Текст книги "Почти живые"

Автор книги: Андрей Дышев

Соавторы: Сергей Дышев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

И все, что им досталось: грязная солдатская одежда и неумолимая, негаданная смерть вдали от дома. У каждого она – своя, их же выбрала сегодня, так преждевременно и несправедливо. Труп поспешно кинули на носилки, одна нога неловко подвернулась. Такие же пыльные солдатские ботинки на убитых мне долго снились после Афгана. Все повторяется – пронзительно и жестоко. Эти ребята тоже никогда не смогут встать, пойти, их тела отныне будут переноситься с места на место, грузиться и перегружаться, пока не обретут подземный покой.

Порыв ветра сорвал брезент, открыв лицо убитого. Полуприкрытые веки, черные усы и щетина, строгое выражение лица, будто посмертное предупреждение живым. Я поспешно прикрыл голову, заметив расплывшиеся бурые пятна вокруг шеи.

Мертвых унесли в подсобную палатку.

А из другого входа, откинув полог, вышел Коля Асташкин, журналист из «Красной звезды», с которым познакомился в одной из «горячих точек». Мы обнялись, как старые друзья. Николай беседовал с хирургом – тот вскоре тоже вышел наружу: немолодой уже человек со светлыми глазами под рыжими кустистыми бровями, с глубокими залысинами. Он сразу закурил, затягивался порывисто, нервно, словно какая-то тяжелая мысль не давала ему покоя. Подойдя к нам, он, как будто о чем-то само собой разумеющемся, грустно сказал:

– Вы видите перед собой большого дурака. Никак не могу простить себе… – хирург не договорил, полез в нагрудный карман, вытащил бумажник и показал прямоугольничек с календариком. На обратной стороне, как обычно, имелась картинка – на этом была фотография группы бравых бойцов и надпись: «Служба во Внутренних войсках – дело настоящих мужчин!» – А вот это мой сын! – хирург показал на крайнего паренька в краповом берете. – Сколько я отговаривал! А он: папа, я буду служить только в «Витязе». Я ему говорю: только через мой труп, пожалей мать, хватит и того, что я по «горячим точкам» езжу! И все равно по-своему поступил…

– Офицер?

– Солдат… Уже два раза на войне побывал!

– Сейчас там? – спросил я осторожно.

– Там… – кивнул он в сторону дымного села, где явно усилилась долбежка. – Вот хожу кругами, мучаюсь, можете представить состояние, подвозят раненых, убитых – все думаю, моего Алешку сейчас ко мне привезут… Что я дома скажу? И хоть и грех это, каждый раз вздыхаю с облегчением. На валидоле держусь и молюсь богу. – Он потер ладонью сердце. – Дурак, полный дурак!

– Кто? – уточнил я.

– Оба…

Хирург прикурил у меня потухшую сигарету, пошел бродить вокруг палатки, вместе со своей болью, страхами и мольбами к богу и судьбе пощадить его непутевого сына, избавить от ужаса, от непоправимого, когда прямо к нему на операционный стол привезут его развороченного пулями Лешку.

С ревом подъехала боевая машина пехоты, тормознула у самого входа палатки, открылись задние двери, сначала выскочил чумазый лейтенант, захрипел:

– Давайте срочно на операцию!

На носилках вытащили раненого с наспех забинтованным животом, потащили в приемную. На желтом лице – мучительное терпение.

Хирург бросился навстречу, со страхом и мукой глянул в лицо пострадавшему, отвернул полог.

– На стол!

Через несколько минут на скорости подъехал БТР, из бокового люка помогли вылезти раненному в ногу, потом еще одному с окровавленной головой…

С грохотом спустились с неба две вертушки. В первую загрузили раненых, во вторую – убитых офицеров московского СОБРа. Я ухватил резиновую рукоятку носилок, с другой стороны взялся Асташкин, еще двое офицеров-москвичей стали впереди. Убитых уже завернули в сверкающую фольгу, спрятав страшные раны, грязь войны, прикрыв чью-то подлость и предательство, и теперь блестящими «рождественскими подарками» они по небесам поплывут домой, где со скорбной помпой их отдадут матерям, женам и детям.

Мы с трудом несли огромного крепкого парня, вышагивая по рытвинам, кочкам изуродованной земли. Ботинки выглядывали наружу, напоминая, что тяжкая ноша – лишенный жизни человек. За нами несли второго, и я думал о том, как он босым предстанет перед господом…

На глазах у всех уничтожался наш лучший генофонд.

…Автобус с синими полосами стоял на окраине села Советского.

– Ты жив?! – спросили меня, глядя как на выходца с того света.

Я честно ответил.

В автобусе сидели Игорь – молодой парень на должности стажера, водитель Мага и легко раненный в руку Витя Рогожин. Его только привезли, он был чрезвычайно возбужден – сказывалась доза новокаина – вскакивал, бессвязно рассказывал, как их сначала накрыла наша артиллерия, а потом начал долбить «духовский» миномет. Тут же находился доктор – Борис Егорович, коренастый мужик лет сорока, он безнадежно пытался усадить раненого, тот снова вставал, ходил по салону, машинально поправляя повязку на груди.

– Ты был у Радуева? – проницательно спросил доктор, дернув кончик седого уса.

– Да.

– Хорошо, жив остался. Тяжко было там?..

– Жарко… У вас потери есть? – спросил я.

– Слава богу, только четверо раненых. Витька – пятый… Сейчас наркота у него пройдет – свалится… Хорошо, ты появился. Поедешь с нами за водкой?

– Какой разговор!

Наш голубой автобус помчал по загаженному грязью шоссе. Мага лихо петлял, объезжая выбоины. Следы траков пересекали дорогу со всех сторон, боевые машины пехоты зелеными утюгами торчали на обочинах, возле них тосковали чумазые бойцы. Другие броненосцы с грохотом проносились мимо нас, обдавая солярным перегаром и оставляя на шоссе грязевую кайму от гусениц. Война уродовала не только людские души. Меня вдруг охватила трепетная жалость к этому затерянному на российских просторах району, к несчастным людям, которые через силу улыбались и, наверное, не хотели выглядеть жалкими и слабыми. Жили – не тужили, не хуже и не лучше других. И как много сразу войны свалилось на них за эти дни. Города быстрей залечивают раны. Маленькие села не забывают их никогда.

В ближайших селах – Коммунистическом, Новореченском, Правобережном, Трудовом – водки не было. Ее давно выпили. А новую, как поясняли небритые продавцы в черных цигейковых шапках, подвозить боялись.

– Дураки! – сказал стажер Игорь, который вслед за раненым Витьком пришел в возбуждение. – Сейчас такой бизнес можно сделать! Вагонами подвозить, цены поднять – войска все выпьют…

На что умудренные продавцы отвечали:

– Нельзя цены поднимать.

– Почему? – искренне удивился Игорь.

– Нехорошо. Война, люди гибнут. Грех наживаться.

– И опасно, – добавил я.

В последнем магазине – сарайчике на перекрестке – выгребли даже последние банки с ржавой килькой.

Но Егорыча это не смутило.

– Без водки нам возвращаться нельзя. Нас растерзают. Едем в Акай – там есть. Мага поклялся.

– Мага! – крикнул Игорь. – Водка в Акае есть?

Раненый Витя, который уже молча сидел в углу на заднем сиденье, попросил стажера заткнуться. Я подсел к нему, спросил, сильно ли болит. Он отрицательно покачал головой, спрятав гримасу боли. Ему не хотелось ждать в чужом автобусе, поэтому он решил ехать с нами. Дорога съедает время. Завтра на вертолете его должны отвезти в госпиталь.

Мы проехали километров тридцать, Мага ошибся поворотом, очутились среди бетонных заборов, за которыми прямоугольно изламывались серебристые трубы, молчаливо возвышались огромные металлические цилиндры, производственные корпуса с почерневшими стеклами. На мертвом заводе не делали даже гробов. Уткнувшись в тупик, мы развернулись, поехали дальше. Городишко Акай притих, как заяц, полинявший до сроку. Люди как будто договорились не попадаться друг другу на глаза – и исчезли. Лишь у одноэтажного «Детского мира» мерзли ряды женщин в платочках. Они смиренно и терпеливо ждали покупателей. А покупателей ветром выдуло.

Нашему появлению очень обрадовались. Здесь продавалось все, что нужно было окопному человеку: водка, консервы, шоколад, сигареты, спички. Доктор и раненый остались в автобусе, а мы со стажером отправились по рядам. Нас встречали восторженно, как, черт возьми, освободителей. Мы не торговались, да и женщины были совестливыми. По сравнению с московскими ценами здесь было неплохо. Особо меня умилила символическая цена на воблу. Я вздохнул и купил одну. Предстояли покупки более серьезные. Мне хотелось купить кальсоны или, еще лучше, ватные штаны. Но на детском магазине висел скучный замок. Через три минуты о моей нужде знал весь рынок. А через десять появилась запыхавшаяся заведующая, открыла двери и в огромном магазине с пустынным эхом нашла штаны с триколором. Штаны я поддел в автобусе. Державные цвета тут же согрели мою промерзшую душу. А потом я назвал стажера студентом и заставил его немедленно купить побольше чеснока и лука, которые продавались здесь по приятным ценам. Мы скупили всю водку, забрали с собой бойкую молодуху и поехали к ней домой – докупать остальное. Доктору пришла идея разжиться кипятком. Женщина сказала, что нет проблем, по пути попросила остановиться у дома свекра, поставила там чайник. Потом мы подъехали к ее дому, она попросила подождать за дверью, высунулся ее муж в шлепках, вместе с ним загрузили еще сорок пять бутылок водки, в итоге получилось пятьдесят пять. Они терлись стеклянными боками и призывно скрежетали в сумках.

– Не отравишь, хозяйка? – спросили мы, сгибаясь под тяжестью груза.

– Хорошая водка, не бойтесь, сами пили…

Душевная молодуха принесла чайник, мы залили свои фляги, они тут же раскалились чуть не докрасна, пришлось срочно хвататься за перчатки…

А потом студент, чуть суетясь, откупорил бутылку и не без удовольствия разлил по стаканам водку, мы залпом выпили и закусили отменным американским супчиком в картонных стаканчиках: надо только плеснуть кипятку, и через три минуты получишь разваренную вермишельку с фрагментами мяса и зелени. Чудное изобретение, могущее сравниться с открытием электричества.

Мы беседовали о сепаратизме, о тыловиках, которых надо бросить хотя бы на одни сутки в окопы, чтобы они поняли свою главную задачу. Но не было такого приказа. Десятки полковников околачивались в палаточном городке, думая о том, как бы не попасться на глаза начальству, которое может спросить о работе, и еще их заботило, как бы не пропустить очередной прием горячей пищи. В штабе питание поставили отменно: с первым, вторым, третьим и четвертым.

Егорыч, захмелев, пустился в медицинские темы. Суть их была в том, что медобеспечение СОБРа не соответствует военно-полевым задачам.

– Пустили как пехоту, – произнес тусклым голосом Витя. – Элиту МВД… Кому-то надо, чтобы мы полегли здесь костьми, и тогда города полностью захватят бандиты. Кто, кроме нас, больше всех идет на огневой контакт с ними?

Он тоже выпил и прислушивался к боли в руке: ждал, пока утихнет. Удел раненого: терпеть мучения и пытаться не думать о них. На каждом повороте или перекрестке нас останавливала местная милиция, проверяли документы. Вокруг района боевых действий накрутили не меньше четырех колец оцепления. Толпа журналистов застряла между четвертым и третьим кольцами, дальше их не пускали. Мы остановились. Здесь были уже знакомый мне Аркаша Мамонтов в своем красном пуховике, Витя из «Комсомолки», экзальтированная худая дева из немецкой телекомпании, ни бельмеса не знающая по-русски, но пытающаяся что-то еще понять, телегруппы из «ОРТ», «Вестей», радийщики, полуцерэушная команда «врачей без границ» и прочие господа и товарищи. Все они были сильно возбуждены, наивно пытались выяснить обстановку у омоновцев, и когда кто-то из них произносил больше одного предложения, – тут же к нему бросалась вся журналистская братия с камерами, микрофонами на палках и в руках, со всеми кучами проводов и «юпитеров». Они брали интервью друг у друга и дружно проклинали милицейские власти, которые перекрыли кислород гласности.

Завидев меня, Аркаша поспешил навстречу с небывалой для его комплекции подвижностью.

– Старик, выручай, надо пробиться через кордоны! Провезите нас!

– Если ребята не против и если досматривать не будут, – ответил я.

Ребята махнули рукой: пусть едут.

Мы со студентом не преминули позвонить по спутниковой связи энтэвэшников. В кабинете редактора телефон не отвечал, а второй был занят. Игорь же дозвонился до матушки с первого раза. Я вышел из машины, и через стекло наблюдал, как молодой человек становился мальчиком. Наверное, мамочка баловала его в детстве и уж, наверное, не рассчитывала, что ее ненаглядный пойдет в эту ужасную милицию.

Я вернулся в автобус, спросил:

– Ну, где эти телевизионщики?

Все загадочно промолчали. У окна сидел со скучающим видом краснощекий боец с автоматом и с платком цвета хаки на голове. Я чертыхнулся. Это был переодетый телеоператор.

– А Аркаша где?

– Здесь! – сказал доктор и зачем-то посмотрел вверх.

Ладно, одного переодели, и я сразу не узнал. Но как спрятать такого бугая, как Аркаша?

– Я здесь! – донеслось из-под штабеля ящиков от патронов.

Заглянув между сиденьями и приподняв старый бушлат, увидел огромные ботинки. Сверху все было тщательно укрыто.

Мы тронулись. Я надел камуфляжный бушлат Егорыча и сел у окна, чтобы не видны были мои черные ободранные джинсы. У поста нас остановили, один из омоновцев заглянул в салон, скользнул взглядом. И вдруг в толпе журналистов, напирающих на милицейскую цепь, я увидел Леву Циркуса.

– Уже здесь, попрыгун! – не удержался я от восклицания. – Полуамериканский подданный.

– Ты о ком? – прогудел Аркаша.

– О Леве Циркусе… Вездесущий, как грязь.

Мамонтов вытащил свою голову на поверхность и изрек:

– Не знаю, где правда, а где вранье, но Лева, когда вернулся от Радуева, пустил про тебя длинную соплю, что ты – старый друг его заместителя. Назвал имя – Шамиль, что вы еще с Афгана вместе воюете. И остался там в качестве советника за приличные бабки…

Сообщив это, Аркаша умолк, ожидая моей реакции.

– В былые времена в лучшем случае меня бы посадили и допрашивали с пристрастием, – ответил я. – В худшем – шлепнули бы на месте… Ну, а так как в моде предательство, а сволочи, типа Калугина с Бакатиным, – образец для восторга, я отделался только одним допросом… А насчет Шамиля… Я действительно знаю его по Афгану – он был у меня сержантом…

От невыносимой злости у меня перехватило дыхание, в лицо будто швырнули лопату раскаленных угольев. Много подлости встречал, и всегда она подстерегала неожиданно и била наотмашь. На то она и подлость – низшая ступень человеческого счастья. Я вытер испарину, неожиданно резко произнес:

– Да вылазь ты, уже не высадят… Что еще он про меня рассказывал?

Мамонтов вылез, повел округлыми плечами, усмехнулся:

– Да ты не переживай. Циркус как вышел с той стороны, сразу попал к крутым ребятам из ФСБ. Они начали его прокачивать со всех сторон, вот он сразу про тебя все и выложил. Откуда я знаю? А у меня принцип такой – все знать. Друзья из ФСБ рассказали по секрету. У них сейчас знаешь какое правило? Если засранца посадить не могут, и он выскальзывает, они дают нам про него утечку информации. Ну, а дальше по принципу «по неподтвержденным сведениям»… И все в открытую про негодяя рассказываем. Хоть какое-то утешение… Ты журналист, сам знаешь, как это все делается… И чтоб ты знал, Володя, этот треп про тебя прошел в подборке теленовостей. Но не в нашей.

Я не стал уточнять, в какой. Это уже не имело значения. Значение имело совсем другое: цель, которую преследовал Циркус. Если его так перепугали фээсбэшники, значит… Мысль моя растекалась, я всегда испытывал трудности, прослеживая логику негодяев. Разумеется, все поддавалось объяснению: Левушка перевел «стрелки» на меня, сделав это лихорадочно и поспешно. Заложил, приукрасил, видно, рассчитывая, что меня тут же обуют в кандалы. Или расстреляют… И я, наивный, стал вспоминать, не обидел ли я чем коллегу-журналиста? И еще более нелепая мысль: «А не подставил ли он меня, как конкурента?»

До христианского всепрощения я еще не дорос и поэтому поклялся набить лживому Циркусу все выступающие части тела…

По пути, на тыловом пункте, мы заправили автобус горючим, загрузились под завязку ящиками с патронами, гранатами всех сортов, гранатометами, сигнальными ракетами и даже «черемухой». В селе Советском высадили коллег-телевизионщиков, они сердечно и долго трясли наши руки…

Как стемнело, отправились к позициям, предварительно выключив все огни. Дорога, прямая, нетронутая, вела прямо к селу, и чем ближе к нему, тем более пустынной была она. Странная, нелепая, будто зачумленная, дикая, необитаемая. Ее боялись, словно была она раскалена до предела. Мы остановились в двухстах метрах от села. Трассеры полосовали небо энергичными росчерками. Впереди полыхало что-то недогоревшее.

Дверь с визгом сложилась в гармошку.

– Док, вы здесь? – раздался резкий голос. Показалась плотная тень.

– Здесь, заходи! – отозвался Егорыч.

В салон полезли люди.

– Что это тут, черт! Ящики, что ли?

– Боеприпасы…

– Хоть отогреемся… Все кишки промерзли.

– Горячее есть что-нибудь?

– Чай, остыл уже, – стал оправдываться доктор.

Я не знал, кому принадлежали голоса, еще не приноровился различать.

– Где водка? Водку купили?

– Купили, – торопливо отвечал за всех доктор. – И лук, шоколад, чеснок.

– Сколько водки?

– Около пятидесяти. Больше пятидесяти…

– О, и корреспондент здесь! Володька, привет! – Я узнал Сашкин голос, пожал твердую и шершавую от грязи руку – не более чистую, чем моя. – Ты где пропадал?

– У Радуева.

– Да ты что?! Как ты еще жив остался?

– Контузило и зацепило немного. Журналистку Ксению Черныш из «Дорожной газеты» расстреляли.

– За что?

– Не знаю… У нее были убийственные факты. А за это вот убивают.

– А мы тут одного из американского телевидения за задницу взяли. С той стороны пришел, двадцать тысяч долларов в карманах нашли. Хотели гада шлепнуть, но не стали руки марать.

– Циркус? – спросил я.

– Вот-вот, он самый, – подтвердил Сашка.

…Привели раненого. В темноте я не разглядел лица, услышал лишь, что звать его Василий и ранили его в ногу. Через несколько минут подъехала «санитарка», мы наскоро распрощались с Виктором Рогожиным и Василием. Они поехали на сборный пункт, откуда их рано утром должны были отправить на вертолете в госпиталь. Вася оставил мне свою донельзя вымазанную куртку, Витя – штаны. Не обращая внимания на пятна крови, быстро облачился, надев все поверх гражданки. Я решил остаться в окопах с ребятами, я не мог тихо развернуться и потопать в тыл. Тем более имел личный счет с боевиками. В первый день меня вряд ли бы взяли, и выглядел я в своей кожанке, как белая ворона. Теперь не отличался ничем. Форма меняет человека, походку, передает энергетическое поле, сразу чувствуешь появление новых сил, движения становятся упругими – война вливается в тебя, каждая клетка, съеживаясь, чувствует ее, а память мгновенно возвращает старый боевой опыт.

Пережитые дни… Трагично перемешались в сознании и судьбах общий бардак, смертельный риск и готовность, не задумываясь, пожертвовать своей жизнью. Смерть стала привычной обыденностью, как и всеобщая подлость тех, кто взирал с вершин и кто был изначально виновен в появлении на земле этой новой черной дыры… Мои самые близкие на огненном пятачке ребята – собровцы, которых толком не знал по именам, давно перестали удивляться, не боялись ни черта, ни дьявола, ни начальства, в безмерной их усталости проглядывало равнодушие ко всему, даже к смерти. И единственное, что вело их и держало – дымное село, скелеты домов, – территория ненависти, которую надо было взять своей кровью. И выходило это, как ни крути, выше понятия «долг», тут просто обвалилась на мужиков безвыходная ситуация, когда злость переполнила все без края. И была привычка не уползать, оглядываясь, а доводить дело до конца, – что считалось безусловным, праведным и непоколебимым… Все это было – и все повторялось… Отчаяние, ярость от сознания, что теряешь родную землю, хватаясь за нее обожженными руками, и колонны офицерских рот по-прежнему идут на пулеметы, безмолвно, без рваного «ура», с тихим матом между зубов, смыкая ряды на месте павших, а вместо дроби барабанов – грохот лжи и насмешек. Офицерские роты, не штрафные, а элитные, отборные, по всей России собранные. Одно слово: СОБР.

…Саня сказал: «Старик, мы рады, что ты опять с нами… Но пойдем к командиру, без его разрешения нельзя».

В том духе, что и в санаторий без разрешения не возьмут, а сюда – и подавно.

Игорь Байбаков встретил меня со сдержанной приветливостью, молча пожал руку. Я понял, что даже тусклая улыбка далась ему с трудом, на сером лице – тяжелые веки, покрасневшие хмурые глаза. Он распорядился раздать боеприпасы, заметив, что если б «витязи» не помогли им с патронами и гранатами, то совсем бы туго пришлось… На время он забыл обо мне, потому что надо было увидеть, посмотреть в глаза своим ребятам, понять, на что сейчас способен каждый. Он мог построить всех и вывести с кровавого поля, сославшись на что угодно, хоть на плохую погоду, отсутствие боеприпасов или горячей пищи… В наше время за это никто серьезно не страдает. Ведь соседи слева так и сделали, ушли, а «дыру» законопатили за счет свежих подразделений.

Тут Байбаков обратил внимание на звякнувший многоголосо мешок с водкой. Рядом свой груз опустил стажер Игоряня.

– Сколько здесь? – спросил Байбаков.

– Пятьдесят четыре…

– Давай, – приказал он стажеру, – по полбутылки на брата. Одну на двоих. И по половине луковицы.

– Луку много, – заметил стажер.

– Больше не надо. От него пить хочется, – сказал командир и повернулся ко мне. – Спасибо тебе за помощь… Ты, говорят, был у бандитов?

– Был.

– Много их еще там?

– Сто – сто двадцать. Они ждут помощи, чтобы прорваться…

– Оружия, боеприпасов много?

– Оружия у них хватает. – И я перечислил все, что услышал от милиционера. – А вот насчет боеприпасов – трудно определить.

Байбаков разрешил мне остаться, с сомнением покачав головой и, как немногословный человек, более ничего не сказав. А я почувствовал прилив дурацкого счастья, особенно когда мне дали автомат одного из раненых. Я также разжился гранатометом «муха» – любимый жанр. С Саней Ивановым мы выпили по полбутылки, закусив тушенкой с луком и чесноком. Предстояла ночь в окопах – последняя ли в этом проклятом месте?

Мы уже заняли почти целый квартал на своем правом фланге. На левом несколько кварталов захватили и прочно закрепились «витязи» – отчаянные по молодости ребята. Эту ночь спали короткими урывками, все предчувствовали: предстоит решающий бой. Я набил «разгрузку» магазинами, предварительно до упора затолкав в них патроны, в карманы сунул ручные гранаты. Ночь была как ночь: самолеты развешивали осветительные гирлянды, мы постреливали для острастки, со стороны духов отвечали, но уже не так дружно, как раньше. На дороге не прекращалось движение: прибывали новые колонны с боеприпасами, продовольствием. Наконец-то тыловики развернулись. Дошел слух, что на подкрепление приехала батарея «град». Это известие не столько обрадовало, сколько заставило призадуматься: у реактивной установки широкая натура – шарахнет, всем достанется. Наиболее практичные стали зарываться глубже в землю. В развалинах домов скрываться никто не отваживался. Около часа ночи со стороны Советского началась отчаянная пальба, небо расцвело трассерами, вспышками, что-то горело.

– Технику подожгли, – негромко произнес Саня Иванов.

Позже мы узнали, что около сотни боевиков пытались прорваться на помощь Радуеву, сожгли бронетранспортер, но напоролись на минные поля и были рассеяны.

Под утро ненадолго затихло, а с рассветом, как обычно, вышли на работу вертолеты. Они украшали небо черными дымами из-под своих хвостов, опять с оглушительным треском рвалось все вокруг, летели огненные иглы, а нам хотелось, чтобы они отработали побыстрей и желательно поточней.

Недалеко от меня в окопе сидел Байбаков, он ругал свою полудохлую радиостанцию, у которой аккумулятор садился очень быстро, поглядывал на небо и вместе со всеми залегал в окопе, когда вертушки делали новый заход.

«Москва-1 – Молнии-2! – затрещала радиостанция. – Как наш фейерверк?» – «Из-за дымов не видно!» – послышался ответ.

Как только вертолеты ушли, по рации поступила команда «пурга-555». Это был приказ на штурм. Байбаков переменился в лице, что-то клокотало у него в голове, может, несогласие с поспешностью, но дело войны не ждет промедлений.

– Первое отделение, на рубеж ближних домов – водокачка, перебежками – вперед!

Бабай, еще более потемневший, в щетине до самых глаз, мотнул головой, стал выкрикивать фамилии и уточнять для каждого задачу. Так они и пошли – половина с одной стороны улицы, другая через развалы забора – с другой. Им бы еще чуть-чуть огонька крупного калибра для поддержки… Но пушек и танков за спиной не было, только свои ребята.

Неожиданно резко застучал пулемет, так пронзительно, что, наверное, каждый из нас почувствовал кожей его раскаленную губительную силу. Собровец, который перебежками шел впереди, вдруг резко взмахнул руками и плашмя упал.

– Петька! – крикнул сидевший рядом Иванов. Он рванулся наверх, но Байбаков сдернул его вниз.

– Сиди!

К раненому подскочили двое, волоком вытащили из-под огня под стены дома.

Радиостанция выплескивала динамику боя.

«Правее кошар снайпер работает, там рядом глинобитный сарай… Проходите по арыку. Москва-2, говорите, где в районе кошары? БМП не проходит… Москва-3, нужна бээмпэшка, у нас двое раненых… Соседу справа не стрелять, будут получать в ответ!»

Я заметил, где засел духовский пулеметчик. Под крышей почерневшего от копоти здания метрах в ста пятидесяти виднелось темное пятно – что-то вроде проема окна. Он сидел в глубине чердака, и увидеть его было очень трудно. Я взял две «мухи», повернулся к командиру:

– Я попытаюсь обойти этого щегла справа.

Байбаков не успел ответить, как вклинился Иванов:

– Вдвоем пойдем. Не возражаешь, командир?

Байбаков глянул на нас хмуро, сомнения разбирали его.

– Ладно. Осторожней только. Не торопитесь…

Иванов тоже взял две «трубы», потеснил меня, вышел вперед. Мы пошли по духовскому окопу, который заняли вчера. Саня обернулся, показал жестом по горлу:

– Уже вот так достали, ублюдки! Развели с ними канитель… Кишки всем выпустить, с дерьмом перемешать…

Окоп упирался в каменный забор. Подкоп под ним был засыпан. Я точно помнил, что траншея продолжалась дальше вправо, разветвлялась, вела в глубь села. Мы поползли вдоль забора, тут началась жесткая пальба, будто десяток молотилок заработали одновременно, головы не поднять. Рухнули в какую-то канаву. Рядом валялся стеклянноглазый бородач. Он отстрелялся. Пригибаясь, мы рванулись вперед, хотя уже начали сомневаться в направлении. Я успел срезать выскочившего из-за поворота духа. Он, кажется, успел узнать меня и, умирая, раскаивался в своей нерасторопности. Иванов выстрелил «мухой» в окно ближайшего дома, мы перебежали по очереди открытое пространство, спрыгнули в какую-то яму. Она была завалена полузасыпанными трупами. Соседство не понравилось, мы выскочили наружу так же резво, как и заскочили. Потом я запустил гранату в кусты возле разрушенной стены. Я помнил, что там тоже были окопы. Теперь нам нужно было пройти квартал вперед и идти влево, чтобы выйти к духовскому пулемету.

Все это время в моей голове стучала метрономом одна и та же дурацкая фраза: «Я вам покажу, суки!» Она поддерживала меня. Много позже Иванов сказал, что в те часы в его голове крутилось: «Ну, держитесь, б…!»

Но пока мы общались больше жестами, междометиями и короткими, как щелчки кнута, фразами:

– Слева смотри, башка торчит!

И мы одновременно с двух точек выскакивали и стреляли по цели.

Хорошо, что духи отрыли окопы. Бруствер кипел вокруг нас от прицельных очередей, мы уходили, прежде чем нас забрасывали из окон домов гранатами. Боевики уже не рисковали сидеть в траншеях: слишком сузилось кольцо окружения, автоматические гранатометы сыпали навесом аккуратные черные цилиндрики, с неба также со свистом падали мины, они жутко раздирали воздух, вырывали целые клочья инженерных сооружений, вместе с обороняющимися разбрасывая их во все стороны.

Какофония войны имеет порядок для побеждающих. Для проигрывающих грохот боя – гиблый хаос.

Хорошо, что наши чуть приутихли. Мы спрятались в развалинах дома, осмотрелись. Впереди открытое место, мы хорошо видели тот проклятый дом, где засел духовский пулеметчик. Но нам было трудно достать его, потому что мы находились как раз наискосок, а пройти ближе, чтобы увеличить угол стрельбы, значило попасть под его огонь. Иванов предложил совсем безумный план: зайти в тыл дома и грохнуть духа внутри.

– Там же боевиков, как грязи! Тебе не кажется странным, что ты до сих пор жив?

– Кажется! – Иванов давно оглох, я заткнул ему рот ладонью.

Он уже тронулся, дернулся, мозг поплыл, вместе с крышей.

– Я не могу уже что-то… Я должен их убивать! Канители кончились, давить, как крыс! Иначе они придут еще, еще будет больница, для детей, больных старух… Они же ублюдки…

Сашка, пошатываясь, побежал к дому, я нагнал, повалил его. Тотчас с двух или трех точек нас стали поливать огнем. Мы очухались в канаве с водой и грязью пополам. Пульки свистели жгучими кавказскими соловьями, но здесь, в окопе, было пока неплохо. И не беда, что промокли, как свиньи, извозюкались, впрочем, грязнее быть не могли – это противоречило бы закону всемирного тяготения. Лишняя грязь всегда отваливается. Рядом со мной в канаве рыдал Сашка. Это он так злобствовал. Кто-то из духов подполз ближе и стал требовать, чтоб мы сдавались. Я бросил ему гранату. Больше с нами не заговаривали.

– Давай запуляем в то окошко! – предложил Иванов. – Там не меньше трех рыл засело.

Я поддержал: напротив тянулся административный сарай, на котором чудом уцелела антенна. Сашка «сочинил» длинную автоматную очередь, а я запустил врагам «муху», она злобно лопнула, сарай зашатался, из него давно выпили все соки. А мы заячьими прыжками понеслись к дому, где прятался пулеметчик. Не отдышавшись, бросили за дверь и окно по гранате, ворвались, переступив через кривляющееся тело.

– Стреляй! – крикнул замешкавшийся с гранатометом Сашка, я едва отскочил в сторону, успев запустить очередь вверх.

Выстрелы заглушили звук падающего тела. Из квадратного проема на потолке свисали ощерившаяся голова и рука.

– Прикрывай, я посмотрю! – крикнул Иванов и полез на лестницу.

– Не лезь! – закричал я.

Но было поздно. Тугой взрыв накрыл нас. Я смутно помнил, как Иванова сбросило с лестницы, он слетел вниз. Что-то темное упало вслед за ним. У меня звенело в ушах, рвало. Я тащил Сашку куда-то к стене, он что-то бормотал бессмысленное, я так же неосмысленно пытался найти на его одежде и под ней кровь, стянул с него бронежилет, бушлат, задрал куртку, стал снимать штаны… Сашка вяло отбивался, все норовил ударить меня по носу, называя «сукой». Наконец я убедился, что ранений нет, внутренний голос сказал, что я поступил правильно. Почему-то все вокруг воспринималось туманно, я не знал, что предпринять. Инстинкт подсказывал, что наружу высовываться опасно.