Текст книги "Петр III"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 53 страниц)

XXV

Капитан императорской яхты не ошибся: на лодке, обратившей на себя внимание фельдмаршала Миниха, действительно гребли матросы военного флота. Их было двенадцать человек; на корме сидел адмирал Талызин, человек лет сорока, с решительным загорелым лицом, которое, благодаря приподнятым ноздрям его носа и блестящим, проницательным глазам, придавало ему вид настоящего моряка. Он командовал эскадрой в Кронштадте и благодаря своей отваге и доброте с подчинёнными заслужил доверие и любовь всего флота, который, точно так же, как и армия, был возмущён предстоящим походом на Данию.

Адмирал, казалось, не замечал высоко вздымавшихся волн, которые обдавали его пеной и брызгами; он всё время подбадривал и торопил матросов, так что маленькая шлюпка с поразительной быстротой летела вперёд.

Адмирал так же заметил императорскую яхту, как и с последней увидели его шлюпку; он заметил и манёвр, благодаря которому лёгшее почти совсем на бок судно с удвоенной скоростью стало приближаться к Кронштадту.

– Каждый из вас, – закричал он, покрывая своим голосом рёв бури и шум волн, – получит годовое жалованье, если мы придём к Кронштадту раньше этого корабля.

Матросы с новой силой налегли на вёсла, которые, скрипя, мерными ударами разрезали волны, – награда стоила того, чтобы работать изо всех сил, и шлюпка, подобно быстролётной чайке, помчалась по морю, то взлетая на гребни гор, то падая в пропасть.

Но и яхта всё быстрее приближалась к крепости. Из груди адмирала вырвался дикий крик, когда он, измерив опытным глазом моряка остававшееся до Кронштадта расстояние, понял всю невозможность достигнуть берега раньше яхты.

Но вскоре он вздохнул от радости, увидев, что судно замедлило ход, повернуло в сторону и стало, снова лавируя, тихо подвигаться вперёд.

– Навались на вёсла, греби веселей, ребята! – воскликнул он. – Даю вам ещё полугодовое жалованье! Они боятся воды, – тихо, с насмешливым смехом добавил он, – а если враг боится, то победа наша.

Руки всех матросов, казалось, были вылиты из стали и принадлежали как бы одной машине: так равномерно и сильно опускались вёсла. Всё ближе и ближе подходил они к крепости, между тем как яхта оставалась от неё почти на прежнем расстоянии.

Волны по мере приближения к берегу делались короче, неправильнее, беспокойнее, но тем не менее шлюпка ни на волос не отклонялась от курса и шла прямо к бастиону. Минут через пять она подошла к укреплению. Матросы набросили конец на один из крепких столбиков на пристани и притянули к ней шлюпку.

Адмирал выпрыгнул на берег, навстречу ему двинулся с направленным на него штыком матрос-часовой.

– Разве ты не узнаёшь своего адмирала? – коротко и властно сказал Талызин, спокойно проходя мимо него.

Матрос, получивший от де Вьера приказ никого не впускать в крепость, никак не мог себе представить, что это распоряжение распространяется и на командующего эскадрой, а потому опустил ружьё и отошёл в сторону. Матросы адмирала в это время вытащили на берег шлюпку.

Адмирал прошёл в ворота крепости. На первой же батарее он увидел де Вьера, который осматривал пушки и ставил около них артиллеристов с зажжёнными фитилями Де Вьер удивлённо посмотрел на него, но Талызин быстро подошёл к нему и, отдавая честь, сказал:

– Я был в своей усадьбе под Петербургом и узнал, что в гвардейских казармах началось волнение. В подобные минуты каждый должен быть на своём посту, и я вернулся, чтобы взять под своё командование флот; а пока я переоденусь в своей комнате, так как благодаря буре на мне нет сухой нитки. Ну а вы что делаете здесь? – спросил он совершенно спокойным и равнодушным тоном.

– По приказанию его императорского величества, – ответил де Вьер, – я принял команду над крепостью; как только я осмотрю батареи, я вернусь в крепость и прошу вас до тех пор не отправляться на суда, так как я, по поручению государя, должен вам дать некоторые инструкции.

Адмирал спокойно и равнодушно поклонился; он знал, что при малейшем противоречии будет арестован.

Медленно направился он внутрь крепости и вошёл казармы, где находилось и его помещение. Но вместо того, чтобы идти по лестнице, он открыл дверь в помещение, где жили солдаты.

Сидевшие в слабо освещённой комнате солдаты испуганно вскочили, когда узнали адмирала, а он, закрыв за собою дверь, подошёл к ним и сказал:

– Вы знаете, ребята, что я люблю всех вас и всегда забочусь о вас; я знаю также, что вы мне доверяете.

Солдаты изумлённо смотрели на него, но по выражению их лиц можно было видеть, что он не ошибся в их чувствах.

– Ну, так вот, – продолжал он, – я, как и каждый честный русский, глубоко и больно почувствовал весь стыд того, что нам придётся проливать нашу кровь за чужих для нас голштинцев, которые уже теперь у нас, на Руси, желают быть нашими господами. Пётр Фёдорович, который ещё не возложил на себя в Москве венца наших государей, принёс России только горе и позор и уже протянул свою дерзновенную руку против нашей святой православной церкви. Но Господь сжалился над нами: царствованию еретика наступил конец; государыня Екатерина Алексеевна одна сделалась повелительницей России… Я только что прибыл из Петербурга; сам высокопреосвященный митрополит благословил в церкви государыню, гвардия окружила её и присягнула ей. Хотите ли вы сделать это же или же хотите идти на вечные муки вместе с еретиком?

Несколько мгновений солдаты стояли безмолвно, но затем раздались радостные крики.

– Слава Тебе, Господи! – воскликнуло несколько голосов. – Не нужен нам Пётр Фёдорович, который с собою привёл столько иностранцев!..

– В таком случае, – сказал Талызин, вытаскивая свою шпагу, – поклянитесь именем Бога пред своим адмиралом в том, что вы будете верны императрице Екатерине Алексеевне.

Солдаты окружили его, положили свои широкие руки на сверкающий клинок и воскликнули:

– Именем Бога клянёмся быть верными государыне Екатерине Алексеевне!

– Хорошо, – сказал Талызин, – возьмите своё оружие, позовите остальных и следуйте за мной!..

Через несколько минут все солдаты выбежали с оружием в руках из казарм. С быстротой молнии по крепости распространилась привезённая адмиралом весть, и всё громче и громче раздавались клики:

– Да здравствует государыня Екатерина Алексеевна! Долой Петра!

Адмирал велел солдатам построиться и во главе отряда вышел из казарм. Около батареи ему навстречу вышел де Вьер, услыхавший радостные клики солдат.

– Что случилось? – воскликнул он. – Отчего солдаты вышли из казарм?

– Дело в том, – ответил Талызин, – что государыня Екатерина Вторая приняла в свои руки правление для того, чтобы с помощью Божией исправить все те беды, которые нанёс России Пётр Фёдорович своим безумием и легкомыслием.

– Это измена! – воскликнул де Вьер. – Ко мне все, кто верен государю!.. Разгромите мятежников!

– Да здравствует Екатерина Алексеевна! Да здравствует наша матушка-государыня, – закричали окружавшие адмирала солдаты.

Из казарм всё время прибегали новые группы солдат. Следовавшие за де Вьером артиллеристы примкнули к остальным и присоединились к их крикам.

Де Вьер остался один.

– Вашу шпагу! – сказал Талызин, подходя к нему, – не пытайтесь сопротивляться, это будет напрасно, и мне будет очень жаль, если ваша жизнь погибнет из-за потерянного, Самим Богом осуждённого на гибель дела.

Де Вьер мрачно посмотрел вокруг; он увидел, что все солдаты стоят за императрицу и ни одного человека не было рядом с ним. Он не сомневался в том, что, по знаку адмирала, все эти штыки могут вонзиться в его грудь. Сопротивляясь, он без всякой необходимости и совершенно бессмысленно пожертвовал бы своей жизнью, не принеся никакой пользы государю.

– Я принуждён покориться силе, – сказал он, протягивая адмиралу свою шпагу. – Если, по воле Божией, нашей государыней будет Екатерина Алексеевна, то я буду повиноваться ей так же, как я повиновался до последней минуты Петру Фёдоровичу, назначившему меня на это место.

Адмирал приказал двум офицерам отвести арестованного в казармы и запереть его там.

В то время как де Вьер проходил между рядами солдат, с берега послышался окрик часового.

Адмирал приказал артиллеристам идти на берег и по первому знаку начать стрельбу из пушек. Затем он велел солдатам следовать за собой и во главе отряда вышел берег.

Здесь находилась обнесённая железной балюстрадой платформа, к которой могли приставать и большие корабли. В это же мгновение к платформе подошла императорская яхта, она опустила паруса, и матросы бросили якорь.

Несмотря на мрак, покрывавший море и крепость, на яхте всё же можно было различить отдельных лиц. Пётр Фёдорович стоял на палубе, которая прикасалась почти к самой балюстраде. Фельдмаршал Миних, генерал Гудович и Бломштедт находились рядом с ним; вокруг толпились дамы, которые с нетерпеливой страстностью ждали того момента, когда они встанут на твёрдую землю и будут находиться под защитою пушек.

Адмирал с солдатами подошёл к платформе как раз в ту минуту, когда часовой спрашивал:

– Кто идёт?

– Государь император! – раздался ответ с яхты.

Адмирал Талызин быстро встал рядом с часовым, солдаты последовали за ним и заняли платформу.

– Нам не надо императора! – громким голосом воскликнул Талызин.

Пётр Фёдорович сделал знак рукой, и окружавшие его люди расступились; затем он подошёл к борту яхты, распахнул плащ, в который был закутан, и воскликнул:

– Посмотрите на меня, солдаты! Я здесь… я жив… вас обманули, сказав, что у вас больше нет императора; разве вы меня не узнаёте?

– Нет, – перебивая друг друга, громко воскликнули солдаты – Нет, нам не надо больше императора… Да здравствует государыня императрица Екатерина Алексеевна!

Пётр Фёдорович побледнел как смерть и, дрожа, схватился за борт яхты.

– Уводите вашу яхту, – воскликнул адмирал Талызин, – никто из вас не смеет высадиться здесь на берег, и если яхта сейчас же не уйдёт, то я прикажу открыть по ней огонь, и все вы погибнете.

Солдаты взяли ружья наперевес, артиллеристы на батареях приподняли фитили.

На яхте послышался дикий, испуганный крик; Гудович выскочил вперёд, встал рядом с государем, затем перегнулся через борт яхты, схватился за балюстраду платформы и воскликнул:

– Ваше императорское величество, умоляю вас, доверьтесь мне. Никто не осмелится направить на вас огонь и оружие, Кронштадт будет принадлежать вам.

Но Пётр Фёдорович ответил только глухими рыданиями: он упал и несколько времени лежал на палубе; казалось, что он был оглушён и потерял сознание. Затем он вдруг вскочил и, даже не взглянув на крепость, бросился в каюту крича и плача:

– Всё погибло!.. Спасайтесь!.. Спасайтесь!

Он скрылся внизу, за ним с громкими криками последовали и все дамы. Графиня Воронцова тоже, казалось, потеряла всё своё мужество и, дойдя до лестницы в каюту, упала на первой ступеньке.

Солдаты всё ещё стояли с ружьями наперевес, артиллеристы приготовили фитили, все взоры были обращены на адмирала; последний стоял, подняв шпагу, и был готов в каждое мгновение подать знак, который должен был уничтожить и погрузить на дно моря яхту с несчастным императором и всеми окружавшими его людьми. Панический страх овладел всем экипажем яхты. С быстротой молнии был вытащен якорь, паруса были подняты, судно повернулось носом к открытому морю, с надутыми парусами стало удаляться от пристани и скрылось во мгле, среди бушующих волн. А с берега всё ещё доносился радостный клич:

– Да здравствует государыня императрица Екатерина Алексеевна!

– Я тоже думаю, что всё потеряно, – сказал фельдмаршал Миних, обращаясь к Гудовичу, – но тем не менее мы должны испробовать последнее средство.

Он спустился в каюту вместе с Гудовичем и Бломштедтом.

Пётр Фёдорович лежал на диване; он стонал, закрыв лицо руками; около него на коленах стояла графиня Елизавета Романовна; вокруг рыдали дамы. Это была картина безутешного отчаяния.

– Кронштадт потерян, ваше императорское величество, – сказал фельдмаршал Миних, – и я боюсь, что во всей России нет места, на которое вы могли бы с твёрдостью опереться. Но эта яхта пригодна и для открытого моря; позвольте нам продолжать путь, чтобы высадиться на берег в Курляндии или Пруссии; оттуда вы можете отправиться к своим армиям, которые стоят в Померании и Силезии, и если они, в чём я не сомневаюсь, при виде вас пойдут за вами, то вы можете с торжеством вернуться в Петербург; во всяком же случае тогда ваша особа будет в полной безопасности, и вы сможете вернуться к себе в Голштинию, если дела примут особенно плохой оборот.

Пётр Фёдорович обернулся, но казалось, что он не вникает в сущность сказанных ему слов; лицо его выражало полнейшее непонимание и безнадёжный страх.

Судно на всех парусах летело вперёд, подгоняемое попутным, теперь ещё более усилившимся ветром; качка в каюте давала себя знать более, чем на палубе, волны с беспощадным шумом и рёвом разбивались о яхту.

– Ради Бога! – воскликнула графиня Воронцова, глаза которой были полны ужаса, а лицо приняло желтовато-зелёный оттенок, присущий лицам, страдающим морской болезнью. – Ради Бога, что вы затеяли? Неужели в подобную бурю мы должны предпринять поездку, которая может продлиться ещё целые дни? Нет! Нет! Лучше тюрьма, лучше Сибирь, чем эта ужасная, холодная могила! Мы хотим в Ораниенбаум; может быть, дело не будет так плохо, как мы думаем… Гвардия образумится, императрицу схватят… Наконец ведь у нас ещё остаётся Голштиния.

Все дамы, которые чувствовали себя совершенно разбитыми и измученными после всего случившегося, окончательно потеряли голову, когда началась сильная качка; они сильно страдали от неё и присоединили свои вопли и мольбы к голосу Воронцовой.

– Да, – сказал Пётр Фёдорович, – да, мы хотим ехать обратно в Ораниенбаум; я отправлю к государыне посланного, мы войдём с ней в соглашение, она не рискнёт идти дальше.

– Ваше императорское величество, вы ведь видели, – воскликнул Гудович, – на что осмеливаются заговорщики, если они направили пушки Кронштадтской крепости на ваш корабль.

Яхта затрещала под ударом огромной волны и сильно накренилась набок; послышались шум и рёв волн, перекатывавшихся через палубу; дамы снова закричали и заплакали.

– Настало время, когда необходимо действовать решительно, – сказал Миних. – Умоляю вас, ваше императорское величество, дайте приказ выйти в открытое море! При скорости, с которой мы теперь идём, мы можем очень быстро достигнуть Курляндии.

– Нет, нет! – закричал Пётр Фёдорович, испуганно озираясь кругом и с детским упрямством топая ногами. – Нет, нет! Мне надоело море, я хочу в Ораниенбаум, мы только теряем время… Я отправлю посланного к императрице, помирюсь с ней… Я отдам в её руки Романовну, пусть Екатерина делает с ней всё, что хочет… Скорей, скорей в Ораниенбаум!

И он снова упал в подушки.

Воронцова бросила на него взгляд, полный ненависти и презрения, но сейчас же забилась в конвульсивных движениях, и телесная болезнь вытеснила все другие ощущения.

Миних скрестил руки и с состраданием посмотрел на распростёртого государя. Гудович заскрежетал зубами и отвернулся. Бломштедт закрыл лицо руками, для того чтобы скрыть бежавшие из его глаз слёзы.

Яхта, подгоняемая ветром, скрипела, трещала, продолжала свой путь и менее чем через полчаса вошла в ораниенбаумский канал.

Голштинские отряды собрались на императорской пристани. Пётр Фёдорович, дрожа и шатаясь, сошёл с яхты.

Генерал Леветцов выступил вперёд и умолял государя стать во главе полка и идти навстречу императрице.

– Мы все готовы положить жизнь за ваше величество, – сказал он. – Своею верностью мы пристыдим русские полки, и они вспомнят свой долг по отношению к своему государю.

– Это – последнее средство, ваше императорское величество, – сказал фельдмаршал. – Только ваше присутствие может побудить гвардию вернуться к исполнению своего долга; в худшем же случае вы падёте достойным образом.

– Нет, – содрогаясь, воскликнул Пётр Фёдорович, – нет, я не хочу пасть, я не хочу проливать кровь… Всё это – лишь недоразумение… оно разъяснится.

Он побежал в свои комнаты, где им овладело лихорадочное беспокойство. Около получаса он пробыл один и дрожащей рукой исписал лист бумаги, затем велел позвать свою ближайшую свиту.

– Я обещал императрице, что примирюсь с ней, – сказал он, – я назову её соправительницей, это удовлетворит её честолюбие.

Миних пожал плечами. Гудович опустил руку на эфес своей шпаги.

Император приказал находившемуся в его распоряжении камергеру Измайлову отвезти письмо императрице, а затем велел подать кушанья и, окружённый мрачными, молчаливыми приближёнными, с почти животным аппетитом стал истреблять еду, но при этом не пил крепких напитков, как имел обыкновение делать всегда.

Графиня Воронцова прошла в свои комнаты и, как труп, лежала на постели. Она, казалось, была равнодушна ко всему на свете; всякая надежда покинула её. Остальные дамы и придворные кавалеры испуганно метались по парку и залам дворца.

Окрестные жители приносили всё более и более ужасные известия: государыня во главе двадцатитысячной армии ступила в Петергоф, и можно было каждую минуту ожидать, что она пойдёт на Ораниенбаум.

Мариетта мрачно ходила по комнатам дворца, её щёки горели, глаза сверкали зловещим огнём. Все помещения дворца были открыты и свидетельствовали о полной растерянности, господствовавшей в нём.

– Какое несчастье! – тихо сказала она сама себе. – О, если бы я могла влить в этого императора хоть одну каплю своей крови! – сказала она, содрогаясь и стискивая зубы. – Всё потеряно… Меня привела сюда несчастная звезда, для того чтобы я разделила участь всех этих несчастных.

Она вошла в комнату, всю увешанную различным редчайшим оружием, и с насмешливой улыбкой оглянулась вокруг.

– Оружие для такого мямли!.. Если бы моя рука была настолько сильна, чтобы употребить его в дело, то судьба всего света приняла бы совсем иное направление.

Её взор упал на небольшой флорентийский кинжал, лежавший на консоли.[30]30
  Консоль – подставка в виде колонки или прикреплённого к стене столика.


[Закрыть] Его рукоятка и ножны были осыпаны драгоценными камнями. Мрачный огонь загорелся в глазах Мариетты.

– Спасти ничего нельзя, – сказала она, – мы погибли, но я, по крайней мере, не хочу умереть, не отмстив. Лукреции Борджиа[31]31
  Лукреция Борджиа (1478–1519) – дочь папы римского Александра VI, убийцы и развратника, возглавлявшего римскую церковь. Лукреция, «золотоволосая красавица», многократно вступавшая по воле отца в политические браки, пользовалась репутацией хитрой и вероломной интриганки. Однако сохранились отдельные свидетельства и о её добродетелях.


[Закрыть] была нужна лишь эта прелестная вещица для того, чтобы губить своих врагов, я же чувствую в себе частичку её духа… Пусть хоть он один будет наказан за свою гнусную измену, и как раз в тот миг, когда он думает, что достиг своей блестящей цели.

Она вынула кинжал из ножен, попробовала рукой остроту его клинка, скрыла оружие в складках своей шали и вышла в парк, где отдельными группами собрались испуганные придворные. Они окружили нескольких крестьян, которые сообщали им ещё более, чем до сих пор, грозные известия.

Тем временем Пётр Фёдорович, томимый сильнейшим беспокойством и быстрой сменой самых разнообразных настроений, сидел у себя в спальне, куда были допущены только фельдмаршал Миних, Гудович и Бломштедт. Он то впадал в тупое равнодушие ко всему на свете, то предавался порывам внезапной ярости, заочно осыпая свою супругу страшнейшими проклятиями и жесточайшими угрозами; но вскоре вспышка гнева снова сменялась у него приступом малодушия, и государь, изливаясь в слезах и жалобах, собирался уже молить императрицу о сострадании, причём все попытки побудить его к какому-нибудь действию оставались напрасными.

Проходил час за часом, а камергер Измайлов всё ещё не возвращался. Император внезапно вскочил, сошёл вниз к конюшням и приказал оседлать для себя самого ретивого коня.

– Оставайтесь все тут, – крикнул он своим приближённым, которые последовали за ним, – я хочу бежать один. По направлению к польской границе никто не задержит меня; когда же я миную её, то по крайней мере вырвусь из-под власти взбунтовавшихся изменников. Я обращусь за помощью к польскому королю, я пообещаю ему одну из провинций моего государства, и он поможет мне проучить тех негодяев.

Действительно, Пётр Фёдорович прыгнул в седло и помчался во весь дух.

Некоторые голштинские солдаты, видевшие это, кинулись за ним, может быть, думая, что он решился наконец вести их в бой. Они потрясали оружием; раздались крики.

– Да здравствует император, да здравствует наш герцог!

Но едва отъехав шагов на сто от ворот дворца, Пётр Фёдорович внезапно остановил свою лошадь; видно было, как он покачнулся в седле, как выпустил поводья из рук и боязливо ухватился за гриву коня и за луку седла.

Бломштедт проворно очутился возле него; тяжело дыша, император упал на его руки; страшная бледность сменялась на его лице ярким румянцем; наконец он вымолвил слабым голосом:

– Невозможно! Я не могу вынести такую скачку; моя голова идёт кругом. Зачем у меня нет силы принудить это жалкое тело?

Ногу императора пришлось вытащить из стремени, после чего несчастного государя перенесли обратно в его спальню. Здесь он подсел к столу и с нервной торопливостью написал смиренное письмо своей супруге, в котором молил её о помиловании, о сострадании; он заявлял, что согласен без сопротивления уступить ей свой престол, и просил лишь о том, чтобы ему разрешили вернуться обратно в Голштинию.

Несмотря на все убеждения Миниха, Пётр Фёдорович немедленно отправил это письмо с одним из своих дежурных камергеров императрице и поручил ему ещё словесно особенно просить от его имени, чтобы негру Нарциссу было позволено сопровождать его в Голштинию. После того он снова погрузился в летаргическую апатию и как будто считал с того момента, что теперь всё покончено.

Прошёл ещё час; всеобщее беспокойство и смятение во дворце усиливались с минуты на минуту; наконец, в Ораниенбаум вернулся посланный камергер. С холодной, размеренной и надменно-снисходительной учтивостью вошёл он в спальню императора.

– Ну, – вскакивая, воскликнул Пётр Фёдорович, – что же сказала моя супруга? Принимает ли она мои предложения? Согласна ли разделить со мною царствование? Согласна ли она положить конец этой преступной революции посредством полюбовной сделки между нами?

Возвращение посланного, казалось, придало императору новое мужество; на минуту надежда снова озарила его лицо.

– Её императорское величество государыня императрица, – ответил камергер, – не может пойти ни на какую сделку относительно престола России и ни с кем не разделит царствования; русский народ и русская армия, наскучив долгим бесправием, передали ей господство, и митрополит во имя святой церкви благословил её на царство.

– Несчастный! – подхватил Гудович, грозя камергеру кулаком. – Ты осмеливаешься говорить это своему императору?

– Тише, тише, Андрей Васильевич! – воскликнул, весь дрожа, Пётр Фёдорович. – Послушаем, чего требует императрица. Наша судьба в её руках, мы должны примириться с тем жребием, который назначен нам Богом.

– Её величество, наша всемилостивейшая государыня императрица, – возразил камергер, смерив Гудовича надменным взором, – далека от мысли прибегать к суровым мерам и при исполнении того, чего требует её долг пред Россией, если бывший император откажется от всякого сопротивления, которое было бы преступным по отношению к государству, и тотчас отправится в Петергоф к её императорскому величеству, где государыня императрица с кротким снисхождением решит его будущую судьбу.

Гудович, загремев шпорой, топнул ногой об пол. Миних печально покачал головой и с глубокой жалостью взглянул на Петра Фёдоровича, стоявшего пред камергером с виноватым видом школьника, который выслушивает весть о назначенном ему наказании.

Затем низложенный император умоляющим и смиренным тоном произнёс:

– Я хочу, чтобы мне оставили негра Нарцисса и мою скрипку, а также одну из моих собак.

– Я не сомневаюсь, – с насмешливой улыбкой ответил камергер, – что её величество государыня императрица с милостивой благосклонностью отнесётся ко всем вашим личным желаниям, не задевающим интересов государства, но вместе с тем я уверен, что такая благосклонность может быть вызвана лишь безусловным подчинением; если же государыня императрица будет принуждена овладеть особою бывшего императора силой, причём может произойти кровопролитие, то ни о какой благосклонности в таком случае не может быть и речи.

– Скорее, скорее! – воскликнул Пётр Фёдорович – Поедем туда, поедем все в Петергоф, чтобы не лишиться милости императрицы!.. Велите подавать экипажи! Согласны ли вы проводить меня, друзья мои? – несмело спросил он, обращаясь к своим приближённым.

Бломштедт прижал руку императора к своим губам; Миних молча поклонился; Гудович ответил с мрачной миной:

– Мне не пришлось драться за вас, ваше императорское величество, я не могу спасти ваш императорский венец, но хочу по крайней мере разделить вашу участь.

Император поспешно подошёл к графине Воронцовой.

– Поскорее вставай, Романовна! – воскликнул он. – С нами не приключится ничего дурного, императрица всё простит… Едем! Едем! Если меня отпустят в Голштинию, возьму тебя с собою… Всё ещё может уладиться, пожалуй, лучше, чем в этой стране, где я испытывал только одни огорчения.

Елизавета Воронцова, по-прежнему лёжа на своей постели, посмотрела на него печальным взором.

– Я сама виновата, – тихо промолвила она, – мне следовало знать его лучше.

Потом она встала, закуталась в плащ и, не обращая больше внимания на государя, вышла во двор.

Экипажи были поданы. Миних, Гудович и Бломштедт сели в четырёхместную карету с императором; остальная компания – дамы в слезах и дрожа от страха, мужчины с мрачной, молчаливой покорностью судьбе – разместилась в остальных экипажах, и весь поезд тронулся с места во всём царском великолепии, как и накануне.

Лихорадочное оживление не оставляло императора всю дорогу; его руки тряслись, глаза беспокойно блуждали по сторонам, он спрашивал своих провожатых, отпустит ли его императрица, по их мнению, в Голштинию, и, не дожидаясь ответа, уже строил различные планы относительно предстоящей ему жизни и даже совершенно серьёзно толковал о том, что он в качестве немецкого герцога будет просить императора и всех прочих представителей германских государств оказать ему помощь против датского короля, чтобы отвоевать своё право для своего герцогства, ради которого он не мог теперь использовать принадлежавшую ему власть русского императора.

Никто не отвечал ему, каждый мрачно смотрел пред собою: все эти люди шли навстречу неведомому будущему, за тёмным покровом которого им могли угрожать тюрьма, ссылка и смерть.

Дворцовый двор и весь петергофский парк были наполнены гвардейцами, которые, пируя и веселясь, не уставали провозглашать здравицы Екатерине Алексеевне. Солдаты окружили императорский поезд, когда он въехал в аллеи парка, и со свирепыми угрозами и проклятиями заглядывали в окна карет, не останавливая, однако, лошадей.

Среди густой толпы экипажи остановились у дворцового подъезда. Дверца была отворена, и когда Пётр Фёдорович, бледный и перепуганный, высунулся из кареты, его проворно схватили стоявшие поблизости и потащили на ступени крыльца. В один миг была сорвана орденская лента прусского Чёрного орла, бывшая на нём; с него сдёрнули мундир, сбросили шляпу с головы и сломали его шпагу.

Дрожа как лист, с мертвенно-бледным лицом, озирался вокруг несчастный государь; его неподвижные, испуганные взоры, казалось, молили о сострадании и жалости.

Растолкав теснившихся солдат, граф Миних вскоре очутился возле императора; он обнажил свою шпагу и звучным далеко раздавшимся голосом воскликнул:

– Назад, негодяи!.. Гром и молния с небес поразит того, кто поднимет руку на отпрыска великого царя Петра!

Трепещущий император боязливо прижался к графу. Бломштедт и Гудович прикрыли его с другой стороны. Высокая фигура маститого воина в парадной форме русского фельдмаршала, которого солдаты знали и который во многих сражениях водил русскую армию к победам, заставила наседавших почтительно и робко податься назад. Вокруг императора образовалось свободное пространство.

На лестнице появился Алексей Орлов.

– Следуйте за мною! – крикнул он императору – Не бойтесь ничего, я проведу вас в безопасное место.

Он схватил руку Петра Фёдоровича; последний, пошатываясь и спотыкаясь на ступенях, позволил увлечь себя сквозь ряды гвардейцев, с громкими проклятиями грозивших ему кулаками.

Алексей Орлов ввёл императора в одну из комнат, где жили камеристки; эти помещения были расположены в коридоре, ближайшем ко входу.

Пётр Фёдорович не столько от холода, сколько от страха и волнения, дрожал так сильно, что его зубы стучали.

– Ведь меня не убьют? – сказал он, поднимая сложенные руки. – Императрица обещала мне быть милостивой.

– Не бойтесь ничего, – ободрил его Алексей Орлов, – государыня сдержит своё слово.

Он взял лежавший в комнате женский капот, набросил его на плечи государя, раздетого до рубашки, и удалился, причём затворил дверь, к которой были приставлены им для охраны два офицера.

Пётр Фёдорович упал на колена, бормоча дрожащими губами несвязные молитвы.

Четверть часа спустя к нему явился граф Панин. В руках у него были бювар[32]32
  Бювар – папка или род портфеля с листами промокательной бумаги для хранения почтовой бумаги, конвертов, корреспонденции и т. д.


[Закрыть] и письменные принадлежности. С торжественной важностью поклонился он императору, который испуганно вскочил при его появлении.

– Ведь меня не убьют? – воскликнул Пётр Фёдорович, хватая за руку Панина. – Не правда ли, Никита Иванович, ведь у тебя не поднимется рука на твоего императора? Ведь императрица сдержит данное мне слово?

С глубокой жалостью смотрел граф на дрожавшую пред ним и старчески опустившуюся фигуру Петра Фёдоровича, который ещё вчера был неограниченным властелином неизмеримой Российской империи.

– Государыня императрица Екатерина Алексеевна, – ответил он, – повинуясь своему долгу пред русским народом, приняла на себя управление империей; она никогда не позабудет, что кротость и милосердие составляют главную обязанность правителей, и не упустит из виду этой обязанности прежде всего в момент решения участи своего супруга, потомка славных русских царей. Вы, ваше императорское величество, можете быть уверены, что все ваши желания, поскольку то дозволяют требования государственного блага, будут уважены.

– А императрица отправит меня в Голштинию? – спросил Пётр Фёдорович. – О, я так стремлюсь назад в своё немецкое отечество, откуда силой увезли меня, чтобы заставить выстрадать здесь так много!

– Насчёт этого государыня императрица решит потом, – ответил Панин. – Во всяком случае, заточение, необходимое теперь ради безопасности особы вашего императорского величества, будет вполне соответствовать вашему сану.

Пётр Фёдорович вздохнул и спросил:

– А мне оставят моего Нарцисса, мою собаку и мою скрипку?

Печально улыбнувшись, взглянул граф Панин на несчастного, сломленного судьбою государя и ответил: