Текст книги "Пареньки села Замшелого"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Цыгане

Густой ольховый подлесок на пастбищах Черного имения до половины замело снегом. Над ним подымалась молоды березы вперемежку с осиной, – уж цыган-то знает, где затишок. Спускались сумерки, в костре медленно меркло темно-красное пламя. У огня сидела цыганка, грея руки, а цыган, разлегшись рядом, потягивался и напевал себе под нос песенку:

 
Эх ты, зимушка суровая,
Гонишь вьюгу под стреху,
Эх, да на мне шубейка новая,
Эх, да на кошачьем на меху.
Дула вьюга – не продула:
Не продуть кошачий мех.
Сам ловил, сам обдирал,
Скорняку сам отдавал!
 

А ну, старуха, изжарь-ка мне еще ягнячью ножку, – приподнявшись на локте, сказал цыган жене.

– Еще чего! – огрызнулась цыганка. – И так уже две сегодня сожрал, а на завтра, выходит, не надобно?

– Бабий разум! – проворчал цыган, нащупывая трубку. – Кто же сегодня про завтрашний день думает? На что две ноши, коли можно и одну тащить? Ну, нет так нет. И так обойдемся.

– Да ты бы хоть постыдился! – не унималась цыганка.

– Что же, коли надо, то можно! – ответил цыган, закуривая трубку. – Только надо знать – чего?

– Ах ты дубье этакое! Еще спрашивает «чего»! А того, что утащил ягненка с Белого хутора. Разве там тебе когда отказывали коня напоить у их колодца? Да разве я хоть разок уходила оттуда без мешочка крупы или доброго куска окорока? Неужто бы ноги у тебя отсохли – подальше пройтись? В имении полон хлев овец да ягнят – никто бы и не хватился.

Цыган искусно сплюнул сквозь зубы и повернулся другим боком к огню.

– Ну что баба смыслит в мужских делах? Имение? Скажи – разбойничье логово! Заявился управляющий с дворовыми и унес мою медвежью шкуру! За то, мол, что барские угодья топчем да лошадь кусты обгладывает. «Сгодится, говорит, барину ноги греть». Мошенник! Разбой средь бела дня! Тут еще отец мой и дед костры жгли и ничего не вытоптали. А глянули бы, какие это молодцы! Не мне чета. Я же перед ними – сморчок. «Барину ноги греть»! Ишь ты! Весь лес начисто вырубают, а в замке печи топят хворостом. Тут порядка не жди, коли барин глуп, а управляющий шибко умен. Нынче наш брат цыгано?к вблизи овчарни лучше и носа не показывай.

Цыганка тяжело вздохнула:

– Нету с такого мужа проку, не было и не будет… Да где же это парнишка с девчонкой запропастились? Ничего домой не несут!

– Где запропастились! – Цыган снова сплюнул. – Шатаются без толку, дела не делают, только и ищут, на что бы глаза пялить. Ты мне их вконец распустила. Придется кнутом поучить.

– Ишь, кнутобойца! – Цыганка негодующе отвернулась. – Вот они идут, твои детушки.

Из лесу к костру спешили запыхавшиеся цыганята – паренек и девчонка с торбой, которая все время хлопала ее по боку.

Цыганенок еще издали закричал:

– Батя! Там трое едут!

С перепугу цыган даже приподнялся и почти сел:

– Из имения?

– Нет, с Белой горы. Один на дровнях сидит, а двое бегут – один рядом, другой следом.

– Разве про них тебя спрашивают? – рявкнул цыган. – Про лошадь, про лошадь сказывай!

Цыганенок призадумался – что тут сказывать? – почесал за одним, потом за другим ухом:

– Вроде бы и лошадь, а не лошадь… Вроде бы коза, а не коза… На ровной дороге спотыкается, а по сугробам скачет – хоть бы что.

– Настоящий цыганский конек! – обрадовался цыган. – Только бы не пропустить. Схожу погляжу.

Он ушел, а цыганка все время косилась на дочкину торбу.

– Что у тебя там? – спросила она. – Давай сюда.

Цыганочка развязала торбу:

– Хлеба краюшка, вот.

– Край обгрызла, негодница! – бранилась цыганка. – А еще что? – И она сама принялась опорожнять торбу.

Там нашлись еще: кусочек мыла, в узелке крупа и горсть табаку. Кусок мыла показался цыганке маловат, крупа – чересчур крупна, зато табачок был хорош, и она тут же потянулась за трубкой.

Но вот в роще раздались чужие голоса. Цыганка кинула в трубку уголек и стала прислушиваться. Навострили уши и цыганята.

Ешка, как и положено кучеру, прозябший больше других, спрыгнул с дровней и отдал приказание:

– Уведи лошадь в осинник, от ветра, да подвесь ей торбу с овсом. И живо ко мне, греться! Тут костер.

У самого возницы часто-часто колотилось сердце, но паренек знал, что с цыганами надо обходиться по-цыгански, иначе ничего путного не добьешься. Он храбро подошел к костру, притопывая ногами и хлопая руками. Цыган, идя следом, качал головой и подмигивал своим.

– Здорово, люди добрые! – поздоровался Ешка. – Посторонитесь малость. Дозвольте к огоньку с краешка подсесть. Ноги – что бревна, руки – полешки, а уши огнем горят.

Растолкав цыганят в сторону, он сел посередке и протянул руки к огню. Цыган стоял у него за спиной.

– Мужичок что жучок, а рот с огород, – удивился цыган. – Откуда путь держишь?

– Оттуда.

– Славно сказано! – похвалил цыган. – А куда?

– Прямо туда.

– И того лучше! – засмеялся цыган. – Смотри по ветру поезжай, гостюшка, по ветру! Против ветра и не думай – сдует, тут надо кого потяжелее.

Андр подошел и стал возле своего дружка, а Букстынь топтался в сторонке. Ешкины руки были протянуты к огню, а глаза так и шныряли по сторонам, отыскивая медведя. Цыганочка, вскочив на ноги, посмеиваясь, разглядывала Букстыня.

– Чем у тебя уши повязаны? И отчего только у тебя, а у тех – нет?

– Оттого, что я жених! – с важностью пояснил портной.

– Ах, значит, вот какие бывают женихи! – обрадовалась цыганочка. – А где невеста? На дровнях?

– Дома осталась, – недовольно пробурчал Букстынь. – Да разве ты не знаешь Ципслиню?

– Слыхать слыхала, а видеть не пришлось, – ответила цыганочка, что-то обдумывая. – А она богатая?

Букстынь протестующе замахал обеими руками:

– Что ты, нет!

– Почему же она твоя невеста?

– Да разве ж я знаю, почему? А только все так говорят, и ничего тут не поделаешь. И зубы у нее всё болят, чулки заштопать не умеет, допоздна в постели валяется.

– Видно, и впрямь тебе с ней беда. Ну, дай пятак и ручку, я тебе погадаю, про счастьице твое скажу.

– Знаю, знаю! Только обманешь и ничего путного не скажешь.

– Все как по книге скажу. Вот увидишь.

Пока цыганочка ворожила, предсказывая Букстыню его счастье, Андр с цыганенком мерились силой: прыгали через костер, тянули друг друга за пальцы – кто кого перетянет; под конец схватились бороться. Тем временем у Ешки с цыганом шел важный деловой разговор.

– Скажи-ка, где нам найти медведя, что приносит счастье? – спросил Ешка. – У вас тут его вроде нету. Далеко ли еще ехать за ним?

Цыган сощурил левый глаз и поднял указательный палец левой руки:

– Это когда как. Бывает, далеко, а бывает, и близко. Едешь, едешь – не доедешь; пешком пойдешь – не дойдешь. Дай рублик серебром, тогда узнаешь.

– Рубль! – Ешка подскочил. – Ты, видно, за дурака меня посчитал? Гривенник серебром – идет. А нет – не надо, сами найдем.

– Гривенник! А больше у тебя нету? Это ж почитай что даром… А все ж больше, чем ничего. – Он поплевал на монетку и положил ее в карман. – Твоя рука первая, авось счастливая. Только мой рассказ невеселый, плакать будешь, на глазах сосульки натекут.

– А я зубы стисну и не разревусь, – заверил Ешка.

– Ну ладно. Да только покрепче зубы-то стисни, тут, брат, не до шуток. Вот оно как было дело. Медведь всю зиму чах и хирел, не хотел ни плясать, ни петь, ни веселиться… Может, к нему чахотка привязалась или другая хвороба, кто знает. Только в середине зимы он взял да издох. Повесил, я шкуру на оглоблю, высохла шкура – любо пощупать. Но тут и заявляется управляющий с дворовыми. «Чего, говорит, ты, цыган, барские угодья топчешь, а лошадь твоя кусты обгладывает? Давай шкуру за убыток, и тогда можешь тут сидеть хоть до той поры, пока калужница не зацветет. Нам, говорит, медвежья шкура нужна, барину ноги греть, а то дров нет, в печи один хворост, топи не топи – все выдувает». Это мою шкуру за то, что барин – придурок, а управляющий – мошенник! Нет, я уж наплакался, теперь ты поплачь.

– Не хочу я плакать, – ответил Ешка, утирая варежкой глаза. – Только что же мы делать станем, коли медведя нету в живых? Бабы мне глаза выцарапают. Живьем, как вороны, заклюют.

– Нехорошо, сынок, худо… – Цыган почесывал в затылке, что-то обдумывая. – А все ж тут кое-чем можно помочь. Гривенник-то у тебя нашелся, а вот есть ли смелость?

– Есть! – ответил Ешка и стукнул себя кулаком в грудь.

– Коли есть, хорошо. А в придачу еще и хорошие уши нужны, тогда и вовсе ладно будет. Ну, так слушай. Медведь без шкуры – не медведь. Вот и выходит, значит, что главное не медведь, а шкура. Так ты же ее у меня купил за гривенник серебром! Она теперь твоя, только сумей взять.

– Стало быть, мне надобно ехать в замок?! – воскликнул Ешка и, несмотря на всю свою смелость, слегка струхнул.

– В Черное имение, сынок, иначе никак. Ежели с вечера выехать, к утру доедешь. А как приедешь, скажи: «Мое добро! Подавайте его сюда!»

– А они отдадут? – усомнился Ешка.

– Не отдадут – сам возьми. Скажи так: «Что цыган честно продал, то все равно что отцово наследство. А что унаследовано, то мое». Коротко и ясно. Коли смелость есть.

– Есть! – еще раз заверил Ешка. – Андр! Букстынь! Поехали!

Андр шел к дровням, гордо выпятив грудь: он одолел цыганенка и когда тянулись, и когда через костер прыгали, только вот насчет борьбы так и не решили, кто кого, потому что оба повалились и ни один не сумел положить другого на лопатки. Букстынь брел насупленный: как видно, большого счастья цыганочка ему не нагадала.

Ешка, щелкая кнутом, крикнул:

– Пошла, кобылка! В имение!

Цыганенок с достоинством приподнял шапку, цыганочка помахала платочком, а цыганка все сидела и перебирала добро в торбе. Цыган вынул Ешкин гривенник и попробовал его на зуб, точно ли серебряный: поди знай… может, и надули…

В Черном имении

С рассветом Черное имение зловещим пугалом темнело перед стеной белого, заиндевевшего леса. Высокая башня замка маячила над зубчатыми вершинами елей, а низкая тонула в синеватом сумраке, и лишь зоркий глаз мог ее различить. В замке тускло светились два огонька, словно глаза старого волка. Ворота с причудливой оковкой заперты. Перед ними трое приезжих остановили лошадь. Возница соскочил с дровней и постучал колотушкой. Стукнул раз – ни звука, стукнул другой – тишина. После третьего удара в маленьком оконце блеснул свет, показалась взлохмаченная голова.

– Чего надо? Кто такие? К кому? – крикнул сторож.

– Приезжие! – закричал Ешка в ответ. – К барину.

– Покупать или продавать?

– Там видно будет, – трубил Ешка. – На возу мешок овса, денег полны карманы, нам все нипочем.

Свет в оконце погас, ворота со скрипом и скрежетом отворились, и дровни въехали во двор.

В большом зале замка в печи трещали и шипели сырые еловые ветки. Свет от огня достигал сводчатого потолка, там было темно, как под крышей риги. В окнах то синим, то красным переливались цветные стекла. На ложе в нише – груда одеял и подушек, рядом на полу – медвежья шкура, вдоль стен – дубовые стулья с высокими спинками.

За отворяющимися в обе стороны дверьми орудовал Подметальщик. Когда двери отворялись, после каждого взмаха метлы доносились слова песни:

 
В густом лесу был дом,
В густом лесу был дом,
В густом лесу был барский дом!
Ах, светик-цветик, барский дом!
В лесу был барский дом.
 

В зале взмахи метлы стали куда размашистей, оттого что тут было где размахнуться, а песня – бойчее и звонче, оттого что потолки выше.

 
В том доме барин жил,
В том доме барин жил,
Богатый барин в доме жил,
Ах, светик-цветик, барин жил,
Богатый барин жил.
 

Оборвав песню на предпоследней ноте, Подметальщик вдруг чихнул и недоуменно покачал головой:

– Тьфу, будь ты неладна! Экая пылища! Сам черт ее сюда нанес, что ли? Ведь два раза в году метешь, а и то не продохнуть.

Уморившись, он, отдуваясь, развалился в бариновом кресле и зажал между колен метлу.

Через отворенные двери донесся голос Усыпляльщика:

– Эй, Подметальщик, слышишь?

– Чего ж не слыхать? Слышу! – проворчал Подметальщик, встал, так и не подняв упавшую на пол метлу, и лениво направился к дверям.

В них появился Усыпляльщик, пухлый, белый, в бархатном камзоле.

– Пыль подмел? – спросил Усыпляльщик.

– Подмел… – Подметальщик ощетинился, как еж. – Понятно, подмел!

– И тряпкой прошелся?

– Неужто без тряпки?

– Смотри, барин будет спать в большом зале.

– Чего ж это вдруг – в большом?

– Потому как после бессонной ночи придет к нему большой сон… Берегись: сыщет хоть одну пылинку – шкуру с тебя спустит!

– Где тут сыщешь?

Оставшись один, Подметальщик зевнул и провел пальцем по спинке баринова кресла, оставив на ней глубокую борозду.

– Вот сатана! И кто ее сюда наносит? Ведь два раза в году метешь, а всё хоть плугом пропахивай.

Не успел он усесться, как в дверях показался еще один баринов слуга – Толкальщик, плечистый, с засученными рукавами, в больших сапогах.

– Эй, Подметальщик! – закричал он таким гулким голосом, что летучая мышь под темным сводом с перепугу захлопала крыльями. – Мне надобно барина подталкивать, чтоб сюда почивать шел, а внизу у лестницы куча мусора навалена. Никак не перебраться.

– Ничего, протолкнешь! – И Подметальщик махнул рукой, откидываясь на спинку кресла. – Этакая орясина, а протолкнуть не можешь! Я вот тут все утро парюсь, даже спина взмокла.

– Ну, берегись, коли барин упадет! – покачал головой Толкальщик. – Тогда-то уж тебя пропарят…

Подметальщик тяжко вздохнул:

– Да что это за жизнь!.. В зимнюю-то пору до солнышка встаешь, а еще говорят – в имении легкое житье. В три погибели гнут!

Не успел Подметальщик выплакать свое горе, как уж третий управитель объявился. Это был сильно смахивающий на Букстыня баринов Одевальщик. Разговаривая, он подпрыгивал и махал руками.

– Слышь, Подметальщик! Как управишься, вытряхни постель и подушки, да чтоб нигде ни пылинки!

– Да откуда ж ей тут взяться, пылинке-то? – Подметальщик поудобнее уселся в кресле. – Самую распоследнюю подхватил – во! В кулаке сидит.

– И медвежью шкуру выбей, чтоб цыганским духом не разило.

– Выбивал уж, да разве цыганский дух вышибешь?

– Эх, беда мне, беда! – заныл Одевальщик. – Нынче поутру в четыре часа раздел барина и спать заманил. А в пять он уже проснулся – наново одевай. А теперь в шесть часов вздумалось ему большой сон поглядеть – опять же скидывай с него одежку. От одних пуговиц скоро пальцы отвалятся.

– Пальцы! – презрительно усмехнулся Подметальщик. – У меня вот от метлы на ладонях пузыри.

– Ничего, братец, не поделаешь. У барина – и дурь барская.

Одевальщик открыл было рот, желая выплакать и другие горести, поважнее бариновых пуговиц и своих стертых пальцев, но тут в зал, колыхаясь и переваливаясь, грузно вплыл пятый, самый важный среди челяди слуга, весь в белом, в колпаке петушиным гребешком, круглый, как яйцо, – Кормильщик.

– Подметальщик, ступай на кухню! – При этакой дородности голосок у него был тоненький-претоненький, будто дан ему в насмешку.

Подметальщик вскинулся как ошпаренный.

– А завтрак уже готов? Есть-то еще неохота, но коли дают, нечего зевать.

– Тебе неохота, а барину всегда охота.

– Ох, и брюхо же у него! – подивился Подметальщик. – Поутру ест, ополдень ест, вечером ест. Уж не доводится ли и по ночам его кормить?

– Бывает. Как увидит во сне съестное – мигом подавай!

Подметальщик облизнулся:

– Эх, был бы я барином! По два раза в ночь снились бы мне этакие сны!

– Полно языком молоть! – оборвал его Кормильщик. – Какой из тебя барин, коли брюхо мужичье. Ступай на кухню, вытри посуду.

– «Мужичье»!.. – пробурчал Подметальщик. – Подавай-ка мне того жареного-пареного, увидишь, сколько в мое брюхо влезет. – Он прихватил метлу и затопал к задним дверям, – Так уж и быть, пойти, что ли, посуду обтереть.

Зал опустел, но вдруг, откуда ни возьмись, через главный вход, заиндевелые с головы до пят, ввалились трое: один долговязый, другой складный, третий плечистый и кряжистый. Разумеется, это были посланцы из Замшелого. Ешка как увидел на дубовом полу медвежью шкуру, так и вцепился обеими руками в мохнатую шерсть: ладно, что Букстынь, самый трусливый из всех, вовремя успел оттащить его за полу.

– Да ты одурел! Идут!

Все трое, как перепуганные цыплята, попрятались за высокими спинками кресел. За вторыми дверями поднялась громкая возня.

– Сюда, сюда! – кричал Подметальщик. – Тут ровнее будет, в обход чуток, в обход! Этак и переберетесь.

Тут послышался голос барина – похоже было, что кто-то стучит пальцем по донцу треснувшего чугунка.

– Вздор! В обход иной раз выходит дальше, чем прямо… Почему не подметено?

– Подметено, барин, ей-право, подметено! – клялся Подметальщик.

– Подметено, да не выметено.

– Выметено, барин, выметено!

– Выметено, да плохо.

– Да разве ж кто все выметал? – оправдывался великий знаток своего дела.

Трое замшельцев, съежившись от страха, подглядывали сквозь отверстия в резных спинках. Первым вошел Подметальщик со своим орудием, за ним появился Управляющий и стал у баринова кресла. Усыпляльщик и Одевальщик пыхтели у дверей, силясь отворить их пошире, но те и так уже были распахнуты настежь, так что слуги трудились понапрасну. Толкальщик сзади подталкивал барина, а Кормильщик с миской в руках замыкал шествие.

Замшельцы уставились на барина так, что, будь у них на каждого по две пары глаз, и то им было бы мало. Барин оказался головы на две выше Букстыня, а того в Замшелом и так уж называли жердью. С белой козлиной бородкой, отощавший, окостеневший и такой немощный, что, казалось, Толкальщик мог бы одним своим дыханием двигать его вперед и вовсе не держать за плечи. Барин хромал на одну, а может, и на обе ноги, хрипел, будто вареным бобом подавился, голова у него болталась, и он клевал носом, как потрепанный в драке петух.

– Отчего тут так темно? – проскрипел барин. – Отчего так холодно? Отчего не топлено?

– Три сажени сегодня стопили, – ответил Управляющий. – Больше замшельские лесорубы не успевают нарубить.

– Отчего не успевают? – Барин хотел топнуть ногой, но чуть не повалился, ладно что Толкальщик подхватил его за плечи.

– Оттого, что пороть нельзя, – ответил Управляющий и подмигнул челяди.

– Как? Так-таки и вовсе нельзя пороть? Ох, дожили! Ну и времена! – заохал барин. – Дров не рубят, барина морозят, а пороть нельзя! Этак все имение замерзнет… Одевальщик! Почеши барину за ухом… Не за этим, за другим! Что ты за Одевальщик, ежели не знаешь, где у барина чешется?

– Как не знать – знаю, – отвечал Одевальщик, – да коли не чешется, где чешу!

– Это еще что за разговоры? Как ты смеешь говорить так, что и барину не понять? Ведь я же умнее вас всех!

Управляющий и слуги поспешили подтвердить:

– Как же! Понятно, умнее всех!

И Усыпляльщик еще добавил:

– Ничего не поделаешь, у барина – и голова барская.

Барин не пожелал лечь в постель, а захотел сидеть в кресле, за которым притаился Ешка. Но и тут барину было плохо.

– Как тут холодно! – захныкал барин. – Как тут жестко! Неужели больше нету одеял и подушек? Отчего не заботитесь о своем барине? Совсем нынче барину не стало житья! Кто это за моим креслом скребется?

Это Ешка – как ни страшно ему было – не удержался и прыснул в варежку: до того потешным показалось ему усаживание и укутывание барина. На счастье, Управляющий был близорук, да и могло ли ему прийти в голову, что за креслом прячется сынок вдовы Ципслихи?

– Никто там не скребется, – заверил он. – Это крысы бегают под полом.

– Разве крысолов сегодня вечером не приходил? – спросил барин.

– Сегодня поутру еще не приходил, – ответил Подметальщик. – А вчера вечером был и сказал, что последнюю выловил.

– Барин желали раздеться, – напомнил Одевальщик.

– Не хочу раздеваться!

– Барин желали почивать.

– А теперь не хочу почивать, хочу сидеть!

– Барин желали кушать, – вставил Кормильщик.

– Кушать? – оживился барин. – Разве я желал кушать?

Когда и Управляющий подтвердил: конечно же, барин желали кушать, – барин согласился.

– Коли желал, стало быть, и желаю. Подавай. Что у тебя там… А, вареный горох! Это всегда можно.

Но съел горсточку и сморщился:

– Соли мало, пресно. И чересчур мягкий. Думаете, у барина ни одного зуба не осталось?.. Что у тебя еще есть?

– Лущеные орешки.

– Не хочу, они твердые.

Тут Ешка не вытерпел.

– Ах ты старый дурень! – прошептал он.

– Чу, опять скребется! – воскликнул барин. – Все же одну крысу этот плут крысолов оставил. Чтоб к вечеру была поймана и чтоб хвост мне показали! Только хвост, целой крысы я боюсь… Не хочу больше есть, у меня живот болит! Ох, житье мое барское! Горькое, тяжкое! Сам ешь, и у самого живот болит! То жарко мне, то холодно, то тесно! Несите прочь подушки!

Слуги вытащили из-под барина лишние подушки и одеяла. Барин откинулся в кресле и прикрыл глаза, как видно, придумывая, как бы еще погонять свою челядь.

– Подметальщик! – захныкал он вдруг. – Утри барину нос!

Подметальщик шоркнул рукавом под барским носом.

Управляющий, пригнувшись, шепотом выбранил его:

– Тише ты, медведь, это же баринов нос!

– Нос баринов, а рукав мой! – тоже шепотом огрызнулся Подметальщик.

Но вот всем показалось, что барин засыпает. Слуги перемигнулись и собрались уходить. Но веки у барина были приоткрыты, сквозь узкие щелочки глаз он все время глядел на свою челядь. Вдруг барии потянул носом:

– Чем тут пахнет? Чую цыганский дух.

– Это, барин, от медвежьей шкуры, – пояснил Одевальщик.

– Отчего смердит? Опять плохо выбита?

– Выбита хорошо, – проворчал Подметальщик, – а вот плохо, когда у цыгана отнимают его добро. Вонь будет, покуда хоть один клочок останется.

Барин разгневался:

– Не смей меня учить, Подметальщик! Я барин, и, стало быть, на то моя барская воля! Что хочу, то и делаю. А сейчас я желаю спать и видеть сон. Одевальщик, разуй меня! Усыпляльщик, уложи меня! И почеши барину пятки, чтоб скорее заснуть.

Все ушли, а Усыпляльщик стал чесать барину пятки, и тот вскоре уснул.

Тогда слуга смачно сплюнул:

– Дрыхни, старый пень! Ночь напролет с тобой маешься. Самого сон с ног валит!

Он улегся на медвежьей шкуре, прикрыл голову камзолом и так захрапел, что весь зал задрожал. Порою и барин ему подтягивал.

Ешка на цыпочках выбрался из укрытия, поманил рукой Андра и Букстыня и шепотом приказал:

– Тс-с! Тише! Ну, ребятки, хватай шкуру!

– Да на ней же человек спит! – шепнул Андр. – Как мы его снимем?

Букстынь и вовсе перетрусил:

– Ну да! Как же его снимешь? Заманивают людей в разбойничье логово! Да пускай она сгниет, эта шкура, теперь только о своей подумать!

– Не мели пустое! – Ешка даже кулаком ему погрозил. – Живо! Каждый за свой конец! Скатывайте!

Букстынь и Андр ухватились с обеих сторон за шкуру.

– Не скатывается! – отдуваясь, вымолвил Андр. – Букстынь, держи крепче!

Букстынь ухватился покрепче, но тут же выпустил шкуру из рук.

– Не скатывается! Это ж не человек, а колода!

– Оттого, что у самих руки из пакли! – прошипел Ешка и принялся подсоблять.

Усыпляльщик трижды перевернулся, скатился на пол, но так и не проснулся – уж больно его барин замучил. Трое замшельцев подхватили шкуру и вылетели во двор.

Барин заворочался в кресле и со сна простонал:

– Ох, житье мое барское! Горькое, тяжкое!