Текст книги "Голем, русская версия"

Автор книги: Андрей Левкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

К вечеру

Галкина к вечеру пришла, не обманула. Мысли тут же приняли другой оборот: она всегда была загружена неведомыми мне проблемами, которые… ну не могли же сводиться к тому, чтобы денег заработать или чтобы с работы не уволили. И вот эти неведомые мне проблемы окружали ее всегда так плотно, что мои собственные мысли сплющивались или ссыхались в порошок. Видимо, общение с ней должно было способствовать – да и способствовало поди – развитию во мне неврозов. И ведь она даже не упоминала о своих делах, а что ли обладала каким-то, тьфу, полем, в котором растения & цветочки чужих мыслей & чувств немедленно сникали. Оттого, собственно, у нее самой проблемы, – сообразил я внезапно, ну чисто просветлился: в самом деле, произошло что-то такое же, как тогда, когда я впервые увидел ее голые ноги. Дело было плохо, шло к тому, что херасковским предметом для просветления в моем случае окажется она, лично сама… Впрочем, моя новая восприимчивость могла распространяться только лишь на нее, и это было бы несправедливо, потому что радости мне тут никакой.

Сели мы чай пить. Она даже торт принесла, сухой, вафельный. С миндалем. Фабрика «Коломенская».

– На вот, посмотри, – сказала она и передала мне лист бумаги, из принтера, не вполне свежий:

"…Далее затеваются мрачные истории, связанные с "похитителями тел" – уже по Крипке – план содержания имеет логический приоритет над планом выражения: множество объектов, к которым относится слово, определяется универсальными свойствами, охватываемыми его значением. Антидескриптивизм здесь легко преобразуется в политтехнологию, решая проблему идентификации частного в общем так: слово соединяется с объектом или рядом объектов в акте «первого крещения», и эта связь сохранится, даже если набор отличительных признаков, первоначально определявших значение слова, совершенно изменится.

Вопрос идентификации здесь ключевой не сам по себе, а именно что с политтехнологических позиций (воздействие в рамках идеологии). Имя принадлежит объекту, потому что этот объект так называется. Кем называется? В данном случае – именно тем, кто его так назвал.

Далее в книге логично разводятся Психологически воображаемая идентификация (то, "какими мы хотели бы быть") и Символическая идентификация (идентификация с местом, "откуда при взгляде на самих себя мы кажемся себе привлекательными"). По причине общинности электората в России политтехнологам следует ориентироваться не на первый вариант, а на второй. Построение места взгляда принципиально конструктивнее в сравнении с деятельностью имиджмейкера, выставляющего политическое лицо X в качестве примера для воображаемой идентификации.

Побочно решается и главный вопрос любой идеологии: что делать с прошлым? Речь не о том, чтобы переписать его способом оруэлловского "1984", но– идеологически обеспечить его безболезненное восприятие. Требуется, чтобы новая идеология не называла его неудачным, отвратительным, преступным, бессмысленным и т. п. Рассчитывать на то, чтобы две трети электората, воспринимающие это прошлое как главное содержание своей жизни, вымерли, – неразумно, к тому моменту уже сами идеологи окажутся в их положении. Но как сделать прошлое уместным, если новая идеология обязана отталкиваться от предшествовавшей, ее преодолевая?

Преимущество схемы "по Жижеку" позволяет разрешить это противоречие. Ведь любая система знаков, разумно размещенных друг относительно друга, служит именно тому, чтобы выделить знак отсутствующий: он же будет ключевым. Тогда этот знак сможет называть вещи своей волей – не выглядя при этом ни тоталитарной, ни автократической вершиной. Он-то и примирит с прошлым, поскольку ему, очевидно, достаточно владеть только стилем – жестом, который наиболее внятен подданным.

…Сам по себе этот человек является не чем иным, как "чистым различием", его функция является исключительно структурной. Его значение совпадает с актом его провозглашения – короче, это "означающее без означаемого", это элемент, просто занимающий место нехватки, элемент, чья телесность есть не что иное, как воплощение нехватки, и он – воспринимается как точка предельной полноты.

То есть идеология, спускаемая властью каждому подданному, сводится к тому, что как только он "gets some style"[4]4
  усваивает некий стиль (англ.).


[Закрыть] (предоставленный ему идеологией и властью), то ему не нужна больше внешняя точка идентификации, ведь он достигает своей собственной идентичности, «становится самим собой», «самодостаточной личностью». Ну а поскольку в России эмоциональное отторжение традиционно сильнее аргументированных претензий, схема представляется только что не идеальной".

– Что это за крутизна? – озадачился я.

– Я у Голема со стола утащила. Там два листка было. Это второй. Незаметно.

– А что, у вас такое на работе положено писать?

– Нет вроде. Но мало ли куда он мог писать. Я это просто к тому принесла, что кто он такой.

– Ну и кто?

– Голем, конечно.

– В каком смысле?

– В прямом. То есть мне не важно, откуда он на свет взялся. Но человек такое сосчитать не очень может. Такое написать может только голем – на этой странице такая куча чувств отсутствует, что кто же еще. Можно так и определить: голем – это тот, кто может написать вот такое. Он совершенно не обладает прошлым. То есть его колешь на этот предмет, а ему пофиг. Будто вчера родился. Он каждый день как вчера родился. Хотя и все помнит.

– А о чем это вообще? Ну вот, на листке?

– Я понимаю так, что о том, что можно управлять через вакуум.

– То есть?

– Власть на уровне идеологии вообще себя не проявляет – только на уровне мифологем, из которых человек выберет сам себе по своему характеру и склонностям. Образовательным. Половым. Каким угодно.

– То есть власть пустоты?

– Нет, не пустоты, а вакуума. Пустота была бы субъективным вариантом, ее нельзя навязать. А тут речь о вакууме, который создает власть. Она и так в себя всасывает – на общественном что ли уровне, а через вакуум– еще и на уровне подсознательном. То есть в результате обыватель оказывается человеком без идеологических, общественных свойств, но при этом– совершенно привязан к власти. И те свойства, которые в нем по его вкусу возникнут, они на самом-то деле принадлежат ей.

– А такое возможно? В действительности?

– В общем да. Только для этого надо хорошо соображать и владеть собой что ли.

– Но это получается вроде фашизма? Какого-то фашизма исподтишка.

– Ну, либерального фашизма хотя бы.

Мы немного помолчали.

– Ничего, что ты этот лист утащила?

– Ну, распечатает еще. Там третья страница и так потерялась. Да это какой-то старый текст, сейчас бы он такое писать уже не стал.

– А зачем он это писал? Ты же говоришь, что от вас этого не требуют.

– Он в другом отделе работает, я к нему так, покурить зашла. Но все равно это явно не по работе. Да записал один из сценариев, да и рецензия это на самом-то деле. Любопытно ему стало, вот и все.

– То есть это никуда дальше не пойдет?

– Да не бойся… – рассмеялась она. – Что бы он там ни делал, но сценарии они точно не пишут. Такие глобальные никто писать и не станет. Там проще надо. Того – туда, этого – сюда, сделать – то-то, а получиться может примерно так. Ситуацию же надо реально вести.

– Но ведь то, что он нарисовал, это же реально?

– Совершенно. Да еще и конкретно. И ведь там есть и волшебная вещь: если власть себя ведет так, то ей не надо думать, что делать с макроидентификацией.

– Чего?

– Не надо выяснять про социальные слои, спектры восприятия. У всех же восприятие разное, люди расслаиваются. Это только при совке было, что "ихний", "за совок, дурак", или "против совка". А потом все смешалось и только желтая пресса сразу для всех. А тут – не надо никаких выяснений, кто, что и как воспринимает. Люди сами выберут из ничего себе то, с чем смогут себя соотнести. И все довольны.

– Так это реально?

– Да и нет. Реально как пример того, как решения не принимаются. Не может же нейрохирург, который копается в мозгах, претендовать на то, что именно он лучше всех знает про принятие решений. Хотя то, в чем копается нейрохирург, и в самом деле влияет на принятие решений. Мало того, его профессия может объяснить, отчего принимаются некоторые решения. Но что с того?

– Странно, – удивился я, – не ожидал я от тебя…

– Чего?

– Ну… Таких выводов… – я не знал, как сказать мягче, – суровых…

– Да я, в общем, университет закончила, – она пожала плечами.

Мда, выяснить ее образовательный уровень мне раньше как-то в голову не пришло.

Впрочем, чуть замявшись и даже потупившись, она пробормотала: – Ну и у него чуть-чуть выяснила…

– Но ты знаешь, он изменился, – тут же добавила она. – Раньше был другим. Я же его давно знаю, почти год. Или стало понятно, что он не такой, каким казался. Странно как все получилось – я же не знала, что это про него история. Слушай, а посели его у себя, – вдруг предложила она. – Он жаловался, что там плохо живется. Денег платить будет, у тебя же есть пустая комната? Или ты предпочитаешь, чтобы вообще вокруг никого не было?

В самом деле, у меня была вторая комната, и не маленькая, но я туда так давно не заходил, что иногда по утрам казалось, что там кто-то завелся. От этой мысли хотелось дверь немедленно открыть, даже страшно становилось. Но Галкиной отвечать я не стал, мы заговорили уже не помню о чем, потом я отвел ее домой.

Возвращался в сумерках, редкие огни. Тяжелая листва, еще не начинавшая желтеть, пахла как-то сытно. Все тут вокруг было привычно соразмерно, и в этой соразмерности казалось, что все тут связано, даже зачем-то появившаяся только в сентябре бочка с квасом возле киоска. Некими сочленениями.

Получалось, будто идешь внутри купола, составленного из тротуара, домов, огней в домах. Деревьев, ветвей деревьев, крыш, неба. Вывесок, уличных фонарей, машин. Кругом был отчужденный, будто имевший собственный смысл, вид. По крайней мере в пределах этой улицы – отдельной, замкнутой собой, в себе, на себе. Мало обращающей внимание на тех, кто тут живет. И, ощутив это, показалось, что происходит какое-то освобождение от оболочек – это чувство даже перехватило дыхание: вот отваливаются они с тебя, а что там в результате будет – то ли какой-то прочный каркас, или просто игла, как у Кащея, в яйце, внутри скорлупы, просто пустота. Важнее был процесс, а не результат. Получалась не известная раньше жизнь.

А что, – подумал я, – в самом деле, разве я предпочитаю, чтобы вокруг никого?

Дома я долго сидел, глядя в кухонное окно. Ну вот я один. Чем надо – обеспечен, излишества мне не нужны, а то, что нужно, достигается без особенных хлопот. Но странное дело, нет какой-то свободы. Не понять почему– не от отсутствия же уверенности в завтрашнем дне. Ну переменится все, так и так все только и делало, что менялось. Не пропаду. Старость маячит, ну так и что с того, что маячит, – отлично чувствую, что у всякого возраста свои заморочки, и теперь об этом думать глупо. Но в чем зависимость? Близкие люди какие-то есть, зайти к кому тоже есть. Жить не скучно, но висит какая-то непонятная зависимость.

Будто есть некие обязательства, или даже не обязательства, а у кого-то есть возможность на тебя влиять. Будто были подписаны когда-то какие-то обязательства, есть над тобой некая власть. И не дает себя понять, примерно так, незаметно, действует на нервы какая-нибудь трансформаторная будка в окрестностях.

Вряд ли эта невнятная власть существовала только как угроза того, что снова лее будет меняться и нельзя будет жить сообразно себе. Всегда наоборот было: когда все мешалось, тогда и удавалось жить по-своему. Тогда нет правил, ничему не надо соответствовать или, наоборот, намеренно не соответствовать. А вот теперь все опять будет устанавливаться, снова надо будет входить в соответствие, так, сяк. "За", "против".

То есть власть – это каркас, на который налепляются новые привычки, устои, правила. Налепляются, а власть гудит себе, как трансформатор. Что ж, раз уж мне нынче выпали такие знакомые, так в самый раз выяснить наконец, что же она такое. Следовательно, я соглашаюсь на предложение Галкиной. Осталось только встретиться с Големом и незаметно уговорить его переехать ко мне. И когда мы дочитаем эту историю, то, несомненно, будем знать гораздо больше, чем в ее начале.

Прилетел мотылек– небольшой, но абсолютно белый. Совершенно будто какой-то бумажный, из очень хорошей бумаги. Никогда такого не видел, даже трудно было подумать, что он мог прилететь просто так.

Голем встречен

Прошло несколько дней. Я дочищал свою халтуру, но большую часть времени проводил на улице, желая столкнуться с Големом и – слово за слово – заманить его жить ко мне. Впрочем, еще и потому гулял, что погоды были хороши. Слегка прохладные, не то чтобы холодные, но ушел этот летний гул, фон – не то чтобы радиационный, но расплавляющий в человеке все – от умственных возможностей до эстетических чувств. Побуждая, в частности, быть все время липким, невзирая на трижды в сутки под душем. Да еще и одеваешься невесть в какое легкое тряпье.

Теперь же было прохладно, листья начинали понемногу желтеть и краснеть (у нас тут изрядное количество кленов), солнечно и спокойно – еще и потому, что детей наконец-то заперли в школу, с ее стороны время от времени доносились звонки: воздух стал прозрачен и распространению звуков не препятствовал.

Признаться, несмотря на то, что ум был в хорошей форме (в сентябре ему лучше всего, разве что еще октябрь может конкурировать, но там свальное исчезновение листвы клонит к мыслям элегическим), так вот – невзирая на трезвое и острое состояние ума, я уже безо всяких сомнений считал Голема – големом. Мало того, что он производил на свет такие последовательности букв, которые нормальным человеком произведены быть не могли в принципе,? – уж как ремесленник этого занятия я мог оценить мозг, который на такое способен. Но он еще и составил на этой улице соответствующее впечатление о себе: нимало в том не стараясь преуспеть. Люди-то были тут не самые глупые, так что их ощущения (тем более что в деталях они разнились) ошибочными быть не могли.

И вот в один из дней, кажется – это была среда, я его неожиданно и увидел.

– Простите, – я был застигнут врасплох, поскольку не ожидал его встретить среди рабочего дня. Служба же у него существовала, вот и ляпнул с ходу самое, кажется, удачное в этой ситуации. – А как все-таки вы тут оказались?

– А что, все остальные знают, каким образом они здесь оказались? – отреагировал он тоже ошарашенно.

– Я не хотел вас обидеть, простите. То есть наехать не хотел.

– А вы меня и не обидели, – искренне удивился он. – Вы-то сами знаете, как тут оказались?

– Ну я же тут с детства… – похоже, я начал отвечать про то, как оказался на этой улице, хотя осознал это позже.

– Детство – это когда люди были маленькими? Как дети? Конечно, мне немного жаль, что я не был тут маленьким и не могу знать, как выглядит эта улица с высоты роста небольшого человека, но, мне кажется, детство – не лучшее время в жизни.

– Да, но почему? Ведь не только ум важен… Есть же еще воспоминания, хотя бы о родителях, а они заботились…

– Не думаю, что заботились настолько, насколько вы теперь об этом хотите помнить.

– Не в воспоминаниях же дело. Человек взрослеет вместе с печалью от того, что он видит, как все проходит. Вот вы понимаете, что все проходит?

– Что ж я, по-вашему, бессмертен? – Он улыбнулся. – И только потому, что в детстве не жил здесь?

– Послушайте, – я махнул рукой, поняв, что переиграть его мне не по силам, так что игру и не надо затевать, тем более что цель теперь состоит не в немедленном выяснении того, кем таким нечеловеческим он является, а в том, чтобы переманить его жить к себе. – А пить-то вы пьете?

– Иногда, – улыбнулся он.

– А это доставляет вам удовольствие? – Я уже опасался всего.

– Доставляет, – он улыбался.

– А на работу? – спохватился я. – Вы же работаете или что, уволились?

– Да работаю, я, работаю, – что ли даже вздохнул он. – Куда ж денешься. Отгул сегодня взял за выходные. Пошли в магазин.

Разумеется, мы пошли не в киоск – не один же киоск на улице был источником продуктов, к тому же мы стояли неподалеку от железной дороги, там столкнулись, хотя я потом не понял, как он там мог оказаться. Ну да, там жила Галкина, но шел он не со стороны ее дома – что я еще мог бы как-то понять, а словно бы в самом деле со стороны насыпи, будто сидел там и медитировал на кривящиеся за поворот рельсы.

Так вот, поскольку мы были в том конце улицы, то и пошли в древний советский магазин, четырьмя от: делами вытянувшийся в доме № 28, прилегая к книжному "Тотему". Раньше магазин назывался просто "Гастрономом", теперь же у него было личное имя, как то – "Рябинка". Внутри на стене даже висел цветной плакат с надписью: "Если Вам нужно хорошее пиво, в "Рябинке" Вас встретят тепло и красиво". Вот, даже с большой буквы "Вы".

Пожалуй, я не буду останавливаться на воспоминаниях, связанных с тем, как выглядел этот магазин при Хрущеве, Брежневе и далее, равно как и о его ассортименте тех лет: уже трудно вспомнить, хотя можно вызвать в память схемы разделки туш (на какие-то просто нынешние федеративные округа), прилавки-холодильники, в которых стоят еще поллитровые стеклянные бутылки кефира с изумрудными крышками, а сверху плакат "Продавец и покупатели, будьте взаимно вежливы!". Тем более не стану вспоминать, как из этой алюминиевой фольги путем наворачивания ее на спичку производились маленькие ракеты, внутрь которых заталкивалась сера со спичечных же головок, после чего эта штука поджигалась с открытого конца и происходил быстрый шипящий полет.

Мы с Големом купили бутылку водки, банку огурцов и половинку "бородинского", другого черного не было, хотя я "бородинский" не любил. Впрочем, не есть же мы собирались. Тут между нами возник легкий диспут по поводу места: во двор № 31 он не хотел, я, сообразив наличие в этом доме его начальства, согласился. Как варианты оставались школьный стадион, что, кажется, было не вполне правильно, учитывая самый разгар дня, и аллейка, которая тоже была на виду. Можно было пойти на насыпь, но мне не хотелось выходить за пределы улицы – тогда бы пьянство вышло за пределы территории моей истории или же история начала бы бестолково расползаться по всему городу, и уж тогда ее концов не сыщешь, не свяжешь.

Домой в такую погоду тоже идти не хотелось. Можно было залезть в кинотеатр, но это было бы слишком авангардно, да и тоже не на воздухе. Еще было место за парикмахерской. Но это был дом № 6, то есть надо было пройти почти всю улицу, а еще имелся захламленный задний двор в доме № 20, почти рядом с Куракиным, проход во двор через подъезд. Зато двор был самым художественным в окрестностях– там стоял маленький особнячок, от которого (он так и не дождался капремонта) оставался теперь лишь кирпичный остов. Там, конечно, могло быть загажено – в этом году я туда не заходил, ситуацию не знал, – кроме того, могло быть занято. Но раз уж рядом, пошли туда.

Там оказалось вполне чисто, даже прибрано, и никого не было. Более того, под кленом появился – раньше не было – небольшой столик, на котором была даже расстелена газета "Спорт-экспресс", первой страницей кверху, с гордым текстом "US OPEN ДЕМЕНТЬЕВА– ЕСТЬ ПОЛУФИНАЛ!". Голем, кстати, все время, пока мы там сидели, нет-нет да скашивал взгляд в ее сторону.

– Послушайте, – сказал он, опрокинув первый стаканчик, – я так понимаю, что ко мне есть какие-то вопросы, но давайте еще выпьем, а потом я искренне буду готов ответить на все подряд.

Мы еще выпили, закусили огурцом, закурили. Он курил оранжевый "Кемел", а я – синий "Голуаз".

– А что это за "Кемел" такой?

– А попробуй, – он пододвинул пачку. – Я тоже раньше "Голуаз" курил. Приличные сигареты были, когда их мало покупали. А как они начали рекламу гнать, так тут же и паленые пошли. Я два раза с блоками на Киевском пролетел.

– Хм, – я задумался: в самом деле бывало, что подсовывали невесть что.

– Я и решил, что надо переходить, притом – на то, что мало курят. Поглядел в киоске – вот эти вроде бы не очень популярны. И вполне приличные. По крепости примерно как "Голуаз", хотя они и medium.

– Мне тут нравится, – продолжил он. – Во всяком случае, я, наверное, могу вас понять с вашими вопросами о детстве, потому что мне, например, эта улица очень нравится. Притом что я видел не самые плохие места.

Понятно, что разговор был абсурден, но, во-первых, мы же водку пили. А во-вторых, было видно, что у него самого есть какая-то мысль, что ли вопрос, который он хочет задать. И – задал.

– В самом деле, я же совсем не понимаю, откуда я тут взялся… ну ладно, у меня детства не было. Мама с папой не жалели, нос не вытирали – так получилось. А у вас тут как-то правильно, вся жизнь в одном флаконе, будто все существует всегда и в одном месте. Давай еще выпьем. Сейчас сформулирую.

Выпили, он так странно и наглядно входил в сосредоточенность, что казалось, говорить он собрался не со мной, а с каким-то отчужденным веществом.

– Я понимаю, что со мной что-то не так, – сказал он наконец. – То есть сам я знаю, что могло стать причиной. Что было причиной, собственно. Но об этом же никто не знает, тем не менее – я чувствую, что меня воспринимают как-то странно.

– Ну, учти и то, где ты работаешь.

– И что, это так действует? – искренне удивился он. – Совершенно же все равно, кто где работает.

– Да в общем, да… – согласился я. – Но есть же разница между тем, чтобы работать грузчиком в "Рябинке", и там, где ты.

– Ну, если и есть разница, – поморщился он, – то она не столь важна, как то… что происходит вокруг хотя бы.

– А что происходит? – не понял я.

– Ведь все время меняется… – он пошевелил пальцами… – вот, с листьями, да и прохладнее становится… То есть проблема не в том, чтобы я понял, отчего меня иначе воспринимают, – да, но вы же Таню спокойно воспринимаете, а она работает там же?

– Таню? – не сразу понял я. – А, Галчинскую.

– Таня славная, – сказал он как-то себе и, встряхнув головой, продолжил: – То есть не в том дело, чтобы я понял, отчего меня воспринимают иначе, и чтобы я это учитывал. А просто по факту: в чем несовмещение? То есть, еще раз, – это он для себя повторял, формулируя, – я знаю, что со мной произошло, допустим – знаю, но я не могу понять получившегося в результате различия. Нет, – он помотал головой, – не может быть, чтобы из-за места работы.

– С виду-то ты вполне обычно выглядишь, – пробормотал я.

– Не в том дело, понятно. Что-то случилось и будто меня теперь нет. То есть, – он покрутил рукой, – в обратном смысле нет. Я как раз теперь есть, а со стороны – наоборот. Но так ведь и вас всех тоже уже давно нет – всякий сезон у вас все новое. И никто не помнит, просто не знает, что эта жизнь значила для даже ваших отцов. Что ты знаешь про то, от чего было хорошо твоему папе? Когда он сидел с друзьями и пил вино? Или в какой-то день он пришел домой с цветами и поцеловался с твоей матерью, польщенной этим, – потому что у них был какой-то известный только им день? Если, конечно, тебе повезло такую сценку увидеть. Но это только то, что вы запомнили и как-то провели в систему на тему о том, что кому хорошо. Из этого совершенно ничего не следует. Вы понятия не имеете, что и как у кого было. И не надо это вам. Разве что всякие семейные истории, почти сплетни – бабки в детстве наболтали. А тут еще этот, Гришка, чернуху гонит.

– Слушай, – он же сам выводил меня на мой план, – а чего ты у него живешь?

– Ну да, вот и Таня спрашивала. Да так, случайно поселился. Я раньше на "Речном вокзале" жил, далеко; случайно увидел, что тут сдается, и переехал. Денег у меня особенно не было, а тут дешево. Я тут однажды случайно оказался, вижу – объявление. Зашел, сговорились. А "Речной вокзал", это такое место…

Я подумал о том, что не помню, чтобы у нас на улице в этом году висело хотя бы одно объявление о том, что кто-то сдает квартиру. О чем и сказал.

– Ну ладно, я вру, – улыбнулся он. – Ну, скажем, у меня с Гришей были когда-то некоторые отношения. Он мне и предложил.

– Ас Галкиной, то есть с Таней, ты до этого работал?

– Ну послушай, – расхохотался он, – у вас же тут сущая деревня, так что это вы тут все про всех знать должны. Да, конечно. Но мы в разных комнатах, так что особенно не знались.

Тут-то я ему и предложил переехать ко мне. Он платил за комнату 75, договорились, что столько же. В то, что у меня можно жить, он поверил без осмотра – по всей видимости, Распопович его в самом деле допек. А с улицы ему съезжать явно не хотелось.

Договорились мы так, это было его предложением, что если совместное житье начнет напрягать любую из сторон, то он переселяется дальше. Ну, собственно, как иначе-то?

Переехать он собрался в ближайшие выходные – настояв, что за сентябрь заплатит как за половину месяца, хотя там дней десять всего оставалось. Впрочем, мелочи. Сегодня, спьяну, перебираться не стоило, да и с хозяином он хотел проститься по-приятельски. Но в общем получалось, что теперь в его отношениях с окружающей действительностью я что ли буду играть на его стороне… А тут была проблема: Галчинская. Впрочем, ему-то откуда было знать, что она для меня – проблема. Так что считать (все считать, так все), что он меня вчистую и на ровном месте с этим переездом переиграл, было нельзя. При всей очевидно проявленной его склонности к ней. Но все равно, оцените, как он меня сделал: это же я собирался задавать вопросы и что-то выяснять…