Текст книги "Записки агента Разведупра"

Автор книги: Андрей Ольшанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

II

По ордеру, выданному Павлоновским, мне выдали 100 000 финских марок на предварительные расходы в Гельсингфорсе. Симсис принес из Госхрана девятикаратный бриллиант и под расписку вручил «жене». Ей выбрали из склада МЧК каракулевую шубу, спороли подкладку с нашитой на карман инициальной меткой и сдали в мастерскую для освежения и приведения в порядок. Комплекты шелкового белья, гарнитуры дорогих отделок, два роскошных кофра из желтой кожи и несессер дополнили щедрую выдачу «приданого» моей «жене». Я получил шубу на енотовом меху, золотой хронометр и портсигар с инициалами, совпадающими с моими (еще бы, из такого склада!). Все вещи были запакованы в деревянный ящик и отправлены в Наркоминдел.

Я получил их в Гельсингфорсе.

Оставалось два дня до отъезда в Петербург – это время я «посвятил» изучению дешифровки, изготовлению химических комбинаций для письма, работал в лаборатории по проявлению фотосводок, знакомился, под руководством спеца, капитана Наживина, минной установкой (!) и слушал лекции «профессора шпионажа», бывшего лейтенанта Раскольникова. Последний настойчиво предлагал мне приобрести из финляндского генштаба планы Кронштадтских укреплений, проданных якобы финнам покойным капитаном Щасным.

Наконец – последний визит Павлоновскому и Лифшицу, заезд в Наркоминдел для регистрации в Секретном отделе – и на вокзал с «женой» и «лакеем» Симсисом.

До Петербурга мы ехали в «дряни», т. е. я в старой шинели и стоптанных сапогах, а «жена» в поношенной мерлушковой шубе и летнем костюме цвета грязи.

Так было велено!

В Петербург прибыли утром.

И на трамвае нас доставил Симсис на квартиру коммуниста Вирккула, в дом финляндской казенной ж.д. на Симбирской улице. Штаб-квартира шпионов и курьеров западной секции! Вирккула до войны и большевизма был скромный «звонарь», торчавший на платформе станции Петроград и отбивавший уход поездам, а ныне кавалер «красного знамени труда»! Симсис занял у меня тысячу марок и ухал в тот же день обратно. Мне же надлежало явиться в финскую секцию компартии с письмом от Лифшица. Там приняли меня сухо и направили к Кингисеппу (расстрелян в Ревеле) в Мариинский дворец.

Высокий статный лидер эстонской компартии внимательно выслушал меня и сообщил, что он устроит все. Я должен ждать товарища Микко и сидеть дома.

Через день ко мне явились три молодых финна-проводника. Один прекрасно владел русским языком.

В присутствии Вирккула они сообщили мне, что меня и «жену» можно перебросить в Финляндию вполне легально. Это будет стоить двадцать тысяч финских марок. Паспорта с фотографическими карточками они купят и пограничную стражу поставят там «где надо». Я дал задаток в пять тысяч марок и две фотографии, свою и «жены». Парни ушли. Через несколько дней они вернулись из Райяиоки и представили мне 2 формальных документа, удостоверяющих, что я и «жена» жители припограничной деревни в Финляндии. План был ими разработан так: со станции Белоостров мы пойдем лесом на лыжах под охраной красноармейцев отряда пограничного пункта до реки. А так как река не замерзла, ее придется перейти вброд. Воды по колено. На стороне финской границы нас будут ожидать пограничники, которые проведут лазейками вдоль дороги в деревню. Им придется дать «на чай».

Остальное устроят уже проводники.

На этом и порешили. С вечерним поездом тронулись в путь. Билеты получили по распоряжению Вирккула. В Белоострове явились к коменданту – чекисту Соколову. Он отвел нам комнату и предложил ждать до полуночи. Финны играли в карты с красноармейцами. Свои люди – эти контрабандисты и перевозчики, жители пограничных деревень Финляндии.

Настала минута – жуткая и полная неизвестности. Нам подали сани, запряженные тощей лошаденкой, уселись мы – «шпионы», красноармейцы и финны. Ехали молча… Долго ехали лесом, потом выбрались на дорогу. В серебряных ризах стояли ели и сосны, высокое небо, как голубой бархат, раскинулось пологом. Мягко хрустел снег под полозьями и копытами лошадей.

Мелькнула какая-то деревня.

Сожженный храм или кирка – на косогоре.

Один красноармеец скинул с плеча винтовку и сошел с саней.

– Близко чухна, – прошептал он, – надо в осторожку идтить.

– Скоро на лыжи надо перейти, болото пойдет, – заметил рыжебородый возница в барашковой шапчонке на кудлатой голове.

Завернули снова в лес, густой, притаившийся и изрезанный узкой дорожкой.

– Сходить надоть… болото, – сказал возница и спрыгнул с саней.

Все сошли.

Финны вытащили из-под соломы лыжи, палки и мешки.

Одну пару дали мне, вторую – «жене».

Красноармейцы взяли свои – широколопастые.

– Счастливого пути, – сказал возница, снимая суконную рукавицу и протягивая мне руку.

– Спасибо, – выдавил я хрипло, и что-то острое впилось в сердце.

– И тебе, гражданка, – сказал он дрожавшей от холода «жене».

Подергал вожжами, свистнул и завернул в сторону… России.

Кое-как наладили лыжи.

Двинулись гуськом.

Финны впереди. Вынули револьверы, сняли предохранители и глубже напялили на глаза свои меховые белые шапки…

Шли долго – час, другой или прошли уже три часа – не знаю.

Лыжи тонули в мокром снегу, в обуви хлюпала вода, и безмерная усталость ломила спину.

Впереди черной лентой показалась Сестра-река. Был слышен гул ее нескованной льдом воды.

– Ну, теперь, товарищи, лыжи снять и «пешком», – тихо сказал один из красноармейцев, сухо щелкнув затвором винтовки.

– Стойте тут, а я пойду «нюхать», – сказал финн-проводник и, сбросив с ног лыжи, зашагал к видневшемуся в темноте берегу.

Остановились.

– Страшно мне, – услышал я около уха шепот «жены».

Я невольно сжал ее руку и произнес глупое:

– Ничего.

Издали донеслось что-то похожее на падение ветви или камня. Потом свист… Кто-то показал «огонь».

Осторожно, притаив дыхание все тронулись на мелькавший впереди огонек электрической лампочки.

На берегу стояли двое.

Один был наш проводник, другой – его брат, пришедший сообщить, что «воздух чистый».

Никаких пограничников, понятно, не было.

И как после выяснилось, этот прием был выдуман финном, чтобы сорвать с меня «на чай».

Красноармейцы остановились – винтовки к плечу и палец на спуске.

Финны посовещались минуту-другую и разработали дальнейший план.

Залькевич перенес на тот берег один из финнов, а я, держась за руку другого, прошел вброд. На этом берегу была Финляндия. Моя нога коснулась территории свободной страны, где начали действовать те безжалостные предписания Лифшица, Павлоновского, Раскольникова и других чекистов.

Светлело небо…

Вдали виднелись серые силуэты домов и построек.

Дул прохладный ветер и откуда-то издали долетал дымный запах.

Быстрыми шагами, наклонившись, следуя за финнами, мы с «женой» вышли на тропинку, ведущую в мелкий перелесок.

Шли молча, прислушиваясь к каждому шороху, двигались куда-то, отдав себя на попечение идущих впереди…

Напрямик к нам выступила изгородь из кругляков-камней.

Перелезли через нее и, пройдя еще сотни две шагов, мы увидели огонек в окне дома.

– Это наш дом, – сказал один из финнов и, вынув трубку, стал ее раскуривать.

– Теперь почти главное сделано, – продолжал он, попыхивая едким дымом, – отдохнете, тогда повезем вас в Виипури[1]1
  Выборг.


[Закрыть].

Тявкнула собака в подворотне и стихла.

Вошли в сени.

Старая, седая, сгорбленная финка светила фонарем и, добродушно улыбаясь, покачивала головой, бормоча:

– Terwe tuloa[2]2
  Добро пожаловать.


[Закрыть].

Типичная финляндская изба зажиточного крестьянина – все чисто, вымытый еловый пол и скамьи, занавески на окнах, фуксии и кактусы. На полках книги и Библия. Деревянные кровати покрыты шерстяными вязаными одеялами, перед ними домотканые коврики.

Тепло. Светло. И так приятно запахло печеным хлебом.

Засуетилась старуха, забегала.

Моей «жене» принесла рубашку, шерстяные чулки, пеструю кофту и туфли.

Отвела ее в соседнюю комнату и помогла стащить набухшие сапоги.

Обо мне позаботился ее старший сын, Микко. Предоставил мне свое белье, суконные брюки и свитер.

– Вот тут и отдохните, на этой кровати. Мать кофе сварит, выпьете один кнорри[3]3
  Горячий черный кофе со спиртом.


[Закрыть] и спать, – сказал он, раскладывая на скамье платье.

Я переменил белье, напялил свитер и толстые чулки.

Приятное чувство тепла клонило ко сну.

Запас валюты промок; мне пришлось разложить на печке десятки тысяч финских марок, и я решил сторожить.

Но Микко уговорил идти к «жене», а «марки» сами, дескать, высохнут.

Я сообщил ему количество денег и пошел в комнату, отведенную Залькевич.

Если теперь мое положение и было смешным, я все же решил приступить к «семейной жизни».

Залькевич, на мой стук, открыла мне дверь. Куда девалась «кинозвезда»?

Передо мной была измученная, исхудалая крестьянка, с выражением животного страха в глубоко ушедших в орбиты глазах…

III

Четыре дня мы отдыхали в доме проводников, тем временем средний брат Антти съездил в Выборг и приобрел нам приличное платье и обувь.

Ранним утром мы сели в сани и Микко повез нас в ближайшую деревню, откуда нас в Райяиоки доставил местный купец – финн Итконен.

Так как по дороге к железнодорожной станции были расставлены воинские патрули, проверявшие документы, ехать в санях купца было надежнее, чем с Микко. Он и избрал такой маневр для отвода внимания.

«Купец» взял за дорогу в семнадцать километров три тысячи марок. Два раза осматривали наши документы бравые солдаты, все сошло благополучно.

Документы были на подлинных бланках сфабрикованы в Финской секции Коминтерна. На станции снова потребовали документы и, проверив наши, взятые у Микко, чемоданы с провизией, любезно извинившись, козырнули «шюцкористы» и впустили в зал.

Билеты до Выборга купил купец.

Я слыхал, как он пояснял стоявшему около кассы солдату, что едет на выборгскую ярмарку покупать «свояченице» корову. Итконен, однако, с нами доехал до первой станции и, распрощавшись, сказал, что Микко будет в следующем вагоне. На станции Мустамяки вошли в вагон двое статских – агенты политполиции.

Потребовали документы.

Спросили, куда едем, и, удовлетворившись моим ответом, отметили на «ленсманской» бумаге визу.

Перед самым Выборгом тоже, и второй этап прошел благополучно.

От Выборга до Гельсингфорса ехали вместе с Микко. Поздно вечером прибыли в Гельсингфорс.

Микко нанял такси.

Прибыли в Тээле – на конспиративную квартиру.

Хозяин квартиры, «портной» Якима, был, как потом оказалось, коммунистом – участником мятежа 1918 года и лишь недавно выпущенный из Катаянокской тюрьмы. Портным он фактически не был, но для прикрытия своей деятельности имел вполне оборудованную мастерскую и даже немалый запас тканей. Работали у него подмастерьями пять профессионалов портных, все члены Мопра и Комъячейки.

Финская секция выдавала ему ежемесячно 15 000 марок для содержания мастерской по изготовлению военного обмундирования.

«Клиентура» состояла из нижних чинов местного гарнизона и приезжих агентов шпионажа.

Сличив половину моего мандата, написанного на шелковой бумаге, «портной» предоставил нам комнату.

Микко произвел со мной окончательный расчет и попросил дать расписку в том, что «масло и сыр» получены, что означало условленное – благополучно прибыли.

После ухода Микко «жена» сказала:

– Содрали с нас немало эти парни, но доставили отлично.

Подсчитал деньги – оставалось пятьдесят девять тысяч. На перевоз ушло почти сорок пять тысяч.

Заглянул хозяин, предложил поужинать и сообщил, что утром придет особоуполномоченный. От ужина мы отказались – пережитое за эти дни настоятельно требовало отдыха…

Утром, после завтрака в нашу комнату вошел высокий, элегантно одетый господин и назвался Кирштейном.

Было ему лет под сорок – скуластое, упитанное корявое лицо, глубоко сидящие серые глаза и приплюснутый нос выдавали его «породу».

– Вы номер 794? – спросил он, развалившись в кресле и положив мясистую руку с искусанными ногтями на пальцах на стол.

– Да, – ответил я.

– Деньги у вас остались?

– Около шестидесяти тысяч есть и бриллианты, – ответил я.

– Здесь вы не должны оставаться, – начал он, внимательно разглядывая мою «жену», – это на первое время. Сегодня же вы снимете квартиру в Мункснесе. Это за городом. Там сдается особняк в три комнаты. Главное, соседей нет… Прислугу вам я нашел – партийка. Кого вы знаете из русской эмиграции? Знакомы вы с полковником Кондыревым? Полковника Фену знаете? Генерала Васильевского? Бывшего воинского начальника Балицкого, наверно, знаете? Вот мой совет – сегодня же не теряя времени поезжайте и снимите особняк. Но раньше оденьтесь. Это тряпье долой. Кстати, вашей супруге необходимы бальные туалеты. Пока ваши вещи придут – купите все. Теперь сезон… Белогвардейцы устраивают благотворительные балы. Ваше присутствие на них обязательно. Там можно многое «поймать». На этой же неделе вам дадут документы. Заготовьте фотографии – я завтра зайду за ними. На Александровской улице есть моментальная фотография. Вы же по-шведски говорите?

– Немного, – ответил я резиденту.

– Будете снимать квартиру – назовитесь коммерсантом. За квартиру заплатите вперед за три месяца. Попрошу вас позвонить мне около пяти часов вечера. Номер 4–04.

Вызовите Ингрид и скажите, что говорят по делу бумаги для экспорта. Подойду я. Если сняли квартиру – скажите: «могу представить сто тонн», нет – «заказано». Тут ведь телефонные барышни шпионят. Теперь займемся вами, товарищ. Купите платья, шикарной обуви и белья. Все теперь же. Денег не жалейте. После маникюра украсьте палец обручальным кольцом и на мизинец бриллиант. Забудьте, что вы из Советской России. Вы – эмигранты из Константинополя. Документы получите с визами. Все тип-топ. Я получу из полпредства план работ. Коренец приедет ночью. Это секретарь миссии. Наш организатор. Будете реализовывать бриллианты – скажите мне. У меня есть знакомый еврей-спекулянт. Платит хорошо и без риска. Ну, кажись, все. Главное теперь – осторожность и внимание. Купите несколько чемоданов, без вещей же не снимают барской квартиры, – сказал тип и, протянув мне руку, добавил: – Всего доброго.

– Началось, – произнесла устало «жена» после ухода резидента и нервно хрустнула скрещенными пальцами.

– Да, директивы даны. Пойдемте же покупать туалеты и перерядимся, – сказал я и, подойдя к ней, шепнул: – Это недолго же.

В первоклассном магазине Taylor мне выбрали пиджачную пару, смокинг, пальто с котиковым воротником, а «жене» – манто со скунсовым воротником.

Рассчитался новенькими, уже высохшими кредитками.

Кортонки со шляпами, пакеты белья, коробки с обувью, воротниками, галстуками, перчатками и носками обошлись в четырнадцать тысяч марок. Все покупалось лучшее и модное!

У Тилла мы купили обручальные кольца и, по указанию резидента, кольцо «на мизинец».

Вещи были доставлены на нашу конспиративную квартиру в Тээле.

IV

В ресторане «Катр» заняли стол одетый с иголочки господин и элегантная дама – агенты шпионажа…

Было жутко, необычайно жутко встретиться взглядами с теми посетителями, которые, не подозревая в нас агентов Разведупра, задерживали свое внимание на новых лицах шикарного отеля-ресторана.

В нем жил тогда генерал Маннергейм.

Я всматривался в лица гостей, но никого не было знакомых.

В оркестре один скрипач вызвал в памяти воспоминание: его я узнал.

Это был бывший полковник К.

С супругой мы перешли уже на «ты», но старались избегать разговора по-русски. Мы «офранцузились». Счет уплачен. Мы вышли.

Шумно на Эспланаде… Взад и вперед движется волна нарядно одетых дам, военных, учащихся, элегантных мужчин – преобладает шведская речь.

Зеркальные окна магазинов в огне электрических лампочек. Мчатся автомобили… Кипит жизнь, но нет все-таки того темпа довоенной Финляндии.

Наняли такси и поехали в Мунксенес снимать квартиру.

В ельнике, опорошенном снегом, стояла вилла, над ней высился утес с беседкой. Старуха-дворничиха показала дом.

Уютно и благоустроено.

Богатая мебель. Ковры и множество картин финских мастеров.

Старуха, показывая комнаты, спрашивала о моих занятиях, семейный ли я, надолго ли думаю снять дом и т. п.

Цена была высокая для местного жителя, но мне как «иностранцу» подходящая – три тысячи марок в месяц.

– Господа могут быть покойны – наш район очень тихий и благочинный. Летом тут рай. Купальня, на берегу пристань и лодки. Хозяин живет за границей. Он профессор какой-то, – поясняла сторожиха, видимо посчитавшая нас «знатными иностранцами».

Снял особняк, сказав, что перееду завтра же.

Наемную плату надо было внести в адвокатское бюро.

Поехали туда.

«Патрон» выдал расписку в получении денег и обещал приготовить контракт.

Итак, мы обосновались по указанию Яна Розенталя.

В пять часов я позвонил по данному им номеру и вызвал Ингрид по делу бумаги.

Розенталь не заставил себя ждать, после грубого «алло-о» спросил:

– Сколько тонн папиросной бумаги имеете в депо?

– «Могу доставить сто тонн» – ответил я.

– Отлично! Завтра буду на вашей фабрике. До свидания, до вечера.

Поселились в особняке.

Дворничиха принесла три бланка для заполнения и домовую книгу. Затопила печки и справилась о прислуге.

Я сказал, что к нам вернется наша прислуга.

К обеду явилась молодая финляндка Сайма с письмом от какого-то Арвола и сказала, что она рекомендована владельцем портновского дела в Тээле.

Сайма сносно владела русским языком и, устроив свой скарб на кухне, принялась за работу. Вечером она показала «жене» партийный билет и сказала:

– Мой отец расстрелян «мясниками», я теперь коммунистка.

Надо отдать справедливость, Сайма оказалась чистоплотной, работящей девушкой. В коммунизме – фанатична, до крайнего предела насыщенная ненавистью к «буржуазии».

О Советской России она говорила с каким-то умилением и, по-видимому, совершенно не знала истинного положения вещей в «комрае».

Приятно пахло в комнате еловыми ветвями… На письменном столе в белой раме стояли портреты генерала Маннергейма и председателя финского Сейма Свинхувуда. Я так и оставил их, хотя принадлежали они кому-то, раньше меня снимавшему особняк. Массивная люстра, спускавшаяся с потолка, разливала ровный голубоватый свет. Супруга отдыхала в спальне, а я ждал резидента…

Он явился не один.

Вместе с ним пришли первый «советник» посольства, совершенно не значившийся в дипломатическом списке СССР, – Фишман и военный атташе Бобрищев.

Фишман, числясь советником, на самом деле был «оком» МЧК и прибыл в Гельсингфорс нелегально в начале 1920 года.

Розенталь хозяйственным взором осмотрел квартиру, постучал в стены, заглянул в печки и, приподняв ковры, ощупал полы.

– Подходящее жилье, – сказал он Бобрищеву, – летом можно с городом сообщаться на моторной лодке. Надо вот пункт поблизости найти.

Раздевшись, гости прошли в столовую.

«Жена» распорядилась приготовить кофе.

Розенталь тем временем занялся делом.

– Запишите, товарищ, эти имена и зашифруйте «красной медью», – сказал он, вынув из кармана коробку лепешек «Вальда».

Взяв блокнот, я вооружился стило.

– Во-первых, возьмите на глаз вот этих господ, – продолжал он, слизнув с ладони несколько высыпанных лепешек, – полковника Фену, он председатель всей эмигрантской своры, потом его ближайших помощников – барона Унгерн Шнернберга, редактора газеты Саволайнена, генерала Васильковского, полковников Балицкого, Кондырева, бывшего сыщика Кунцевича, начальника политполиции Хольмстрема и его помощника Клеметти. Это первосортные.

Дальше – запомните некоего типа, занятого писательством, по имени С…, выводите его на чистую воду. По нашим агентурным сведениям, он числится в политполиции и дает уроки финского языка «полубелому» эксперту из торгпредства Карабасникову. Попробуйте войти в эти круги и собрать материал. Пустите в оборот вашу супругу. В субботу в залах Сосиэт-хузет какой-то белогвардейский бал. По нашим сведениям, там будут все те, кои нам вредят. До этого познакомьтесь с кем-нибудь из видных эмигрантов. Лучше с семейными. Закажите стол и с супругой приступайте к обзору и наметке. Вы знакомы со многими из белого центра. Предупредите при встрече, что вы прибыли из Турции, побывали во Франции и так далее. На всякий случай я принес вам удостоверения различных учреждений, по которым видно, что вы эмигрант и занимаетесь коммерческими делами.

Розенталь передал мне удостоверение турецкой полиции, сертификаты отелей на Пера, счета на мое имя и паспорт финского градоначальника на имя Кари с женой Марией.

– Паспортом вам не надо теперь пользоваться – это на случай ваших командировок, – посоветовал он мне.

– А скажите, товарищ, вы знаете многих русских в Гельсингфорсе? – спросил, картавя, Фишман.

– Кое-кого знаю, а что?

– Ваше появление не возбудит подозрения у них?

– Не знаю… Попробую изловчиться надуть их, – ответил я нерешительно.

– А что вы его учите! – воскликнул, как бы раздражаясь, Розенталь, – сам знает, на что пошел. И не маленький!

«Советник» вскинул на уполномоченного глаза и виновато произнес:

– Чтобы не вышло, как с номером 303.

– Тот был идиот – ваш 303-й, – буркнул Розенталь сердито и, встав, подошел к окну.

– Комбриг, взгляните-ка сюда, – весь залив как на ладони! – воскликнул он повернувшись к атташе.

– Я уже обозревал это место. База прекрасна! Весной начнем доставку грузов. А осенью хлопнем восстанием, – сказал Бобрищев, лукаво щуря Фишману глаза.

Сайма принесла кофе.

– А какую красивую бабу вам нашел наш портной! – воскликнул Розенталь, окидывая взглядом смутившуюся Сайму.

– Ты коммунистка? – спросил Розенталь строго.

– Да, – ответила бойко девушка.

– Молодец! Ты будешь получать три тысячи жалованья, но держи язык за зубами, – промолвил Фишман и встал. Пожал руку Саймы и добавил: – Молодец «тютто».

Сайма вышла.

На лице атташе зазмеилась улыбка не то иронии, не то насмешки.

– Нечего фамильярничать, товарищ, – бросил он нетерпеливо, – с ней надо иначе вести себя.

Фишман надул толстые губы и пожал плечами пробормотав:

– Почему?

Атташе рассмеялся:

– Прислуга, хэ-хэ-хэ, а вы на «ты».

Розенталь отпивал маленькими глотками кофе и, казалось, о чем-то думал, хмуря изрезанный глубокими бороздами низкий прямоугольный лоб.

«Жена» сидела в тени, в качалке и, казалось, была мысленно далека от всего происходившего в комнате.

О чем думала она?

Какие мрачные мысли роились в ее голове, какие чувства таило ее сердце?

Присутствие «гостей» тревожило меня. Я не допускал и мысли, что моим «гостям» было предоставлено такое свободное передвижение в Гельсингфорсе.

– Займитесь поручениями. Я жду вашего донесения в понедельник для доклада товарищу Черных, – сказал Розенталь, подходя к «жене». – А вы, товарищ, не унывайте. Заведите знакомства с местными офицерами. Есть красивые мальчики. Для дела важно, – произнес он, улыбаясь краем рта и пожимая ей руку.

Бобрищев доминировал над этими типами изысканностью манер и корректностью в разговоре. Приложился даже к руке «жены» и небрежным тоном фата проронил:

– Очаровательной даме наше почтение. До свидания.

Фишман протянул мне три пальца и пробормотал сухо:

– До свиданья.

Сайма проводила гостей на улицу. Заперла калитку. На кухне застучал топор – «тютто» принялась готовить ужин.

– Вы спросили как-то, кто такая Гибсон, так вот теперь я расскажу вам ее прошлое и настоящее. До какой глубины человеческой низости пала она – это страшно даже подумать, – начала «жена» свое повествование, усаживаясь против меня на диване.

Под шум метели за окнами я услышал жуть действительности «красной» России.

– Гибсон была моей подругой детства. Она дочь богатого коммерсанта. Ее отец был убит бандитами Петлюры в Черкассах. Мать сошла с ума. И вот тогда Гибсон покидает Черкассы и едет в Полтаву. Знакомится там с командиром I Интернационального полка Фекетэ и превращается в его содержанку. Фекетэ был тогда в фаворе у Троцкого. Он осыпал Гибсон бриллиантами и жемчугами… Она следовала за ним в салон-вагоне или в роскошном фаэтоне расстрелянного помещика М-ской губернии М. Но, на ее беду, она влюбилась в красавца-венгра, офицера штаба Фекетэ. И на нее донесли. Уследили. Офицер был расстрелян, а ее Фекетэ отдал в «общее пользование» первой роте… В Лубнах в 1921 году ее нашли на полотне железной дороги, очевидно выброшенной из вагона. Полуобнаженной и без сознания. Какой-то эшелон красноармейцев подобрал ее и привез в Москву. И через полгода Гибсон была в ЧК секретным сотрудником. Она «предавала» всех, виновных и невиновных. На ее душе не меньше трехсот жертв. Когда она уже окрепшей, поправившейся встретила меня и сообщала без утайки о своих работах, мне стало ясно – она была матерая чекистка. Она и не скрывала, что лично расстреливала жертвы, не таила кошмарных избиений в подвалах МЧК и с какой-то болезненной, животной радостью передавала о новых жертвах, которым не избежать ее кольта…

Она сошлась с одним офицером-спецом, пожила с ним месяц и предала Лацису. Выпросила у командира разрешение застрелить его и, получив пропуск в подвал, где совершались казни, пришла на час раньше. Ждать его. Гибсон предала дядю, мужа старшей сестры и тетку. Она жила в каком-то кровавом тумане – морфий, кокаин и опий отпускались ей по ордерам ВЧК в неограниченном количестве. Нравственно она уже погибла, но тело еще служило приманкой любящих сильные ощущения сановников Москвы. В числе ее поклонников были, как она говорила, Вигдор Копп из Наркоминдела, садист доктор Кедров, жестокий палач Менжинский и бывший наркомюст Стучка. Потом пошли рангом ниже, вроде Бобрищева или Лифшица. Она заманила из Польши, путем переписки, в Россию дальнего родственника, бывшего морского офицера, и, когда его расстреляли, получила вознаграждение в виде заграничной поездки – в Берлин. Но и там она предавалась кутежу в ночных локалах и шикарных притонах. Вернулась обратно с громадным багажом дорогих туалетов и шляп. Снова взялась за работу. Погибший она человек, и недалек тот час, как ее по ордеру ВЧК сдадут коменданту для расстрела.

Она не первая и не последняя из бесчисленной плеяды «совагентш», нашедших последний приют в яме Ваганьковского кладбища.

Она умолкла. Опустила голову на грудь и сжала руками виски.

Воцарилось жуткое молчание. Перед моим взором предстала картина последней встречи с Гибсон.

Леденело сердце при мысли, что и я стал косвенным участником беспримерных в истории человечества убийств…

– Скажите мне откровенно: вы будете работать «им»? – обратилась ко мне как-то «жена».

– Понятно, иного выбора нет, – ответил я.

– О, как это ужасно! И зачем я поехала с вами? – сорвалось с уст Залькевич.

– Разве вы могли не ехать? – спросил я.

– Да, могла избрать иной путь или уйти в какой-нибудь наркомат работать. Но я надеялась, что вы поймете меня и бросите шпионаж. Вы же начинающий и вам легче уйти от «них». Хотя у них щупальцы всюду. Несколько месяцев тому назад из Гамбурга привезли в Москву резидента, не пожелавшего добровольно прибыть. Расстреляли вместе с женой и ребенком. Да, вы правы. Надо искать для ленинской банды жертвы, надо давать работу тысячной армии палачей, надо поддерживать революционный дух масс за счет казнимых «контрреволюционеров». Надо! И тот, кто продал уже свою душу ВЧК, – слуга Сатаны, – горестно произнесла Залькевич и, встав, шатаясь направилась к столу.

Взяла папиросу и нервно закурила.

Прошлась по комнате взад и вперед.

– Я не выдержу долго… Там – еще иное дело. Там я и сама не знала, кто шпион, кто нет, но тут? Я не в силах. И если вам жаль человеческой, пусть подлой, души, не требуйте от меня работы, – сказала она, подходя ко мне, моляще глядя увлажненными глазами на меня.

– Хорошо. Я лично ничего от вас не требую. Но как они?

– Я буду лгать им, но работать не могу. Не могу… Я боюсь… Мне страшно. Поймите, мне страшно: я шпионка – в среде людей, презирающих это гнусное ремесло. Не выдавайте меня Розенталю. Храните от них мои слова. Умоляю вас. Если хотите, я достану для вас несметное количество бриллиантов, денег и ценностей. Мне верят, и у них есть, что дать мне… Не бойтесь, я не предам вас, если суждено нам быть разоблаченными – разделю вашу участь… Я охотно помогу вам в вашей роли…

Залькевич неожиданно оборвала слово и тихо подошла к двери, ведущей в кухню.

Приложила ухо к двери и кивнула мне головой.

Я подошел на носках.

За нами подслушивала Сайма. Хорошо, что мы говорили вполголоса. Заскрипели половицы, и Сайма, очевидно, вернулась к плите, так как загремела посуда.

– И тут мы не люди, как видите, – произнесла Залькевич, – и тут мы рабы всесильной Чеки.