Текст книги "Берущий ветром (СИ)"

Автор книги: Андрей Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Ну, есть маленько,– весело отвечал ямщик, выбираясь из-под живота правого пристяжного.– Ухарь не ухарь, а врать не стану – что есть, то есть.

– Так свези ты меня по правой дороге, здесь недалеко, версты четыре, до лесочка, а дальше уж я сам. Награжу алтыном.

– А что ж?– весело воскликнул ямщик, бодро взбираясь обратно на облучок.– И что нам четыре версты? Пху! И почему же не свезти куда надо хорошего человека?

Бич взвился над спинами почтовых лошадей, а потом щелкнул так, что у барона заложило левое ухо и с криком "иех-хху!" дилижанс выкатился обратно на тракт. Почти сразу из окна почтовой станции вывалился белый сдобный кулак и погрозил ему вслед.

До знакомого лесочка домчали так быстро, что Прохор Патроклович даже несмотря на все свое волнение от предстоящей встречи с любимой вотчиной, удивился и от этого отдал ямщику не один, а два алтына. Пустую дорожную корзину он бросил в кэбине и двинулся дальше налегке, а дилижанс ловко, но опасно развернулся на узкой проселочной дороге и покатил обратно в сторону осьмнадцатой станции.

Идти по укатанной знакомой дороге было легко и волнительно, а когда впереди показалась зеленая крыша господского дома ( она и вправду словно бы господствовала над всей округой, властно возвышаясь над нею, как бы выпячиваясь), Ошуба разволновался так, что незаметно для себя самого ускорился и уже не шел, а бежал, почти летел над лесной дорогой, несмотря на свою тяжелую комплекцию. Обтянутые модными столичными рейтузами ноги так и мелькали под его животом – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.

Однако, когда до въездной усадебной арки оставалось совсем немного, он вспомнил о своем намерении тайно явиться в усадьбу, и решил подойти к ней с правой стороны, там где забор вплотную примыкал к густому лесочку. Он и свернул сразу в этот лесочек, и, стараясь не шуметь и не хрустеть сухими ветками, двинулся дальше с большой осторожностью.

И чем ближе он подходил к своему забору, тем больше замечал странностей. Что же это такое – лето, покос в самом разгаре, а вокруг ни души. Ни мужиков с косами не видать, ни подвод с сеном, а тишина такая, как будто бы у них умер кто. Ну ладно же, пусть теперь управляющий готовит спину, первый кнут он уже себе заработал! В голове барона тут же закружились мысли об давешних холуях да рабах, и об бедных ромейских лошадках, и кулаки его тут же сжались, и тихо, но грозно скрипнули крупные зубы.

Добравшись до забора усадьбы, Ошуба плечом навалился на доску и выдавил ее вовнутрь, но пролезть не сумел, и выломал сначала вторую, а потом и третью, и только потом ввалился через широкий пролом прямо в загон своего ондатрового хозяйства. Работников нигде не было видно и барон принялся расхаживать между клетками и загонами, внимательным хозяйским глазом осматривая все, прикидывая в уме подмеченное и запоминая его.

То, что увидели сейчас его хозяйские глаза, совсем не понравилось его опытному хозяйскому уму, и он даже пару раз поздравил себя с удачной мыслью тайного своего возвращения (хозяева всех времен и народов! всегда после даже самой короткой отлучки возвращайтесь в свои хозяйства тайно и вы узнаете много поучительного и интересного об своих работниках! да и не только об работниках, чего там).

Вся наличная шубеевская ондатра выглядела и впрямь очень плохо. Она почти вся сидела по клеткам (и это в разгар летнего дня), а не гонялась друг за дружкой по просторным вольерам, не резвилась на солнышке и не играла там в половые животные игры, как это обычно происходит у здоровых ондатровых самцов и самок. Травяных гнезд с выводками ондатровых пискунов Ошуба и вовсе не заметил. Он даже подумал тогда – а не развели ли здесь у него какую-нибудь заразу? Вот же нерадивая сволочь! Стоило ему только отлучиться на каких-нибудь четыре года по важным государственным нуждам и нате вам, пожалуйста – африканская ондатровая чумка уже вовсю пирует у него на фермах!

"Ах, подлецы, подлецы,– бормотал барон, всматриваясь в распятые прямо на сетке ондатровые шкурки.– Выморили чисто всю ферму! А шкурки-то какие махонькие, не промыслового размера, и мех ведь больной, сероватый. Ну, точно – здесь у меня теперь лютует африканская чумка!"

Барон чуть не снес животом ограждение фермы и побежал в сторону парадного входа господского дома, бормоча себе под нос проклятия и намереваясь прямо сейчас, немедленно устроить страшную расправу над собакой управляющим. И тут-то, прямо на главном проезде он повстречал первую телегу с сеном. Барон затаился за кустом смородины и принялся внимательным хозяйским глазом всматриваться в нее, обращая внимание главным образом на лошадь, но и на другие подробности тоже.

В лошади он почти сразу же признал Попкерна, что всего четыре года назад был бодрым молодым и упитанным мерином известной инглезианской породы, а сейчас еле брел, низко склонив над дорогой голову, тяжело переставляя ноги с распухшими суставами. Сразу было видно, что Попкерн чем-то болен, какой-то неизвестной барону лошадиной болезнью, потому, что он был ужасно худ (реберные кости выпирали так, что на них можно было стирать белье), глаза мерина были тусклыми, а хвост его безвольно висел между задними ногами, позволяя огромным лесным оводам сидеть на костлявом крупе и справлять там свое кровавое пиршество. Кроме тяжелого состояния лошади, опытный хозяйский глаз Ошубы подметил еще следующие детали – отвратительное качество запряжки (подпруга была затянута так, что бедное животное едва ли могло глубоко вздохнуть, а чересседельник был наоборот еле затянут и уже сполз с лошадиной спины набок, сильно затрудняя движение и на каждом шагу ударяя ее по правой лопатке). И еще отсутствие подковы на задней правой ноге несчастного Попкерна, и почти полную стертость кожаной прокладки на его хомуте, все, все подмечали сейчас опытные хозяйские глаза (вот ведь – не ослепли они, выходит, от чтений разной вредной галиматьи, этого затхлого продукта столичных писучих бесов). Но главное – телега была нагружена не легким как пух и сухим сеном, а только что скошенной тяжелой травою. После даже беглого осмотра сомнений у барона не оставалось – эту лошадь убивали медленной смертью, уже, по-видимому, не принимая в расчеты возможное возвращение ее хозяина.

Ошуба сжал кулаки до похрустывания в суставах и довольно легкой для его комплекции поступью бросился к телеге. Обежав телегу справа, барон увидал свисающую сверху ногу в полосатой штанине, заправленной в очень приличный с виду и обильно смазанный свежим дегтем, сапог. "Ну ты посмотри, – со злобой подумал барон. – Какие они заводят себе сапоги, когда вокруг мрет моя ондатра! Когда выбиваются из сил мои бедные кони! И где это видано, чтоб на покосе и в сапогах? Разве заготовка кормов – это тебе кадрильные танцы какие-нибудь? Так вот какие развлечения они здесь устраивают, когда их хозяин страдает и мучается в столицах!"

Додумав эту мысль до конца, барон уловил слабое похрапывание, что доносилось сверху и больше не смог себя контролировать. Он ухватился обеими руками за скользкий от дегтя сапог и так сильно дернул за него, что свалил на землю Петруху Челубеева – одного из своих полевых работников и по совместительству младшего конюха.

Вот какие сейчас пошли у меня конюхи, думал барон, молотя тяжелыми кулаками по широкому Петрухиному лицу, и вот как они сейчас запрягают!

– Так ты впрягаешь моих коней сволочь!– звонким от злости голосом кричал Прохор Патроклович, замахиваясь на Петруху все шире и шире.– Да еще сырою травою грузишь мои телеги, собака! На, получай... от... меня... награду! На! На!

Петруха только мычал и хлопал глазами, было видно, что он ужасно перепуган и еще не совсем отошел со сна.

Со стороны эта сцена выглядела не только отвратительно, но еще и забавно, так как Петруха был как две капли воды похож на Прохора Патрокловича, только борода его была черной, а у хозяина рыжей, почти красной и седой больше чем на четверть (четыре года столицы точно не прошли ему даром). В общем, сейчас они были похожи на деревянную синхронную игрушку, только большого размера, которая вдруг ожила и теперь задвигалась, завозилась и хрипела сейчас в пыли.

Вскоре к месту события начали сбегаться усадебные бабы и девки, а потом туда прибежала и ключница Марфа – мать незадачливого и невезучего Петрухи.

– Батюшка, Прохор Патроклович!– кричала она.– Так ведь погодное предупреждение у нас! Вот и пришлось траву сырою с лугов вывозить, чтоб не попрела! А поучить его давно уже надо бы, а то совсем от рук отбился стервец! И водку хлыщет, и жениться на Матрене не хочет, а она уж брюхатая! Так его, батюшка! Вот так! Вот так!

Покрытые дегтем и кровавыми соплями кулаки уже скользили по Петрухиному лицу, не прилипали уже к нему так, как надо, а тут как раз Прохор Патроклович заметил еще одну телегу, что как раз проезжала под усадебной аркой. Эта телега была нагружена легчайшим сухим сеном, но не с горою, как положено, а только наполовину. Но даже несмотря на половинную загрузку ее едва влачила маленькая пегая кобылка и сверху не было видно возницы, а вожжи волочились за ней по земле и уже начинали опутывать ее задние ноги.

Прохор Патроклович оставил Петруху и бросился к этой телеге, уже предчувствуя, прозревая и видя своих работников насквозь своим верным хозяйским глазом. Он подбежал к телеге, налег на нее и опрокинул набок, вывернув оглобли из уключин и чуть не завалив вместе с нею несчастную пегую кобылку.

Из телеги вместе с сеном вывалилось двое пьяных до бесчувствия мужиков, один из которых был похож на Прохора Патрокловича до полного совпадения всех пропорций, только борода его была пегой.

Оба мужика тоже были в добротных смазных сапогах, и одного из них из-за голенища торчал хороший и крепкий кнут с заплетенным упругой косою кожаным стегалом. Глянув на это плетеное стегало, Петр Патроклович словно бы взбеленился. Он выхватил его из-за голенища того – до полного неправдоподобия похожего на него мужика, и принялся наносить им такие сильные и резкие удары, что две дворовые девки громко разревелись, а одна даже хлопнулась в обморок, будто какая-то изнеженная столичная барыня.

– Так их,– причитала ключница Марфа.– Так их. Давно на них нет никакой управы, батюшка.

Она склонилась над Петрухой и принялась отирать его лицо своим платком, который тут же сделался пятнистым от дегтя и крови.

Вдоволь настегав пьяных мужиков, которые все силились подняться на четвереньки и уползти от жалящих ударов в густые кусты смородины, но никак не могли этого сделать по причине сильного опьянения, барон размахивая кнутовищем и изрыгая страшные проклятия, бросился к флигелю управляющего.

По своей природе Петр Патроклович Ошуба был человеком не слишком строгим и почти не злобливым, но увиденное им в усадьбе так потрясло его, что экзекуция над управляющим длилась почти до полудня, вплоть до того момента, пока барон не почувствовал сильного голода и не сломал кнут об его спину. На свою беду во флигеле оказались и два младших полевых бригадира, до того похожие на него самого (только ниже росточком и с белесыми, как бы блондинистыми бородищами), что барон при первом взгляде на них почему-то пришел в окончательное неистовство и стегая их он сильно запарился, и потому сбросил неудобный столичный кафтан, чтобы тот не стеснял его движений. В комнате, где сидели эти мерзавцы, он своим верным хозяйским глазом заметил и разложенную на столе, и уже располосованную жареную ондатру, да еще запотевшую бутыль домашней водки с запечатанной его личной печатью сургучной головкой (точно – из его личного водочного погреба), да два огурца, да большой пучок зеленого лука, и это довело его до такого сильного каления, что не сломайся кнут, он, пожалуй, засек бы мерзавцев до смерти или сделал бы их увечными на всю жизнь инвалидами.

Но кнут не выдержал ярости барона и после особо сильного удара об спину одного из блондинистых бородачей он сломался, и это обстоятельство сразу как-то отрезвило его. Когда раздался треск сломанного кнутовища и стегало в его руке обмякло, он вдруг почувствовал себя дома, окончательно дома, и его сердце не то чтобы смягчилось по отношению к нерадивой челяди, а словно бы чуть-чуть успокоилось и жар его как бы сразу значительно попригас.

Да, вот теперь он был дома, совсем дома, в своей любимой вотчине, среди хорошо понятных ему людей, а не среди холодной и расчетливой столичной сволочи и не в этом ли было сейчас его главное счастье? Конечно, привычный ему порядок вещей был сейчас нарушен и здесь, сильно нарушен его долгим отсутствием, но могло ли быть по-другому? Главное, что он сумел исполнить свой долг в столицах, и при этом умудрился не потерять свое милое хозяйство окончательно. А свои дела он поправит, обязательно поправит, и вылечит всех своих лошадок, и восстановит поголовье ондатры и никому больше не позволит щеголять в сапогах на покосе, в самую горячую хозяйственную страду.

Ошуба решил, что на сегодня довольно, первичный порядок он уже навел, и надо бы сейчас ему отдохнуть, чтобы завтра продолжить наведение порядка с новыми силами и на свежую голову. Да ведь ему еще нужно было и получить с приказчика полный отчет, а вызывать к нему в усадьбу фельдшера из окружной больнички ему тоже не хотелось, это всегда успеется. Да ведь сегодня был, можно сказать, как бы такой усадебный праздник – первый день его счастливого возвращения в любимую вотчину из проклятых столиц.

– И полный отчет об падеже ондатры мне приготовь,– говорил Прохор Патроклович, выходя на крыльцо флигеля и отбрасывая сломанное кнутовище в сторону.– И об состоянии крупного поголовья чтоб было все подробно прописано, понял меня?

– Да, да, да,– залепетало, захныкало у него за спиной.

Остановившись на высоком крыльце, барон огляделся. Внизу, у ступенек уже собралась большая толпа усадебной женской прислуги. Все бабы и девки глядели на него снизу такими верными, такими преданными глазами, что барону сделалось даже как-то не по себе под этими взглядами. Давно на него никто не глядел такими вот преданными глазами и он уже успел позабыть каково это – чтобы на тебя так глядели вот так.

– Марфа!– крикнул Прохор Патроклович властным хозяйским голосом.– Ты где?

– Я здесь, батюшка,– тут же отозвалась из толпы ключница.

– А где моя баронская сабля?

– Так в кабминете она висит,– с большим подобострастием отвечала верная ключница.– На гербовом ковре, том, что с драконами трехглазыми и с языками на все стороны, батюшка, все как полагается.

– Это хорошо. Ты вот еще что, ты умыться мне приготовь. Совсем я об этих холуев кровью измазался.

– Слушаю батюшка!– Марфа глядела на него снизу преданными глазами, ожидая еще приказов.

Барон задумался. Ему казалось, что общий порядок в усадьбе он почти восстановил, но при этом вроде бы упустил что-то. Что-то важное. Брови его снова начали недовольно сдвигаться к переносице, но потом он все вспомнил, и они сразу разгладились.

– И вели накрывать обед. Да не в мансарде, а сразу на сеновале. И пяток самых лучших девок туда подавай. Живо!

– Слушаю,– пропела снизу Марфа.– Ну а вы чего встали? Не слыхали разве, чего хозяин сказал?

Дворовые поняли, что Прохор Патроклович уже почти отошел от гнева, и стремглав кинулись выполнять его приказания, и уже через какой-нибудь час их хозяин умытый, переодетый во все домашнее и причесанный просто, но аккуратно направился прямиком к сеновалу.

Когда через некоторое время туда вошли, хихикая и толкаясь, пятеро самых дородных, свежих и симпатичных усадебных девок, барон уже успел скинуть просторную домотканую рубаху и как раз стягивал с себя порты.

Он прыгал на одной ноге в полумраке огромного навеса, возбужденно вдыхая и выдыхая пряные ароматы жареного мяса, земляничного вина и свежего сена, весь в сильном телесном возбуждении, и его глаза медленно наливались кровью.

Темное небо, столб черного воздуха над Лысой Горою и далекие раскаты грома придавали всей этой немой пока сцене особой значительности и даже некоторого драматического колорита.

***

Ямщик двадцать сьодьмого экипажа возвращался на осьмнадцатую почтовую станцию в самом чудесном расположении духа и в прекрасном настроении. Несмотря на сильную усталость после ночного прогона, добрые чувства переполняли его, они так и стремились вырваться из него наружу.

Над Лысой Горою сильно кружило, но ямщик не обращал на это кружение никакого внимания, ведь у него в кармане позвякивало четыре полновесных алтына, полученных им от сошедших проезжих господ, которые так счастливо и неожиданно для него оказались очень славными людьми.

За полный недельный прогон по почтовому тракту ямщик получал полтинник серебром казенной оплаты (и это только если ничего не сломаешь, не угробишь, и кони будут после прогона в хорошем состоянии, а если что будет не так, то штрафами измордуют, и тогда полтинник твой тю-тю, а то и должен останешься почтовому ведомству, и это еще без налогов). А тут – четыре алтына за ночь и никаких тебе штрафов!

Вот какие хорошие проезжие господа ему попались на этот раз, а он сразу не разглядел, и ночью грешил на них в своей голове. Ну, слава Провиденсу, что все так удачно сложилось. Ямщик не удержался и выкрикнул пару ласковых слов почтовым лошадкам, а потом еще и весело рассмеялся своим мыслям.

Да с четырьмя алтынами в кармане он будет сегодня кумом цезарю, братом консулу и сватом министру!

Кружение над Лысой Горою пройдет точно нескоро, а потому распряжет сейчас он своих лошадок, напоит их водою, накормит казенным овсом и пристроит на ночь в станционную конюшню, а после снимет на ночь самую большую и чистую комнату в придорожном трактире, да закажет туда литровку самой лучшей – опечатанной сургучами с крикливыми трехголовыми драконами казенной водочки, да отборной селедки пряного посолу, да еще баранок и коржиков для девок. А девок он сегодня возьмет себе самых лучших, не сеновальных, а комнатных, тех, что обычно придерживают хозяева всех трактиров для самых богатеньких проезжих – чистеньких, румяных да надушенных городскими духами до полного твоего одурения. И уж тогда гульнет он с этими девками на славу. Пусть не надолго, пусть только на ночь, ощутит он себя настоящим цезарем, и не страшно, что будет в его цезарее только две или три подданные. Ему больше и не нужно.

Нет, ну какие все же хорошие попадаются иногда проезжие господа, с не служебной, а человеческой теплотою подумал ямщик. Сходят они только почему-то все в лесах да лесах, кто днем, а кто и ночью, да ему-то какое дело? Пусть сходят они где хотят, хоть прямо в болотах. Может быть, мода у них сейчас такая – сходить по ночам и в лесах.

Ямщик вдруг вспомнил о своем напарнике и резко обернулся назад. Второй возница все так же стоял на облучке, откинувшись всем телом от стенки кэбины, а его запрокинутая назад голова с широко раскрытым бородатым ртом на каждой кочке подпрыгивала и болталась из стороны в сторону как неживая. Ямщик быстро оглядел безопасный кожаный ремень, которым туловище его напарника было пристегнуто к кэбине дилижанса точно в соответствии с последней дорожной ынструкцией и кивнул самому себе головой.

До чего умаялся парень, подумал он с некоторой лукавинкой, ну да ничего, мы и ему нальем, это не большой убыток, а напарника уважить – это у любого ямщика первое дело.

Только бы над Лысой Горою покружило подольше.

***

Кассий Истфилин бродил по лысой вершине и искал среди разного, нанесенного ветром хлама свою саблю. Клинок этот побывал с ним во многих передрягах, и потерять его здесь, пусть и в результате чудесной битвы казалось ему недопустимым и глупым казусом. Да ведь он, клинок этот, если вдуматься, сегодня спас ему жизнь, приняв на себя удар последней – огненной стихии.

Однако за ночь на вершину нанесло чудесными ветрами столько разной дряни, что надежды князя таяли с каждой минутой поисков, так как он откуда-то знал, что задерживаться ему здесь больше не стоит. Мало ли. А что если чудесное решит с ним продолжить, а сабли-то у него больше и нету?

Да и какая может быть сабля в подобных обстоятельствах? Ведь сегодня ночью случилось с ним настоящее чудо. Чудо. Кассий вспомнил, как однажды во время званого столичного пира беседовал он за сигарами с самым главным провиденциальным авгуром и тот жаловался ему на полное отсутствие чудес.

– Молчит наш Провиденс,– сокрушенно качая головой и выпуская в потолок курительной комнаты целое облако ароматного убинского дыма.– Молчит и не являет нам больше своих чудес. Я имею в виду под чудом некоего проявления своей воли, или хотя бы намека на собственное свое существование, ну, вы понимаете – о чем я, князь.

– Сдались вам эти чудеса,– отвечал тогда Кассий (он был сильно пьян, и на тот момент почти уже не верил в Провиденс, а лишь в безупречность).

– Так ведь народишко у нас какой?– с жаром воскликнул главный авгур.– Ему ведь рожь не расти, а чудеса вынь да на алтарь перед самым его носом положь, а не положишь, так скривит тебе такую рожу что... (авгур махнул сигарой и умолк).

– Так сделайте ему какой-нибудь фокус.

– Не клюнет,– авгур энергично помотал головой.– Уже пробовали – не клюет. Вы не поверите, князь, насколько беспринципные инглезианские идеи пропитали все вокруг, и даже вплоть до самых низших кругов. Ты ему фокус, а он смеется прямо в глаза, и на жертвенные принадлежности даже не глядит, сволочь. Нет, чуда нам всем надо бы, только чуда.

– А Провиденс молчит?

– Да.

– Вот видите.

И вот это самое чудо было явлено почему-то ему, Кассию. А за что? Пусть бы это самое чудо было явлено тому самому авгуру с сигарой, ему ведь оно ни к чему, ему бы только ответы свои получить. И вот пожалуйста – чудо ему было явлено, а ответов он так и не получил и рассказывать об случившемся в курительных салонах было бы ужасно глупо, все равно ему бы никто не поверил (свою репутацию в столичных кругах князь знал отлично). Можно конечно нанять опытных людей и те опросят свидетелей, зафиксируют весь этот хлам на лысой вершине, найдут того немца и того авгура (вот – кстати авгур) и предъявят суду давешнюю весталку, и так докажут через суд, что чудо было, а значит – Провиденс есть. Но это же ужасно глупо – предъявлять суду провиденциальных весталок. Да и зачем? А кстати где она? Жива ли она? Кассий быстро оглянулся, нашел глазами весталку и вздохнул с облегчением.

Давешняя весталка в накинутой на плечи бобровой шубе, скакала и прыгала недалеко от места чудесного ночного побоища, там, где нанесенного за ночь хлама было совсем немного. Она что-то напевала и собирала полевые цветы. Как бабочка, подумалось князю, так и порхает от цветка к цветку.

Кассий до сих пор и все никак не мог сообразить – получил он сегодня ответы на свои простые вопросы, нет ли? Ведь согласно авгурам Провиденс любит выражаться иносказательно. А что если он выразился, а Кассий не понял? И главное он никак не мог уяснить – чем была для него теперь эта весталка? Ответом? Предсказанием? Намеком? Или она была подарком ему, Кассию, от чудесного и непостижимого? Передачей из рук в руки, так сказать?

И что ему теперь было с нею делать? Прогнать ее? Сопроводить к ближайшей почтовой станции и сдать ее на руки тамошнему уряднику? Или ему следовало отвезти ее прямо в столицы и передать в там в главную коллегию провиденциальных весталок? А может быть, ему теперь следовало жениться на ней и сделать ее княгиней Истфилиной? А вдруг это был намек? Намек на то, что пора бы ему уже и остепениться, и прекратить свои путешествия, а вместо этого приступить к воспроизводству себя самого в следующих поколениях новых князей Истфилиных. Чтобы было кому в последний свой час сказать какую-нибудь пошлость прямо с покрытого отборными розами смертного возвышения. Тогда упавшая сверху весталка была даже не намеком, а скорее указанием, чуть ли не прямым приказом к завершению его поисков и путешествий. Была прямым и простым ответом сразу на все его вопросы. Чудесным ответом. Это, пожалуй, можно было понять и так. Или – не так? Эх, главного бы авгура сейчас сюда, он бы все разложил по полочкам. Враз бы раскрыл и рассказал князю все иносказание. Если оно было, конечно. А так придется все самому раскрыть и понять, не уходить же ему с этого поля чудесной битвы, как с какой-нибудь молодецкой попойки в самом деле?

Кассий сильно поддел сапогом горсть золотых монет, что высыпались из расколотого сундука с толстыми медными накладками и те, переворачиваясь и сверкая на солнце яркими звездочками, подозрительно медленно полетели вверх. Князь ловко поймал одну монету, крепко зажал ее в кулаке, дунул, прошептал: "ряшка – женюсь, орел – сдам в коллегию", а потом с резким хлопком приложил ее к левой ладони и медленно поднес к глазам. Оттуда левым золотым глазом на него глянул суровый лик прошлого государя.

– Ряшка,– побелевшими губами прошептал князь.– Ряшка. Да может я неправильно приложил?

Он быстро перевернул монету и оттуда на него снова покосился прошлый золотой государь – теперь уже правым глазом.

Князь похолодел внутри, он понял, что прямо сейчас поймал рукой очень редкую монету – бракованный золотой ауренций. Кто-то ему рассказывал, что таких вот монет было выпущено совсем немного, сразу после смерти старого государя, когда печатники монетного двора перепились с горя и перепутали печатные формы. Золотой станок целых два часа бил бракованные двухряшечные ауренции, а когда об этом доложили молодому государю, тот вроде бы рассмеялся и приказал не наказывать печатников, ведь за проявление горя не велит наказывать сам Провиденс, а бракованные монеты не изымать, а пустить их все в оборот. Якобы в память о своем почившем папеньке.

Сейчас такие вот монеты считались великой редкостью и в столицах за них давали хорошую цену тамошние монетные собиратели, да только какое дело до этого было Кассию? Найти такую монету считалось большой удачей, особенно у заядлых картежников, потому, что якобы ставки именно такими вот двухряшечными ауренциями всегда выигрывали. Но было ли это удачей для него? Во всяком случае, эта монетка точно была еще одним подтверждением чуда.

Князь все стоял на вершине лысой горы, все медлил, вертел между пальцами редкую монету и не знал – на что ему стоит сейчас решиться, и вообще – что теперь ему следует делать дальше. Жениться на весталке ему не хотелось даже несмотря на все указания. Ему нужно было что-то еще, что-то веское, неоспоримое, то, от чего ему уже было не отвертеться никак. Легко сказать, просто ехал себе человек по ночному лесу и вдруг выпадает ему жениться. Обдумывая все это, Кассий шарил глазами по кучам грязного барахла, но никак не мог разглядеть там ничего примечательного.

Вдруг его рассеянный взор упал на тяжелую книгу, которая лежала на куче перепачканной грязью одежды и была раскрыта где-то на своей середине. Поигрывая золотой монетой, Кассий подошел к раскрытой книге, сощурившись нагнулся над ней, и с удивлением обнаружил там всего одну, отпечатанную крупными литерами и сразу на весь разворот фразу – "возьми и иди". Что за ерунда, подумал он, что это за странная книга? Князь нагнулся и перевернул страницу, там была еще одна фраза – "бери и ступай", он перевернул еще страницу и прочел – "хватай и беги". Кассий хотел листать эту странную книгу дальше, но тут на нее налетел неизвестно как образовавшийся порыв ветра. Ветер быстро перелистал все страницы, а потом с силой захлопнул странную книгу и отбросил ее далеко на кучу изломанных тележных колес. Снова этот ветер, холодея спиной, подумал Кассий. Неужели моя чудесная битва еще не окончена?

Ему точно больше не следовало оставаться здесь и испытывать свою судьбу дальше, да и саблю искать ему теперь, похоже, тоже не стоило. Какие могут быть сабли после таких недвусмысленных указаний? Практически приказов. Провиденс с ними.

Кассий выдернул из кучи хлама относительно приличный и чистый кафтан, накинул его на плечи, сунул в карман бракованный ауренций и направился к поющей весталке.

– Следуйте за мной,– сказал он, проходя мимо весталки, и невольно обрывая ее пение.– Оставаться здесь далее опасно... княгиня.

Слово "княгиня" ему случалось часто произносить и раньше, но теперь у него словно бы появился какой-то особый смысл. Князь мысленно произнес и повторил его на разные лады: "княяягиняяя", "княгииииня", "кня-ги-ня". Да, оно точно звучало сейчас как-то не так. Вот – еще одно указание.

Продолжая напряженно думать о случившемся, Кассий спускался с холма бодрым военным шагом, сжимая в кармане двухряшечный ауренций, вращая его пальцами и ощупывая выбитые на нем зеркальные изображения безволосой человеческой головы. Он словно бы хотел мысленно убедить себя самого в неизбежности и бесповоротности своего решения. Лицо его при этом было неподвижным и как бы застывшим.

Весталка бежала следом за князем почти вприпрыжку. Иногда она останавливалась и сходила с тропинки, чтобы сорвать приглянувшийся цветок, а потом, весело напевая что-то, догоняла и даже чуть-чуть обгоняла его.

Она все время старалась заглянуть в глаза Кассия, но тот старательно избегал смотреть на нее, и все вертел в кармане редкий золотой ауренций.

2016