что индусы, получив задаток, не удовольствуются малым и не рванут с деньгами за горизонт, и он сильно сомневался в том, что, даже попытавшись честно выполнить порученную работу, эти ребята сумеют вчетвером так отделать русского моряка, чтобы тот не сумел вернуться на корабль. Но индусы справились, лишний раз убедив Слепого в том, что все традиционные, устоявшиеся мнения одного народа о другом суть не что иное, как основательно сдобренные хвастовством предрассудки. Англичане чопорны, немцы грубы и неотесанны, Бельгия населена дураками, Эстония – тормозами, а Россия – пьяными свиньями, которые медленно запрягают, быстро ездят и никогда не сдаются. Короче, все бабы – дуры и шлюхи, а все мужики, даже евнухи и импотенты – сексуально озабоченные козлы…

Индийский порт Мумбаи с ловкими ребятами, которые с честью отстояли свое национальное достоинство, сделавшись при этом чуточку богаче, остался далеко позади. Находясь на борту, Глеб старался честно и добросовестно выполнять свои должностные обязанности. Работа судового моториста – не сахар, особенно на таком корыте, как «Стелла». Ковыряясь в горячем замасленном железе, Сиверов порядком вымотался, слегка осатанел и давно отряхнул бы прах «Морской Звезды» со своих ног, если бы не одно маленькое «но»: ему до сих пор не удалось установить, точно ли «Стелла ди Маре» везет в Африку то, что, по агентурным данным, должна везти. Внешние признаки – например, наличие вооруженной охраны, присутствие на борту такой одиозной личности, как Пагава и даже тяжелая поцарапанная кобура, с которой тот не расставался, казалось, даже во сне, – косвенно указывали на то, что никакой ошибки нет. Но Глебу были нужны прямые доказательства, а добыть их пока никак не получалось, поскольку он не мог часами перекладывать с места на место тяжелые мешки в охраняемом вооруженным часовым трюме.

Да и с отрясанием праха не все обстояло так просто, как хотелось бы. Сама по себе операция представлялась несложной, особенно для человека с такой квалификацией, которую волей-неволей с годами приобрел Глеб Сиверов. Сложнее было заставить себя примириться с возможными, а пожалуй, что и неизбежными жертвами. За свою карьеру специального агента ФСБ Глеб неоднократно внедрялся в различные криминальные сообщества, от отрядов террористов до обыкновенных шаек грабителей и мошенников, и всякий раз ему оказывалось трудно воспринимать окружающих в черно-белой гамме: этот свой, этот чужой – к ногтю его, и никаких гвоздей! Чаще всего он именно так и поступал, поскольку в этом существовала необходимость, но от привычки видеть в этих людях именно людей, а не просто помеху на пути к цели, все никак не мог избавиться. Объективно все, кто плыл – вернее, шел, поскольку моряки по морю именно ходят, а плавает, по их мнению, только то, что не тонет, – на этом корабле, являлись его смертельными врагами, и любого из них, кто вздумал бы стать на его пути, агент ФСБ по кличке Слепой был готов устранить без малейшего колебания. Но на этот раз его окружали даже не бандиты, а самые обыкновенные люди – моряки, что зарабатывали свой нелегкий хлеб ценой неимоверных усилий, риска и долгой разлуки с семьями. Даже вооруженные охранники, которые как раз таки здорово смахивали на бандитов высшей пробы, в быту, на отдыхе оказались вполне себе симпатичными ребятами, почти сплошь бывшими бойцами элитных подразделений. Они не были виноватыми в том, что судьба поставила их с Глебом Сиверовым по разные стороны баррикад; они просто, как умели, зарабатывали на жизнь. Они вовсе не торговали оружием; одни его охраняли, другие везли, вряд ли даже представляя, что именно находится в трюме под слоем мешков с зерном. И их надо было остановить любой ценой; в этом-то и заключалась проблема, потому что Глеб, несмотря на свою профессию, никак не мог привыкнуть к тому, что железо сплошь и рядом оказывается дороже человеческой жизни.