Текст книги "Петр III"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 53 страниц)

– России пороков?

– Зачем же? Россия пороков и во мне не может найти ревностного слуги.

– Хорошо, – сказал он, и я понял, что мои ответы его вполне удовлетворили. – Я вас всенепременно разыщу!

Он поклонился, и не успел я ответить ему, карета уже покатила прочь.

Радость охватила меня. Однако и сомнение не отступало «Что сие за человек? – всполошённо думал я. – Достойно ли поступает русский офицер, вверяя судьбу в руки иноземца по меньшей мере подозрительного? Да ещё обещает сверх того совокупно бороться против „России пороков“, будто не единая Россия дана нам Богом?»

Так рассуждал я сам с собою, направляясь к дому господина Изотова, и не мог твёрдо заключить о том, что мне делать.

Пришед в свою комнатку, я нашёл письмо, повергшее меня в ещё большую растерянность: письмо было от матери. Она уведомляла, что приехала в Петербург с дочерью ещё вчера ввечеру и остановилась у какой-то своей смоленской знакомицы. Мать просила немедленно навестить её.

Я тотчас побежал по указанному адресу, рассчитывая поскорее обнять близких людей, разузнать от них что-либо о Лизе. В то же время неожиданный приезд обеспокоил меня: ужели приключилось ещё какое несчастье? И чем мог помочь я, сам пребывая в крайне стеснённом положении? Увы, дурным предчувствиям суждено было оправдаться: мать и сестру застал я в слезах подле хозяйки-старухи, приютившей их.

Встреча была омрачена известием, что мы вконец разорены неожиданной тяжбою с соседом по имению, отставным поручиком Семёном Ивановичем Штакельбергом, немцем, прежде безобидным и, как мне казалось, дружелюбным.

Его отец, вступив на русскую службу, приобрёл дворянство и две деревни всего лишь тем, что крепко рассмешил однажды Петра Великого. Сей Семён Иванович, называвшийся в тесном кругу Себастианом Иоганном, вдруг обнаружил, что покойный отец мой якобы совершенно незаконно приобрёл владение, понеже о те поры оно якобы уже было в закладе и фактически принадлежало отцу Штакельберга. Как сие обнаружилось и как вообще оказалось возможным при наших бумажных строгостях, для меня полная загадка. Похоже, для господина Штакельберга изготовили подложные документы. Но кто и с какой целью? Понятно мать попыталась уладить дело через стряпчих, но канальи высосали из неё более ста рублей без всякой пользы. Воспоследовавшее за тем судилище предложило моей матери немедленно выплатить тысячу рублей. Возжаждавший законности Штакельберг не принимал во внимание никаких обстоятельств.

То, что услыхал я о Лизе, заставило вновь сжаться от боли моё сердце: её отец скоропостижно скончался перед Рождеством, и Лиза после сороковин отъехала в Петербург к двоюродному дяде, служившему мелким чином в Аукционной камере, – дядя обещал пристроить её в пансион.

Итак, Лиза в Петербурге! О, ничего более я так не желал, как поскорее свидеться с моей восхитительной Лизой! Но что мог предложить ей офицер без места, с матерью и сестрою на руках?..

Всем нам было ясно, что тысяча рублей с неба не упадёт, а старушка хозяйка уже твёрдо сказала, что приючивать у себя никого более не в состоянии, и присоветовала маменьке срочно подыскать квартиру. Я и сам видел, что задерживаться здесь нет никакого резону – семейство было многочисленным и бедным: обедали они через день, хотя скрывали это.

Мать и сестра лишь на одного меня полагали свои надежды. Им казалось, что я чего-то уже достиг в свете, если столько перенёс.

Едва ли не в отчаянии возвратился я в дом господина Изотова. Его не было, прислуга сказала, что он вернётся за полночь, так как приглашён на бал. Пытаясь унять возбуждение, я надел шинель, решив погулять у парадного крыльца. Но едва прошёл переднюю, встретил князя Василия Васильича Матвеева, приезжавшего навестить свою больную сестру, мать Изотова.

– А что, братец, – спросил князь, – каковы твои дела?

– Плохи, ваше сиятельство, – отвечал я. – Из рук вон плохи. Но ещё хуже, что у меня объявился странный покровитель из иноземцев, близких ко двору, и я не ведаю, чем всё кончится!..

Я торопился и говорил всё подряд, желая заинтересовать Василья Васильича. И, кажется, достиг цели. На лице князя изобразился вопрос:

– Сие величайший секрет, ваше сиятельство, но уж вам-то я готов довериться вполне!

Уже собравшийся отъезжать князь передал лакею, чтобы карета его ожидала, и, пригласив меня в небольшой покойчик, сказал:

– Можешь говорить всё, не опасаясь: я обещал тебе своё участие и слова назад не возьму!

Терять мне было нечего, да и досада на все затруднения была столь огромна, что я рассказал князю, ничего не утаив, и про освобождение прусского полковника, и про встречу на Казарменной линии.

Князь ходил по покойцу, теребя нос.

– Чёрная с золотыми разводами карета?.. Голштинский камергер Хольберг… Друг мой, ты угодил в змеиное гнездо! Всё, что я знаю о тебе, внушает доверие. И всё же хочу предостеречь: если тебя вынудят оговорить меня перед моими врагами, ты погубишь человека, защищающего действительные нужды России!.. Готов ли ты помочь мне?

Я поклялся, потрясённый словами князя.

– Слушай теперь внимательно, – сказал князь. – Отечество наше переживает час крайней беды. Государь, к великому сожалению, не совсем русский человек по воспитанию и духу. Лгут, что он ненавистник России, он желает ей добра, но всей доверчивою душой прилеплен к заклятым её врагам. Он более слаб, чем зол, и слабостию его пользуется шайка интриганов, окружившая трон… Знаешь ли ты, что такое масоны?

Я отвечал, что кое-что слышал о них в армии от разных людей, но весьма противоречивое, и затрудняюсь даже сказать, добра они хотят или худа.

– В том весь секрет, – сказал князь. – Они повсюду говорят о себе как о поборниках свободы и людского счастья. Но их действительные цели содержатся в великой тайне. Что они хотят беды для России и чинят её повсюду, где возмогут, нет сомнения. Сия шайка не знает границ, её паутина опутала весь мир… И прусский король масон, и наш государь масон. И понеже Фридрих старше Петра по масонскому чину, наш государь подчиняется ему. Безоговорочное подчинение старшим по чину – первая заповедь масонов.

– Так сие от масонов – несчастный и унизительный мир с пруссаками?

– Не только сие, – со вздохом отвечал князь, – и многое ещё другое, о чём не время говорить… Имей в виду: масоны обратили на тебя взор свой, значит, ты им понадобился. Постарайся войти к ним в доверие, ничем не гнушайся. Многого не узнаешь, но и того довольно станет. Будут тебя испытывать, держи ухо востро и не попади в ловушку!.. Со мною же сообщайся токмо через подьячего Осипова, он живёт в Мошковом переулке. Плешив и зело брадат. Держит книжную лавку. Спросишь у него Тверскую летопись – на том опознает тебя… Запомни сие преотменно и никому другому не доверяйся! На встречу без крайней нужды не поспешай, ибо долгое время за тобою будут следить неотступно и искусно самые разные люди… В тяжкое время надобно служить отечеству, не спрашивая о наградах. Кроме беды и несчастий, возможно, и не будет наград, но убережением родной земли от пущих напастей свершим долг и тем заслужим признание в потомках!

Я заверил князя, что предпочту скорее умереть, чем ослушаться его слов. Служить отечеству и его правде было для меня первой заповедью и первой святыней. Ещё отец мой, разъясняя, что не всё то от Бога, что от священника, присовокуплял: «И коли Бог твой мешает исполнить долг перед правдою и родной землёю, знать, не того Бога ты слышишь и не тому Богу служишь!..»

Я хотел сказать князю о своём отце и его науке, но князь вдруг заторопился, расцеловал меня, вручил свой кошелёк и ушёл прочь, наказав до утра не выходить из дому.

Смятение охватило мою душу. Разнородные мысли стеснились в ней. И долго не умел я успокоиться. Практические потребности одержали, однако, в конце концов верх: я пересчитал подаренные червонцы. Их оказалось более сотни Что ж, с этакими деньгами я уже мог не терзаться более и приискать квартирку для матери и сестры, а заодно и для себя: сколько же было пользоваться любезностью капитана Изотова! Довольно было и того, что я завтракал и ужинал у него.

Но объявлять о том, что я неожиданно разбогател, теперь было бы неосмотрительно, соучаствуя в некоем важном, хотя лишь смутно воображаемом мною замысле князя.

За утренним чаем мне показалось, что капитан Изотов как-то необыкновенно добр и предупредителен, расспрашивая о маменьке и сестре Варваре. Конечно, я был готов открыться и сему благодетельному человеку, но я был связан словом и не имел права болтать лишнего.

– Не ссудить ли стать вас деньгами? – спросил капитан. – В вашей жизни, как я понимаю, прибавилось неразвязанных узлов!

– Ах, милый Андрей Порфирьич, – отвечал я, поневоле застыдясь. – Десять – двадцать червонцев так я бы от вас принял с благодарностию и непременным обязательством отдачи, едва только разживусь! Видит Бог, мне надобно где-либо поместить маменьку, у родственницы ей жить долее никак невозможно!..

В тот же день я нанял уютные комнаты на Малой Мещанской. Мы сговорились с хозяйкой о первом этаже флигеля, имевшем отдельный вход. Правда, тут было всего три крошечных покойца, но в нашем стеснённом положении сего вполне доставало. Одну комнатку – попросторнее – я наметил под спальню матушке и сестрице, другую – для трёх наших людей, привезённых из деревни. Я же решил спать в гостиной, самой светлой горенке. Дав задатком десять червонцев, я распорядился готовить комнаты, а сам поехал за маменькой и сестрой.

Маменьке и Варваре понравилось новое место, в особливости же то, что церковка неподалёку от нас изливала со звонниц мягкие, плавные звуки, схожие с нашими деревенскими звонами.

Когда я отъезжал на новую квартиру, капитан Изотов потребовал, чтобы я непременно навещал его хотя бы раз в неделю, соблазняя прекрасной библиотекой, в коей я провёл, может быть, самые плодотворные часы жизни, принимая всякую книгу с почтительностию, как самого лучшего собеседника.

Не дожвдаясь, пока люди распакуют и расставят вещи, я устроил семейный совет. Матушка сильно беспокоилась об исходе тяжбы с господином Штакельбергом и всё допытывалась, нельзя ли как-либо отыскать вельможи, готового войти в наше положение. Ей казалось, что ещё всё можно уладить, если подать в Сенат умно составленное прошение и выискать подьячего, который похлопотал бы о его толковом рассмотрении. Успокаивая маменьку, я развернул перед ней объявление городской полицейской канцелярии о ценах.

– Вот, смотри, – говорил я. – Конечно, всё тут в Петербурге сильно подорожало из-за войны, и цены совсем не таковы, как по нашей губернии, и всё же приметь, фунт хорошей говядины можно взять за три с половиной копейки, фунт ветчины – за пять копеек, а свинины – за четыре копейки. Гусак с печёнкой обойдётся не дороже сорока копеек…

– Ах, что ты понимаешь в экономии, дитя моё! – перебила рассуждения матушка, всплакивая и берясь за платок. – Всё стоит копейки в рядах, а миска щей обойдётся уж непременно в гривенник!

– Разумеется, я пока не статский советник с жалованьем в две с половиной тысячи, но какие-то деньги заплатят и мне! Кроме того, я должен получить просроченное армейское жалованье и награждение за поход! Я точно разузнал, что всем бывшим пленным офицерам полагается и награждение!

Я подбадривал матушку, не ведая, что мои дела уже на другой день завертятся совершенно иначе…

Едва я поднялся с постели и человек принёс таз с мыльной водою для умывания, доложили, что мне письмо.

Письмо было – и сие преудивительно! – из канцелярии его превосходительства генерал-аншефа Аврама Петровича Ганнибала. Меня уведомляли, что моё дело наконец рассмотрено и решено благоприятно с дозволением немедленной выплаты причитающихся денег.

– Вот, – говорил я маменьке, надевая тщательно вычищенный и ловко заштопанный мундир, – Бог не без милости, и если денег окажется довольно, я закажу себе новый мундир и уж в новом мундире непременно явлюсь с прошением к высшему начальству!..

Деньги были получены без проволочек и довольно значительные.

– О, у вас необыкновенно влиятельные связи! – завистливо произнёс нижний чин, выписывая мне ордер к казначею. – На пальцах можно сосчитать тех, кому ныне выплачивают!

Вышед из канцелярии, я впервые приметил, что уже и зазеленело изрядно. Воздух опьянил меня свежестью, а в душе утвердилась радостная надежда. «Лизу, теперь отыскать Лизу, и всё утрясётся, образуется, и жизнь моя приимет совсем инакое русло!» – повторял я себе, обходя лужи, понеже сапоги мои давно потекли.

Занятый лужами, я не приметил, откуда откуда появился человечек в статском платье, похожий по виду и на мелкого писарька, и на аптекаря.

– Сударь, – пристроившись сбоку, почтительно заговорил он, – здесь совсем неподалёку ожидает ваш благодетель. Не угодно ли последовать за мною?

Сердце моё забилось, я тотчас предположил, что меня ожидает камергер Хольберг: разве не он протолкнул моё дело? разве не он посодействовал в получении денег?

Мы прошли мимо Адмиралтейских казарм и других казённых мест Калийной улицы, тамо и сямо приуготовляемой для мощения: работные люди ожидали с лопатами, подводы стояли с песком, щебнем и камнем, и распорядитель работ, вокруг которого толпились десятники, указывал, где копать, где сыпать, и мастера в передниках уже кое-где неторопливо укладывали камень, пристукивая его молотками.

В переулке стояла жёлтая четырёхместная карета с опущенными шторами. Сопровождающий, забежав вперёд, ловко распахнул передо мной дверцы и помог ступить на медную подножку. И тотчас меня подхватили под мышки. Не успел я сообразить, что происходит, руки мои с чудовищной силой были заломлены за спину, на голову наброшен плотный войлочный мешок. Даже ноги были стянуты верёвкой, так что я сделался совершенно беспомощным.

Щёлкнул бич, лошади рванули, понукаемые кучером, карета запрыгала по ухабам и рытвинам, потом затарахтела по булыжнику.

Я почти задыхался под колпаком. Но не кричал – сие было бы бесполезно.

Непростительная доверчивость привела меня в западню! Отчего забыл я, что в городе полно грабителей, убивающих нередко за копейки? Отчего упустил из виду, что негодяи могли выслеживать жертву у канцелярии, выплачивающей деньги? Но поздно, поздно было терзаться! Оставалось не робея ждать своей участи…

Меня обыскали – отобрали бумаги, шпагу и полученные деньги.

Ехали мы довольно долго, более часа, и, по моим предположениям, выехали вовсе за город. Наконец карета остановилась. Послышались голоса. С меня сняли колпак, отпустили верёвку на ногах и велели выходить. Я оказался во дворе мрачного каменного дома за каменною же оградою аршин в пять высотою. Передо мною стоял полицейский офицер с тремя дюжими солдатами.

– Что всё сие значит? – спросил я офицера, испытывая безграничную досаду.

– Только то, господин Тимков, что вы в руках правосудия и заарестованы как государственный преступник, умышлявший против устоев трона.

– Непозволительные глупости, – сказал я. – Нет и не может быть никаких улик!

– Посмотрим, посмотрим. – Офицер подвёл меня к железной двери, солдаты отомкнули её со скрипом, и я очутился в мрачной каморе с узенькими, зарешечёнными под потолком окнами.

Дверь закрылась. Прогремел ключ, щёлкнул засов. Потекли томительные минуты. Привыкнув к полумраку, я нашёл в узилище[76]76
  Узилище – место заключения.


[Закрыть] железную, вмурованную в пол кровать а также стол и стул.

Душераздирающие вопли доносились до моего слуха. Вероятно, за стеною была пыточная. Я различал густые неразборчивые голоса, что-то стучало, гремело, шлёпалось…

Жажда расслабляла измученное тело. Как было нелепо – угодить в темницу именно теперь, когда в положении моём проблеснул луч солнца! Лиза, Лиза не выходила из помыслов моих…

Я прилёг на железную кровать, пытаясь вообразить, за что меня схватили. Первой мыслью было: а не донёс ли на меня князь Матвеев? Разумеется, я тотчас отверг сие нелепейшее допущение. Отверг и все прочие, так что решил более уже не мучить себя и сделал попытку заснуть, впрочем, безуспешно, понеже крики и стогны истязаемых нагоняли тоску и уныние.

Наконец я услыхал шаги. В сопровождении солдата в узилище вошёл некий полицейский чин.

– Вот вам, сударь, свеча, бумага и карандаш, – на ломаном русском языке сказал он. – Вы имеете возможность перечислить лиц, которые могли бы удостоверить вашу политическую благонамеренность и ревность в служении Российской империи. Вы имеете дело с особной комиссией, которая подотчётна лишь государю.

– Насколько я знаю, Тайная комиссия упразднена. – сказал я.

– Разумеется, сударь, – был ответ. – Но трон не может быть оставлен вовсе без защиты; мы сокрушали и сокрушаем наиболее опасных врагов трона… Итак, потрудитесь указать всех, кто мог бы замолвить за вас слово. В противном случае мы прибегнем к помощи мастеров, извлекающих слова из обвиняемых несколько необычными способами!

Он поставил свечу на стол и удалился.

Мысли мои паки запрыгали, пытаясь угадать, чего от меня хотят.

Глядя на стену, я приметил, что она затёрта свежею побелкою – ах, вот откуда источается странный запах! Что же они затирали? Взяв свечу, я стал осматривать стену, пядь за пядью. Как заворожённый, прошёл вдоль всей стены, а потом встал на стул и сразу же натолкнулся на кровавое пятно и надпись – кровью же – очевидно, сделанную пальцем: «Царь Пётр – слуга немцев!»

Почему не забелили надпись? Или, точнее, почему забелили так, чтобы она проступала?..

Исследуя стену далее, почти под самым окном прочитал я тонкие, как паутина, едва приметные буквицы, нацарапанные чем-то острым: «Они погубят Россию!» Пожалуй, будь моё зрение чуть послабее, я бы не разглядел надписи вовсе, но я остроглаз. Недаром в армии командиры просили меня: «Посмотри-ка, Тимков, что за люди идут повдоль дороги, неприятельские ли то солдаты или крестьяне? Что-то размывчато, в подзорную трубу никак не разглядеть!» И я нередко разглядывал…

Обе надписи перекликались, но первую начертали умышленно, тогда как вторая, вероятно, оставалась незамеченною и при свете самого яркого дня.

Что-то было нечисто, и чувство побуждало меня к предосторожности. Перечисляя людей, могущих аттестовать меня с самой выгодной стороны, я назвал своих старших командиров в армии, а также некоторых офицеров, бывших со мной в плену. Упомянул капитана Изотова, указав, что ехал с ним оказией из Кенигсберга и жил в его дому в Петербурге, но умолчал о князе Матвееве.

Едва догорела моя свеча, в узилище вновь вошёл полицейский офицер. Он подал ковш воды, отобрал исписанный лист и, отёршись платком, устало сказал:

– Сударь, обстоятельства ваши гораздо хуже, чем я предполагал. Сведано, что вы из чистопородных немцев и, будучи в армии, сносились с неприятельскими лазутчиками. Прошу устных пояснений относительно сих пунктов!

Слова усилили мои подозрения, понеже ошеломлённость прошла, и я был настороже. Зная отменно о симпатиях государя к немцам и слыхав о зачине мирных переговоров, я не сомневался, что изыскивать поджигателей в пользу пруссаков по крайней мере нелепо.

О, в добрый час получил я наставления от князя Матвеева! Хотя объяснения наши были чрезвычайно коротки, всё же он вооружил меня терпением, величайшей из доблестей всякого воина.

Я решил, что лучше всего выиграю дело, коли представлюсь застигнутым врасплох арестом.

– Кто вы – немец или русский? – настаивал полицейский.

– Не ведаю подлинно ли я немец или русский. Никогда не вдавался пространно в сию материю, не видя в том нужды. И тот и другой могут одинако хорошо или одинако скверно служить государю.

– В таком случае назовите имя прусского полковника, которого вы своевольно отпустили неподалёку от Форстенвальде в Бранденбурге, хотя долг обязывал вас донести по начальству о пленении неприятельского офицера!

Я отвечал, что подобного случая за собой не упомню.

– Напрасно полагаете, что ложь пойдёт вам на пользу, – нахмурясь, заметил допроситель. – Злочинец схвачен наконец в Петербурге при попытке совершить очередное преступление. Подумайте, не карает ли Господь лжесвидетелей?

Закончив зловещую речь, полицейский вновь исчез.

За кого они меня принимали? Я не допускал, что камергер схвачен. И всё же чем чёрт не шутит? Подожду, решил я. Даже и за минуту до смерти не следует торопиться.

Вскоре на меня надели цепь и, проведя по длинному коридору, ввели в ярко освещённое узилище. На кровати, скованный цепью, небритый и осунувшийся, сидел… камергер.

– Вам известен сей человек?

– Такового не припоминаю за всю свою жизнь.

– А вы, господин Хольберг? Вам знаком офицер?

– Знаком. Именно он отпустил меня при обстоятельствах, которые я уже описал, – отвечал камергер, не сводя с меня глаз.

– Нет, – поразившись про себя, отвечал я решительно, – господин определённо путает, и меня напрасно обносят подозрениями!

Хольберг встал, звеня цепями.

– Прошу всех удалиться, – попросил он. – Поручик, растрогавший меня благородным поведением, просто не понимает, что отпирательство грозит ему смертию. Но я, сделавший условием признаний его полную непричастность к делу, попробую убедить его с глазу на глаз в выгодах чистосердечного раскаяния!

Все тотчас вышли. Господин Хольберг, приблизясь ко и громогласно умоляя рассказать о том, как всё было, сделал отрицательное движение головой и даже подмигнул: мол, ни в чём не признавайся!..

Меня привели в пыточную, где невозможно было дышать от смрада. В полумраке я разглядел голого человека с бородой, висевшего на крючьях. Несчастный, конечно, был давно мёртв. «Будь что будет», – сказал я сам себе, с тоской всё же подумав о том, что награждён крепким здоровьем лишь затем, чтобы продлились мои страдания.

Меня повалили на станок, растягивавший кости в суставах. Я был уже привязан, и палач, крутя ворот, готовился к разъятию моих членов. Боль пригасила сознание. Как во сне я услыхал голос. «Уберите Тимкова до утра, камергер полностью сознался!..»

Очнувшись в прежней своей тюрьме, я пытался понять, что же произошло. Принимал разные допущения и не находил в событиях логики. Однако я не делал никакого заключения: тут могла действовать иная совсем логика – логика коварных обстоятельств.

Около полуночи меня разбудило прикосновение рук. Открыв глаза, я увидел капрала, тюремного надзирателя.

– Не поднимайте шуму, – сказал он по-немецки. – Вот вам записка!

Он достал из-за обшлага сложенный листок. Скрипнула и затворилась дверь.

Я бросился к столу, освещённому крошечной лампадкой.

«Добрый друг, – говорилось в записке, – я сделал для вас всё возможное. Человек, который принесёт записку, оставит открытой дверь. Если решитесь бежать, помоги вам Бог. Обо мне не печальтесь, я обречён. Прощайте!»

Читая записку, я дрожал от противного страха. Мне хотелось поскорее бежать, я боялся, что опоздаю. Впрочем, самообладание вернулось ко мне, едва я отворил дверь и выглянул в коридор. Неподалёку сидел дежурный полицейский офицер. Положив голову на руки, он спал. В стенном медном подсвечнике мерцала свеча.

Я подкрался к офицеру и крепко схватил его за горло.

– Ключи, шпагу и пистолет! Если закричишь, каналья, откручу тебе голову!

Он вытащил ключи, жестом давая понять, что сделает всё так, как я того пожелаю. Но я знал, что полицейские вероломны, и потому затащил его в свою каморку, впихнул ему в рот оба платка, которые нашёл у него в кармане, и, продев цепь через спинку кровати, сковал офицера кандалами, снятыми мною с гвоздя над столом дежурного.

И тут меня осенило «Коли бежать, так уж непременно вместе с камергером, у которого несравненно больше возможностей и связей!»

Без ошибки я нашёл нужную дверь и отомкнул её, смекнув, что один и тот же ключ полагается ко всем дверям. Камергер слабо стонал на железной кровати.

– Скорее! – затормошил я его – Если мы спасёмся, то только вместе!

– Ради Бога, я слишком слаб, – отвечал он, вставая.

Я пошёл впереди, справедливо положив, что нет никакого резону выбираться во двор, и следует поискать спасения, пробираясь через дом.

Мы миновали коридор и, едва он окончился, оказались в изрядно просторной передней с колоннами, вниз вела широкая лестница.

Не успели мы прошмыгнуть к лестнице, как затопали сапоги и появились три полицейских офицера. Как по команде, они обнажили шпаги.

– Мы пропали, – простонал камергер – Ради Бога, не стреляйте, не поднимайте стражу!

Но я был уверен, что возникшее препятствие уже не столь затруднительно для преодоления. Сунув пистолет камергеру, я бросился навстречу полицейским.

В неожиданном броске выбил шпагу из рук напавшего на меня офицера, обхватил его за тулово, поднял над собою и швырнул в остальных противников, так что они покатились кулями.

– К выходу! – скомандовал я камергеру, свалив ударами кулака обоих вскочивших полицейских, а третьего потащил за собою.

Мне попался довольно дюжий молодец, но безвыходность положения придала мне столь яростную решимость, что я сломил в полицейском волю к сопротивлению.

Мы выбрались на крыльцо. Внизу стояла карета, кучер сидел на своём месте, будто поджидая седоков. У дверей кареты с факелом стоял лакей.

– Что там случилось? – встревожился он.

– Стреляйте, – шепнул я камергеру, – да не в олуха с факелом, а в кучера.

Но камергер будто не понял меня.

– Сюда, голубчик, – по-немецки приказал он лакею. – Нашему гостю плохо! Помоги-ка дотащить его!

Но прежде чем лакей поспешил к нам, мы были уже подле кареты. Приставив пистолет к груди лакея, камергер указал ему садиться в карету и сам сел следом. Я втащил полицейского офицера и велел кучеру:

– Гони к царскому дворцу, нигде не задерживая, каналья!

Лошади тронули, карета покатилась. Я прислушивался, ожидая погони.

– Куда мы едем, поручик? – спросил камергер. – Вы хотите пасть в ноги царю-батюшке и просить о помиловании?

– Только бы отъехать прочь от сего проклятого места! – отвечал я. – Вот надену мундир полицейского, а там видно будет!..

Камергер рассмеялся и задёргал шнур колокольчика. Кучер натянул вожжи, лошади встали.

– Экзамен окончен, – торжественно сказал камергер. – Поздравляю вас, господин Тимков!.. А уважаемых господ прошу покинуть карету и заняться своими делами!

Полицейский офицер, шатаясь, выбрался наружу. За ним последовал лакей. Оба бормотали извинения. Карета покатилась дальше.

– Что всё сие означает? – спросил я сердито.

В темноте я не мог видеть лица камергера, но я очень обрадовался таковому повороту событий.

– Что означает, потолкуем у меня в доме, – сказал камергер. – Право, теперь не грех выпить по стаканчику пунша. А вы молодец, господин Тимков, ей-ей, отменный молодец!

– Значит, всё было игрою, – сказал я. – Не кажется ли вам, что сие не делает вам чести?.. Всё могло принять иной, плачевный оборот!

– Пожалуй, – согласился камергер. – Но ставка в игре слишком высока. Я бы пренебрёг даже двумя-тремя трупами!

Что ж, если за меня давали так дорого, я не имел права вовсе не ценить себя. И я выругался по-немецки.

– Я понимаю ваши чувства, – ответствовал камергер. – Но что значат чувства в сравнении с делом, какое ожидает вас?

У меня нюх на людей. Всякий, кто усердно служил в канцелярии большого начальника, скажет, что главная обуза должности заключена не в самих хлопотах труда, но в опасных заботах о согласовании мнений нижестоящих начальников. И хотя их мнения не имеют чаще всего никакого отношения к делу, канцелярист для успеха службы должен ведать, как следует сообщаться с той или иной персоною.

Я сразу угадал характер камергера. Бог сподобил угадать, не допустив до погибели. Похожие на камергера люди уже встречались мне прежде, а люди – сколь бы ни различались между собою – всегда выражают некий образ, и образ повторяется. Господин Хольберг отличался умом, находчивостью и сдержанностью в своих желаниях. Вероятно, долгие годы подчинения при его незаурядных способностях развили в нём презрение к людям. Привыкши затем повелевать судьбами, он не терпел возражений, и довольно было ему не прекословить, чтобы повести беседу в желаемом русле, лишь чуть-чуть подправляя её наивными вопросами. На мудреца вполне доставало обыкновенной простоты. При всём том господин Хольберг был необычайно коварен, жесток и весьма последователен. Ловкий притвора, он, конечно, превосходно понимал ослепляющий смысл лести, но изнуряемый повседневными трудами, не мог не любить, чтобы им восхищались и во всём признавали его превосходство.

В отношениях со всяким человеком важнее всего сразу избрать нужный тон. Неспособный проницать собеседника и ценою жертв не получит от него столько пользы, сколько получит совершенно бесплатно тот, кто затронет его живые струны. Забегая наперёд, признаюсь, что камергер Хольберг обнаружил немало достоинств, и я, несомненно, выиграл тем, что положил за правило перенимать его сильные стороны. За два месяца нашего близкого знакомства я основательно возмужал и сим обязан главным образом камергеру и его доверительному ко мне отношению, потребовавшему от меня необыкновенно напряжённой и постоянной работы мысли.

Итак, я оказался в доме господина Хольберга, уже имея своё понятие о его качествах, и, поскольку почти всё угадал, пришёлся ему, как мне казалось, весьма по душе.

– Отныне ваши дела переменятся. Завтра вы получите свои бумаги и деньги, а также тысячу рублей в долг, за каковую потрудитесь сейчас написать мне расписку!.. Подавать апелляцию в Сенат нет уже нужды – имение ваше оставят в покое. Деньги я вам, собственно, дарю и со временем возвращу расписку…

Я благодарно кивал и кланялся, показывая, что безотчётно верю своему покровителю.

– Завтра в 11 утра приходите в Синод, определим вас на должность секретаря обер-прокурора. Я полагаю, вы недолго задержитесь там и с повышением перейдёте поближе к государю.

Принесли пунш и холодные закуски. Я сказал, что ни вина, ни пунша категорически не пью, а предпочитаю чай.

– Чай так чай, – сказал камергер, подавая знак лакею. – Имейте в виду, неумение пить вино и водку затрудняет общение с важными лицами. Государь не признаёт трезвенников, и среди тупых русских вельмож я не ведаю ни единого, кто не напивался бы, как последний конюх… Впрочем, ваш недостаток возможно преподнести чрезвычайной доблестию. Вы даже лучше запомнитесь повсюду благодаря своей трезвости!

– Простите, но чем я заслужил милости? И как мне оправдать оные?

Камергер рассмеялся. Ему явно нравилась роль благодетеля. Но я-то знал хорошо, что мне уготовано кровью и потом отработать каждую дарованную копейку. Я понимал, что камергер нуждается во мне, и очень скоро открыл, что всесилие сего внешне почти неприметного человека всецело покоилось на вольном или невольном служении молодцев, подобных мне. Все мы, лишённые всякого влияния, согласованными усилиями претворяли его замыслы и тем сообщали ему почти безграничную власть.