Текст книги "Голем, русская версия"

Автор книги: Андрей Левкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Переезд

Переехал он в оговоренный срок, вещей у него было немного, даже машину не брал – раза три сходил туда-сюда и переволок скарб, не заслуживающий описания. Ничего такого замечательного вроде какого-нибудь чучела крокодила или игрушечного парусника, который бы он берег с детства, у него не оказалось. Была пара коробок книг, что всегда вызывает желание подглядеть, но сразу их рассмотреть не удалось, а затем он переместил их в комнату, из которой я накануне его появления выгреб и, особо не мудрствуя, выкинул на помойку гору старых вещей. Я в эту комнату чего только не складывал. Там даже телевизор 1972 года выпуска был.

При этом – удивительно, там же было множество вещей, принадлежавших умершим родным – я не был чувствительно тронут, в любом случае – не в той степени, как раньше, из-за чего однажды в эту комнату все свалил и запер на ключ. Теперь оставил немногие прочные вещи, вазочку мамы – годов еще пятидесятых, китайскую, с драконом. Зеленую, эмаль как-то чешуйками устроена. Еще какие-то вещи, альбом. А остальное, ну что остальное… Там даже целлофановый пакет с банками для домашнего консервирования обнаружился. Книга нашлась, про Хрущева, "Лицом к лицу с Америкой", – аджубеевская, про визит в Штаты, и чуть более свежий, но из того же времени каталог "Дизайн США" – с какой-то первой московской выставки. Или она называлась "Промышленным дизайном"? Не вспомнить, а обложка была утрачена, зато красивые картинки остались.

Словом, это прошлое, сношенное, пропылившееся-, уже не было важным, не было поводом для чувств. За некоторыми исключениями. Эти исключения я и перенес в свою комнату, а остальное выкинул. Комната теперь была чиста и даже что ли как больничная. Потому что в ней давно никто не жил.

Голем, первоначальное исследование
по месту нового жительства

В обиходе он оказался совершенно отсутствующим. То есть следов его быта практически не замечалось. По утрам, скажем, не завтракал – пил чай или кофе, посуду за собой мыл. Я обычно спал дольше, чем он, и обыкновенно он уходил прежде, чем я просыпался, так что самая неприятная часть любого совместного житья (для меня, во всяком случае) – когда утром на кухне оказывается кто-то еще, эта неприятность отсутствовала. Возвращался он когда как, но не слишком рано, но тут я не спал, а отчасти работал, так что, выпив чаю и поужинав чем получилось, он шел спать, а я продолжал заниматься своими делами.

Говорил, что не любит возиться с хозяйством, но не любил весьма конструктивно: никакие бытовые дела у него не залеживались. Стирался практически регулярно – пришел, постирал, повесил сушиться. Ботинки даже не чистил – они у него что ли специально были такие, чтобы не чистить, – типа замшевых.

Конечно, в комнату к нему я не заглядывал – давешний случай с полубезумным, как теперь ощущалось, досмотром комнаты Тани до сих пор заставлял стыдиться. Конечно, вначале были некоторые материальные неловкости, связанные с деньгами за чай, сахар, хлеб, масло и проч. консервы. Но эти проблемы сами собой урегулировались по ощущению некоторой средней линии, естественно. А постельное белье у него было свое, таким вот самостоятельным он оказался.

Вообще же, жить стало как-то лучше. Просто потому, что живое существо в доме: видимо, мы были друг для друга отчасти этакими домашними животными, кошками.

Обычаи его были самые незамысловатые. Сначала мы еще как бы делали вид, что из соображений приличия следует иной раз поговорить за ужином, пусть тот даже и вполне условен. Затем мы эти приличия похерили, так что я сидел, что-то писал, он приходил, пили чай, он иной раз читал за чаем газету «Спорт-экспресс» – в русле тех же его давнишних рассуждений о том, что читать надо самое бесчеловечное (кроме «Спорт-экспресса» к бесчеловечному он, в частности, относил журнал для девушек «Yes!»). Постепенно вперед продвигалась осень.

Тут мне стало понятно, что моя идея вызнать у него что-нибудь про власть была вздорной. Потому что когда человек возвращается с работы, ему дела никакого нет ни до власти, ни до работы на нее, пусть даже он иногда и приносил с собой какие-то специфические материалы в синих сшивках и даже их проглядывал. Для него власть была чем-то иным, нежели то, что я предполагал у него вызнать. Впрочем, уже и это было результатом.

Что до его противоестественной сущности, то, пожалуй, она вполне проявлялась во всем том, о чем я сказал по поводу его привычек. С другой стороны, кем бы ни был этот человек, совместное проживание под одним кровом делает, в общем, совершенно не важным его происхождение – раз уж с ним можно как-то жить. То есть наоборот: раз уж с кем-то можно жить, значит – вы с ним, ней не люди, потому что люди-то как раз жить друг с другом спокойно не могут.

Стало в самом деле хорошо – я уже даже по вечерам ожидал, когда он вернется домой. Чтобы кто-то, кто живет тут, вернулся бы домой. Безо всяких, понятно, педерастических причин. Просто – надо, чтобы все люди по ночам оказывались там, где им привычно что ли.

Конечно, это, наверное, была временная и, соответственно, в чем-то неправильная идиллия. Типа передышки – которую я вовсе не предполагал, когда затевал его переезд.

Уже осень

Тут начались такие погоды, что совсем стало похоже на рай. Листья неторопливо падали. Когда светило солнце, было прохладно, а когда моросил дождь, то, наоборот, тепло. Все это вместе вызывало почти европейские чувства, редкие в этом городе. А теперь, право же, сидеть бы с утра в кафе, пить кофе с круассаном. Так это можно устроить и дома, сколько угодно ощущая там себя европейцем. Может быть, этого-то мне больше всего и хотелось, оттого один и оставался: себе-то, одному, Европу еще можно сделать. А вот с семьей, вступая то есть в социально-общественные отношения с этим государством, вот уж фиг.

Сидишь европейцем за чашкой кофе дома и размышляешь о психологических нюансах, ранее решительно заблокированных. О том, что вот же как странно и мягко меняется восприятие, а поскольку мягко – ты и не замечаешь расширения пространства. Да просто и того не видишь, что думаешь уже иначе. Не замечаешь даже, что в тебе просится жить нечто иное.

Уже ничего и не хотелось. Жилось тихо и как-то без идей по поводу того, что эту зиму делать. Приятельница давно вернулась с юга, иногда я к ней ездил. У нее все еще сохранялись белые треугольнички на сосках и лобке. Сдал чистовик перевода, ждал, когда дадут новый – обещали через неделю. Я их попросил, чтобы уж детектив какой-нибудь, а то любовь у них всегда одинаковая.

Зашел однажды к Башилову. Он мыл пол в прихожей. Дело было сложным, потому что география сквота была обширной – возле входной двери столпились пять комнат (две из них были соединены в некий блок с какой-то вовсе смешной прихожей), рядом была еще одна комната, в углу прихожей еще одна. Возле нее коридор сворачивал направо и уходил вдаль, в моменте поворота справа была еще одна большая комната – проходная с двумя дверьми – прямо ко входу и в коридор. В этой-то комнате летом и был найден тайник дореволюционных времен. Далее по коридору была ванная, туалет и еще одна комната, в которой жил Башилов после того как отселился из продырявленной проходной (дыру там так и не заделали). Дальше была кухня, она же прихожая у черной лестницы.

Так что Башилову приходилось с ведром ходить чуть ли не двадцать метров в один конец, чтобы сменить воду и прополоскать тряпку. Теперь, впрочем, он уже заканчивал.

Отправились на кухню, пить чай.

Там сидела Катя, та самая жительница сквота, которая понравилась Галкиной. У девушки была своя история: она не могла перенести, когда до нее дотрагиваются, – это не шутка и не заморочка, а реальная болезнь, о которой она в той или иной форме предупреждала. Без трагизма, обыденно и привычно, как, скажем, старик предупредит о том, что не слышит на левое ухо. Как уж она жила в сквоте с его не вполне безупречной сангигиеной, я не знаю, возможно, что ее тактильная брезгливость была связана только с людьми. Она делала что-то ювелирное, не из драгметаллов, а из веществ простых вроде чугуна и еще каких-то железяк. Производились как предметы типа "от кутюр" – для тех, кто въезжает, обычно – маленькие монстрики, похожие на раздувшихся младенцев, по образцу картин художника Гигера. Ну и ширпотреб, хорошо, по словам Башилова, расходившийся по салонам – ее висюльки были весело сделаны.

Что ли получалось, что ее тактильность была ориентирована только лишь на прикосновения металла, сначала холодные. В соответствии со своей особенностью, она никогда никому не мешала – сидела себе, курила и читала "Изюминку" линии "СПИДа-Инфо". Сочетание содержимого газеты и ее личных особенностей выглядело прелестно.

– Что нового? – спросил я Башилова.

– У меня-то что? Это у тебя, говорят, постоялец появился.

– Да кто говорит-то? – удивился я.

– А он сам и говорит. Довольный причем. Шутил, что у тебя тоже скоро сквот будет, жаль только, что комнат маловато. Так что ты зови, когда соседа по лестнице отселить захочешь. Мы придем и его запугаем, и он немедленно уедет в Америку.

– А у тебя с ним что за дела? – спросил я осторожно.

– Да какие, никаких. Он что ли не то чтобы прилипчивый, но действует по непрерывности – тогда его твоя девчонка к нам завела, так он с тех пор время от времени и заходит. Болтаем о том о сем. Я ему, разумеется, про софиологию рассказал, он даже обещал подумать на эту тему. Но у него, кажется, не очень хорошо с художественным мышлением, потому что он начал– что-то говорить о ловушках, в которые надо ловить факт присутствия.

– И придумал?

– Я же говорю, что обещал подумать. Может, что-нибудь и сообразит. Хотя что ж такое – ловушки какие-то?! Прямо противоположный подход – Дух, понимаешь, дышит где хочет, а он ему – ать и ловушку. И еще подманивать как-то придумает.

Башилов выглядел каким-то отрешенным и поддерживал разговор несколько автоматически.

– Он вообще странный человек, – сказала вдруг Катя.

– А то, – пробурчал Башилов, – будто кто-то этого не знает. Только про это все и говорят.

Кажется, в его словах сквозила известная ревность к Голему, чем, по всей видимости, и объяснялось его отрешенное состояние. Видимо, косвенно она переходила и на меня, раз уж он, Голем, у меня поселился. Как-то он тут влиял.

– Да нет, в самом деле, – поморщилась Катя, – он меня как-то случайно задел и ничего. В смысле, никакой реакции. Меня же физиологически передергивает. Сразу спазм где-то в животе возникает. А если кто-то будет меня пытаться удержать, то и стошнит. А вот он не действует – нет спазма.

Надо сказать, что ее конституция нимало не отвечала ее особенностям – она была крепенькой, не так что кровь с молоком, но вполне румяная и основательная. Ей бы пошла коса, но косы не было, имелся некоторый русый хвостик.

– Вы что, танцевали что ли? – удивился и тем самым впал в свое нормальное состояние Башилов.

– Да нет. он отсюда уходил, недели две назад было, – сказала девчонка, – а я поднималась. Каблук подломился, я начала падать, а он меня под локоток и в охапку. И ничего. Странно это.

– Ну вот, – констатировал Башилов. – Значит, теперь у тебя есть с кем потанцевать. Так что надо будет в ближайшее время устроить танцульки.

– Ну так и устрой, – даже покраснела ювелирша.

– А ты ему предложи другую акцию, – мрачно предложил я. – "Отыщи в себе дебила!"

– И? – Башилов заинтересовался.

– На предмет намеков, о которых ты однажды говорил. Человек, обнаруживший в себе дебила, уже не может не быть счастлив. Таким образом, небесное волеизъявление скажется конкретно в нем – и будет зафиксировано косвенным образом. То есть он сам станет одной из ловушек, о которых говорил.

– Злой ты стал, – хмыкнул Башилов. – Хотя идея неплоха.

Галкина и Голем

В начале октября встретил на улице Галчинскую. Она волокла громадную сумку и еще два пакета, причем шла с таким решительным видом, словно направлялась кому-то сказать, что «я к тебе переезжаю». Тонкий стан ее был практически схвачен шелками и накрыт плащом сверху, то есть – она была в новом платье, что то ли дисгармонировало с ее пакетами, то ли наоборот. Шла она, конечно, в сторону дома, а сумка была просто тяжелой. Сумку я у нее забрал.

– Я тут накупила просто на неделю вперед всего, – что ли оправдываясь, сообщила она. – Не рассчитала малость. Ты куда пропал-то?

А это на самом-то деле не я пропал. Со времени ее идеи про переселение Голема я к ней заходил несколько раз – ни разу не застал. Она звонила однажды, вскоре после того разговора, – не знаю откуда, в гости не звала, выясняла, как дела с проектом переселения. Я ей ответил, что все практически удалось (это было после того, как мы с ним договорились, и до того, как он переехал). А она снова пропала. Я снова заходил, а ее не было или же она не открывала. На аллейке часто сидел, не торопился специально, вдруг бы встретились. Ну вот и встретились. Я-то думал, что все успокоится как-то у меня с ней, не успокаивалось. Теперь она выглядела неприкаянной какой-то, да еще в этом платье, тело внутри которого еще не обвыкло. Что ли накрутила она себе каких-то установок и препозиций, а теперь хочет жить внутри них, да чтобы еще и хорошо было. А еще шло от нее какое-то желание, оно как бы касалось моего желания, уже вполне конкретного, но с ним не складывалось, не вкладывались они друг в друга.

– Как он тебе? – спросила она, когда мы уже пили чай. – Не вредный?

Я рассказал, что у нас да как.

– А ты не знаешь, у него есть кто-нибудь?

– В смысле?

– Ну… женщина.

– Нет, – удивился я, причем – не ее вопросу, а тому, что мне самому это и в голову не приходило. Я понятия не имел, как у него строится день, но никаких признаков того, что у него где-то есть какая-то интимная жизнь, не было.

– Что же, он в самом деле какой-то искусственный? – задумчиво пробормотала она. Я, честно говоря, отнес эту задумчивость на некие общие моменты.

– Мне он сказал, что с ним что-то произошло, и он теперь не вполне себя понимает, – насплетничал я.

– И что? – оживилась она.

– Да ничего. Один раз сказал, не возвращались.

– А как ты думаешь, с ним… можно?

– А почему нет? – автоматически удивился я, вовсе не ожидая такого поворота. – То есть мне-то откуда знать. Но с виду вполне нормальный.

– Да понятно, что нормальный, я же его регулярно вижу. Но ты же говоришь, что с ним что-то не так.

– А что, о своих приятелях ты раньше всегда знала, кто из них кто и что там с ними как? А ну из них половина уродов была? – Ну, трудно было слегка не разозлиться.

– Собственно, – пробормотала она, – я же непонятно почему об этом спрашиваю. То есть он мне по-человечески симпатичен, тянет меня к нему. Но он таким раньше не был. Раньше он был немного странным, не странным даже, просто совершенно незаметным. А теперь будто в самом деле големом стал, – она вдруг сконфузилась, будто что-то сообразив. – Ты извини, что я тебя своими историями гружу. – Кажется, она наконец-то уяснила некоторые аспекты моего интереса к ней. – Не надо было тебе все это говорить. Я как-то по привычке. Кто ж знал, что все так повернется… – Уж к чему это относилось, оставалось догадываться, хотя отгадка была очевидна.

"На полях Рязанщины, – бормотало "Радио России" в углу, – полным ходом идет какая-то хуйня. Подробности пока неизвестны".

Но я-то ее по-прежнему чувствовал и словно видел, что у нее внутри сразу несколько пространств – в одном из них она думала о какой-то жизни с Големом, другой же сектор был реальным – в нем были здешние отношения, эта улица. А она находилась и тут, и там, отчего не могла сообразить, почувствовать, что оба пространства находятся здесь, и ее желание тоже попадает на эту улицу и в наши отношения. Похоже, она это поняла, потому что чуть-чуть покраснела.

– Узнать что ли?

Она пожала плечами и виновато улыбнулась. Ответ, то есть, был "да".

Октябрь, парикмахерская

Во вторник, как теперь помню, похолодало – и последние листья стали жесткими, падали уже косяками, с грохотом. Я пошел в парикмахерскую, давно там не был, месяца три. Несмотря на осень, подстригся почти наголо, под расческу.

Парикмахерская жила в доме № 6, она была раньше обычной, с коричневыми панелями из ДСП, зеркалами и вонючим одеколоном, который въелся во все. С ростом прогресса из нее сделали салон по имени "Локон" – в наших краях отчего-то любили краткие названия – "Локон", "Тотем", а напротив моего дома, в доме № 49, был еще один гастроном, так тот назывался "Рыбка". Надо бы и моему сожителю открыть частную лавочку под названием, понятно, "Голем". Какую-нибудь психотерапевтическую, лечил бы несчастных матерей семейств, обучая их своей бесчеловечности, которая поможет им в их трудном семейном деле. Хотя… тут еще кто бы из них кого учил.

В парикмахерской работали три—четыре все время менявшиеся дамы, я про мужской зал, конечно. Уж я и не знаю, кто там проводил кадровую политику, но здоровенные такие бабы, лет к сорока, с твердыми командирскими голосами, управлявшие клиентами что твой старшина. Но стригли не ужасно и за не слишком, несмотря на салонность, большую цену.

Голова стала быть подстриженной и вымытой, ветерок ее охлаждал. Желтели, пощелкивая друг о друга, листья. Я зашел во двор за парикмахерской. Двор был большим, с изуродованными детскими принадлежностями: горками без дна, каруселью, от которой остался только штырь; обнесенная проволокой небольшая коробка для хоккея-футбола, даже лавочки – канонического советского паркового изгибающегося вида – были лишены дна, одни каркасы. Только песочница чувствовала себя хорошо, даже с избытком, – на нее явно вот только что, вчера—позавчера, видимо, в рамках очередной акции «Мой двор – моя деревня», вывалили целый грузовик свежего, желтенького песка – от души, так, что зелёные бортики песочницы были едва видны.

Пахло тут парфюмом из окон парикмахерской, деревом – не от дров, а от отсыревшего сарая. Травой еще всякой, гибнущей. Я сидел на лавочке, глядел на песочницу и вспоминал – в каком возрасте я перестал себя не помнить? Такой момент, несомненно, был, но я не мог сказать когда. Десять лет назад, пять? Пятнадцать? Тридцать пять, сорок?

Еще тут пахло свежими булками, из небольшой частной пекарни, обустроившейся в доме

№ 4. Мимо ходили люди, вот – три старушки с кошками в охапку прошли в сторону ветеринарной клиники, стоявшей в глубине двора.

То есть вывод был обычным: никогда не знаешь, когда изменился. Тут же и другой вывод: раз уже я столько раз измененный сапиенс, то что же говорить о Големе. К тому же у него явно имелся кайф от его особенностей, так что Галкиной, ох, могут быть суждены страдания. Не то чтобы я рассчитывал ее тогда утешить, в возможность быть с нею я уже не верил, просто искренне посочувствовал. В нем, судя по его разговорам и тексту этому замороченному, который она мне показала, было что-то литературное. Рахметов какой-то. Можно было счесть, что он был приведен в свое нынешнее состояние Великой Русской Литературой. Не прямо, разумеется, но определенные ее рефлексии явно потоптали его подкорку.

Конечно, для полной красоты хотелось, чтобы он сдвинулся именно в ту ночь, когда читал про глухонемых демонов, а за окнами погромыхивала гроза.

Может быть, Галкина когда-нибудь сможет рассказать что-то большее. Но, подумав теперь о ее непростой женской судьбе, я сообразил, что отчего бы мне не переговорить с Распоповичем. Он ли был автором трагической перемены в жизни живого существа Саши или не он – в любом случае это произошло в то время, когда он был его квартирохозяином. Непосредственный свидетель.

Автор Голема

Распопович выглядел прискорбно: был всклокочен и, кажется, с утра не умывался. Он что ли впал в депрессию, был уже отчасти пьян и сначала выражался, отчего-то все время цитируя китайские притчи с даосским закосом, – в начале моего визита, на первой половине бутылки, мы говорили о текущей политике, инициатором чего был он. Моему появлению он не удивился. Тут чужие не ходили, а еще он был с похмелья, а я с водкой.

– Слушай, – сказал я прямо, когда водка перевалила экватор в смысле вниз. – Есть такое ощущение, что ваш бывший квартирант – не вполне человек. Ходят такие слухи.

– Ну да… – замялся он, – квартирант, Сашка то есть. Но он съехал куда-то. Сказал, что съедет, мы выпили, и он съехал. Но он тут где-то неподалеку, я его вижу иногда.

– Да, – я усилил проблему, – в этом, собственно, и дело. Теперь он живет у меня.

– Что? – удивление всегда выглядит так, будто человек чего-то не расслышал.

– Ну вот да, – я пожал плечами, – так получилось.

Ели мы сырой лук и не вполне черствый батон. Я было подумал, что если разговор завяжется, то придется идти в киоск за второй, а это будет разрушительно для моих планов на завтра.

– Ну вот, – вздохнул я. – Говорят даже такую ерунду, что это не человек, а искусственное существо. И что именно ты его и сделал. Как раввин Лев. Не все так говорят, конечно, а только те, кто в теме. Но у тех, кто в теме, мнение однозначное. – Да! Да! – Распопович неожиданно распсиховался, черная борода задралась торчком. – Так все и было! Но я, – постучал он себе в грудь, – не понимаю, как все это произошло. Я вышел на кухню, потом что-то начало в ванной плескаться. Я заглянул – мамочки… и тут же в туалет– блевать. Выхожу, проблевавшись, а оно уже сидит на кухне, свеженькое, чисто вымытое. Чай. ЧАЙ! Заваривает!!

"Классный все же парень Бармалей", – подумал я. Да и вообще, ну вот как в жизни понять, когда кто-то телегу гонит, а когда говорит чистую правду. Тут же захотелось сходить в качестве поощрения за второй, заодно килек купить, и будь что завтра будет, хотя и понятно, что именно будет.

– Ну ладно, а как квартиродатель квартиродателю – с ним напряги есть?

– Минимально, – тут же успокоился Бармалей. – Он же и в самом деле нечеловек какой-то. Практически живет без мусора. Чаю выпил – стакан помыл. Вермишель сварил – кастрюльку отчистил. Белье стирал ежедневно. То есть я даже понять не мог– впрок что ли? Если у человека есть несколько смен, так он раз в количество смен минус одна стирает. А этот– каждый день. Совершенно не понимаю. В ванной не развешивал, уносил с собой, в комнату. А чего он переехал-то, я, в общем, так и не понял. Денег меньше что ли требуешь?

– А сколько он тебе платил?

– Да что тут платить, 75, хотя, конечно, и полтинника бы за ту комнату хватило. А тебе?

– Ну, полтинник, если честно, – соврал я. – Но он не из-за денег, я так понял. Сказал, что хочет, чтобы совсем отдельно и тихо, – ничего подобного он, конечно, не говорил.

– А у тебя тихо что ли?

– Ну да, сразу от входа, окнами во двор, – еще раз соврал я: это моя комната во двор выходила, а его – на улицу.

Далее – нет смысла передавать все это диалогами, тем более вспоминаемыми, то есть написанными заново, не с диктофоном же я приходил – он рассказал мне все, что мог, о том, что за нечеловек наш постоялец. В его изложении получалось, что Голем является просто отмороженной треской. Тут, конечно, можно было сделать поправку на темперамент хозяина, но эти эмоции меня не интересовали.

– Ну ладно, – я попытался перевести его мысли в сторону конкретного вопроса. Вообще, факт того, что я буду сейчас ради Галкиной выяснять физиологические особенности вожделенного ей организма, меня на миг потряс: кажется, я стал невиданным альтруистом-гуманистом. Или любил я ее просто-напросто… – А вот как он насчет физиологии, полноценный?

– А то? – округлил глаза Распопович. – Еще какой полноценный. Он же не только чай пьет. Однажды у меня банку тушенки сожрал – больше-то в холодильнике ничего не было.

– Да я не о том, баб-то он водил?

– Нет, не водил, с этим у него как-то странно, – развел руками хозяин, как бы извиняясь. – Вообще, он к веселью совершенно не склонен. Но не пидор, это точно. Может, конечно, импотент, но вряд ли, потому что презерватив у него я видел. Ну, может, он в них спички держит, чтоб не отсырели.

Тут я таки вышел за второй бутылкой и кильками. Проблема Галкиной была разрешена, можно было заняться и выяснением причин душевного перелома, сделавшего гражданина Сашу средних лет неким големом. Но я в детстве, то есть в поздней юности, после университета, прочел книгу "Теория ведения допроса". Там, собственно, была не столько теория, сколько тактика, и я усвоил, что гнать – не надо. Отчего и пошел за кильками. Да, если честно, мне просто понравилось с ним общаться. Хорошо, в общем, сидели.

По ходу второй Распопович стал говорить о том, что ему всегда было интересно выварить человека так, чтобы от него осталась конкретная суть – типа жемчужина, или просто какой-то камешек, или ошметок сала, притом – волосатый. Это он что ли самокритично о себе. Он говорил, что все дело в том, в какой жидкости вываривать, ну а в том, что суть обязана иметь материальное воплощение, был совершенно уверен. Тело, то есть, должно было производить за время жизни какое-то вещество, фрукт, точнее – косточку фрукта, а когда тело умирает и душа уходит, то в нем, где-то в теле, остается этот камешек, который глупо закапывается или сжигается – тогда, впрочем, могут нажиться работники крематориев.

Я так и не выяснил, в каких они с Големом были отношениях, и почему он его поселил у себя. Еще, машинально думая о Големе, я сообразил, что не могу уловить его фактуру, установить, скажем, наиболее правильную для него одежду, точно вспомнить тембр голоса – ну, немного жестяной, но это же неточно, – движения рук, ритм ходьбы. Ремонт что ли сделать – с его привлечением? – отчего-то подумалось. Пусть сообразит, что все на свете не зря. Тут Распопович вдруг внятно поглядел на меня и сказал:

– А вот из него ничего извлечь нельзя! Там, где у других начинается хотя бы память, у него нет ничего! Из него можно извлечь только кусок пустоты!

– Да ну, – поморщился я, – это я и сам уже знаю. Ощущал. Но это же ничего не объясняет. Вот бы понять, как это произошло.

Бармалей купился и не стал выяснять, что за "это" я имею в виду. Он посмотрел на меня только что не жалобно и будто замер в выборе: то ли заснуть прямо за столом, то ли сказать все.

– Хорошо, – что-то склонило его ко второму варианту. Он словно бы протрезвел: голос стал внятным, лицо резко посерело, под глазами чернотой выперли мешки. – Я расскажу. Только не передавай дальше. Все случайно получилось. Никакими ядами я его, конечно, не травил. Электрический шок тоже, не применял. Он однажды пришел какой-то совсем замудоханный. Никакой, в общем. И все время курит. Закурит, почти тут же затушит и почти сразу новую раскуривает. Я ему говорю, ну ты хоть курить-то так перестань. "Не могу", – отвечает. Я ему – ну давай я тебе одно упражнение покажу, может помочь. "Ну давай", – согласился. Я ему и показал. Просто дыхание холотропного типа, там все внимание идет на выдох, наиболее полный. Вообще-то когда такое практикуется, то человек часто получает неопределенный результат, никогда нельзя понять; что с ним стало, в какую сторону. Поэтому– лучше не надо. Но я-то ему не курс предложил, а только отдышаться – это в самом деле могло курение остановить. А его чуть ли не на пятом выдохе пробило. Явно пробило, притом совершенно непонятно как – какого-то эффекта можно ждать только через полчаса, час, да и не с первого раза. Так я с тех пор и не знаю, на что его пробило. Я рад, что он съехал…