Текст книги "Пареньки села Замшелого"

Автор книги: Андрей Упит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Трое приезжих, еще никогда в жизни не видавшие ведьмы, молча, затаив дыхание, уставились на нее. Ешка перепугался, пожалуй, больше других, оттого самый первый спохватился поздороваться, а за ним – Андр, а уж после всех – Букстынь. И, раз уж все они тотчас умолкли, корчмарка сама начала разговор:

– Откуда этакие гости пожаловали?

Нет, это был не женский голос; казалось, будто два куска ржавой жести трутся один о другой. Ешка с Андром, перебивая и дополняя друг друга, торопливо принялись выкладывать все, будто призваны были держать ответ в имении перед старостой или даже самим барином. Так, мол, и так, сами-де они из Замшелого, второй день только, как выехали, всё по сугробам да по бездорожью пробирались и на Польском шляху вконец измаялись и вдруг приметили огонек в окне, вот и завернули сюда переночевать и покормить лошадь.

Слушала их корчмарка или нет, было неизвестно, потому что глазами она косила совсем в другую сторону. А кто ее знает… может, она смотрит как раз на приезжих? Такое неведение больше всего сбивало пареньков с толку – поди угадай, чего она видит, а чего нет.

Андр чуть было не выболтал, что они разыскивают цыган, которые, как сказывают, остановились где-то в округе Арциема, и что хотят привезти в Замшелое Медведя-чудодея, да ладно, Букстынь вовремя успел вмешаться: наплел, будто едут они в Черный лес своим мужикам на подмогу – бревна вывозить. Старуха подошла к стойке, поставила на нее свечу и сама уселась на табуретку, такую высокую, что, сидя, корчмарка казалась лишь на полголовы ниже, чем стоя. Но долго на ней она не усидела, снова встала и, прижимая левую руку к щеке, а правой шаря под стойкой, заковыляла взад-вперед, стуча деревянными башмаками так, будто кто-то на земляном полу вымолачивал охапку бобов. Старуха нацелила длинный палец на Букстыня и спросила:

– Кто ты?

– А это же наш портной, – поспешил представить Ешка. – Замшельский портной.

– Оно и сразу видно, – проскрипела старуха. – Привык в тепле за печкой сидеть, вот уши-то платком и повязал.

Букстынь вспыхнул: больше всего ему досаждало то, что всяк с первого взгляда еще издали определял его ремесло.

– Это платок Ципслини, – недовольно пояснил он. – Я не хотел, да разве ее уговоришь?

– Ципслиня – это его невеста, – добавил Андр.

Портной так и взъелся:

– Какая там невеста! У нас еще ясного уговору не было.

Ешке наскучила эта беседа, он взобрался на стол, растянулся и выразительно засопел. Прошлую ночь ведь почти что не спал. Тут и старуха зевнула.

– Выпить не охота?

Ага! Андр сразу смекнул, в чем тут дело: опоить хочет. И он решительно отрезал:

– Нет, мы непьющие.

– Непьющие, – подтвердил Букстынь. – То есть иной разок и выпиваем, но сегодня неохота.

Старуха опять зевнула, потом вышла, тяжело стуча своими башмаками, словно кто вальком по полу бил. Андр тоже улегся на столе, приткнувшись к Ешке.

– Букстынь, ложись спать, завтра надо встать пораньше.

«Бес ее знает, – думал паренек, – то ли ведьма, то ли нет. Вроде бы смахивает, если приглядеться, на мать Таукихи – та ведь тоже знает всякие заговорные слова и зелье умеет варить, но в Замшелом даже девчонки ее не боятся».

Ешка так сладко посапывал под носом, что у Андра глаза сомкнулись сами собой. Эх, была не была! Неужто именно ему тут погибать!

Голова у Букстыня уже в другой раз склонилась на грудь. Все тут, в корчме, точь-в-точь как во времена красавицы полячки, только горсти серебра на стойке не видать. Холод – как в погребе, несет пивом, плесенью и копотью, но печь дышит приятным теплом. Портной, поеживаясь, тихонько бурчал себе под нос:

– Вроде на боковую неплохо бы, а вроде и неохота… Уснешь, а кто его знает, в потемках всякое может приключиться.

Тут из двери, что за печкой, вылезла какая-то девчонка, круглая коротышка, едва ли Андру по плечо. Щеки красные, как яблоки, глаза, как щелки, носишко бобом, волосы как пакля, зубы блестят.

– Что ж этого портного сон неймет? – спросила она, еще ярче блеснув зубами. – А как уснет – поди и барабаном не поднять?

– Ишь, барабанщица объявилась! – сердито отрезал Букстынь.

– А у тех, верно, сон крепкий? – И она кивнула головой в тот угол, где сопели Андр и Ешка.

– У тех-то? Уж их, верно, только барабаном подымать.

– А тебя самого?

– Меня? У меня сон чуткий: мышь пробежит, сверчок заверещит – все слышу.

– Ну, так спи-почивай, да глаза не закрывай.

– Как так – спи, а глаза не закрывай?

– Что сказано, то сказано.

Снова приковыляла старуха и накинулась на девчонку:

– Чего тут шныряешь да язык чешешь? Привязалась, что твой овод. Марш на место!

Громко стуча башмаками, старуха потащилась за стойку, косые глаза ее вроде бы устремились на спящих, но как знать… может, это она глядит на портного.

– Ну, почтенный, одну чарочку?

Букстынь пододвинулся поближе, почесывая голову под платком.

– Да вроде бы не худо, но, опять же, может, и не стоит?..

– Стоит, стоит. Ведь не впервой. Ребята спят, а ты что ж, не взрослый мужик? Притом еще мастер. Мастеру всегда можно. За сколько?

Букстынь вытащил из кармана пригоршню медяков и перебрал их своим гибким, длинным пальцем на ладони, поглядывая на корчмарку.

А та приложила свой кривой палец к самой большой мерке:

– На двугривенный?

Букстынь опять перетрогал все монетки, облизнул верхнюю губу и покачал головой:

– На двугривенный не выйдет.

Палец корчмарки соскользнул на мерку пониже:

– На пятиалтынный?

– Оно бы не вредно, да ведь с деньгами туговато: к свадьбе костюм надо справить, боюсь, еще на пуговицы не хватит. Налей на пятак.

Старуха направилась было к бочонку, но передумала, пригнулась и вытащила из-под стойки граненую бурую бутыль.

– Эта будет получше, я ее к празднику приберегла.

Букстынь опрокинул чарочку и зычно икнул:

– Хороша! А жжет, как сатана! Уж не задумала ли ты меня опоить?

– Пустомеля! Ты что, телок? Да разве я тебе бадейку налила? Ну, коли хороша водка, глотни еще. Я угощаю, впредь гостем будешь.

Старуха вытащила из-под стойки калачик Букстыню на закуску, но он был такой черствый, что портной чуть последние зубы не сломал, а на вкус отдавал селедкой, табаком и еще бог весть чем.

Прожевывая первый кусок, портной украдкой сунул в карман остальное и убрался поближе к спящим паренькам. И ладно, что в самое время спохватился: голова кружилась, в ушах шумело. Старуха ушла и прихватила свечу. Угли в печи угасли, там еще чуть теплился слабый красный отблеск.

Долго ли спал Ешка или нет, только вдруг он проснулся. Оказалось, руку отлежал и шея как деревянная. Андр, будто ёжик, свернулся клубком у него под боком. Надо быть, часа три уже проспали. Букстынь храпел так, словно в комнате четверо пильщиков трудились в поте лица. Ешка перегнулся над Андром и дал портному крепкого тычка – тот перестал храпеть, но даже не проснулся. Попусту Букстынь хвалился: не то что мышь – и лошадь тут проскачи, он бы не услышал.

В корчме было холодно, тихо и как-то неприютно. Сверчок за печкой яростно верещал, будто разозлился, что в его доме появились чужие люди; за стеной в хлеву чем-то растревоженный петух протяжно и хрипло кукарекнул; на воле, за окном, что-то таинственно постукивало, не понять – где: то ли по стеклу, то ли по стене или под стрехой. Призрачные видения из сказок Букстыня не давали уснуть. Ешка лежал с закрытыми глазами; мороз подирал его по коже, хоть и воротник поднят и шапка на голове, а все ж ледяной холод пробирал до самых костей.

Но вот сквозь закрытые веки Ешки проник какой-то отблеск. Паренек открыл глаза и обомлел от ужаса. В корчме снова появилась старуха, но она шла без башмаков, в чулках. В одной руке держала свечу, в другой – огромный нож. Свечу она поставила на стойку, а сама, крадучись, направилась к спящим.

У Ешки сомлело сердце, он даже не в силах был крикнуть и разбудить товарищей. Глаза сами собой закрывались, но он смотрел из-под опущенных ресниц и все видел.

Паренек сопел так, что даже веки у него дрожали, – возле него старуха и останавливаться не стала. Второй свернулся клубком и, уткнувшись головой в живот товарища, что-то бормотал со сна, а портной опять храпел на весь дом – тут и сомневаться было нечего. Старуха пошарила – не той рукой, в которой был нож, а другой, – тихонько-тихонько вытащила торбу и отрезала от нее большую краюху. Туес с творогом и толченой коноплей она унесла за стойку и на добрую половину опорожнила в свою плошку. Потом обвязала торбу два раза и оставила петлю точь-в-точь как было раньше. Вдруг Букстынь во сне застонал и брыкнул ногой. Старуха, отскочив, сплюнула.

Ага! Так вот каким тут колдовством занимаются и вот для чего она притащила нож! У Ешки отлегло от сердца, он широко раскрыл глаза. Ну, посмотрим, что еще натворит эта ведьма. Но старуха взяла свечу и двинулась к дверям, в стодолу. Когда опять стемнело, Ешка так же бесшумно слез со стола, приоткрыл дверь и стал подглядывать в щелку. Старая ведьма поставила свечу на край кормушки и принялась рыться в их дровнях.

Охапка сена в мешке ее не привлекла – видно, своего хватает, – зато оставшиеся дрова она прихватила и отнесла их куда-то в глубь хлева; куда именно, в потемках нельзя было разглядеть. Мешок с овсом папаши Букиса – вот на что она больше всего зарилась! Корчмарка поволокла его в дальний угол, ногой отпихнула охапку соломы, вытащила из-под нее свой мешок, где, как видно, уже хранилось наворованное добро, высыпала туда запасы Ешкиной кобылы, оставив для виду самую малость на дне. Даже из кормушки, чуть ли не изо рта кобылы, набрала она полные горсти овса и тоже ссыпала в свой мешок.

А хромой петух, сидя на насесте, все следил за ней красными круглыми глазками и кланялся. Нет, не кланялся, а одобрительно, словно бы подстрекая, кивал головой и наверняка бы приговаривал, если б только умел: «Так, хозяюшка, та-ак, та-ак, так!» Еще бы! Оба жулики – два сапога пара.

Когда старуха вернулась в корчму, Ешка лежал в той же позе, только сопел громче прежнего. Но, как только она ушла, он тотчас сел, обхватил руками согнутые колени и уткнул в них подбородок. Так и сидел и ждал, пока пройдут испуг, волнение, изумление, злость и бог знает какие еще неприятные чувства и переживания, среди которых не последнее место занимал стыд за то, что он поверил в россказни портного и не сказал ему сразу, что все его ведьмы и колдовство – сущая чепуха.

Сперва надо успокоиться, а уж потом обдумать, как теперь быть. Ведь и всего-то на них на троих – одна-единственная голова… Андр? Ну, у того в голове ветер, и больно уж он бахвалится своей силой. Букстынь… О том и говорить не стоит.

Но единственно умной голове лучше всего думалось лежа, особливо среди ночи да в потемках. И Ешка растянулся на столе – только прикорнуть, спать ему никак нельзя. Нельзя… Да разве всегда делают только то, что можно? Когда Ешка продрал глаза, было уже светлым-светло; Кто-то громко топал по глинобитному полу и всячески старался шуметь. Это была вчерашняя девчонка. Закутанная в три платка, в деревянных башмаках хозяйки, с подойником в руке. Андр уже тоже потягивался и тер глаза, которые ни за что не хотели раскрываться. У девчонки был сердитый, но в то же время насмешливый вид; как бы ехидно посмеиваясь, роняла она каждое слово:

– Вот спят, так уж спят! Лесовики, помощники! Пока дрыхли, кот вам всем по очереди носы облизал. Только барабаном этаких и подымать. Кобыла всю кормушку изгрызла. Лучше бы лошадь покормили, как положено.

Ешке разом вспомнились все события этой ночи, он тут же спрыгнул со скамьи на пол и притопнул ногами, будто только что обулся.

– Где хозяйка? – грозно спросил он у девчонки.

– В лес ушла, по хворост. Воротится к вечеру.

– Нам же надо расплатиться за ночлег.

– С голодранцев она не берет. Отправляйтесь-ка лучше своей дорогой. Только и проку от вас, что грязи натаскали.

Грязь эта, верно, копилась тут с самого рождества. Целый пахотный слой. Глянешь – с души воротит. Да что им тут о чистоте заботиться! Ешка взял да плюнул.

– Ты скажи хоть, как отсюда в Черный лес проехать, где наши работают.

– Сказал бы лучше: как по сугробам пробраться. Сперва по дороге, потом зимником до Большой осины, а там через Черную речку, а уж за речкой до Черного леса рукой подать. Один толстопузый оттуда почти что через день добирается к нам, авось и вы в снегу не увязнете. Кобылка – хвост да грива, сами – как соломинки. Ай да парни завидные – глаза бы не глядели!

Вот и все. Она затопала в стодолу, не притворив за собой дверцу. Оттуда несло холодом, слышалось кукареканье петуха и недовольное ржание кобылы.

Ешка сердито блеснул глазами:

– Ишь ты! Не девка – борона!

Букстынь храпел по-прежнему – посиневший от холода, рыженькая бородка его тряслась.

– А ну, подымай его! – приказал Ешка Андру.

Видно, добром тут ничего не добьешься, строгость нужна. Так он и порешил действовать.

Андр не поднял Букстыня, а просто столкнул его на пол. Портной силился устоять на ногах, но они его не держали; испитой и бледный, он тер глаза, отдувался, зевал, охал – и все разом.

– Сдается мне, он вчера напился! – грозно объявил Ешка. – Скажи-ка, портной, у тебя перед глазами зеленые круги мелькают?

Портной ничего не ответил, а повел вокруг таким взглядом, словно выискивая, на кого бы наброситься. Окончательно он очухался, только когда Ешка перешел к действиям.

И Ешка стал действовать уверенно, ни у кого не спрашивая совета, без колебаний и без всякой поспешности. Перво-наперво он вытащил из-под стойки зеленую глиняную плошку и переложил из нее творог и толченую коноплю обратно в свой туес. Краюху хлеба брать не стал – на ней были следы старухиных пальцев. В стодоле он тщетно отыскивал свои поленья: сорока-воровка куда-то их запрятала. Зато из-под вороха соломы паренек без труда вытащил свой мешок, а пустой корчмаркин повесил на балку – пускай ведьма сразу поймет, куда девалось наворованное ею добро. Потом Ешка согнал с насеста хромого петуха и обеих кур, те оглушительно заголосили и, теряя пух и перья, отчаянно взмахивая крыльями, удрали в самый угол и оттуда над закутом для свиней только свешивали головы на вытянутых шеях.

Так. Одно дело было сделано. Свое добро вернули, а теперь не худо было бы проучить воровку за все ее проделки. И Ешка огляделся по сторонам. Андр и Букстынь безмолвно следили за своим вожаком: оба смекнули, что ночью, пока они сладко спали, в корчме что-то произошло и что Ешке все доподлинно известно. В закуте пронзительно визжал боров, бегая из угла в угол.

Ешка остановил на нем взгляд.

– Ага! Этот небось тоже понюхал чужого добра. Ну, постой, сейчас мы тебя угостим по-другому! Андр, оторви две верхние доски!.. Букстынь, чего стоишь столбом? Отойди от ворот.

Андр немедля выполнил приказ и оторвал две верхние грязные доски, которые многие годы не сдвигались с места. Обитатель закута затих и только моргал своими заплывшими жиром глазками.

– С добрым утречком! – И, громко расхохотавшись, Ешка взмахнул кнутом.

Жирный боров дико завизжал и шарахнулся в сторону в поисках спасения. Но укрыться толстяку некуда – умело свитый хозяином кнут так и резал, а рука у Ешки была умелая.

При каждом ударе паренек наставительно приговаривал:

– Ишь, мошенник! Хозяйке под стать! Нажрался чужого добра, теперь попляши! Оба у меня попляшете!

Заметив единственный путь к спасению, боров перепрыгнул через нижнюю доску закута и с отчаянным хрюканьем и хрипом стрелой вылетел за ворота, чуть не свалив с ног портного, бухнулся в сугроб, увяз по самые уши, тут же кубарем покатился дальше и помчался прочь, взметывая во все стороны комья снега.

Портной, позабыв про головную боль, весь извивался от хохота, а Ешка уже держал вожжи в руках. Вчера кобыла зашибла ногу, на самой бабке темнеет бурая полоска запекшейся крови. Она все еще прихрамывала, но, настоявшись за ночь, озябшая и недовольная, так рванулась прочь из стодолы, что седоки едва успели вскочить на дровни.

В воротах только ветер просвистел в ушах, дровни стукнуло о гору мерзлого навоза и помоев, которую вчера в темноте никто не разглядел и на которой все еще виднелись следы крови из ранки на ноге кобылы. Дорога теперь стала пошире, кусты можжевельника исчезли, по обе стороны высились стройные красноватые сосны.

Ешка оглянулся: там, у корчмы, поднялся страшный переполох. Под утро вдруг ударил морозец, с соломенной крыши почти до самой земли свешивалась бахрома из больших и малых сосулек. Все сугробы были разворошены, будто сено вилами; снежные комья взлетали в воздух, из снега торчали тупой пятачок и отвислые уши.

Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила старуха корчмарка и опрометью кинулась за своим питомцем, а из-за угла стодолы, круглая, как кубышка, выкатилась ее служанка и бросилась на подмогу хозяйке. Они мчались за боровом, но все время сучили кулаками и ни на миг не закрывали рта:

– Грабители! Лиходеи! Разбойники!

Это были еще самые мягкие ругательства в потоке проклятий, обрушившихся на головы отъезжающих.

Ешка только посмеивался и погонял кобылку:

– А ну, пошла! Ребята, держи шапки!

В гостях у лесника

Девчонка в корчме сказала правильно: как только свернули на зимник, лошадь пошла легко, ни разу наст под нею не подломился. Морозец был небольшой, хотя и пощипывало руки да щеки. Но ведь на то у бывалых ездоков варежки в кармане, а у портного уши повязаны невестиным платком. Букстынь до того приободрился, что даже стал тихонько, насвистывать веселую песенку. Андру это пришлось не по вкусу; помянув про лягушку-великаншу и ведьм в корчмах, он вскоре вынудил свистуна умолкнуть. Ешка на сей раз помалкивал: ну чем они с Андром оказались умнее портного? Ведь от души смеяться может лишь тот, у кого совесть чиста, а Ешка этим никак не мог похвастаться.

Красному бору тоже не было ни конца ни краю. Он показался куда скучнее и однообразнее, чем Большой лес: сосны да сосны, стволы за стволами, ни одного лиственного деревца, а понизу все ровно да гладко, ни кустика, ни кочки. Сделали привал, покормили кобылу и опять тронулись в путь.

Небо сплошь затянуло тучами, ни проблеска солнышка, никак нельзя было определить, то ли еще день, то ли время к вечеру.

Все потонуло в сером сумраке, словно над головой у них огромный мешок. Впереди на корке наста протоптана одна-единственная стёжка следов – верно, вчера после оттепели остались. Лошадь понюхала их, понюхала, замахала ушами и отфыркнулась.

– Она что-то чует, – смекнул Ешка, – Может, это следы папаши Таукиса? Где корчма, там и Таукиса ищи.

У Букстыня на этот счет были иные соображения. Внимательно оглядев следы, он объявил:

– И вовсе не Таукис. Он в сапогах, а тут, похоже, след от лаптей.

– Может, от лаптей, а может, и от сапог. – Андр рассудил неопределенно, но именно поэтому его ответ показался самым умным. – Видно, в оттепель следы расплылись. Ямки – они ямки и есть: что от сапог, что от лаптей.

Немного поодаль рядом с первой стежкой появилась вторая. Теперь уж насчет Таукиса ничего определенного нельзя сказать, и все трое примолкли. Лошадь трусила размеренной рысцой – кто ж его знает, сколько еще придется этак бежать, уж лучше поберечь силы…

Похоже, что дорога теперь спускалась в низину: в лесу появились кочки, меж красных сосновых стволов кое-где белела береза. Одна стежка шла дальше, по зимнику, а другая круто свернула направо, в чащу. Чуть в стороне возвышалось большое лиственное дерево. Лошадь хотела было обойти его и свернуть, но Ешка удержал ее, оглянулся и уставился на две обращенные к нему спины.

– Вот тебе и раз! – сказал он. – Одни следы уходят туда, а другие сюда – поди разберись, куда сворачивать.

– Только сюда. – И Букстынь махнул варежкой. – Ты что, ослеп? Вот же она, осина.

– И вовсе не осина, – уперся Ешка, – а вяз.

Андр, прищурившись, оглядел дерево с видом знатока:

– Ясное дело, вяз. Сразу видать по коре да по сучьям.

Портной не стал спорить: раз друзья-приятели заодно, так с ними лучше не заводись.

Ешка дернул вожжи.

– Она же ясно сказала – осина, а не вяз. Придется ехать дальше по зимнику, покуда не доедем до осины. Неужто уж такая девка осины от вяза не отличит?

– Отличит она, дожидайся! – презрительно проворчал Букстынь. – Полагайся на девок.

– Да уж вернее, чем на портных! – бросил Андр.

Букстынь умолк, но выражение его лица было весьма красноречивым: «Что ж, поезжай, еще посмотрим, куда выедем!»

Лошадь трусила все ленивей и неохотней. Но вдруг дорога оборвалась. Впереди была глубокая, запорошенная снегом канава, за ней – топкий лес: ель вперемежку с черной ольхой и густыми зарослями крушины. Следы скрылись где-то в чащобе. Уже смеркалось, дорогу в самом конце пересекла сова; хлопая крыльями, она взлетела на ель. Ешка соскочил с дровней, поелозил ногой по насту с одной, с другой стороны, словно этак можно было отыскать следы.

– Вот она, твоя Большая осина! – злорадствовал Букстынь.

– Вылезай! – приказал Ешка. – По бездорожью дальше ехать ни к чему. Разведем костер, обогреемся, лошадь отдохнет, а там видно будет.

Лошадь легко перетащила порожние дровни через канаву и принялась обгрызать голые прутья на кустах крушины. Андр наломал сухих еловых ветвей, Букстынь высек огонь, и все трое, кружком усевшись на корточки, поучая и браня друг друга, старались раздуть трут. Вдруг они разом подняли головы. Между ними, в самой середке, очутился приклад ружья, выше – тонкий ствол его сжимала широкая рука, а еще выше чернела борода лопатой и сквозь мохнатые ресницы сверкали насмешливые глаза. Это был лесник.

– Откуда пожаловали, лесные гости? – спросил он, сверкнув белыми зубами. – В Красном бору таких не видывали. В Арциеме тоже. Издалека ли прибыли?

Уже успевший вскочить Ешка торопливо стал рассказывать, кто они, откуда и куда путь держат. Лесник хорошенько оглядел всех троих, потом, ухмыляясь, обошел вокруг саней, поднял мешок с овсом, топор и особенно внимательно осмотрел кобылу и упряжь. Как видно, он не верил ни единому слову, которые горохом сыпались из Ешкиного рта.

– Замшелое? – переспросил он, снова сверля глазами Ешку и почесывая подбородок. – Слыхать слыхали, а видать не привелось. Верно, тоже в сказках оно, все равно как твоя лягушка-великанша. Ну какой же разумный человек поверит этаким бредням?

Ешка закусил губу. И какой леший дернул его с ходу все выболтать!

Лесник покачал головой:

– На дровнях мешок с овсом, а кобыла гложет голые прутья, упряжь пеньковая, подхомутник из ржаной соломы, уздечка без железных удил, на дровнях вязья ивовые, хотя всяк разумный мужик гнет их из черемухи.

Больно часто он поминает про разумных, – Ешка почувствовал себя чуть ли не круглым дурнем. А раз уж так, то и дальше ничего умного у него не получалось. Паренек опять затарахтел про Черный лес и про Большую осину, у которой им надо было сворачивать, да никак ее не сыскать.

Лесник снова осклабился:

– Ага! Так вы, значит, осину искали? А у самих в санях топор и заехали в самый дальний конец Красного бора, где растут самые что ни на есть тонкие вязы, пригодные на дуги, да прямехонькие березы – на оглобли, да еще самый гибкий орешник – на обручи для бочек и ведер. Да притом в сумерки, когда честный человек распрягает коня и ведет к кормушке.

Лесник и слушать не стал Ешкиного бормотания, вскинул ружье на плечо и махнул рукой:

– Поезжайте за мной следом, в лесу нам говорить нечего. Поедем домой, а там разберемся, что к чему.

Оказалось, что до жилья лесничего рукой подать, оно спряталось за густыми елками, и оттуда с легкостью можно было видеть всех проезжих даже в сумерки. Домик лесника был поменьше Ведьминой корчмы, но очень походил на нее. С крыши до самых сугробов свисали сосульки. Когда кобыла отфыркнулась, несколько ледышек со стеклянным звоном тотчас отломились и рухнули, а остальные так ярко сверкали и переливались в светящемся пятне окошка, что у Букстыня глаза заслезились.

Лесник повелительно махнул рукой и сказал:

– Заходите в дом, все! И ты, с кнутом. Да поживей!

Ешка неохотно поплелся следом. С какой это стати лесник ведет его кобылу так, словно он ее хозяин? Но ничего не поделаешь, ведь они у него в доме, да к тому же у лесника ружье за плечом…

Они вошли в маленькую комнатку, очень походившую на кладовую, если б не сложенная из кирпичей печь. В комнатке было тепло и светло от свечи, прилепленной на краю стола. Стены сложены из свежих тесаных бревен; в щелях над зеленоватой прокладкой мха застыли капли смолы, пахло дымом от можжевеловых веток, хвоей и лесом. Но Букстынь, задрав нос и принюхиваясь, должно быть, учуял еще какой-то запах и жадно облизнулся.

– Наконец-то хоть разок доведется в тепле выспаться, как положено крещеному человеку! – сказал он и скинул полушубок.

Но Андру было явно не по себе, он тихонько шепнул Ешке?

– Кто его знает, что он с нами сделает.

Ешку тоже мучило беспокойство, но ведь вознице, а тем более вожаку, не к лицу выказывать страх.

– Да что он нам может сделать? – храбрился он, так же шепотом отвечая товарищу. – Верно, принял нас за лесных воров. Пускай-ка докажет!

– Ни за что не доказать! – подбадривая себя и друга, сказал Андр.

Портной залез на печку и оповестил пареньков, что там теплынь, почти как на банном полке, потом вдруг, перестав возиться и укладывать свой полушубок, прислушался и понюхал стенку: за ней что-то преаппетитно шипело, словно бы сало на сковороде, и так приятно потрескивали еловые дрова.

– Вот помяните мое слово, ребята, ей-ей, мы сегодня еще оладий наедимся!

– Портной – он портной и есть! – презрительно скривив губы, отозвался Ешка. – Раз в доме что-то пекут, так уж никому другому, как только ему. Вконец разбаловался и распустился! А ты знаешь, Андр, какую он привычку завел?

Андру, конечно, были известны все Букстыневы повадки; но он что-то невразумительно пробурчал в ответ. Ешке только того и надо было. Беспечность портного в их злополучном положении раздражала его.

– Он вот как делает. Шьет, к примеру, у кого-нибудь на одном конце села, а в другом конце собираются свадьбу справлять. Он и начинает за неделю к той свадьбе готовиться, вроде как бы женихов брат, а когда бабы спросят у него: «Чего ты так наряжаешься, разве ты на свадьбу тоже зван?», ну, он почешет в затылке и отвечает: «Звать-то не зван, да ведь никто и не сказывал, чтоб не ходил». Вот у них, у портных, как заведено.

Букстынь на печи только рукой махнул:

– Слушать тошно, а еще шурином считается!

Тут в комнатку вошел лесник с зажженным фонарем, похожим на бутыль, железным, в круглых дырочках. Через узкое горлышко поднималась струйка копоти от овечьего жира и фитиля, скрученного из льняных ниток. Ружья у лесника больше не было, и Ешка счел это хорошим признаком.

– Пошли кобылу кормить, – с улыбкой сказал лесник. – Сперва о лошади надо подумать, а уж потом о себе.

Ешка мигом был готов, но приятель его что-то мешкал, а Букстынь на печи и вовсе притворился спящим.

В закуте маленького хлева хрюкали и блеяли свиньи и овцы, рядом жевали жвачку две коровы: чалая и пеструха с белым пятном на лбу, а подальше белый коняга – Ешка сразу определил, что ему не менее как шестнадцать лет от роду, – поводил ушами и тянул шею к кобыле. Ешкина лошадь, явно чем-то недовольная, при виде своего возницы и кормильца тихо заржала, полусердито, полурадостно.

Лесник усмехнулся:

– Еще бы! Сразу признала хозяина. Задай ей корму, чтоб хорошенько наелась на ночь. Вот тут лукошко с овсяной мукой, подмешай в пойло, пускай как следует напьется.

Ешка не счел нужным отвечать леснику: уж коли этот бородач принял его за бродягу и лесного вора, он ни за что ему не простит. Паренек накормил лошадь, не жалея ни своего сена и овса, ни лесниковой муки. Возвращаясь обратно, бородач, как бы извиняясь, сказал:

– И дуться нечего – сразу-то не распознаешь. Ведь о замшельцах не больно добрая слава идет. С замшельскими лесорубами, что работают на барских угодьях, никто из наших людей знаться не хочет.

И, прежде чем войти в дом, уже взявшись за ручку двери, добавил:

– Вижу это я, как вы у елок остановились да вроде на ночлег готовитесь, ну, думаю, эти, верно, из таких, кого надо тут же доставить в Сарканмуйжу. Теперь-то я уж больше так не думаю. Раз кобыла ржет и ласкается, стало быть, ты и впрямь ее возница и кормилец. Потом гляжу, топор у вас есть, а веревки нету, ну, а в нашем лесу без веревки воза не увезешь. Отоспитесь тут за ночь, а поутру поезжайте своей дорогой.

У Андра щелочки глаз стали такими маленькими, а зевающий рот – таким большим, что лесник снова покачал головой:

– Что-то не похожи вы на настоящих молодцов с большой дороги. Днем едут, а ночью спят, как и всякому честному человеку положено. А ну-ка, расскажите еще разок, кто вы, откуда и куда путь держите. В лесу мне показалось сперва, что наплел ты разного вздору, а теперь, дома, – дело совсем иное.

Лесник задул фонарь и снял нагар со свечи. Андр скинул оттаявшие в тепле и отсыревшие лапти, потом развесил у печки мокрые онучи. Букстыня на печке больше не было, но за стеной слышался его неумолчный говор – как видно, портной нашел внимательного слушателя и дорвался до россказней.

Ешка повторил свой рассказ, на сей раз смелей и уверенней, чем давеча в лесу; иной раз он сам себя перебивал, чтобы то да се растолковать слушателю, который так много хотел узнать о Замшелом и так мало был знаком с его обитателями.

Перевалив за половину своего рассказа, Ешка запнулся, раздумывая, стоит или не стоит знакомить лесника с историей Букстыня про Ведьмину корчму, но как раз в это время широко распахнулась низенькая дверца, и в нее вошел портной с большой глиняной миской в руках, полной румяных оладий из ячменной муки. За портным выступала сама лесничиха, неся чайник горячего чая, кружки и целую пригоршню наколотого сахару. Букстынь выступал с таким гордым видом, будто его только что взяли в примаки в дом лесника в Красном бору, а лесничиха расплылась в улыбке, словно увидала долгожданного родича – значит, опять от гибкого языка Букстыня оказалось куда больше пользы, чем от Ешкиного возмущения и Андровых страхов.

Продолжать свой рассказ Ешке больше не удалось: теперь говорил один Букстынь. Сказок он уже не сказывал, но молол всякий вздор, пареньки только дивились: и откуда он всего этого понабрался? Да в придачу что ни слово – «госпожа лесничиха», «сделайте милость, госпожа лесничиха» да «не сочтите за обиду» и все в подобном же роде. Об этаком деликатном обхождении в Замшелом в те времена и понятия не имели. Андр иной раз так и застывал с открытым ртом, зажав в руке оладью. А лесничиха все улыбалась, как ясное солнышко, и знай упрашивала:

– Кушайте, дорогие гости, не стесняйтесь!

Но упрашивать гостей не приходилось, а менее всех – Букстыня: гора оладий в миске оседала на глазах. Вначале лесник сидел молча, сердитым взглядом укоряя жену за то, что без толку добро переводит, но, увидев, что та и бровью не ведет, плюнул и сам принялся за еду. Да и что ему было делать, не оставаться же вовсе без ужина!