Текст книги "Горячая тень Афгана"

Автор книги: Андрей Дышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

10

Время прилета самолета из Москвы я узнал по справочному телефону, хотя звонил туда трижды, и каждый раз мне называли другое время. Самолет летал по особому графику и отправлялся из Домодедова по мере заполнения пассажирами. В третий раз девушка сообщила мне, что самолет только что вылетел из Москвы, и я сразу же поехал в аэропорт, хотя располагал минимум четырьмя часами.

Я велел таксисту развернуться у здания аэропорта и подъехать к контрольному пункту. На летное поле, как я и ожидал, нас не пропустили, хотя я пытался дать дежурному взятку. Таксист пожимал плечами и утверждал, что за свою жизнь не припомнит случая, чтобы к нему обращались с такой просьбой. Война войной, подумал я, рассчитываясь и выходя из машины, а порядок иногда соблюдают.

Потом я долго скучал и дурел от жары, сидя на лавке – единственной, которая была свободной, потому что стояла не в тени, и даже задремал на короткое время. В реальность меня вернул голос дикторши, объявившей о прибытии самолета из Москвы.

Обмахивая лицо газетой, я прогуливался недалеко от контрольного пункта, не выдавая своего любопытства, проводил глазами серебристый микроавтобус «Ниссан», который остановился перед дежурным лишь на мгновение и бесшумно покатил по асфальту к самолету. Я кинулся к стоянке такси.

– Куда едем? – спросил водитель.

Я кивнул на ворота контрольного пункта:

– Пока не знаю. Куда шеф поедет, туда и мы.

Водителю такой ответ не понравился. Он не мог сориентироваться и рассчитать, сколько бензина растратит и сколько взять с меня денег.

«Ниссан» выскочил из ворот, сверкнул в солнечных лучах и вырулил на магистраль.

– За ним!

Водитель что-то пробормотал по-таджикски и завел мотор. Он едва шевелился – или жара так на него подействовала, или он побаивался «садиться на хвост» иномарке.

– Побыстрее, – попросил я, видя, что «Ниссан» стремительно набирает скорость.

Водитель надавил на педаль акселератора с такой осторожностью, словно это была лапа любимой собаки.

– Это все? – удивился я.

– Старий машина, да? – ответил водитель и прибавил еще чуть-чуть.

Между нами и «Ниссаном» встали два «жигуленка». Я уже начал беспокоиться, что потеряю микроавтобус из виду.

– Это куда трасса ведет? – спросил я.

– На Нурек, куда же еще!

Мы безнадежно отставали. «Ниссан» проскочил на желтый свет, перед нами вспыхнул красный, и водитель, конечно же, послушно притормозил. Я понял, что прежде чем сесть в такси, надо было посмотреть на километраж пробега и возраст водителя.

Когда загорелся зеленый и мы тронулись с места, микроавтобуса уже нигде не было видно.

– Молодец, спасибо! – хлопнул я по плечу водителя. – Разворачивай назад. В гостиницу «Таджикистан».

* * *

Я сидел у себя в номере и, склонившись над журнальным столиком, рисовал пальму. Стройную, изящную пальму, членистый ствол которой выгибался дугой, а большие овальные ветви, заостренные внизу, как пики, фонтаном выбивались из верхушки ствола, словно копна нечесаных волос на голове хиппи. Правую ветку я нарисовал неправдоподобно огромной, и теперь она вместе со стволом образовала большую букву «Р».

Я кинул карандаш на стол и откинулся на спинку кресла. Не помню, деталей не помню. Зрительная память у меня хорошая, легко вспоминаю лица людей, с которыми встречался много лет назад, причем эпизодически. И все-таки глаза – не фотоаппарат. Стираются в памяти особенности шрифта, а это очень важно.

Снова взял карандаш, на глаз рассчитал ширину букв, чтобы слова уместились в одну строку на всю ширину листа, и едва заметными линиями набросал: «Российско-перуанский коммерческий союз „Гринперос“». Отодвинул лист подальше от глаз, прищурился. Похоже, но не то. Те буковки дрожали, как если бы на них смотреть через разогретый тропический воздух.

Засечки, которые я накидал на буквы, сделали их похожими на стадо пьяных ежей, и пришлось все стирать резинкой. Попытался рисовать буквы волнистой линией, но получились вообще какие-то трудночитаемые аморфные пятна.

М-да, подумал я, художник из меня никудышный. Разорвал лист и кинул его на кровать. Потом ходил по комнате из угла в угол, пока не стемнело. Включил бра, достал из холодильника бутылку минералки, осушил ее залпом и снова сел в кресло.

Тут мой взгляд упал на обрывки бумаги. Я взял их, разложил по линии разрыва на столике, а затем слегка сдвинул в сторону каждую полоску бумаги… Буквы задрожали, словно в знойном мареве!

Я вытащил из тумбочки чистый лист бумаги и снова принялся рисовать пальму с гипертрофированной ветвью в виде буквы «Р». До полуночи, склонившись над столом, я рисовал логотип фирмы «Гринперос», и когда уже карандаш вываливался из моих рук, а глаза слипались от усталости, на листе бумаги появилось что-то похожее на логотип, украшающий договор, который мне показал Гурьев.

На отдельном листе я стал по памяти записывать текст договора. «Организация обязуется обеспечить специалиста всем необходимым для работы и отдыха в пределах нормы, которая устанавливается в зависимости от результатов труда… Специалист не вправе прерывать контракт по своему усмотрению, равно как и покидать пределы рабочей территории без ведома администрации, вести какую-либо переписку или иными способами связываться с лицами, не имеющими отношения к настоящему договору…»

Осталось найти адрес какой-нибудь организации, оказывающей полиграфические услуги. Я пересмотрел стопку местных газет, нашел то, что мне было надо, и обвел рекламный «кирпич» карандашом.

На сегодня все, подумал я и, не раздеваясь, упал на кровать.

11

С утра я позвонил в строевой отдел штаба дивизии, но мне сказали, что приказ на увольнение уже подписан, выписку я могу забрать у дежурного по контрольно-пропускному пункту, но вот проездные документы будут готовы не раньше, чем дня через три. Когда я попытался выяснить, чем вызвана эта волокита, женский голос коротко и грубо ответил мне:

– Когда будет готово, вас вызовут.

Я подумал немного, глядя на пикающую трубку, и набрал номер Локтева. На другом конце провода трубку долго не брали, наконец я услышал незнакомый голос:

– Слушаю!

Мне полковника Локтева.

Молчание. Приглушенные голоса, кашель, шорох.

– А кто его спрашивает?

– Кирилл Вацура.

– Э-э-э, а по какому вопросу вы звоните?

– По личному.

– Обратитесь в отдел по воспитательной работе.

И короткие гудки.

В лифте я случайно услышал от офицеров штаба миротворческих сил дикую новость: вчера поздно вечером, в своем кабинете, застрелился полковник Локтев.

Я забыл, куда собирался идти, несколько минут топтался в фойе гостиницы, мешал людям, меня толкали в дверях, как колхозника с мешком картошки в метро в час пик. Локтев застрелился, думал я, а точнее, просто повторял эту фразу, прислушиваясь к своим чувствам. Он застрелился. Не захотел больше жить. Почему? Я виноват в этом? Совпадение, что это произошло сразу после нашего разговора?

В штаб дивизии меня не пропустили. На контрольном пункте я спросил о выписке из приказа о моем увольнении. Сержант долго шарил в пустых ящиках стола, потом хлопнул себя по лбу и вытащил выписку из-под стекла, которое лежало на столе под телефонами. Приказ на увольнение был подписан сегодняшним днем исполняющим обязанности командира дивизии полковником Локтевым. Я спрятал выписку в нагрудный карман и попытался пройти на территорию, но дежурный молча преградил мне путь и показал на выход. На «пятачке» перед штабом суетились офицеры, люди в штатском, милиционеры. Я видел из-за ограды, как вынесли носилки, покрытые простыней, закатили их в зеленый фургон медицинского «УАЗа». Машина развернулась, выехала через КПП и под вой сирены сопровождающей милицейской машины помчалась по улице.

Я брел к гостинице, стараясь в точности вспомнить последние слова, сказанные Локтевым вчера в кафе. После внезапной смерти человека именно к последним словам его относишься по-особенному, будто в них заложен некий мистический смысл. Сырье из приграничной зоны вывозят на военных грузовиках, мысленно повторял я слова Локтева, транзитом через Душанбе и в горы, в сторону Нурека… В военные самолеты наркотик пронести невозможно… Не надо кидать тень на дивизию…

Мне уже никогда не узнать, насколько искренне говорил об этом Локтев.

* * *

До госпиталя я доехал на троллейбусе, затем долго бродил по тенистым аллеям между корпусов, спрашивая у больных, одетых в единообразные пижамы, как пройти к моргу. Мой вопрос нагонял на людей суеверный страх, они пожимали плечами, отрицательно крутили головами и спешили отойти от меня. Странно, отчего люди так относятся к этому естественному для госпиталей и больниц заведению? Как вообще можно лечиться, не зная, куда будешь перевезен в случае чего?

В конце концов я сам нашел маленький скорбный домик с плоской крышей и окнами, замазанными известью. На ступеньках при входе сидел до пояса раздетый солдат, стругал палку и, увидев меня, спросил: «Чего надо?»

– Мне начальник назначил встречу.

– Сейчас спрошу, – делая мне одолжение, ответил солдат, поднялся на ноги и исчез в дверях, откуда струился слабый запах хлорки.

Вскоре ко мне вышел худой, лысеющий лейтенант с остатками черных лохматых волос над ушами – Эдик Бленский, которого я как-то видел в полку. Не вдаваясь в подробности нашей эпизодической встречи и стараясь не подчеркивать, что мы совсем не знакомы, я протянул руку, приветливо улыбнулся как своему давнему приятелю.

– Привет! Что-то ты похудел.

Бленский, пожимая мне руку, силился вспомнить мое лицо, но это ему не удалось. Впрочем, он легко скрыл это, кивнул мне, приглашая войти. Мы прошли по коридору, где, по моему представлению, должны были валяться трупы, и свернули в открытую дверь кабинета.

Бленский сел за стол, застланный застиранной, в желтых пятнах, скатертью, на котором стоял лишь мутный стакан, полный карандашей с обломанными грифелями, водрузил на него локти, зевнул и спросил:

– Ну, как жизнь?

Ответ на этот вопрос, как он полагал, должен был помочь ему вспомнить меня.

– Моих привезли? – спросил я.

Бленский провел по влажной лысине, приклеивая к ней нависающие над ушами длинные пряди.

– Твоих? – переспросил он. – А кто это?

– С границы, – пояснил я. – Два моих солдата, и еще трое – пограничники.

Бленский долго смотрел на меня с отсутствующим выражением на сонном лице. Наконец, до него дошло.

– Ах, да! – сказал он, заглянув зачем-то под стол, потом вытянул из стакана карандаш и принялся обгрызать его наконечник, сплевывая щепки на стол. – Нет, еще не привезли. Они пока в полку. Чай будешь?

Я молча кивнул. Раскрыть рот в этот момент у меня не хватило сил. Я не представлял, как буду пить чай, если Бленский вместе со своим заведением вызывал у меня крепкое отвращение.

– Бошляев! – крикнул лейтенант удивительно тонким и визгливым голоском. – Два чая!.. С сахаром? – уточнил он у меня. Я отрицательно покачал головой. – Один без сахара, Бошляев!

– Ну, как там? – спросил Бленский, почти наполовину раскрошив карандаш. Ему никак не удавалось обнажить грифель.

– Где – там?

– На границе.

– Стреляют, – односложно ответил я. – А у тебя?

– А мы запаиваем в гробы и отправляем.

Губы и мелкие зубки Бленского стали серыми от грифеля. Убедившись, что заточить карандаш таким способом не удастся, Бленский собрал ладонью мокрые щепочки и вытряхнул их в стакан. Я почувствовал, что если сейчас не выйду на воздух, то меня стошнит. Но надо было терпеть.

Вошел голопузый солдат. Морщась, он нес горячие стаканы в руках, поставил их на стол и тотчас принялся дуть на пальцы.

– Который с сахаром? – спросил Бленский.

– Этот, – показал Бошляев обожженным пальцем.

Лейтенант не поверил, поднял стакан, отхлебнул и поморщился.

– Соврал, пес, – лениво укорил он солдата. – Этот без сахара. Это товарищу, – и придвинул стакан мне. – Угощайся, пока горячий. А я люблю с сахаром. Я вообще люблю сладкое.

Черные пряди снова отклеились от его лысины и стали свисать, как уши спаниеля.

– А почему они еще в полку? – спросил я, поглядывая на чай, как на трупный яд.

– Вертолета пока не дают. Да все равно «Черный тюльпан» вылетает только по четвергам.

– Так ведь… – начал было я, но замолчал, потому как страшно было произнести «так ведь жарко». Но Бленский понял.

– А это ничего, – ответил он, низко склонившись над стаканом, так, что его спаниелевы уши коснулись стола, и стал шумно отхлебывать чай. – В медпункте все знают… Печенье хочешь?.. Там сначала надрезают все крупные артерии в коленных и локтевых суставах, – Бленский провел ладонью по сгибу руки и ног, – и закачивают туда большим шприцем формалин. Под давлением. Когда капельки покажутся в глазах – ну, будто труп плачет – значит, полна коробочка. И жара уже не страшна.

– А цинковые гробы… – едва слышно произнес я.

– Цинковые гробы – это уже наша работа. Их нам по спецзаказу готовит одна крутая фирма. Да, Бошляев? – крикнул он, словно солдат стоял под дверью, но, как ни странно, Бошляев утвердительно отозвался. – Получаем, одеваем в новую форму – если, конечно, есть, на что надевать – кладем, запаиваем и – домой!.. Слушай, я все никак не могу вспомнить твою фамилию.

– Вацура.

– Вацура? – Он наморщил лоб. – Нет, не припомню.

– Так я ведь еще вроде как живой, – очень нехорошо пошутил я. – Откуда тебе знать мою фамилию?

– Не надо! – погрозил мне Бленский тонким пальчиком с синеватым ноготком. – Я очень многих знаю камээсовцев. У меня хоть должность еще та и пить спирта приходится много, чтобы мозгами не поехать, но со мной многие хотят иметь отношения. Так зачем пришел, Вакула?

– У меня несчастье, – сказал я, и голос, как ни странно, звучат искренне и трагично. – Погиб мой сослуживец по Афгану.

– Кто такой?

– Локтев.

– Ах, Локтев! Не знал я, что вы служили вместе в Афгане. Там он, – сказал Бленский и кивнул на стену.

– Можно взглянуть?

Бленский оторвался от стакана и с любопытством посмотрел на меня.

– А в обморочек мы не хлопнемся? У нас нервишки крепенькие?

Мы вышли в коридор, пошли в его самую темную часть. Бленский провел рукой по стене, нашел включатель, зажег тусклую лампочку и открыл металлическую дверь.

Зал немного напоминал душевую, потому как был отделан белым кафелем. Вдоль стен стояли каталки, под потолком висел мощный светильник, посредине стоял стол с никелированными инструментами.

Локтев лежал у окна на каталке, накрытый пожелтевшей простыней. Простыня была коротка, ее не хватило на ноги. Комок застрял у меня в горле. Хотелось откашляться, но я боялся нарушить тишину. Покойник в морге – совсем не то, что на поле боя.

Бленский подошел к телу, приподнял простыню. Иссиня-белое лицо, полуоткрытый рот, полуприкрытые глаза. Казалось, Локтев что-то не договорил, что-то не доделал.

– А куда… он стрелял?

Бленский обнажил грудь. Под левым соском чернела дырочка.

– В сердце. Из табельного «Макарова».

– Навылет?

– Нет. Так и лежит с начинкой. Судмедэксперт еще не работал… Здоровый мужик был, да?

Здоровый – не то слово, подумал я. В Афгане выжил, на берегу Пянджа выжил. Выбрался в Душанбе, куда доносятся лишь отголоски войны и где, казалось бы, можно планировать свою жизнь на годы вперед. И вдруг – выстрел в сердце.

– А это не ошибка? – спросил я.

– В каком смысле? – не сразу понял Бленский. – Что он сам себя?.. Нет, исключено. Я хоть и не спец, но скажу: таких ран я еще не видел. Это не боевая, это рана самоубийцы. Видишь, вокруг отверстия розовый кружок? Это след ожога, он остается только тогда, когда ствол прижимаешь к телу.

А когда стреляют с расстояния, то у пули почерк совсем иной. Да и кабинет был заперт изнутри, внизу дежурный сидел.

«Почему я не хочу поверить в то, что это самоубийство?» – думал я, следом за Бленским выходя в коридор. Может, потому, что мои мозги уже насквозь криминализированы, как у какого-нибудь старого сержанта из Скотленд-Ярда. Если бы его убили, мне легче было бы воспринять эту смерть – логичную, ожидаемую и предсказуемую, и я вновь чувствовал бы себя охотником, окруженным стаей волков. А самоубийство – это что-то непредвиденное, относящееся к совершенно иной области, не имеющей ничего общего с преступностью, на которой я уже просто зациклился. Наверное, это как-то связано с совестью… А этот Бленский, в общем-то, неплохой парень. Зря я так к нему.

Мы вернулись в кабинет. Я сел за стол и залпом выпил остывший чай.

12

Два «ГАЗ – шестьдесят шестых», крытых брезентом, выехали на бетонку и остановились у арыка, коричневая гладь которого морщилась рябью от надрывного стона лягушек. Тент не давал тени и не приносил прохлады, и я спрыгнул с кузова на бетонку, отошел подальше от смрада протухшей воды и, прикрывая глаза ладонью, стал рассматривать самолеты, дрожащие в раскаленном воздухе.

Встречать военный борт – дело неблагодарное. У военной-авиации нет расписания, самолеты взлетают по команде начальников, в полете могут неожиданно изменить курс, приземлиться совсем не в том аэропорту, где их ждут. Я был готов к этому и настроился на долгое ожидание.

В тени широкого крыла припаркованного «Ила» было легче, но из-за шасси неожиданно показался одуревший от жары часовой и издал какой-то отпугивающий звук. Пришлось вернуться к машине и сесть на бетон, напоминающий раскаленную сковородку, в тени колес.

В отличие от взлета посадка у самолетов не сопровождается диким ревом, и я не заметил, как тяжелый грузовой «Ил», напоминающий дельфина, коснулся колесами посадочной полосы, и только когда с тихим свистом он подкатил к стоянке, бросив гигантскую тень на грузовики, я вскочил на ноги.

Несколько офицеров из числа встречающих медленно шли к рампе, открывающейся черным зевом. Под крыльями проскочили два зеленых «УАЗа», с визгом тормознули.

Я тоже пошел к «Илу», оглядываясь на рулежку, по которой к самолету подъезжали автомобили. Серебристого «Ниссана» не было.

По рампе стали спускаться люди: офицеры в камуфляже, великовозрастные солдаты с измученными пьянкой и полетом лицами, гражданские, навьюченные сумками и чемоданами. Расталкивая прилетевших, я поднялся в прохладную утробу самолета, встал с краю, чтобы не мешать.

Своеобразный запах самолета, не похожий ни на какой другой, вызвал в душе букет чувств. Вдруг мучительно захотелось нагрузить себя сумками и чемоданами, зайти поглубже в утробу «Ила», – занять место на скамейке, где-нибудь поближе к иллюминатору и через некоторое время оторваться от этой знойной земли, глянуть сверху на нее в последний раз и навеки забыть – вместе с грохотом автоматных очередей, взрывов мин, со стонами раненых и трупами, завернутыми, как леденцы, в фольгу, и думать уже – только о том, что впереди – о пронзительно-синем море, смехе чаек, визге детей на переполненных пляжах и брызгах пенящихся волн, напоминающих брызги шампанского.

Большая часть пассажиров уже вышла. Техники скидывали крепежные сети с ящиков, стоящих в середине салона, готовили к выгрузке багаж. Беспрерывно сигналя, к рампе задним ходом подъезжал грузовик, солдаты, сидящие в кузове, откинули крышку борта. Кто-то бесцеремонно кинул мне картонную упаковку. Я поймал ее и передал солдатам на грузовике. Одной упаковкой дело не закончилось, и мне, чтобы не привлекать внимание, пришлось некоторое время заниматься погрузкой. Я увлекся и не сразу заметил, как к рампе подрулил серебристый «Ниссан».

– Черт возьми! – закричал какой-то экзальтированный военный с голым торсом, когда я, поправляя на себе куртку, спрыгнул на бетон, – Все на хрен разбежались, а грузить кто будет? Мне, что ли, это больше других надо?

Я обошел грузовик, застегнулся на все пуговицы и вошел в образ только что прилетевшего пассажира, которому все здесь в новинку, и он понятия не имеет, куда идти и что делать дальше.

Дверца микроавтобуса отъехала в сторону, из него показался бритоголовый человек в солнцезащитных очках. Он сам подошел к мужчине с чемоданом, который стоял в тени крыла и озирался по сторонам. И все повторилось, как в прошлый раз: бритоголовый о чем-то спросил, мужчина достал из нагрудного кармана договор, тот просмотрел бумаги, подхватил чемодан и показал на микроавтобус.

Кажется, он больше никого не встречал. Я поторопился подойти. Играть излишнюю нервозность не было необходимости, так как я нервничал сам по себе и вполне естественно, потому как не верил в успех и вынимал из кармана поддельный договор как гранату.

– Секундочку! – крикнул я бритоголовому, который уже поднял ногу, чтобы зайти в «Ниссан» следом за мужчиной. Тот повернулся в мою сторону. – Наверное, мне к вам, – сказал я, протягивая договор.

Я понял, что человек в очках удивлен. Он не спешил взять из моих рук сложенный вчетверо лист, мельком посмотрел по сторонам, затем – снизу-вверх – на меня. Я должен был что-то сказать.

– Наверное, вы меня не ждали. Я должен был вылететь через неделю, но так сложились обстоятельства…

Бритоголовый взял лист, развернул его. Я не видел его глаз и не знал, в каком месте он читает, на каком слове его взгляд остановится. Мне казалось, что он смотрит в договор слишком долго. Это только первый лист, думал я, а он получился лучше, чем второй, где стоит печать. Она-то вышла просто безобразно.

Бритоголовый не стал смотреть второй лист, поднял голову:

– В охрану? – спросил он.

Я кивнул.

Он спрятал договор в карман и показал рукой на дверь автомобиля.

– А ваши вещи?

– У меня нет вещей, – ответил я, заходя в салон и думая о том, когда меня пристрелят: по дороге иди по прибытии на место?

Дверь захлопнулась. Я сел рядом с мужчиной, прилетевшим этим самолетом и, как коллега коллеге, пожал ему руку. Бритоголовый расположился напротив, откинулся на спинку, широко расставил ноги. Как я ненавижу темные очки! Куда обращен его взгляд? Под ноги, в окно или на меня? А может быть, он уже спит?

На окнах дрожали желтые шторы. Я попытался сдвинуть в сторону одну из них, но бритоголовый коротко приказал:

– Не трогать!

Серьезный парень! Я стал смотреть вперед. Часть лобового стекла я видел между спинками кресел и некоторое время пытался запоминать дорогу, но очень быстро понял, что это совершенно бесполезное занятие. В этом светлом пятне я видел лишь серую ленту, мелькающую, как поверхность точильного камня.

Я откинулся на спинку и стал наслаждаться быстрой и бесшумной ездой. Когда я корпел над листом бумаги, рисуя по памяти логотип и печать договора, то совсем не думал о том, как буду выпутываться из той ситуации, в которую так хотел вляпаться. И вот бритоголовый клюнул на мою подделку (или сделал вид, что клюнул!), и мы мчимся черт знает куда. Я кинул себя в неизвестность, не думая о том, в какой степени рискую жизнью. Никто, кроме Анны, которой я несколько часов назад отправил короткое письмо, не будет знать, что я затеял.

– Долго ехать? – спросил я бритоголового.

– Узнаешь, – нехотя ответил он.

Мужчина, сидящий рядом со мной, был не в настроении и недружелюбно косился на меня.

– А вы не знаете, – продолжал я нести какую-то ахинею, – аванс нам выплатят сразу?

Этот вопрос я адресовал обоим, но бритоголовый вообще не отреагировал на него, а недавний пассажир самолета пожал плечами и пробормотал:

– Дай бог, чтобы вообще заплатили.

Вскоре бритоголовый повернулся к водителю и, хлопнув его по плечу, сказал:

– Останови! – Затем повернулся к нам и добавил: – Выходите!

– Разве мы уже приехали? – спросил я.

– Без разговоров! – со скрытой угрозой в голосе повторил он и положил правую руку на бедро, словно хотел показать, что готов вытащить оружие.

Мужчина схватился за свой чемодан, но бритоголовый прижал его ногой к полу.

– Это можно оставить.

Я вышел первым. Машина стояла на обочине дороги. За покрашенным известью ограждением начиналась бездна. Вокруг нас громоздились горы. Я сбросил в пропасть камешек. Мой, так сказать, коллега, вышел из автомобиля лишь наполовину: голова его все еще оставалась в салоне, и он смотрел, как бритоголовый перебирает его вещи.

– Это что?

– Нож. Консервы открывать, да мало ли еще для чего…

– Не положено, – перебил бритоголовый и швырнул нож в открытую дверь. Тот пролетел над моей головой и исчез в бездне.

– Что вы делаете? – начал было возмущаться мужчина, но наш гид поднес к его носу маленькую коробочку.

– А это что?

– Станок для бритья.

– Запрещено! Вас что, не предупреждали?

Коробочка последовала за ножом.

– Э! э! Вы что?! Чем, по-вашему, я теперь должен бриться?

– Отращивайте бороду.

– Это просто какой-то бандитизм! – Мужчина повернулся ко мне, словно искал защиты или, на крайний случай, сочувствия. – Говорили, что солидная фирма, а что позволяют себе!

Бритоголовый закончил обыск чемодана, защелкнул замки и вышел из машины.

– Руки за голову! – рявкнул он и, пока мужчина раскрывал от удивления рот, быстро обыскал его с ног до головы.

Наступила моя очередь. Не дожидаясь грубых слов, я сделал «руки за голову» и широко расставил ноги. Карманы мои были пусты, и бритоголовый долго не задержался около меня.

– В машину!

Мы вернулись на свои места и поехали дальше. Бритоголовый разлегся на обоих сиденьях сразу, и теперь я не мог видеть даже небольшой части лобового стекла. Машину кидало из стороны в сторону, то мой сосед наваливался на меня, то я на него. Похоже, что мы мчались по крутому серпантину горной дороги.

– Вы химик? – спросил я соседа.

Бритоголовому, кажется, не понравилась моя любознательность, и, прежде чем сосед утвердительно кивнул, он поморщился, оскалил зубы и буркнул:

– Много болтаешь.

Он стал меня раздражать. Чувство скованности, которое овладело мною после того, как я сел в машину и за мной захлопнулась дверца, прошло. Я освоился, успокоился, и этот невежливый надзиратель уже не внушал опасения. Я понимал, что это опасное заблуждение, что человек в черных очках, сидящий напротив нас, наверняка вооружен и наделен большими полномочиями, что мне, имеющему такое слабое прикрытие, как грубо подделанный договор, следовало бы вести себя более смирно, но тем не менее с трудом подавлял в себе желание назвать бритоголового каким-нибудь непечатным словом и въехать ему по самоуверенной физиономии.

– А мы разве уже перешли с тобой на «ты»? – спросил я.

Он несколько мгновений пускал солнечные зайчики своими дурацкими круглыми очками, двигал желваками, потом ответил:

– Если тебе что-то не нравится, могу высадить.

– Мне не нравится, что ты все время хрюкаешь, будто много лет провел в свинарнике.

– Привыкнешь, – убедительно сказал бритоголовый и криво усмехнулся.

Я уже всерьез обдумывал вариант, как двинуть ему в челюсть. За оружие он не схватится, в этом я был почти уверен. Мимо нас все еще часто проносились встречные машины, значит, мы еще не оказались в безлюдном районе, где можно творить все, что угодно. К сожалению, хорошему замаху мешал сосед, а бить надо было наверняка и серьезно.

Сосед интуитивно почувствовал, что я стремительно распаляюсь и что это может создать угрозу его безопасности, и поспешил развить миротворческую деятельность.

– Господа! – звонко и даже визгливо обратился – он к нам. – Происходит какое-то недоразумение. Наше сотрудничество только началось, а мы уже начинаем конфликтовать. – Он повернулся к бритоголовому. – Мы очень благодарны, что нас, специалистов, вы встретили, везете к месту работы на такой прекрасной машине, и сразу чувствуется почерк солидной и серьезной фирмы…

– Заткнись! – очень конкретно прервал его представитель серьезной фирмы.

Миротворец так и застыл с открытым ртом. Он покраснел, потом побледнел, и на его лбу выступили капельки пота. Химик одним словом! А «фирмач» тем временем вынул из кармана голубенькую коробочку со жвачками, щелкнув пальцами, ловко подкинул белую подушечку и поймал ее ртом.

– Запомни, – сказал он, чавкая и перекатывая жвачку по рту, – что ты не специалист, а лошадь бельгийская, и будешь делать все, что я тебе прикажу.

– Позвольте, – попытался возмутиться специалист, – но в договоре четко расписаны все права и обязанности сторон…

Бритоголовый неожиданно и довольно ловко выхватил из-за пояса длинноствольный револьвер, ткнул им специалиста в горло и, приблизившись к нему, с садистским наслаждением проговорил:

– Свои права, урод, можешь засунуть себе в задницу. Все твои права остались в самолете. Здесь я определяю, что ты будешь делать, а что нет. Ты хорошо меня понял?

Я, закинув ногу за ногу, спокойно наблюдал за этим банальным проявлением современного хамства. К счастью, я и не ожидал ничего другого, затевая всю эту авантюру с подделкой договора. Этот несчастный химик, как и Гурьев, будет наказан за жадность, потому как не уяснил, а точнее, не захотел уяснить окончательно и бесповоротно, что сыр бывает бесплатным только в мышеловке. Если бывшему и довольно посредственному сотруднику какого-то затхлого НИИ вдруг предлагают пять тысяч долларов в месяц за неизвестно какие заслуги, то надо быть готовым к тому, что вместо выплаты долларов будут бить морду.

Химик сник, голова его безвольно упала на грудь. Вид пистолета одномоментно лишил его не только красноречия, но и дара речи вообще. Представитель солидной фирмы, очень довольный собой, сунул пистолет за пояс и снова откинулся на спинку, а ноги на этот раз положил на наше сиденье рядом с химиком.

Минут десять мы ехали молча. Химик вообще перестал подавать признаки жизни. Его самолюбие было растоптано, и он ушел в себя, отыскивая в глубинах души остатки собственного достоинства. Мне стало жалко этого человека. В отличие от него я давно привык к криминальной морали и соответствующему образу жизни и относился к подобным демонстрациям силы уже спокойно. Химика же наверняка в ближайшем будущем ожидало нечто ужасное: унижения, побои, полное разочарование в жизни. Подписав договор, он, должно быть, возвращался домой словно на крыльях, счастливый, довольный собой, уверенный в завтрашнем дне, свысока поглядывая на своих сограждан, толпящихся в метро. Он уже планировал будущее и видел себя за рулем новой машины, и в дверях новой квартиры, и на крыльце загородной виллы. Он мысленно повторял себе: «Я верил, верил, что меня заметят и по достоинству оценят! Такие специалисты, как я, на дороге не валяются». Эта вера умрет последней.

– Мне надо выйти, – сказал я.

Бритоголовый поморщился.

– Приспичило?

– Ага.

Не поворачиваясь к нам спиной, он откинул руку назад и хлопнул водителя по плечу.

– Тормозни! Тут у одного недержание.

Водитель прижал машину к обочине. Бритоголовый сдвинул дверь в сторону и кивнул головой. Я вышел, посмотрел по сторонам. Под ногами лежала серая грунтовка, извилистой лентой поднимающаяся в горы. Безжизненные, голые горы, похожие на гигантские кучи строительного мусора, возвышались со всех сторон.

Я встал у сдвинутой в сторону двери. Мотор урчал на холостых оборотах. Водитель нетерпеливо постукивал ногой по педали акселератора, и меня обволакивало удушливым угаром.