Текст книги "Алексей Михайлович"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 56 страниц)

– Выплыви! Кормилец наш, выплыви! – упала она ниц и заколотилась головой о землю.

Но «потешный» не показывался из воды. Взволнованный Алексей спустился с помоста.

– Сдобыть! – прошипел он, обдавая стрелецкого полуголову жестким взглядом. – Тотчас живым сдобыть!

Жуткие вопли женщины подействовали на барахтавшихся в воде крестьян, как искра, попавшая в порох.

– Спасите! – взвилось в воздухе отчаянным стоном. – Добрые люди! Спасите!

Царь, задыхаясь, охваченный ужасом, затопал к берегу.

– Что сие? – неожиданно, на полном ходу остановился он и суеверно перекрестился.

Где– то подле него, точно из-под земли, раздавался слабый, полузадушенный писк.

– Не инако, душенька потешного за мной увязалась, – повалился бессильно государь на руки Ордына. – Не инако, душенька его плачет!

Припав ухом к земле, бояре прислушивались к писку, стараясь определить, откуда исходит он.

– Да то кутенок!

Алексей встрепенулся.

– Доподлинно ль?

– Доподлинно, государь, – показал Стрешнев на барахтавшегося в луже слепого щенка.

Позабыв об утопленнике, государь склонился над щенком и горько покачал головой.

– Скот, а тоже плачет, смерти страшась неизбежной.

Вой на реке рос, передавался от сердца к сердцу и топил в себе небо и землю.

Царь передернул недовольно плечами.

– Будет! Отставить потеху!

И, присев на корточки, достал из лужи щенка.

– Животина, а тоже смерти страшится.

Он любовно сунул вздрагивающий мокрый комочек под шубу и зажмурился.

– Блажен, иже и скоты милует!

– Истина, истина, царь, – с умилением поддакнул Морозов. – Доподлинно, херувимскую душу имеешь ты, царь-государь!

На берег, промокшие до костей, точно во хмелю, выходили из реки люди. Стрелецкие десятники выстроили их долгою чередою в затылок друг другу и увели к веже[27]27
  Вежа – шатер.


[Закрыть], поставленной подле церкви, потчевать вином и просяными лепешками.

Под зябнувшей ивой, на рогоже, лежал вытащенный из воды утопленник. Лицо его перекосилось в синюю маску, а стеклянные, вытаращенные глаза, казалось, ищут упрямо кого-то в бездушном слезливом небе.

Уткнувшись лицом в грудь покойника, точно во сне, что-то пришептывала притихшая женщина.

Над трупом кружилась воронья стая; спускаясь все ниже и ниже, она готовилась к пиру.

Царь сидел в трапезной у печки и заботливо тыкал мордочкой кутенка в блюдце с подогретым молоком:

– Тяв, тяв, серенький мой! Лакай, синеоченькой!

И, полураскрыв рот, дул заботливо на вздрагивающую спинку, чтобы согреть кутенка своим царским дыханием.

– Тяв, тяв, серенький мой!

Ближние стояли за спиной царя и восхищенно переглядывались.

– Кроток, яко Давид! – захлебнулся от счастья Морозов.

– Мудр же, яко царь Соломон! – воздел руки горе Ордын-Нащокин.

А Стрешнев, не выдержав, пал перед царем на колени.

– Дозволь стопы твои херувимские облобызать, царь-государь!

За темным окном плакал ветер. Ему вторили слепцы-lомрачеи, поместившиеся в соседнем с трапезной тереме.

ГЛАВА XI

Вонифатьев благословил Янину и возложил на голову ее обе руки:

– Воистину, благодать Господа нашего Исуса Христа и любы Бога Отца на тебе, чадо любезное.

Полонянка скромно потупилась, с детской доверчивостью прильнула к груди протопопа.

– Было мне, молитвенник мой, видение…

Она слегка отодвинулась и простодушно заглянула в сузившиеся глаза духовника.

– В полночь посетила меня дева Мария и повелела идти в Кремль. Так и рекла: «Изыди, сиротина, от Ртищева и служи при дворе государевом».

Священник недоверчиво улыбнулся:

– Нешто может матерь Божия посетить басурманку? Перекресткой сподобишься стать, а в те поры, дополинно, будут и видения тебе чудесные.

Янина надула губы.

– Истину сказываю. Николи кривдой не жительствовала.

Рука Вонифатьева снова легла на курчавую голову женщины.

– Ты не гневайся… Ты лучше пообмысли, каково без тебя Федору будет.

Янина гадливо поморщилась и закрыла руками лицо.

– Аль опостылел тебе постельничий?

– Не опостылел, а вон из сердца ушёл. Как будто и не был в нем николи.

Она помолчала и бросилась вдруг в ноги духовнику

– Отворожи!… Извелась я, отец!

Растерявшийся протопоп поднял женщину, уложил ее на лавку.

– Да ты никак кликуша!

– Давит, отец! Распусти ворот мне, – сквозь щелкающие зубы попросила Янина и закрыла глаза. – А и кликушею буду, не миновать… До всего доведет!

– Не думал я, что так тебя Федор забидел, – покачал головой духовник.

– Распусти ворот, – слабо повторила Янина.

Он протянул руку, тотчас же отдернул ее.

– Не можно мне. Грех перед Господом.

Нерешительно поднявшись, он двинулся к двери.

– Ты уж кликни кого из людишек, а я пойду.

Янина сама рванула на себе кофточку.

– То не Божье дело, отец, недугующих покидать.

«А и впрямь недужится женке» – подумалось протопопу. Обратись взором к иконам, он нащупал грудь Янины и, крадучись, провел по ней пальцами.

Женщина притихла и почти не дышала.

– Не введи мя во искушение и избави мя от лукавого. Господи… Господи! – точно в забытьи шептал духовник.

Янина не двигалась. Вонифатьев испуганно воскликнул:

– Уж не отходишь ли, чадушко?

Она вздрогнула.

– Свободи, отец, от напасти… Свободи от постельничего. Не можно мне больше.

Она сбросила на пол покрывало.

Не помня себя, протопоп вскочил с дивана.

– Ведьма… Спасите, ведьма!

И бросился к запертой двери.

Янина робко поднялась, сделала шаг к порогу и, как бы обессилев, пошатнулась, рухнула на пол.

Вонифатьев оторопело склонился над нею.

Его снова обдал острый и пряный аромат иноземных благовоний…

Едва ушел протопоп, как на дворе послышался стук копыт и погромыхивающей колымаги. Янина осторожно подобралась к окну. Из колымаги выходили Ртищев и Васька Босой.

Наскоро поправив волосы, Янина мазнула белилами лицо и распростерлась перед киотом.

С шумом распахнув дверь, Федор низко поклонился, пропуская вперед гостя.

– Усердствует, – шепнул он, – всем сердцем непорочным усердствует перед Господом.

Сбросив с плеч шубу, Васька перекрестился и одной рукой легко поднял полонянку.

– А ты не вели ей. Переусердствует – простынет скоро!

Он зычно расхохотался и высоко к самой подволоке подкинул женщину.

Постельничий в испуге расставил руки, чтобы поймать Янину, но она уже повисла на шее блаженного.

– Недобрый ты, прозорливец. Поди, третий день у нас не бывал. Аль брезгуешь? – защебетала она и, спрыгнув на пол, поцеловала руку Ртищева: – Умаялся, поди, господарь?

– Дите! – ухмыльнулся Федор. – И повадка-то вся дитячья.

Он посмотрел на нее с неожиданной серьезностью.

– Уж не упамятовала ли ты про вечерю, усердствуя перед Господом?

Тадеуш, дозоривший в сенях, услышав зов господаря, почтительно просунул голову в дверь.

– Гладом женку изводишь? – крикнул ему Федор. – Покормить время не стало?

Устроившись с ногами на широкой лавке, Босой благодушно следил за Ртищевым.

– А ты бы не допускал басурмана кушаньев касаться перстами для обращаемой, – сказал он, – сам бы заботою позаботился.

– И то… Вот не догадался!

Федор выбежал вслед за Тадеушем. Закрыв за господарем дверь, Янина присела к Босому.

– Утресь будет Вешняк, – прорычал юродивый.

Янина прижала палец к губам.

– Какой глас у тебя зычный. Не сказываешь, а громом громыхаешь, – недовольно поморщилась она и шепнула: – Пятьсот злотых сулят тебе от польского короля, ежели того Вешняка ни с чем из Москвы отпустят.

– Пятьсот?… Тыщу и две горсти жемчуга!

Янина негодующе отодвинулась от него.

– Больно жаден ты, Васька! Тебе не в прозорливцах ходить, а в приказных. Аль позабыл, как десяток годов тому назад за алтын руки лобызал шляхтичам?

– А за молвь за сию твою дерзкую прикидываю я еще двести злотых, – ехидно ухмыльнулся Босой и обнял женщину. – Потараруй-ко еще, дите непорочное, – еще прикину.

Полонянка подумала было вступить в торг, но по холодному лицу Васьки поняла, что он не уступит, и, скрепя сердце, согласилась.

– Подавись ты, прожора!… А еще блаженный, прости, матерь Божия.

Из сеней послышались шаги постельничего.

– Покажите милость, пожалуйте хлеба-соли откушать, – пригласил он гостя и Янину, остановившись в дверях.

* * *

Царь молился перед отходом ко сну, когда в опочивальню к нему вошел Босой.

– Сень по полу воровским чином блазнится, ею Алексаша-царь застится, – сердито буркнул юродивый.

Алексей наспех закончил молитву и подошел под благословение Васьки.

– Сень, сказываю, застить тебя норовит! – глухо повторил Босой и, обмахнув государя мелким крестом, присел на постель. – Садись и ты, Алексаша, во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Царь примостился на краю постели, зажал в кулаке каштановую бороду.

– К чему про сень помянул?

– А к тому, Алексаша, что ныне сень не в сень, а в помеху. В помеху тебе едина сень – Ордын-Нащокин, а другая – Одоевский!

Страх, вызванный у Алексея таинственными словами блаженного, сразу растаял.

– Верую в своих советников так, как верую, что помазал меня на царство Господь.

Васька наклонился к цареву уху.

– Крымцы унимаются?

– Куда там!… Где им уняться.

– А возьмешь ты под руку свою Богдана Хмельницкого, еще пущего врага наживешь – ляхов богопротивных.

Щедро пересыпая свою речь непонятными выкрикиваниями, он долго говорил о тяжелых бедствиях, которые падут на страну, если Москва присоединит к себе Украину.

– Погибнешь ты и весь род твой погибнет, – с болезненным стоном закончил Босой. – Горе мне!… Зрю царя своего в полону и позоре.

Алексей, зараженный мрачными предчувствиями, не знал, на что решиться.

– Уразумел ли, царь, реченное мною?

– Уразумел, Васенька… Токмо в толк не возьму, как быть ныне нам с Вешняком?

– А, отслужив молебствование, одари его дарами и отпусти с миром к Хмельницкому.

Царь растерянно поглядел на прозорливца.

– Договорились мы намедни обо всем с советниками и ведомо тому Вешняку, что утресь объявим мы себя всенародно царем Малые Руси.

Босой встал и перекрестился на образ.

– Я совершил все, чему научил ты меня, отец небесный!

Сняв шелковый подрясник, подарок царевны Анны, он с силой разодрал на себе рубаху.

– Горе нам!… Черен Кремль сиротствующий, кипят огни, объявшие землю Русинскую! Сподоби, Господи, раба твоего Василия уйти в леса дремучие, не зрети погибели царские.

Он неожиданно отпрянул к двери, закрыл руками лицо.

– Секут… В железа обряжают великого государя!

И закружился бешено по опочивальне, звеня веригами, царапая в кровь лицо и сшибая все, что попадалось под ноги.

Царь забился в угол, с суеверным ужасом следил за дикой пляской «прозорливца».

Плюнув на все четыре стороны, Васька упал на пол и, крадучись, пополз в сени. Вскоре под окном опочивальни раздался его протяжный, точно предостерегающий, вой.

Алексей припал к стеклу, вгляделся во мрак.

На дворе, не шевелясь, стоял юродивый. Голова его была высоко запрокинута, а воздетые кверху руки как будто грозились в пространство. Вой то усиливался до рева, то спадал до молитвенных вздохов, то переходил в рокочущий хохот безумного.

– Господи, спаси и помилуй! – стучался царь лбом о стекло.

Он молитвенно звал к себе юродивого, но Васька не слышал или не хотел слышать, и продолжал юродствовать.

* * *

Утром следующего дня к Ртищеву пришел Вонифатьев.

– Великая милость двору твоему, – объявил он, стараясь не глядеть на хозяина. – Великая милость от государя.

Янина вздрогнула, услышав эти слова, но тотчас же скромно потупилась. Сгорающий от любопытства Федор вытянулся на носках, нетерпеливо воскликнул:

– Сказывай, не томи!

Протопоп откашлялся и быстрым ревнивым взглядом окинул полонянку.

– Радуйтесь и веселитесь! Преславная бо царевна, Анна Михайловна, показала милость тебе и изъявила волю быть матерью твоей восприемной.

Ртищев радостно взвизгнул и, обняв полонянку, закружился с нею по терему.

Протопоп позеленел. В глазах его загорелась лютая ненависть к Федору

– Что это ты с лика будто спал? – заботливо спросил постельничий. – Не занедужил ли, избави Господи?

– Зубами маюсь, – угрюмо ответил Вонифатьев.

В трапезной протопоп и постельничий принялись наставлять Янину, как держаться перед царевной.

– Как я, убогая, предстану перед светлые очи ее? – вздохнула полонянка.

– Ты все молчи, – поучал протопоп, – царевна тебе глагол, а ты ей – поклон.

– Да с челомканьем в руку, – подхватывал Федор. – Так все и челомкай. Гораздо полюбишься!… Уж нам с протопопом добро ведомы повадки царевнины.

Потрапезовав, Янина уселась за часослов. Федор же, против обыкновения, развалился на лавке и объявил, что остается дома.

Вонифатьев подозрительно оглядел полонянку. «Уж не она ли тому пригодой?» – подумал он и, чтобы не выдать себя, со стоном схватился за щеку.

– Так и точит, проклятое, всю душеньку выело!

Он присел подле Ртищева и закачался из стороны в сторону.

– Не обессудь, Федор Михайлович, невмоготу мне нынче женку твою поущать христианской любви.

Постельничий сочувственно вздохнул и поднялся, чтобы проводить гостя. Духовник обмотал лицо кумачовым платком, не удостоив женщину взглядом, понуро пошел к дверям7

– А день-то нынче, день-то каков! – покачал он головой, останавливаясь у порога.

Янина оторвалась от книги, но тут же с еще большим усердием углубилась в чтение.

– Велик нынче день, – продолжал Вонифатьев вполголоса, – ибо, по вразумлению свыше, не принял государь под высокую руку свою запорожцев.

Пораженный постельничий всплеснул руками.

– То не так! Не можно тому поверить, вечор иное нам сказывал царь.

Позабыв о зубах, духовник ехидно расхохотался.

– То было вечор, а утресь, кто не тешился с женками да к государю на сидение поспел, доподлинно цареву волю услышал… А обернулось так по мудрому глаголу Босого. Вняв прозорливцу, наказал царь обсказать Вешняку, что примет он гетмана с запорожцами под свою высокую руку в те поры, егда королевское величество ею, гетмана, и все запорожское войско учинит свободным без нарушения вечного мира с нами.

Выпроводив гостя, Федор сердито зашагал по терему.

– Эка надумали… Вешняка ни с чем из Москвы отпустить! При убогости-то при нашей, – злобно скрежетал он зубами, с каждым словом распаляясь все более и более.

Янина закрыла книгу, приложилась губами к краю сафьянового переплета.

– Об чем ты, владыко мой?

– Все о том, о гетмане с войском, – вздохнул Федор и, усевшись рядом с женщиной, принялся выкладывать ей, сколько выгод теряет Москва, отказываясь от Украины.

За окном послышался топот копыт.

– Будто кто на двор прискакал? – испуганно спросила Янина.

По сеням, к терему, бежал запыхавшийся Тадеуш.

– Дьяк Гавренев пожаловал! – крикнул он и тотчас же вновь ринулся на крыльцо.

Сдавив руками грудь, ни жива, ни мертва, стояла Янина. «За мной!» – с мучительной болью думала она. – Пропала! Все проведали языки». Федор, не спеша, вышел в соседний терем и чванно уселся в низенькое кресло.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – раздельно произнес за дверью Гавренев.

– Аминь! – ответил Ртищев и выпятил грудь.

Дьяк шагнул через порог, почтительно поклонился хозяину.

– Спаси Бог хозяина доброго!

– Дай Бог здравия гостю желанному, – ответил постельничий, указывая рукою на лавку. – Коли по суседству, рады мы, а по службе – и тому не супротивны.

Гавренев сладенько улыбнулся.

– Оно по службе и по милости, Федор Михайлович. Женка тут у тебя…

Прильнувшая ухом к двери Янина бессильно схватилась за косяк. «Конец, погибла головушка! – ледяным ознобом пробежало по спине. – Всему конец!»

Помолчав немного и потешившись волнением постельничего, дьяк многозначительно подмигнул ему.

– А женка-то твоя полонная в гору все забирается. Сама царевна Анна Михайловна показала ей милость да повелела перед светлые очи свои представить!

ГЛАВА XII

Был канун Рождества. В пятом часу утра царь отслужил утреню и собрался к выходу.

– Пригож? – ухмыльнулся он, обрядившись в широчайшую волчью шубу и надвинув на глаза высокую кунью шапку.

Протопоп любовно оглядел Алексея…

– Как есть, торговый гость. Ни один человек не признает.

Он умильно прищурился и оскалил изъеденные тычки зубов.

– Только повадку высокую твою не утаить тебе, государь. Так и озаряет лик твой сиянием.

Усевшись в небогатые сани, царь выехал из Кремля. За ним, переряженные простолюдинами, потянулись на возах и пешком подьячие и языки.

Чем больше удалялся Алексей от Кремля, тем люднее и оживленнее становились дороги. Нищие, слепые, калеки и странники, подстерегавшие шествие еще с ночи, бежали за санями и наперебой славословили «неизвестного».

Государь щедро разбрасывал пригоршни меди, то и дело крестясь на встречавшиеся церкви.

Из– за низеньких изб, занесенных сугробами, один за другим выползали людишки. Они с опаской поглядывали на переряженного царя и сновавших по обочинам улиц подьячих, но все же спешили влиться в толпу.

Нищие с воем набрасывались друг на друга, готовые вступить в смертельную драку из-за каждого затерянного в снегу медяка.

– Скоты, токмо бы и грызться им, псам, – брезгливо морщился Алексей, но тут же, вспомнив, что творит благо во имя Христа, с новым усердием разбрасывал милостыню.

Мешок с медяками пустел, а толпа не убывала. Царь взволновался.

– А не достанет казны, – шепнул он Одоевскому, сидевшему в худой епанчишке на месте возницы.

Одоевский подал глазами знак трусившему невдалеке на крестьянской кляче окольничему. Точно случайно, из-за переулка показался воз с сеном и отделил царские сани от нищих.

Едва государь отъехал немного, в топу врезался отряд батожников.

– Эй, вы! – крикнул стрелецкий полуголова. – Долго ли будете дороги паскудить?

Воздух резнул свист батогов. Людишки рассыпались в разные стороны.

Алексей деловито огляделся.

– Никак угомонились убогие?

– Надо бы не угомониться, коли награждены они по-царски твоей рукой неоскудевающей, – тряхнул головой возница и хлестнул коня.

На повороте показалась высоко огороженная усадьба. У железных ворот ее, друг против друга, стояли двое дозорных стрельцов.

Государь печально поник головой.

– Господи, сколь тягостно нам зрети тюремный двор!

Дьяки, окружившие сани, сорвали с голов шапки и опустились на колени в снег.

– Я был голоден, и вы накормили меня, я был в темнице, и вы посетили меня, – проникновенно изрек тюремный поп и перекрестился. – Не про тебя ли, государя, сие речено есть в Евангелии? То ты печальник страждущих и алчущих.

Необычайное оживление и суета дошли до слуха узников.

– Не иначе, сочевник!… Должно, царь пожаловал, – радостно встрепенулись они.

В зловонной яме, на охапке прелой, изъеденной сыростью и мышами соломы, прислушиваясь к шуму, сидел Корепин.

Его сосед, недавно брошенный в подземелье, подполз к порогу и насторожился.

– Доподлинно, Савинка, царь.

Корепин презрительно сплюнул.

– Ведомы нам его милости… Посидишь, Афоня, с мое – навычешься тонкостям ихним. Я за пять годов три краты на воле был.

Афонька подвинулся к товарищу и завистливо поглядел на него.

– Три краты, сказываешь, на воле бывал?

– На воле! – с горьким вздохом повторил Корепин. – Токмо и славы, что на воле… А на деле – тьфу! – и вся воля твоя. Аль стрельцов на Москве недостатно, чтоб изловить тебя допреж того, как ты вольного духу хлебнешь? И не мигнешь, как сызнов в яму пожалуешь.

Он участливо обнял Афоньку и замолчал. Несмотря на то, что ему были хорошо знакомы «царские милости», он невольно начал поддаваться настроению товарища и к нему незаметно возвращалась давно уже покинувшая его надежда на освобождение.

К яме приближались чьи-то шаги. Сдавленные подземельем голоса становились все отчетливее.

– Идут! – воскликнул Афонька и схватился за грудь.

Подобрав под себя ноги, Савинка плотно закрыл глаза и не отвечал. Ему хотелось забыться, ни о чем не думать, но раз пробужденные думы не покидали его. Вспомнилось: кто-то вошел к нему, наклонился над самым лицом: «Иди, сиротина». Яркий сноп факела ослепил его. Но ярче и горячее огня загорелось вдруг от простых этих слов сердце. Он вышел, покачиваясь, на двор. Морозный воздух таким хмелем ударил в голову, что он повалился без чувств в сугроб. «Иди!» – крикнул чей-то голос и, пробудившись от теплой блаженной дремоты, он побежал… Был лютый рождественский сочельник. Улицы клубились в морозном тумане. Умявшийся снег хрустел под ногами так, точно земля была усыпана белыми вкусными сухарями. Он не чувствовал ни стужи, ни голода, ничего, кроме дикой, всепокорящей радости освобождения. «Воля!» – свистел могучим разбойничьим посвистом полуночный ветер. «Воля!» – звонко и неумолчно хрустело под ногами. Улицы, избы, земля и холодное небо кружились, смеялись, пели. Захватывало дух от быстрого бега, билось сердце, но нельзя было остановиться, сдержаться… И вдруг закружилась земля, какая-то страшная сила на полном ходу метнулась под ноги, и все исчезло… И потом – может быть, в тот же час, а может быть (кто знает счет времени, кто разберет сроки в одиноком человеческом сердце?), может быть, через долгие годы – кто-то подошел вплотную, положил руку на плечо. Он сонно приоткрыл глаза. «Свет!» – кольнуло в мозгу и сразу вернуло к жизни. «Воля!»– крикнул он истошным голосом и вдруг, в первый раз за всю свою жизнь, заплакал. Чужая рука крепче сдавила его плечо. Из-за угла спешили какие-то люди. Он собрался с силами, подавил в себе слезы. А чужой человек наклонился над ним, дохнул винным перегаром в лицо. «Так, сказываешь, воля, молодчик?» – он мигнул стрельцам: «Вяжите! Всех государем волей пожалованных давно изловили, токмо тут упрели, тебя догоняючи!…»

Афонька, затаив дыхание, вслушивался. Голоса то приближались, то снова слабели и таяли. И вдруг, когда узник уже отчаялся, дверь отворилась.

Савинка не пошевелился. Стрелец ударил его батогом по спине.

– Ниц! Царь-государь жалует!

Оба узника распластались перед Алексеем. Тот, задыхаясь от невыносимого смрада, оттопырил губы.

– Чьи будете?

– Афонька я, – всхлипнул Афонька и умоляюще приподнял голову.

– А ты?

Савинка медленно, по слогам, назвал себя. Царь задыхался. Одутловатое лицо его посинело, двойной затылок, свисавший складками, побагровел.

– На двор их! – кивнул он стрельцам и, грузно опираясь на посох, заторопился вон.

С удовольствием подставив лицо ветру, царь жадно глотал студеный воздух. Ему принесли обитую объярью лавку и, бережно взяв под локти, помогли сесть.

– Так, сказываешь, Афонька? – степенно разглаживая бороду, спросил царь.

– Воистину так… Господи! Почто мне милость такая, что сам государь медовыми устами своими недостойное имя мое речет?

Алексей, поддаваясь льстивым словам, повернулся к стрелецкому голове.

– А, сдается нам, не погибла еще душа в сем холопе.

Он милостиво подставил Афоньке свой сапог для поцелуя.

– Каков грех привел тебя на тюремный двор, сирота?

– Сестру мою за долги подьячий к себе отписал. А долгу за собой я не ведаю, – слезливо заговорил Афонька. – Разорили меня те подьячие… Не можно мне было терпети, зреючи, как тягло они не толико в казну волокут, колико в свою хоронят мошну. А и в сердцах ночкою темною я маненько помял бока тому подьячему.

Алексей с недоумением поглядел на узника.

– Ты, что же это, на государственность, выходит, печалуешься? Тяглом, сказываешь, дьяки придавили?

Афонька понял, что наговорил лишнего и, чтобы выпутаться, возмущенно тряхнул головой.

– Я? Да язык мой богомерзкий отсохни! Ни в жисть!… Не на государственность, а на того подьячего, что сестру мою загубил. На него, окаянного.

Царь топнул ногой.

– Мой-то холоп окаянный? Смутьян!

Стрелецкий голова схватил Афоньку за волосы.

– Не пожалуешь ли, государь, убрать его?

– Убрать! – крикнул Алексей. – Да в железа обрядить от сего дни до светлого дни воскресения Христова.

Афоньку поволокли в подземелье. Царь перевел свой взгляд на изнуренное лицо Корепина.

– А, сдается, видывал я тебя и о прошлом годе. Давно на тюремном дворе?

– Не ведаю, государь. Потерял я счет Господним дням.

– Три года, преславный, без малого – сообщил дьяк, поклонившись низко царю.

– Три года! – поднял глаза к небу Алексей. – Эко страждут, Боже мой, людишки твои!

Он поплотнее укутался в шубу.

– Каешься?

Савинка привстал на колени и прижал руку к груди.

– Каюсь и на едином челом тебе бью: повели меня казнью казнить!… Не можно мне больше терпеть.

Алексей снял шапку и перекрестился.

– А не гоже, сиротина, смерть кликать.

Неожиданно поднявшись, он объявил великодушно:

– Жалуем мы тебя не смертью, а волею!

И, склонив голову к дьяку, строго шепнул:

– До богоявленьего дни пущай пообдышится. А там сызнов на тюремный двор доставить.

Едва очутившись за воротами, Савинка услышал за собою шаги. «Язык», – догадался он, но не оглянулся и с силой сжал кулаки: «Попытайся, излови!». Не торопясь, он направился к рынку и вскоре замешался в толпе.

Позднею ночью в застенок привели почти всех выпущенных царем на свободу. Тюремный дьяк пересчитал изловленных и с кулаками набросился на языков:

– Четырех проспали, анафемы!

– Трех.

– Четырех!

– А четвертого повелел государь до крещеньего дни не займать.

– Идол!… Мало ли что с доброго сердца царь изречет.

В тот же час по Москве, по трущобам и тайным корчмам, забегали соглядатаи, тщетно разыскивая Корепина. Невдалеке от избы Григория-гончара притаилась засада.

* * *

Довольный проведенным днем, царь сидел в глубоком кресле и, отхлебывая подогретое пиво, диктовал Грибоедову расходную записку:

«Декабря в двадцать четвертом числе, за два часа до свету, великий государь царь и великий князь всея Руси самодержец изволил ходить на большой тюремный и на Аглинский дворы и жаловал своим государевым жалованием милостынею из своих государевых рук на тюремном дворе тюремных сидельцев, а на Аглинском дворе полонянников. Да великий же государь жаловал из своих государских рук милостыню бедных и нищих безщотно. Да по его же великого государя указу раздавали нищим же полковник и голова московских стрельцов у Лобного места. Всего роздано безщетно 157 рублев 4 алтына…"

Князь Семен Петрович Львов, примостившийся на лавке у окна, переглянулся с Милославским. Царь недовольно надул губы.

– Аль поскупились мы? Недостаточно милостыни раздали?

Львов вскочил с лавки.

– Не к тому мы. Но нашему впору бы полковнику да головам, да полуголовам со дьяки половины бы тех Рублев с алтынами. Потому, ведомо нам, как они добро твое раздают!

– А что? – встревожился государь.

– Да то, что единою рукою раздают, а другой – отнимают!

Милославский подошел к царю и приложился к его руке.

– А и потеха была! Загнали стрельцы тех убогих в Разбойный приказ да дочиста все и обобрали.

Уставившись в оплечный образ Миколы, Алексей сокрушенно вздохнул.

– То не по нашему велению, а по дьяковскому приказу. С них и взыщется на небесах.

И, переведя взгляд на князя, сердито передернул плечами:

– Ну, чего ты рыло воротишь, инда мыша подохшего отведал!

Львов закрыл руками лицо.

– Не о дьяке я кручинюсь, не о том, государь. Ибо ведаю, что ты перед Господом чист и непорочен душою… Невмоготу мне стало зреть боле потехи бесовские. Посоромились бы хоть грядущего Рождества Господня… Онемечились твои ближние!

Он с омерзением сплюнул и перекрестился.

– Ходит ныне князь Никита Романович, муж царских кровей, в жупане ляцком! Сказывают люди – не токмо сам обасурманился князь, а и людишек обрядил по чину ляцких холопов. А за ним туда же потянул и постельничий… Перед всем миром соромятся.

Алексей растерянно встал с кресла и шагнул к окну. То, что он услышал от Львова, не поразило его, так как он сам потихоньку разрешил Никите и другим ближним рядиться в «еуропейские одежды» и перенимать от иноземцев многие их обычаи. Но ропот бояр, строго придерживавшихся старины, мешал ему открыто стать на сторону преобразователей. Он боялся порвать как с теми, так и с другими. Приходилось кривить душой, ссылаясь на нелюбовь свою к сварам и ни во что не вмешиваться.

– Да и Нащокин больно кичится навыченностью своею премудростям книжным, – не унимался Львов, – я-де володею премногими мудростями! У меня-де восемьдесят две латинских книжицы в терему!…

Алексей заломил руки.

– Токмо и ведаю, что печалованья ближних моих слушаю денно и нощно. А чем я прогневал Господа?

Князь ненадолго примолк, но не выдержал и начал:

– А мне, неученому, сдается, лучше изучать часослов, псалтырь, октоих, апостолов и Евангелие, любить простоту паче мудрости и тем грешную душу очистить от грехов и жизнь вечную получить.

Чтобы как-нибудь прекратить неприятный разговор, Алексей протяжно зевнул:

– Любы мне слова твои, Симеон. Коли б не умаялся я в сей день, сдается, слушал бы тебя безо краю.

Он с трудом разогнул спину и оперся локтем о подоконник

– Так измаялся, что, сдается, и молитвы не одюжу на сон грядущий.

Покряхтывая, он опустился на колени перед киотом.

У постели засуетились, взбивая пуховики, стряпчие и спальники. Под креслом, свернувшись калачиком, беспокойно ворочался и скрипел зубами всхрапывавший карлик.