Текст книги "Петр III"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 53 страниц)

– Вы видите, Григорий Григорьевич, – спокойно и с холодной усмешкой сказал Орлову Пассек, – что для меня невозможно совершить с вами прогулку, на которую мы собирались вместе; следовательно, вам придётся возможно лучше поразвлечься одному; кланяйтесь друзьям; одним человеком более или менее, это не расстроит вашего общества; я уверен, что это скоро разъяснится.

Он подал руку Орлову и последовал за Воейковым, который отвёл его в свою комнату и приставил к дверям двоих часовых.

Мариетта прильнула ухом к отверстию двери и слышала весь этот короткий разговор. При последних словах Пассека, обращённых к Орлову, она, как тень, неслышно и легко заскользила по коридору, и когда Воейков с Пассеком вышли из комнаты Орлова, она уже исчезла.

Орлов стоял, словно оглушённый; затем, стиснув голову руками, он ходил в течение нескольких минут взад и вперёд по комнате. Его могучая, атлетическая фигура вся так и дрожала от сильного волнения. Но наконец он, по-видимому пришёл к определённому решению, подошёл к зеркалу и оставался стоять пред ним до тех пор, пока не принудил себя заменить искажённые от страха черты лица беззаботной улыбкой; затем, напевая мелодию весёлой песенки, он направился на улицу.

До угла казарм Орлов сохранял медленный, беззаботный шаг, но едва он достиг ближайшей улицы, как устремился вперёд с такой поспешностью, что попадавшиеся навстречу прохожие с изумлением посматривали на него. Конечной целью его пути был особняк княгини Дашковой, и там, не дожидаясь доклада слуги, он прошёл в будуар молодой женщины.

Последняя при виде растерянного выражения его лица испуганно поднялась с места.

– Пассек арестован! – заявил Орлов – Спустя несколько часов, может быть, погибнем и все мы; теперь, если мы не хотим навсегда потерять всё, нужно быть решительным… Каждая проволочка рискованна и неизбежно принесёт верную гибель.

Княгиня не испугалась этих слов, произнесённых Орловым без передышки, почти одним духом; её нежное, бледное лицо покраснело от радости, её глаза заблестели отвагой и мужеством.

– Слава Богу! – проговорила она. – Это – знак свыше, теперь конец всяким колебаниям; нерешительные пусть останутся позади, а мы начнём битву и победим. – На минуту она погрузилась в размышления. – В эту ночь всё должно быть окончено, – продолжала она, – прежде чем взойдёт солнце следующего дня, Россия должна иметь новую государыню. На кого из офицеров вы можете вернее всего рассчитывать?

Орлов назвал поручиков Преображенского полка Рославлева, Лосинского, Черткова и Бредихина, а также и своих братьев-офицеров Алексея, Ивана и Фёдора.

– Хорошо! – сказала княгиня. – Отыщите их, где бы они ни были; они должны немедленно отправиться в свои казармы, в полнейшей тайне подготовить солдат, на которых они могут положиться, и с минуты на минуту ждать начала действий. Я сама отправлюсь к гетману, чтобы он приготовил казаков; в Панине мы не нуждаемся – он только испортит всё своим нерешительным колебанием; достаточно и того, если он узнает обо всём, как о совершившемся факте; и вот, – продолжала она далее, – как только наступят сумерки, возможно незаметнее возьмите почтовую карету, спешите в Петергоф и привезите сюда государыню императрицу. Как вам удастся это – ваше дело, я доверяю вашему мужеству и ловкости; не забывайте о том, что от своевременного появления государыни зависит будущее России, а также и жизнь всех нас.

– Императрица будет здесь, – ответил Орлов, – если даже мне придётся провести её через преисподнюю.

– Теперь, – сказала княгиня, накидывая на себя широкий мужской плащ и надвигая на самое лицо широкополую шляпу, – проводите меня до улицы; я не уверена, что и среди моих людей нет шпионов, и потому не осмеливаюсь брать с собою свою карету.

Она взяла Орлова под руку и по боковой лестнице провела его к выходу из особняка. В некотором расстоянии от него они расстались – княгиня поспешила к графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому, Орлов же отправился разыскивать своих братьев и остальных заговорщиков, чтобы сообщить им о случившемся и дать им план действий. Затем он взял закрытый почтовый экипаж, и когда солнце летнего дня стало опускаться к горизонту, Орлов уже мчался по дороге в Петергоф.

XXII

В то время как Орлов выехал по направлению к Петергофу, по Ораниенбаумской дороге ехала другая почтовая карета, раньше его покинувшая столицу. В ней сидела Мариетта. Она закуталась в плащ, съёжилась на подушках, её бледные губы были плотно сжаты, тёмные глаза налились кровью от всё новых и новых припадков гнева, разгоравшегося в её груди. По временам она отрывалась от своих мрачных размышлений и через окно кареты смотрела на мелькавшие мимо деревья по краям дороги; её охватило нетерпенье, движение повозки казалось ей всё ещё недостаточно быстрым, и она всё чаще и чаще высовывалась из её открытого окна и торопила почтальона ехать поскорее.

Солнце уже склонялось почти к самому горизонту, когда Мариетта наконец достигла ворот Ораниенбаумского дворца, карета остановилась, и часовые, нисколько не колеблясь, пропустили эту молодую, прелестную женщину, спросившую камергера барона Бломштедта, которого весь двор уже знал как любимца Петра Фёдоровича. Лакеи провели её в помещение молодого человека, находившееся близ покоев императора.

Бломштедт, только что окончивший свой туалет и собиравшийся затем отправиться ужинать за императорским столом, возмущённо отпрянул при виде появившейся на пороге и сбросившей плащ Мариетты. Словно желая предупредить её приближение, он протянул ей навстречу руку и холодно и мрачно проговорил:

– Я сожалею, мадемуазель, что обязанности службы не оставляют мне времени выслушивать вас, и к тому же вынужден добавить, что не имею ни малейшего желания разговаривать с вами, тем более что это не могло бы повести ни к чему другому, кроме нового потока горьких упрёков.

– Я здесь не ради себя, – гордо возразила Мариетта. – Не в моём характере молить о любви; я привыкла, чтобы у моих ног вымаливали мою благосклонность… Нет, не это… Меня привели сюда важные и серьёзные обстоятельства. Речь идёт о короне и жизни государя императора, а так как мне известно, что вы – его друг, может быть, единственный среди тех, кто так называет себя, то я и обращаюсь к вам…

– Корона и жизнь государя императора? – испуганно воскликнул Бломштедт. – Кто мог бы угрожать ему?

– Речь идёт не об угрозе, – возразила Мариетта, – может быть, опасность так близка, что уже поздно думать о том, как отразить её. Поручик Григорий Орлов – фаворит государыни императрицы; у него только что был арестован другой офицер его же полка, майор Пассек, так как солдаты не раз упоминали в дышавших изменой речах его имя… Я сама видела, как Орлов, не привыкший трусить, побледнел и задрожал… О, верьте мне! Не думайте в этот момент ни о себе, ни обо мне, думайте лишь о государе императоре. Опасность серьёзна; мне неизвестны нити заговора, но если в нём принимают участие Екатерина и Орлов, то заговорщики уже не остановятся ни пред чем и решатся на всё, тем более что угроза раскрытия заговора придаст им ещё духа. Ведите меня к государю императору, если вы не верите мне; быстрое решение… быстрый, решительный образ действий могут ещё спасти… Я знаю Орлова, и мне известно, на что он способен; прежде всего следует арестовать его, этим будут нарушены все звенья в цепи заговора и, прежде чем они будут соединены вновь, государь сумеет стереть с лица земли всех своих врагов… Я знаю, какое глубокое озлобление царит в частях гвардии, и мне также известно, какой высокий полёт честолюбия обуревает душу Орлова и на какую безумно смелую дерзость способен он тогда, когда дело идёт об осуществлении его гордых надежд или о погибели их.

– В самом деле, в самом деле, – совершенно смутившись, проговорил Бломштедт, вспоминая о своей встрече в тёмном коридоре Зимнего дворца, – императрица и Орлов… это в самом деле может представлять собою настоящую опасность, об этом необходимо довести до сведения императора, и если вы, – прибавил он с вновь возрастающим недоверием, – воспользовались этим предостережением лишь как предлогом к тому, чтобы проникнуть сюда, то сами понесёте и ответственность за это.

– Я принимаю её на себя, – сказала Мариетта, насмешливо пожимая плечами. – Если вы не желаете слушать меня, то я громко крикну на весь дворец, что трон и корона государя находятся в опасности, и буду кричать до тех пор, пока меня не услышат.

– Пойдёмте! – после короткого размышления произнёс Бломштедт – Я проведу вас к государю, вы должны лично передать ему о том, что видели и слышали.

Он направился по коридору впереди Мариетты и через несколько минут вошёл с ней в кабинет императора.

Пётр Фёдорович в голштинской форме сидел за своим письменным столом, пред ним был развёрнут чертёж. В руках у него было письмо, которое он перед этим читал; он был серьёзнее обыкновенного и, когда барон вошёл к нему, по-видимому, пребывал в глубоком размышлении.

При виде красивой танцовщицы он повеселел, черты его лица прояснились, и, дружески пожимая руку Бломштедта, он воскликнул:

– Я привык, мой друг, что вы приносите мне добрые вести. Отлично, что вы привели с собой эту крошку… сегодня вечером я желаю быть особенно весёлым; я приказал собраться большому обществу, и среди него эти ясные глазки и свежие губки будут особенно у места… Пожалуй, Романовна будет дуться, но ей необходимо привыкнуть к повиновению и учтивости, так как я вовсе не согласен на то, чтобы она сковала меня своими цепями… А вы, мой друг, ведь также не будете очень ревнивы к тому, что я наслажусь ароматом этой прелестной розы? – Он поднялся, обнял плечи Мариетты и скорее галантно, чем пламенно, поцеловал её в обе щёки. – Но что это, мой друг? – продолжал он затем. – Отчего у вас такое смертельно тоскливое лицо? Да и эта крошка смотрит так торжественно-серьёзно…

– Вот эта дама, ваше императорское величество, – ответил Бломштедт, – сообщила мне о деле огромной важности, и я привёл её сюда, чтобы вы лично выслушали её.

– Сообщение огромной важности? – смеясь, сказал Пётр Фёдорович. – Ну, мне очень интересно… Говорите, очаровательная фея!.. Что же, это – какой-нибудь неверный любовник или театральная соперница спугнули с вашего лица улыбку?

– Нет, её спугнула забота о престоле и жизни вашего императорского величества, – произнесла Мариетта таким серьёзным тоном, что император насторожился.

Он повелел ей говорить, и Мариетта коротко и быстро рассказала ему всё, что видела и слышала.

Пётр Фёдорович сначала мрачно смотрел в землю, но затем его лицо стало принимать всё более весёлое и беспечное выражение. Ироническая усмешка тронула его губы.

– Я отлично знаю, что они замышляют погубить меня, – сказал император, – что злейшая из всех моих врагов – Екатерина, которая была моей супругой; но они бессильны привести в исполнение свои изменнические намерения и вскоре будут навсегда обезврежены…

– Умоляю вас, ваше императорское величество, – воскликнула Мариетта, – будьте осторожны!.. Действуйте… поторопитесь раздавить эту змею, прежде чем её ядовитое жало достигнет вас!

– Будьте спокойны, моё дитя, будьте спокойны! – сказал император. – Благодарю вас за ваши сообщения, доказывающие мне вашу преданность… Завтра вы убедитесь, что я умею действовать и что злоба моих врагов не в силах достигнуть меня, сегодня же вы должны повеселиться вместе с нами. Идите к собравшемуся обществу, вскоре и я приду туда, и постарайтесь вернуть свежую резвость своей души, чтобы эти прелестные губы, в настоящую минуту так мрачно сжатые, снова раскрылись в весёлой улыбке.

– Для шуток и смеха ещё будет достаточно много времени, – воскликнула Мариетта, – уничтожьте своих врагов, ваше императорское величество, это важнее всего.

– Уже ночь, и они спят, – нетерпеливо произнёс Пётр Фёдорович, – оставьте в покое этих мечтателей, мы желаем веселиться и наутро приготовить им печальное пробуждение… Ведь я говорю вам, что меч занесён и упадёт на головы виновных. Положитесь на меня!

Он позвонил, приказал позвать камергера Нарышкина и не допускающим возражений тоном велел ему отвести Мариетту к собравшемуся обществу.

Мрачные тучи на красивом лице Мариетты не рассеялись, она колеблющимся шагом последовала за камергером, предложившим ей свою руку, чтобы отвести её в приёмную.

– А не было бы лучше, ваше императорское величество, – сказал Бломштедт, оставшись наедине с императором, – если бы вы не оставили без внимания этого предостережения?

– Ведь я уже говорил вам, – нетерпеливым, слегка раздражённым тоном ответил Пётр Фёдорович, – что я не нуждался в этом предостережении… Вот смотрите, мой друг, – продолжал он, снова садясь за свой письменный стол, – вам я доверяю все свои мысли, вы – единственный, на кого я могу вполне положиться, и вы должны убедиться, что я подготовлен и что мои глаза раскрыты… Вот видите, это – план дома в Шлиссельбурге, об окончании постройки которого мне доложили сегодня… Завтра праздник святых Петра и Павла; русские попы объявили первого из них моим особым святым заступником, и я приказал собраться всему двору в Петергофе; там, где менее всего ожидают этого, я раздавлю голову змее, там я совершу свой суд над этой ангальткой, её фаворитом и всеми теми, кто являются её сторонниками… Всё уже подготовлено; мой кирасирский полк стоит наготове близ самого Петергофа, он будет представлять собою эскорт, с которым изменница-императрица будет отвезена в Шлиссельбург, и завтра вечером она будет спать вот в этом самом доме, – сказал он, указывая на развёрнутый план.

При этом сообщении лицо Бломштедта стало торжественно-серьёзно; он не осмеливался возражать императору, но при мысли о тех потрясающих событиях, которые были так близки пред ним и в связи с которыми столь загадочна была будущность России, у него перехватило дыхание.

– Ваше императорское величество властны судить и карать, – дрожащим голосом произнёс он, – и я сам не в состоянии отрицать вину, но тем не менее, хотя ваша рука и поднята над вашими врагами и именно потому, что миг воздания и кары так близок, я осмеливаюсь просить вас, ваше императорское величество, чтобы вы не изволили быть так уверены в своей безопасности… Послушайтесь предостережения.

– Странно! – сказал Пётр Фёдорович. – Сегодня как будто со всех сторон задались предостерегать меня!.. Несколько часов тому назад курьер из Берлина привёз мне собственноручное письмо его величества прусского короля и он, великий король, взор которого пронизывает всякую даль, также предупреждает меня об опасности. Он пишет мне, – продолжал император, – чтобы я теперь более, чем когда-либо, думал о своей безопасности, так как царит недовольство, вызванное многими из моих мероприятий; он не советует мне предпринимать поход в Данию и настоятельно предлагает по крайней мере до тех пор не покидать вместе с армией России, пока надо мною в Москве не будет совершено священное коронование по всем обрядам русского народа. Он предостерегает меня каким-либо образом затрагивать достояние церкви.

– О, ваше императорское величество, – воскликнул Бломштедт, – король прусский прав. Послушайтесь его совета!..

– Его совет всегда является законом для меня, – сказал Пётр Фёдорович, – но на этот раз он ошибается: ему представили ложные сведения относительно происходящего; пожалуй, и это – орудие интриги, так как король Фридрих дальше пишет мне, чтобы я оказывал высшее уважение своей супруге, которая обладает столь большим разумом, такою волей и силой… Разве это не доказывает, что он плохо осведомлён? Разве он советовал бы это, если бы знал о том, что известно вам и мне? Вскоре он убедится, что мне всё же лучше известно то, что происходит вокруг меня. Я со всем почтением выразил ему это, – продолжал он, схватывая полуисписанный лист бумаги, – я написал ему, что прошу его не беспокоиться о моей личной безопасности, что солдаты зовут меня своим отцом, что они охотнее желают, чтобы ими командовал мужчина, а не женщина, что я свободно гуляю пешком по петербургским улицам; если бы кто-нибудь замыслил против меня дурное, то давно уже мог бы привести свой замысел в исполнение; всем, насколько могу, я делаю добро и вверяю себя воле Божией; поэтому мне нечего бояться… Вот что я ответил королю, – с гордой радостью сказал император, – и когда он узнает о том, что завтра должно стать известным всему свету, тогда он тем более убедится, что я прав.

Бломштедт с глубоким вздохом потупил свой взор.

Пётр Фёдорович взглянул на него и покачал головой.

– Вы не должны считать меня легкомысленным, – сказал он затем. – Возьмите экипаж или верховую лошадь и тотчас поезжайте в Петергоф; вы там посмотрите, всё ли готово к завтрашнему празднеству, и известите, что я уже рано утром прибуду туда… это объяснит ваш приезд ночью, и вы убедитесь, – с улыбкой прибавил он, – что там все спят, и заговорщики, если и в самом деле налицо заговор, довольствуются тем, что грезят о своих планах. Мне очень жаль, что сегодня вечером вы будете отсутствовать за нашим ужином, но зато ваше упорство будет удовлетворено, а если и в самом деле происходит что-либо подозрительное, – шутя произнёс он, – то мы предпримем все меры, чтобы не оплошать.

– О, благодарю вас, ваше императорское величество, – сказал Бломштедт, быстро подымаясь с места, – этот приказ делает меня счастливым!.. При исполнении его я буду чувствовать себя гораздо спокойнее и веселее, чем это возможно было бы для меня здесь, с сомнением и заботою на душе.

Лицо молодого человека сияло воодушевлением и преданностью.

Пётр Фёдорович, который был столь мало привычен к настоящей личной привязанности, почувствовал себя несколько тронутым; он обнял молодого человека и с искренней сердечностью проговорил:

– Итак, ступайте, мой друг, вы убедитесь, что все опасения неосновательны. Завтра у меня уже не будет врагов, вскоре затем я освобожу наше немецкое отечество от гнёта заносчивой Дании, а также извещу моего министра о том, чтобы старый Элендсгейм, о котором вы просили меня, был восстановлен в своих чинах, и о том, что возвращаю ему свою милость.

Бломштедт ещё раз поцеловал руку императора, а затем поспешил покинуть дворец, приказал подать себе коня из императорской конюшни и помчался в Петергоф.

Некоторое время император с глубокой серьёзностью смотрел ему вслед, затем его лицо снова приняло выражение беспечной весёлости.

«Они все убедятся, – размышлял он, – что тем не менее я прав и что на этот раз в своём собственном государстве вижу яснее, чем превосходный взор великого короля Фридриха».

С довольной улыбкой на губах он оставил свой кабинет и направился в приёмные залы.

Здесь были и фельдмаршал граф Миних, и генерал Либерс, и генерал Измайлов, и канцлер Воронцов, и статс-секретарь Волков, а также огромное число блестящих придворных дам и камергеров императорской свиты; тут же находились генерал Леветцов, майор Брокдорф и большинство голштинских офицеров, которых не удерживали их обязанности в лагере или по приготовлению к празднеству.

Графиня Елизавета Воронцова являлась центром всеобщего внимания. Она вся была усыпана драгоценными камнями, и по победоносной осанке её уже можно было принять за царствующую императрицу.

Камергер Нарышкин ввёл Мариетту. Танцовщица холодно и с едва заметной насмешливой улыбкой поклонилась графине; последняя с мрачной, высокомерной гримасой коротко ответила на поклон и, по-видимому, хотела сказать что-то резкое и оскорбительное, но побоялась именно в этот вечер снова рассердить императора, который уже однажды разразился столь страшным гневом, и таким образом подвергнуть опасности свои честолюбивые цели.

Выражение её лица прояснилось, и милостивым кивком головы она выразила своё расположение прекрасной танцовщице, после чего последняя тотчас же была окружена молодёжью; но, по-видимому, Мариетта едва ли слышала сегодня её немного дерзкие комплименты.

Вошёл император. Воронцова пошла ему навстречу, и он повёл её, как некогда обыкновенно делал при больших придворных празднествах со своей супругой, впереди всего общества в столовый зал.

Все присутствующие чувствовали себя очень весело и оживлённо разговаривали.

Некоторое время на лице Петра Фёдоровича ещё лежала серьёзная раздумчивость, но всеобщее веселье вскоре увлекло и его. По-видимому, и Мариетта забыла о своих мрачных мыслях. Демонически дикая весёлость овладела ею, зажигательное остроумие искрилось на её лице, она стала центром всё более и более оживлявшегося разговора, и даже Елизавета Воронцова улыбалась ей и одобрительно кивала головой при её шаловливых выпадах.

Веселье было в полном разгаре: сквозь раскрытые окна раздавался звонкий смех, далеко разносившийся в сумерках летней ночи. Боги веселья салютовали своими скипетрами из роз, и если бы предостерегающий дух написал на раззолоченных стенах зала огненным жезлом своё «мене, текел, фарес»,[24]24
  В иудаистских и христианских легендах вавилонский царь Валтасар в ночь перед взятием Вавилона персами устроил большой пир. В разгар веселья на стенах дворца Валтасара появились огненные знаки, на которые пирующие не обратили внимания, а мудрецы истолковали как предсказание гибели Валтасара.


[Закрыть] то никто в этом ослеплённом и оглушённом шумным весельем обществе не увидел бы этих страшных знаков.

* * *

Бломштедт во весь дух гнал своего коня в Петергоф. Он нашёл весь дворец погружённым в глубокий сон; только в окнах караульной комнаты ещё горел огонь; казалось, сон окутал всё и вся своим густым покровом. Императорский приказ открыл двери Бломштедту; ему пришлось довольно долго ждать, пока один из караульных солдат не разбудил дежурного камергера императрицы; последний появился в передней ещё полусонный, закутанный в просторный ночной костюм.

В глубине души Бломштедт был вынужден отдать справедливость предположениям императора и сам смеялся над своими опасениями, которые ещё незадолго пред тем испытывал и которые побудили его нарушить тишину ночи своей бешеной скачкой. Сильно изумлённому камергеру он сообщил, что император, намеревавшийся уже рано утром быть здесь, послал его с целью убедиться, что всё уже готово к его приёму.

Камергер с самой естественной непринуждённостью заверил барона, что распоряжение императора исполнено самым пунктуальным образом; он принёс списки приглашённых, составленное меню обеда и даже выразил готовность спуститься вместе с Бломштедтом в кухню, чтобы последний мог лично убедиться, что все приготовления к приёму двора там уже в полном ходу. В заключение он сказал, что императрица ранее обычного отправилась ко сну, чтобы на следующее утро пораньше встать и лично сделать последние распоряжения относительно приёма императора и двора.

У Бломштедта не могло явиться никаких сомнений относительно всего этого; не мог же этот окутанный сном дворец явиться рассадником готового вспыхнуть заговора. Он распрощался с камергером, причём не без лёгкого, грустного вздоха подумал об императрице, которая, пожалуй, беспечно дремала в это время, вовсе не ожидая того, что завтра ей предстоит быть низвергнутой с её высоты и что следующей ночью она уже омочит слезами свои подушки в маленьком шлиссельбургском домике.

Бломштедт приказал дать свежего коня с конюшни и выехал со двора мимо сонной стражи, чтобы поскорее отвезти к императору успокоительные вести. Но так как он снова начал сомневаться, то, чтобы вполне увериться в безопасности, он поскакал к наружным границам парка; он решил убедиться в том, что и здесь нет ничего подозрительного, чтобы таким образом иметь возможность совершенно успокоить императора.

Тускло горели на небе звёзды, стояла как раз та пора года, когда солнце едва ли на час-другой скрывается за горизонтом и глубокая темнота едва побеждает свет поздних вечерних сумерек, как снова наступает рассвет.

Дивное, счастливое спокойствие овладело молодым человеком, медленно ехавшим вдоль опушки парка; волнение, некоторое время горячившее его кровь и омрачавшее его душу, исчезло; ясен и чист был его взор, который он направлял то к минувшей юности, то навстречу грядущему. Император снова подтвердил ему, что он будет в состоянии исполнить свой священный обет; образ Доры, как живой, выступал пред бароном и, казалось, снова озарял его своим чистым светом; счастливые мысли о будущем сменили одна другую, и под их влиянием исчезла та печальная тоска, которую он испытывал пред предстоявшим при русском дворе таинственным переворотом. Он глубоко вдыхал свежий, ароматный воздух ночи и, смотря на звёзды, посылал свой привет родине и далёкой возлюбленной, которой ему предстояло вскоре принести счастье и радость.

Вдруг Бломштедт вздрогнул и быстрым движением остановил коня.

Объезжая вокруг парка, он приблизился к дороге, которая ведёт из Петергофа в Петербург; при сумеречном полусвете, дававшем возможность видеть на довольно изрядное расстояние, Бломштедт увидел на этой дороге, едва в ста шагах от опушки парка, стоявшую карету, лошадей которой держал под уздцы почтальон. Все беспокойные опасения барона разом снова вспыхнули в нём. Разумеется, нисколько не бросалось бы в глаза то, что среди ночи кто-либо приехал из столицы или кто-либо отправлялся туда из Петергофа, но почему эта карета неподвижно стояла в таком отдалении от дворца на уединённой просёлочной дороге? Если бы карета неслась вскачь, Бломштедт даже не обратил бы на неё внимания, но здесь должно было произойти нечто особенное, из ряда вон выходящее, о чём необходимо было во что бы то ни стало разузнать.

Стоявший возле лошадей почтальон не мог ещё видеть Бломштедта, так как он ехал в тени деревьев парка. Поэтому барон тотчас решил со своего места наблюдать за тем, что дальше произойдёт с этой странной повозкой; он попридержал коня за небольшим кустарником и стал всматриваться в неясные очертания кареты. Проходили минута за минутой, час за часом; всё нетерпеливее колотилось сердце молодого человека, всё горячее приливала кровь к его вискам, но он решился во что бы то ни стало пробыть до конца на своём посту и добиться разрешения загадки, которая выступала пред ним в виде этой неподвижно стоявшей кареты…

Орлов оставил карету, которая затем возбудила столь сильное удивление и подозрение в Бломштедте, на порядочно удалённом от ворот парка месте и, делая огромный крюк и старательно обходя сады, направился к узкому берегу канала, пролегавшего под окнами павильона, в котором жила императрица.

Так как солдаты его полка занимали здесь караулы и всякий раз сообщали заговорщикам свой пароль, то Орлов без труда миновал караульные посты и достиг конца канала; он подал известный знак, но прошло ещё немало времени, прежде чем раскрылось окно, так как сегодня его не ждали. Наконец, после того как он со всё возрастающим нетерпением несколько раз повторил свой знак, который к тому же нельзя было подавать слишком громко, окно растворилось, соскользнула верёвочная лестница, и поручик с быстротой молнии взобрался наверх.

Императрица в ночном туалете вышла из спальни. Камеристка хотела уйти, но Орлов приказал ей остаться и глухим голосом, весь дрожа от волнения, проговорил:

– Наступил решительный момент; в продолжение этой ночи мы должны победить или погибнуть. Ваше императорское величество, вы должны немедленно отправиться со мной в Петербург; войска подготовлены, внизу у парка стоит экипаж, и прежде чем Петербург пробудится от сна, вы должны стать императрицею… Живее одевайте её императорское величество! – приказал он испуганной камеристке. – Нам нельзя терять ни минуты, от этого зависит наша жизнь.

Екатерина Алексеевна, бледная как полотно неподвижно стояла на пороге.

– Что случилось? – спросила она. – Почему явилось столь внезапное решение? Разве не может повредить всему эта безумная смелость?

Почти не переводя дыхание, Орлов коротко рассказал обо всём, что случилось.

– Если Пётр Фёдорович завтра ещё будет на престоле, – прибавил он, – то все мы будем уничтожены.

– Это – правда, – сказала императрица, серьёзно и спокойно выслушав Орлова, – конец колебаниям и проволочкам, и я счастлива, что это так; в этом тупом неведении ослабли бы мои силы.

Она кивнула своей камеристке и вернулась к себе в спальню, между тем как Орлов, покрякивая от волнения и нетерпения, стал ходить взад и вперёд по комнате; он то и дело подходил к окну и вглядывался в бледное сумеречное небо, на котором вскоре должен был появиться свет восходящего солнца.

Спустя четверть часа, показавшиеся ему целой вечностью, снова вошла Екатерина Алексеевна. На ней было простое русское платье из тёмного шёлка, и на её груди красовались красная лента и звезда ордена Святой Екатерины.

– Я готова, – произнесла она, между тем как Орлов стал пробовать, крепко ли держится на оконном переплёте верёвочная лестница.

Он вылез наружу и, держась одной рукой за перекладину лестницы, другую протянул, чтобы поддержать императрицу.

Екатерина Алексеевна на минуту приостановилась; её глаза заискрились дивным блеском; она окинула взглядом комнату и затем перевела его на чуть брезживший на небе рассвет.

– Здесь – унижение, бессилие, смерть, – произнесла она, – там – свобода, могущество, власть… Я стою в сумраке настоящего; взойдёт ли над моей жизнью светлое солнце будущего, как оно восходит над наступающим днём, который несёт с собою мою участь, как и участь мильона людей? С какою молитвой, – сказала она, складывая руки, – обращусь я к Тебе, Господи, повелевающему в надзвёздном мире? Ты здесь! Невидимыми нитями Ты управляешь всем, жизнью людей и судьбами народов… Помоги мне и распростри над нами Свою охраняющую руку!.. Я посвящаю свою жизнь русскому народу, за короной которого я смело протягиваю сегодня свою руку, и клянусь не знать ни покоя, ни отдыха, приумножая на этой короне драгоценные жемчужины могущества и почестей!..

Императрица простёрла к небу руки, словно призывая мерцающие звёзды в свидетели своей клятвы.

– Скорее, ваше императорское величество, ради Бога, скорее! Наступает день, и всё уже ждёт вас в Петербурге! – воскликнул Орлов.

Императрица поднялась на подоконник. Орлов обхватил её, поддерживая своею рукой, и вскоре они спустились вниз. Камеристка тотчас же, шепча тихую молитву, дрожащими руками втащила лестницу обратно.

Екатерина Алексеевна накинула на себя плащ и покрыла голову кружевным платком.

Часовой у выхода только хитро улыбнулся, когда Орлов с изящной женской фигурой об руку прошёл мимо него; он поспешно увлёк за собой императрицу. Им предстояло снова сделать большой круг по парку, чтобы не попасться навстречу какому-либо другому караульному посту, чтобы не быть никем замеченными.

Наконец они достигли дороги. Горизонт уже начал окрашиваться рассветом. Быстрыми шагами они направились к карете.

Орлов посадил в неё императрицу и сам вскочил затем на козлы к почтальону.

– Давай мне вожжи! – сказал он. – Теперь пойдёт езда на жизнь и на смерть.