Текст книги "Вороново Крыло"

Автор книги: Андрей Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Стой! – Крикнул мне кто-то, – Оставайся на своем месте! Потом я пытался выяснить, кто меня остановил, но никто не признавался в этом. Мало того – никто ничего не слышал. И если это был глас не человеческий, то кто кричал мне, если всем богам в тот день было на нас наплевать. Может, в тот какой-то бог отмечал свой день рождения. Другие боги испекли ему большой пирог и украсили его свечами. И теперь он набирал воздух, чтобы задуть их. Магия не действовала. Наши магики махали руками, пытаясь сотворить хоть какое-то заклинание, но только гоняли воздух. Без магической защиты и оружия атакующие стали беззащитны. Их начали издалека расстреливать из арбалетов, а когда они приблизились достаточно близко их встретили меченосцы. Некоторые, видя такой финал, остановились, но это не имело никакого значения – дальше охрана пошла на них, а потом принялась за магиков. Один попытался укрыться в другой группе, но его оттуда вытолкнули сами пленные. Потом тюремщики добили раненых. Бог выдохнул – свечи погасли разом. На школьном дворе остались лежать трупы. Стало удивительно тихо – все были так удивлены, что даже стали тише дышать. Мы медленно заходили в здание, глядя только на поле побоища.

– Ну что ж, – в тишине я услышал как кто-то из охранения бросил, – они не прошли первый экзамен. Мне их совершенно не жалко.

– Вы не пробыли здесь и нескольких часов, но потеряли треть. Если вы не хотите, чтобы ваш выпуск поредел на вас, стоит выучить правила этого заведения. Если кому-то они покажутся слишком сложными, то я скажу, что наказание у нас простое и всего одно – смерть… Нас построили уже за дверями в просторном вестибюле. Пол был выложен равными гранитными плитами – я смотрел вниз и мне казалось, что сейчас они расступятся, и мы рухнем вниз. Пахло чем-то съестным: где-то совсем рядом пекли какую-то сдобу. Я вспомнил, что голоден. От запаха заныл желудок – вчера при выходе с арены всем дали по пайке хлеба и по рыбине. Слева было две лестницы – одна вела вниз, другая вверх. Справа лестница была одна – на широкой первой ступени стояло пять человек. Не трудно было догадаться, что здесь они главные. Говорил тот, что в центре:

– Было бы неплохо, если бы все присутствующие покинули это здание в добром здравии, но я прекрасно понимаю, что этого не произойдет. Прошлый выпуск составил только десятую часть, но мы особо не расстроимся, если все вы погибнете – вы враги, а стало быть, подлежите уничтожению… Пленные недовольно зашевелились, охрана напряглась – но ничего не произошло. Все знали, чем закончился прошлый бунт.

– Попали… – прокомментировал кто-то рядом со мной.

– Целью этого заведения является ваша перековка в солдат федеративной армии…Смертью карается порча имущества, акты неповиновения… Он заколачивал в нас слова будто гвозди в крышку гроба. Перечень был весьма объемист, но и этого им казалось мало:

– Кроме того, в конце недели мы будем уничтожать самого нерадивого ученика…

– А побег?… – крикнул кто-то из толпы. Странно, но в перечне провинностей, попытка к побегу не упоминалась. Говорящий криво усмехнулся.

– Хотел бы я посмотреть, как это у вас получится. Мы не хотим чтобы у выживших пребывание в этих стенах прошло бесследно. Посему мы будем учить вас всяким полезным предметам. Мы дадим вам даже оружие, и место, чтобы драться. А правила вы установите сами… Хотя можете и не устанавливать – пусть выживет сильнейший… Крайней справа стояла женщина. Она привлекала к себе внимание – среди остальных она выделялась, как породистый скакун будет выделяться среди ломовых лошадей. Одета она была в кавалерийскую униформу, ладно скроенную под фигуру. Фигура у нее была хорошая – форма была не хуже. Это были не перекроенные нами же на скорую руку кителя и брюки – ее форму шили по личным меркам из хорошей ткани. На ее поясе висела шпага – красивая вещица с ажурной гардой. Выглядела она скорей как игрушка или украшение, но я ни на мгновение не сомневался, что пользоваться она ей умеет… Я подумал, какое место она может занимать в этой школе. Вдруг я заметил, что почти все вокруг смотрят на нее.

– Как думаешь, кто она?.. – спросил я у соседа.

– Может магичка… За нашей спиной кто-то вмешался:

– Палач… – я скосил глаза. Говорил оберлейтенант, с профилем то ли орла то ли стервятника —тот самый, который разговаривал с мятежниками на арене.

– Да нет, это бред… – ответил мой сосед.

– Пари?…

– А что у тебя есть?

– А у тебя?… Охрана шикнула на них, спор затих… Директор школы уже заканчивал свою речь: И если кто-то хочет стать под наши знамена прямо сейчас… Он недоговорил – но все было ясно без этого. Из строя вышло три человека. Их казнили вечером, и сожгли вместе с теми, кто погиб утром. Среди пленных их считали предателями, но тюремщики не поверили в их искренность. Это был второй экзамен.

Нам выдали постельное белье, жетон пленного и расселили по комнатам. Жилые комнаты занимали почти весь первый и второй и полностью третий. В маленьком тупике справа от парадной лестницы на первом этаже была учительская, над ней, на втором этаже, дверь была закрыта на тяжелые замки. Открывали их только в субботу, когда прибывала гауптман. Она входила, проводила там некоторое время и после ее ухода дверь опять закрывали на замок. Мне досталась комната на втором этаже, почти посередине. Комнаты были рассчитаны на четырех, но после неудавшегося бунта, для многих не нашлось соседа. Почти всю осень и часть зимы в школу прибывали новые пленные, но из-за жуткой ротации места были всегда. Мои соседом был определен бывший кирасир, лейтенант Генцеф Райнард. Райнард был обидекстером – он одинаково хорошо дрался левой и правой рукой. Такие фехтовальщики довольно редки. Бывали случаи, я дрался с левшами – скажем так: бои были нешаблонными. К слову сказать, самые плохие бойцы получались из левшей, которых пытались переучить. Я встречал нескольких – это были люди с жутким комплексом неполноценности. Ни в чем до конца неуверенные – обеими руками они дрались одинаково плохо. Но Генцефа это не касалось – он был универсален. Бил с обеих рук, а когда у него оказывалось две сабли, начиналось настоящее представление. Я дрался с ним один раз – больше не успел. Из нашей комнаты он погиб первым Сперва я думал, что комнату мы получили на двоих. Но когда мы зашли в комнату, там уже был один человек – как оказалось, первые пленные в Школе появились еще за два месяца до нашего прибытия. Наш сокамерник был почти ветераном – он пробыл в этих стенах уже месяц. Встретил он нас молча, и лишь когда Генцеф стал усиленно разглаживать китель, бросил:

– Здесь встречают не по одежде, здесь встречают по уму и силе…

– А провожают как? – спросил кажется я.

– В основном – ногами вперед…

– И отчего все умирают?

– Известно от чего… От смерти…

Его звали Сайд. И все. Так он называл себя, и так мы называли его. Может статься, он носил другое имя, скорей всего у него была фамилия, но он ей не пользовался. Форму он носил совершенно обыкновенную пехотную только с нашивкой за ранение – но по тем временам иметь такую было все равно, что не иметь особых примет вовсе. Но никто не узнал, где он получил ранение, тем более откуда он, какое звание носил. Порой, он что-то рассказывал – иные пытались подловить его на лжи. Но если он и лгал – то лгал виртуозно. Был случай, когда он рассказывал о рейде в Шентер. Повествовал подробно, с деталями известными лишь очевидцу, легко объясняя странности и секреты рейдеров. Тогда кто-то заметил, что Сайд не мог там быть, поскольку все участвовавшие в рейде погибли.

– Ну и что с того? – ответил Сайд. Все промолчали. Действительно: что с того? Что еще рассказать о нем —он не любил затхлый воздух, предпочитая жить в доме наполненном сквозняками. Он говорил, что они напоминают ему ветер…

Человек – это история. И наоборот. Сначала нас было три с половиной сотни солдат, людей, историй. Было. Две сотни историй зарыто ровными рядами на кладбище. Остальные, может статься, продолжаются. Как и моя. Мои описания людей могут показаться излишними, но иначе я не могу. Историю делают люди, и уж потом история творит людей. Любая армия прежде всего состоит из людей. Горе тому, кто это забыл… Еще до наступления зимы что-то изменилось в нас, мы будто замерзли, стали впадать в спячку… Тела стали негибкие, будто деревянные, движения как у марионеток – отрывчатые, быстрые но недостаточные. Холода, холода… Мы замерзли внутри: сжалось сердце. Оно не билось а выдавало будто барабанную дробь, силясь порвать клетку из плоти. Речи стали короткими, шутки жесткими будто пурга. Если у кого-то появлялись дела, он откладывал их, словно он не был ограничен двуединством: «здесь и сейчас». И случись нам расплакаться, вместо слез на глазах бы выступили бы льдинки. Но мы не плакали – кому бы стало от этого легче. Все замерзли, ожидая весну, что могла нас растопить. Может и так, но порой мне кажется, что тот лед засел во мне навсегда.

В первый же день, за ужином я познакомился с тем гауптманом. Он носил титул графа и звали его Гебером Громаном. Он сидел один в уголке, я, не спрашивая разрешения, подсел к нему.

– Послушай, – сказал я, – ты ведь знал о мятеже. На прямой вопрос я получил не менее прямой ответ – он утвердительно кивнул.

– Но не стал к ним присоединятся?.. Он кивнул еще раз.

– А почему?

– Видишь ли… А ты почему не присоединился?

– Мне не предлагали. Предложили бы – пошел…

– Тебе повезло, что не предложили.

– Повезло…И все же?… – настаивал я Граф пояснил.

– Ты видишь человека за вторым от нас столиком?.. – он показал глазами на кого-то за моей спиной.

– Какого?… – начал было я, но обернувшись увидел, что там сидит только один человек.

– Ты его знаешь?

– Нет.

– А я знаю. Это Эгер Риальди – тертый калач… Группа дальнего проникновения – туда других не берут… Он бежал из плена пять раз.

– Значит его брали в плен пять раз.

– Уже шесть. Но не суть…Суть в том, что когда мятежники подошли к нему, тот послал их подальше… Знаешь почему?

– Он одиночка, – сделал я предположение. От моих слов Гебер глубоко задумался.

– Ты знаешь, не подумал, – признался он, – наверное, ты прав. Но я сделал правильный вывод из неправильных предпосылок. Это спасло мне жизнь. Дальше мы ужинали молча.

Когда после ужина мы вышли во двор, вокруг школы возвышался мутный магический барьер – то, что потом мы стали называть Стеной. Она была выше труб, выше самого высокого дерева школы, будто сужаясь к горловине. Они не смогли забрать у нас все небо, малую часть пришлось нам оставить, иначе бы мы задохнулись как лиса в кувшине. И мы начали жить с равнением на небо —ибо там вверху была свобода. Бывали случаи, когда в стене делали брешь – через нее приходили новые пленные, случалось уводили кого-то из нас. Куда и зачем – никто не знал и рассказать было некому: оттуда не возвращались. Очевидно, что вели их не на смерть – это успелось бы и в Школе. По мере того, как нас становилось меньше, избыток стражи тоже уходил наружу. Стену могли открыть только оттуда – как выяснилось, учителя и охрана как и мы не обладали магическими способностями. Иногда к нам залетали птицы, но случалось это редко – у нас им нечего было особо делать. Гнезд они не вили, кормушек им тоже никто не делал. Но странное дело – у птиц не было никакого почтения к людским знаком – даже наоборот: все они неизменно гадили на памятник стоящий на главном дворе школы. Неизвестно почему декана это раздражало – он ставил пугал, развешивал силки, но помогало это мало.

– Если птицы памятника этого не испугались, – заметил кто-то, – с чего им пугал бояться… Единственное, что мог сделать декан, это послать кого-то помыть памятник. Однажды, во время помывки, из привязанности декана к памятнику, я сделал вывод, что последний ваялся с какого-то родственника первого. Схожесть, в общем была, но мне объяснили, что памятник этот поставлен известному диверсанту. А уродлив он потому, что лепили его с посмертной маски, ибо тот умер от жуткого парализующего яда… Диверсант этот был все больше поджигателем, и выдали оккупантам его же земляки, которые были не согласны жечь свои хаты… Я не знаю, что бы я узнал еще, но нас прервал окрик:

– Смотри-ка, из-за угла нового жмурика ведут … За несколько недель в школе сложился свой жаргон. Стена была замкнута кругом, следовательно углов у нее не было. Но то, что прибывало из-за Стены, прибывало «из-за угла»: некоторые считали это смешным. Жмуриками или покойниками называли всех пленных, намекая на безрадостное будущее. Если кто-то сдавался, не выдерживал – о таких говорили: «Для нас он мертв…». Хотя это и не означало, что о нем будут говорить только хорошо. Действительно – из-за Стены везли нового пленного. Через некоторое время до меня дошел слух, что новенький определен в мою комнату. Звали его Матием Тахерия, но почти сразу его начали называть Малышом. Кличка приклеилась за ним – он был небольшого роста и в нашей комнате так и не научились принимать его всерьез. Когда нам было лень идти на ужин, за едой мы посылали его

– Нашли самого младшего, – ворчал он, отправляясь в столовую – никакого почтения к моим годам… Из нас он действительно был самым младшим, но только по возрасту. Это была его третья война и второй плен.

Нас действительно пытались чему-то научить. Я говорю не об выживании на гране возможностей, а действительно о лекциях, учителях и науке. Мастер Мечей читал курс диверсанта и прикладное вооружение – как превратить в оружие самые обычные вещи. Магию в Школе не читали вовсе, ибо ни одно заклинание ученики повторить не могли, зато декан вычитывал психологию массового чуда. Он объяснял, как творить знамения, создавать чудеса. Скажем, если мелко истолченную красную краску нанести вечером на веки статуи, то утренняя роса растворит порошок и каменное изваяние заплачет кровавыми слезами. Кроме того, он учил нас организовывать мятежи. Женщина, которую мы видели в первый день своего появления в школе, занимала особое положение. Она носила кавалерийскую форму, но я готов поспорить, что ее имени не было ни в одном списке личного состава ни одной части. Она выбрала эту форму, потому что та была красивой, и потому что она предпочитала ездить верхом. Она носила звание гауптмана, но декан, имевший право на погоны оберста стелился перед ней ковром. Ее звали Равира Прода. Она была единственной, кто жил за пределами школы. Она появлялась в субботу как раз после обеда во дворе школы – возникала в телепортационном вихре вместе со своей кобылой. Лошадь звали Черное Сердце, она была огромной, знатоки говорили, будто такую кобылу нельзя получить без магической мутации. Меня занимал другой вопрос: зачем, владея заклинанием телепортации, она таскает с собой свою кобылу. Ведь известно, что переносить себя, проще, нежели себя и какой-т предмет. Может, она просто любила верховые прогулки. Она, безусловно, была магичкой, но и исполняла обязанности палача. Пыток в школе не производили, она только исполняла приговоры. Убить и казнить – разные вещи. Отчаянные рубаки, что уже не знали счета своим победам, бывало, не подавали палачу руки. «Я не мясник, я боец,» – сказал мне как-то такой. К слову сказать, он убил в каком-то бою полкового палача и таскал в качестве талисмана высохший палец. Надо отметить, что ему везло. Среди нас были такие, которые считали, что в присутствии женщины следует умирать достойно – даже если она твой палач. Был случай, когда одного приговорили к смерти в начале недели. Ему просто сообщили, но не стали изолировать – и все неделю он продолжал жить вместе с нами, получал еду, спал в своей комнате. На лекции, правда, не ходил, да и ел как ни попадя – пропал аппетит… Он похудел, поседел, и за день до казни не выдержал – наложил на себя руки. Женщина-палач – странное существо. На время пребывания в школе она стала для нас олицетворением смерти, что не мешало ей оставаться женщиной. Она была самым злым, самым ярким напоминанием того, что за стенами Школы продолжается жизнь. И хотя две казни разделяла неделя, сдавалось больше всего людей в день следующий за ее посещением. Она читала нам лекции о пытках, иногда выдергивая кого-то из нас как наглядное пособие. Хотя она и объяснила нам обычный инструментарий палача, в вопросе пыток она отстаивала творческий и индивидуальный подход.

– Воздействие на мужчину и женщину различны по своей природе. То, что ломает мужчину, не всегда подходит к женщине. Есть такая вещь – пытка временем. Ее почти нельзя применить к мужчинам – они менее чувствительны к бегу времени… Хотя должно быть иначе – они сгорают быстрее, но в силу своей безлаберности этого не замечают. Мужчины легче переносят одиночество. С ее слов выходило, что веревка для удавки – тонкая вещь, как в прямом и переносном смысле: ее надо специально вымачивать, нагружать, чтобы она не растягивалась и не пружинила. Саму пытку разбивала на фазы:

– Хорошая пытка – как вино. Она должна быть настояна, выдержана и ее не должно быть слишком много. Иначе будет болеть голова. Кого-то ломает боль, кого-то – предчувствие боли… Все должно быть взвешено, отмеряно, решено… Я смотрел на нее и думал – а ведь она женщина. Она может забеременеть, кричать от боли при родах а потом любить и беречь беспомощное существо принесшее ей столько страданий. Стать нежной матерью, страстной любовницей – и быть палачом? А потом понял, что все это очень просто: не нужно смешивать работу и личную жизнь.

Жизнь… Плохо или хорошо, но она продолжалась. За Стеной шумел город – может это являлось частью системы. Скажем, размести они школу в лесу или в горах – многие отнеслись к плену спокойней. Но жизнь шумела, жизнь самым настырным образом напоминала о своем существовании. За Стеной будто призраки проносились силуэты. Мы пытались разгадать, кого они обозначают, что они там делают. Им завидовали – за Стеной люди не были ограничены тремя сотнями физиономий на клочке земли. Они отдыхали, когда уставали, жгли свет, когда им это было нужно. Были вольны идти, куда хотят. Так мы думали… Недели три никто не сдавался – Школа забирала свое только смертями. Но потом сломался первый – он пошел и заявил, что он сдается и ему плевать – убью его или дадут другое имя, другую форму, другую идею. Это был правильный ответ

– на следующий день его отправили за Стену. С развязанными руками… Увидев такое дело еще через два дня сдалось трое – они вылетели в трубу крематория. Им было плевать на сдачу – им нужна была искренность. И еще – им не нужны были проигравшие – приговоренные к смерти не могли спастись, даже согласившись сдаться. А оставшиеся приготовились выживать. Выживать самим – и выживать других. Четырем в четырех стенах было тесно – некоторые умерли, потому что мешали жить другим. Постепенно пленники начали обрастать вещами – это было более чем странно, ибо большинство попали в школу ни с чем. Откуда-то появились даже книги. Одна попала в нашу комнату вместе с Малышом. Но она была маленькая – тот хранил ее в кармане куртки, предварительно оторвав обложку. Когда кто-то умирал или уходил, его вещи делили между оставшимися. На вещи погибшего от руки другого пленного, в первую очередь претендовал убийца. Почти все работы в школе выполняли сами пленные – таскали дрова на кухню, убирали этажи, убирали за смертью: уносили погибшего к крематорию, потом закапывали пепел на кладбище. Мертвому полагался участок сажень на полсажени и кол с табличкой – на ней вырезали какие-то цифры, которые выписывал кастелян из своего гроссбуха. Могилы копал и я – выбор был небольшим: зарывать или быть зарытым. В первый раз моим напарником был Сиглет – лейтенант-инженер из 7-ой ударной армии. Я долбил землю, он ее откидывал. Земля на кладбище была каменистая. Охрана скучала за углом – оттуда мы были хорошо видны, а их не доставал ветер, который успевал разогнаться по полю. Когда я ударил, кирка скользнула и оголила что-то белое. Я нагнулся и руками отрыл череп. Потом вылез и сел на край ямы. Я смотрел то на свою находку, поочередно глядя то на нее, то на могилы. Сиглет спрыгнул и сел рядом со мной.

– Что это значит? – спросил я, не надеясь на ответ. Но он ответил:

– То и значит… Мы не первые в этой школе. До нас были выпуски, наверное поменьше нашего, и поэтому их хоронили. А нас много, стало быть сожженные мы займем места меньше…

– И что теперь делать?

– Слушай, где ты научился задавать глупые вопросы.? Ничего не надо делать. А что ты собирался? Просто прими к сведению или забудь… Сиглет вынул из моих рук кирку и вложил лопату:

– Давай копать – охрана смотрит… Некоторое время мы молча копали. Череп лежал в углу могилы и мы его осторожно обходили или перекладывали. Наконец, Сиглет бросил:

– Сколько ты за него хочешь?

– Что?

– За что ты мне отдашь череп?

– Зачем он тебе? Он задумался, прищурив глаза. Его взгляд был устремлен над моей головой, на далекую башню церкви.

– Скажем, для коллекции… – наконец ответил он.

– У тебя, что этой дряни коллекция?

– Нет, но с чего-то начинать надо… Я обменял череп на книгу, на «Пустыню» – большую цену я заламывать не стал, понимая что это не последняя находка. И действительно – уже к зиме у Сиглета собрался полный скелет. Он то и дело менял некоторые кости, и долго не мог подобрать парные берцовые. По мере того, как люди убывали, копать могилы приходилось чаще. Кровати в комнатах освобождались, но кладбище было еще столько свободных мест. Однажды меня остановил Даль – когда-то он был студентом-медиком. Но его выгнали из alma mater, и он пошел в армию, успев все же чему-то научиться. Он сказал мне:

– Ты слышал, Сиглет за пол-бутылки вина выменял тазовые кости?

– Что с того?

– А то… – Даль резко перешел на шепот: а то… То, что в костях две дырочки… Это была женщина… Ты слышишь – женщина! Я вздрогнул, но спросил:

– Много ли пролежит в земле человек, пока не сгниет? Даль пожал плечами:

– По – разному. В этой земле – не меньше трех лет… Остальное мне было неважно.

Малыш внес в нашу жизнь то, что кто-то из нас назвал «здоровым раздолбайством». Он был убежден, что к некоторым вещам просто опасно относиться серьезно. Не потому что они смешны, а потому что их серьезное восприятие может свести с ума. Законы он презирал, к правилам относился наплевательски. Школьные правила ему пришлось соблюдать, что не мешало ему вворачивать какую-то поганку. Он как-то сказал:

– Законы… Законы составляют люди с комплексом неполноценности. Что это за дело, когда по мосту надо двигаться только по правой стороне?…Это даже если левая свободна?!? Да бред это! Скажем, есть закон природы, что все брошенное вверх падает на землю, за исключением тех случаев когда падает в воду… Хороший закон, я с ним ни разу не конфликтовал… Показательный случай произошел с ним с год назад. Тогда Малыш попал в плен – та кампания близилась к концу и он поставил себе целью выбраться из плена первым – в штате разбитой армии мест было немного. Малыш симулировал сумасшествие —из сосновых шишек наделал солдатиков и от рассвета до заката самозабвенно играл в них. Расчет оказался правильным – его выперли первым же конвоем. Но едва границу пересекши границу, он самым чудесным образом выздоровел. Он даже получил некое повышение – стал лейтенантом лейб-шнандарта и его назначили в технический отдел Генштаба. Некоторые его за это сильно невзлюбили – и это еще слабо сказано. Им казалось несправедливым, что какой-то «сумасшедший» обошел их.

– Должность майорская, – комментировал он, – дали бы мне еще год и ты обращался бы ко мне не иначе как «господин гауптман». Разумеется, года ему никто не дал… Он успел изобрести магическую мину – сгусток Силы, что при легком толчке высвобождалась, калеча и убивая окружающих. Был у этого оружия существенный недостаток – в ней использовался алмаз, единственный полностью инертный к магии элемент. Потом обнаружилось, что подобные свойства есть и у одного сорта угля. Его добывали не везде и Малыш прибыл на одну из таких шахт. «Мышеловка». Она так называлась – шахта «Мышеловка». Матий «Малыш» Тахерия стал шахтером – он буквально рыл носом землю. А потом случился разгром – шахта попала под кавалерийский кулак 3-ей армии генерала Крейзера. Лейтенант лейб-штандарта Тахерия с отрядом ушел в шахты, обороняясь в ожидании контрнаступления. Никакого контрнаступления не последовало, но Малыша будто это и не волновало:

– Старик, моя бомба работала! Я, кажется, уложил дюжин пять! В туннелях это было нечто – мясорубка! Идет, скажем, отряд – тут его шарах и…

– Избавь меня от подробностей, – обычно прерывал я. Их выкурили – Мышеловка она и есть Мышеловка. Малыш попал в Школу – он думал опять «сыграть в дурака», но как оказалось, в Школе таких просто уничтожали. Мало того – в Школе оказалось множество его врагов. И если раньше они просто Малыша не любили, то здесь чувства быстро доросли до ненависти. Хотя, признаться, у него был талант наживать врагов. Когда я попытался познакомить его с Громаном, Малыш бросил:

– Па-а-а-думаешь граф… Был у нас один, нес свою задницу, будто был по крайней мере виконтом. А оказалось – просто геморрой… Ко всем своим бедам Малыш фехтовал просто отвратительно, впрочем иногда даже побеждая грязным приемам, которых он знал во множестве. Он мог бросить соль в глаза и как-то я ему долго объяснял, что бросившего оружие не бьют, тем более когда он лежит. Тем более ногами. Не бьют, – согласился Малыш, – его добивают… Но если бы не протекция оказанная ему мною и Сайдом, били бы уже его. Из пяти своих врагов, которых встретил Малыш по прибытию, трое вскорости погибли, один сдался. Последний, правда пережил Малыша. Но совсем ненадолго.

Одной ночью я проснулся от крика. Орал Малыш:

– Вомпер!… – кричал он, – Генцеф – вомпир! Я поднялся в кровати. Генцеф шел по комнате, выставив чуть вперед руки. В окно светила луна – яркая, но еще щербатая. В белом, холодном свете он действительно казался жуткой пародией на человека. Впрочем, догадываюсь, как и все в ту ночь. Генцеф болел сомнамбулизмом – проще, был лунатиком. Есть предрассудок, что лунатики пьют кровь, и Малыш об этом, кажется, слышал. Он дрожал, пытаясь раскурочить табурет на колья. Но я и Сайд остановили его и мы втроем стали смотреть, что будет дальше. Я предложил попытаться его разбудить, но никто не согласился. Потом мне объяснили, что у меня вряд ли что вышло. Тогда ничего не произошло. Генцеф дошел до двери, ощупал ее поверхность и повернулся к нам. Его глаза были открыты, но я готов поклясться, что он ничего не видит. Он двинулся на нас – я успел подумать, что он действительно вампир. Но Генцеф лег на свою кровать и заснул. В ту ночь в нашей комнате спал только он.

– Он вомпир! – шептал Малыш: Вампира нужно проколоть осиновым колом!

– Ага! Вампир… – передразнил его Сайд: Да кто угодно от осинового кола загнется! Утром мы рассказали ему о его прогулке. Он ничего не помнил, но рассказ его не удивил – о своей болезни он знал. Нам он показал свой талисман – офицерский крест второй степени с маленьким осколком алмаза. Существовал предрассудок, будто алмаз помогает от восьмидесяти болезней – в том числе дарует сон сомнамбулам. Но это было не так. А умер он почти через три недели. Виной гибели Генцефа стал еще один предрассудок – мы думали, что лунатики ходят только в свете луны. Но в ту ночь луны не было вовсе. Генцеф сумел открыть дверь и пошел на дежурных – они кричали на него, перебудив всю школу, а когда он подошел вплотную – зарубили. Потом они говорили, что Генцеф перепугал их до смерти. Я сделал из этого важный вывод – они тоже боялись нас.

Какой смысл в жизни? К горю или к радости, но он мне не известен. Какой смысл в этой книге? Боюсь, что никакого. Я был бы рад вложить в нее хоть какую-то мораль, но все хорошие морали я позабывал, а какой толк в плохих? Может статься, кто-то сделает из моих слов какие-то выводы – наверняка надуться и такие, которые не сделают никаких выводов. Смысл несут вещи – хотя это не всегда так. Я видел много вещей без смысла, но никогда не встречал смысла без вещи. И порой мне кажется, что чем важней считается вещь, тем меньше в ней смысла. Несет ли смысл сам человек. Человек, безусловно несет – но только для других людей, ибо мне кажется, что само человечество никакого смысла не имеет. Жизнь – это такая странная болезнь, от которой земля, кажется пытается выздороветь. Она льет на нас водой, калит морозами, на которых ломается сталь, горы швыряются раскаленными камнями, застилают небо дымом. Только вот беда – земля относится к нам непоследовательно. Как иной человек гордится своим ревматизмом, так новый день согреет замерзшего солнцем, постелит ему траву. И станет путник еще злей, еще сильней, еще бесполезней. Такая вот история болезни. Я не скажу, что в Школе выжили самые лучшие, самые сильные, самые умные. Это не так. Такие-то в основном и погибли – ибо самый сильный редко бывает самым умным. Посредственностей среди нас не было с самого начала, но выживали те, в ком все было сварено примерно в равных долях. Как водится, мы разбились на группы – но выживание каждого было в первую очередь его личным делом. Нас объединяло то, что когда-то мы были солдатами одной армии. Но это скоро ушло в прошлое – наша армия была армией федеративной страны и сперва мы разбились по землячествам. Потом я узнал: далеко, за стеной все происходило как и у нас, но в больших размерах. Мне стало трудно – я сменил столько частей, что не вспомню всех штандартов. Не скажу, что сильно страдал от этого – к тому времени я привык быть одиночкой. Сайд и граф Громан тоже не имели друзей, кажется в силу склада характера и это нас сдружило. Верней мы с уважением относились к одиночеству друг друга, в силу чего наше общество становилось наименее неприятным. Иногда пленные собирались просто так – обсудить новости, слухи, которые сами же и придумывали. Однажды мы сидели на ступенях лестницы между вторым и третьим этажом. Не помню с чего мы собрались, о чем шел разговор, но постепенно он сошел на нет.

– Интересно, что там на родине… – наконец спросил кто-то. Многие с интересом повернули головы на юг, будто могли что-то рассмотреть через стену школы, Стену и многие мили пространства. У многих там были родные, у некоторых – невесты, даже жены. Может, им было бы легче, если бы они знали, что их там ждут. Но граф отрезал с безаппеляционностью палача:

– Родина предала нас!

– Бред! Родина не предает, предают люди.

– Да кто тебе такое сказал… Люди и есть родина. Земля сама по себе не несет границ, их назначают люди. И страна – это прежде всего люди. Люди, а не земля учили тебя убивать, люди, а не земля одели тебя в форму. Пусть говорилось, что страна в опасности – но на войну тебя послали люди. Эти сражались за родину, те сражались за родину. Но они сражались друг с другом. А почему? Потому что каждый дрался за свою родину. Это при том, что они дрались за одну землю. Как это вам понравится? Факт, что жаль… И жаль, что факт! Со смехом вмешался кто-то. Кажется это был Сиглет: