Текст книги "Берущий ветром (СИ)"

Автор книги: Андрей Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Да, оно омерзительно,– виконт переменил положение ног и пристукнул саблей об пол салона.– Недаром все светлые и прогрессивные силы и всегда стремятся к полной отмене рабства. Причем сами рабы как раз не стремятся к такой отмене, ведь кроме рабства у них за душою ничего больше нет, а потерять это последнее для них страшнее всего, да и свобода всегда и всюду приходит к любому рабу только извне. Изнутри свобода прийти не может, так как ее там никогда не было, нет и не будет, а если бы даже она там как-нибудь завелась, то никто не знает – что с ней делать. Жевать свободу нельзя, пить тоже, в кадушках солить ее не получится, и на сеновал ее не затащишь. Поэтому, рабы всячески противятся внешнему освобождению, но, как правило, без особого успеха, ведь общий прогресс очень редко кому удается остановить или даже замедлить. А главное – рабы имеют свойство очень быстро множится, увеличивая тем самым степень общей порабощенности любого сообщества, и сопротивляясь таким образом общему его прогрессу. Если у вас есть хотя бы один раб, то стоит вам всего на секунду от него отвернуться и их станет двое, а потом трое и после этого смотри на них или нет, а дальнейшее умножение пойдет у них с чудовищной быстротою и вы очень скоро останетесь один на один с огромной рабской толпой, которой к тому же есть дело только до вас и больше ни до кого на всем белом свете.

Ошуба нервно сглотнул и оторвал губы от горлышка высокой бутыли зеленого стекла. Аромат лета, солнца и земляничных полян сразу покинул его небо и в животе его что-то громко и недовольно буркнуло.

Перед самой едой, барон решил, что дорожная беседа с темным соседом уже окончена, но оказалось что – нет, и это обстоятельство его сильно смутило. Но что же ему было делать, когда в салоне их было только двое, а темному господину так сильно приспичило поговорить? Оставалось только слушать его, пусть и с неохотой, и через силу, потому что после еды барона всегда и очень сильно тянуло вздремнуть, дать отдых своему могучему телу для улучшения пищеварения, и ритмичное поскрипывание рессорной подвески уже начинало его усыплять и убаюкивать, да сейчас ведь вокруг была уже и глубокая ночь.

Вот разболтался, с неудовольствием подумал барон, прямо как трусливый клоун цирковой клоун перед самым приходом пьяного цензурного смотрителя.

– И очень скоро, увеличившись до некоторого определенного размера, толпа рабов вздымет вас на свои плечи,– невозмутимо продолжал Ночью Бей,– и повлечет вас неведомо куда, а потом начнет носиться туда-сюда, и при этом тысячи злых, колючих глаз будут заглядывать в ваши глаза снизу, словно бы чего-то ожидая, или безмолвно требуя, но вы никогда не сможете понять – чего им всем от вас нужно. И длится это будет нескончаемо долго, вплоть до того момента пока вы не решите дать им полного освобождения, и не избавитесь от этих наполненных ненавистью, колючих и злобных взглядов.

– Но позвольте, виконт, а как же обойтись без всего этого?

– Похоже, что вы совсем не любите лошадей.

– Напротив, очень люблю, но ведь...

– И потом, всегда и всему на этом свете можно отыскать подходящую замену, стоит только захотеть этого как следует.

– Это какую же?– Ошуба быстро припал губами к бутылке и сделал два больших глотка. Остатки домашнего вина послали ему последний наполненный солнцем и летом, и запахом прошлогодней земляники, привет. На этом трапеза барона была окончена, его дорожная корзина теперь совсем опустела и сделалась бесполезным вместилищем для пустых бутылок, авокадовых косточек, ошкурков, грязных оберток от жирного мяса и фантиков от конфектов.

– Холуи,– спокойно сказал де Ночь.– Только хороший холуй может заменить любого раба полноценно и во всех смыслах. И потом – холуи тоже имеют свойство умножаться с огромной скоростью, и они тоже станут носить вас на своих плечах, и они будут заглядывать в ваши глаза снизу, но уже без ненависти, барон, без ненависти. А главное – холуи никогда не убивают лошадей, ведь им больше некого ненавидеть, потому как их прежний хозяин прямо на их глазах сразу после освобождения превратится из их якобы мучителя в их первейшего якобы благодеятеля.

– Но позвольте, где же набраться столько холуев?

– Да дать освобождение рабам и больше ничего не нужно делать. Они тут же сделаются холуями и ненависть сразу уйдет из их глаз, а сами глаза станут добрыми и маслянистыми. Но главное – ваши лошади будут целы и здоровы, а производительность хозяйства сразу возрастет процентов на шесть-восемь.

Ошубе вдруг подумалось, что этот темный виконт всю дорогу насмехается над ним и таким образом развлекает себя. А он, как обычный провинциальный дурак, принимает все это за чистую монету и волнуется, и переживает неизвестно из-за чего. Какие, в самом деле, рабы, какие холуи могут быть в наш просвещенный век? Барон даже вспотел от этого понимания и сразу помрачнел лицом, и недовольно сдвинул густые брови к переносице, и сжал тяжелые кулаки. Темный попутчик словно бы услышал эти его недовольные мысли и тихонько рассмеялся.

– Да бросьте, дружище!– Боярин Ночь перегнулся вперед и легонько стукнул Ошубу кулаком по колену.– Эти исторические теории стоят одна другую, а все они вместе и вообще ничего не стоят. Вы же знаете наших исторических приказчиков, и какое низкое жалованье они получают. Да чтобы увеличить это жалование, они вам выдумают такое...

– Да,– растерянно сказал Прохор Патроклович.– Это верно. Но все же – отчего погиб ромейский империал?

– Да кто ж его знает? Может быть, древние ромеи просто разучились держать свои мечи так, как надо.

– Да как же не так они могли их держать?– удивленно воскликнул Ошуба.– Ведь меч любой можно держать только одним способом – крепко обхватив пальцами за рукоятку.

– Да мало ли – как можно держаться за мечи?– Ночь снова пристукнул своей саблей об пол салона.– Может быть, они держались за них как за кнут, или как за ложку, или как за ялду?

– Да разве же так можно держаться за меч?

– Можно,– Ночь расправил плечи и потянулся к переговорной задвижке, что располагалась сразу над головой Ошубы, а потом три раза стукнул в нее кулаком.– Однако, я уже прибыл, барон. С вами было приятно путешествовать. Сейчас вообще тяжело встретить человека широких взглядов. Но мне пора сходить.

– Как – сходить?– Прохор Патроклович чуть не поперхнулся от удивления.– Вам нужно сходить? Здесь? Сейчас?

– Да. Я приехал.

Барон помимо своей воли уставился в темное дверное стекло, что выглядело сейчас как абсолютно черный квадрат. А что если это разбойник, подумал он, холодея от внезапной догадки. Что если это ночной грабитель, ведь они так любят наряжаться приличными людьми, а он как последний дурак, развесил уши и слушал всю дорогу его разглагольствования про рабов, холуев, про древних ромеев, и про их мечи, и еще, Провиденс знает про что. А вот сейчас дилижанс остановится и черный квадрат окна отъедет в сторону, раскрывшись в полную внешнюю тьму, а потом его начнут грабить. А может быть и убьют. Прощай дорогое Шубеево, прощай жареная ондатра, прощайте столицы и ненавистная думча, прощайте высочайшие указы, прощайте дорогие постельные горничные – даши, глаши и аксиньи, прощайте земляничные поляны. Сабельный барон Ошуба больше никогда не увидит вас.

Но как же так, подумалось вдруг барону, а как же ямщики? Неужели они в сговоре с этим темным словоохотливым разбойником. Да может быть, у них все сговорено заранее? А может и снаружи их уже поджидают сообщники, такие же разбойники, которых не смогли в свое время переловить и перевешать конные отряды? Вот ты, барон-ротозей, и приехал.

Ошуба весь сжался от этих мыслей, и сидел сейчас на диване ожидая самого худшего, самого ужасного и непоправимого события в своей жизни.

Выждав несколько времени, Ночью Бей тихо выругался и ударил в переговорную задвижку еще раз, теперь уже рукояткой сабли и очень громко. Наверху что-то завозилось, захныкало, хрюкнуло раз, другой, третий, а потом задвижка отъехала на сторону и в ней показалось покрытое пылью, потное, с воспаленными красными глазами и потому особенно страшное в полумраке салона, лицо ямщика.

– Стучали, ваши сиятельства?– наигранно весело выкрикнул запекшийся засохшей дорожной пылью рот.

– Останавливай экипаж,– резко скомандовал Боярин Ночь (Разбойник Ночь? Грабитель Ночь?)– Я приехал. Схожу.

– Сей момент, ваше сиятельство!– задвижка захлопнулась и снаружи стало слышно гиканье, крики "тпр-ру!", а тяжелая рессорная подвеска стала поскрипывать заметно реже.

И ведь совсем не удивился мерзавец, все больше сжимаясь на диване, думал Ошуба, как будто бы так и надо, и каждый день проезжие сходят у него глухой ночью, Провиденс знает где, Провиденс знает зачем. Ох, сейчас его точно будут грабить, а может и убьют, и ни одна живая душа не дознается – что с ним здесь приключилось. И ведь он зачем-то взял с собой жалование по думче за весь последний год, и как раз в золоте. Вот тебе и империалы, мать их – рабство, дочь их – стяжательство.

Прохор Патроклович вдруг подумал, что сейчас неплохо бы ему помолиться Провиденсу. А кто его знает? Вдруг поможет? Он сжался на диване еще больше и начал беззвучно шевелить губами, повторяя про себя слова молитвы "Провиденс мой". На память приходила только первая строка и Ошуба так и повторял ее раз за разом: "Провиденс мой, спаси, сохрани и помилуй мя... Провиденс мой, спаси, сохрани и помилуй мя..."

– Но вот что я хочу сказать вам, барон, напоследок,– Ночью Бей словно бы не замечал состояния Ошубы или просто не обращал на него внимания.– Нет никакой разницы кто ты такой. Барон ли ты, тиран ли, раб или ужасный холуй. Главное всегда и во всем действовать и вести себя безупречно, назло всем обстоятельствам. Если ты раб, рабство твое должно быть безупречным, если холуй, безупречным должно быть твое холуйство, если тиран, то должен ты безупречно тиранить вверенную тебе Провиденсом толпу. И если действовать безупречно всегда и во всем, то что-то вне нас, что-то высокое и мощное, бесконечное и всесильное начинает замечать эту безупречность, оценивать и приветствовать ее. И если безупречность была абсолютной, пусть не всегда, а только несколько, или даже всего лишь один только раз за целую жизнь, это внешнее, высшее и необъятное может наградить нас и сделать нам неописуемый подарок. Награда эта есть – счастье общения с великолепными и могущественными силами этого мира, знание их и даже управление ими. Ну, наконец-то!

Рессорная подвеска перестала качаться, а потом снаружи стали слышны звуки возни сначала с раскладной подножкой, а потом с дверной ручкой и черный квадрат дверного стекла отъехал в сторону, превратившись в черный прямоугольник дверного проема. А потом в проеме, словно в черной раме показалась знакомая запыленная и заспанная ямщицкая рожа.

– Дилижанс остановлен!– доложила она радостно, что в таких вот обстоятельствах выглядело весьма противоестественно и жутко.– Можно сходить, ваше сиятельство! Осторожнее, тут некстати очутились кусты...

Сиятельство, с горечью подумал Ошуба, сейчас оно засияет здесь во всей своей безупречной красе.

– Прощайте, барон,– темный попутчик подвинулся к выходу и с лязгом поставил окованный железом сапог на первую ступеньку подножки, но потом вдруг повернулся к Ошубе всем корпусом и сказал.– И вот еще что. Где же ваша сабля, барон? Мой вам совет – отправляясь в любое, даже самое короткое путешествие, всегда берите с собой саблю. А теперь – прощайте. И берегите своих лошадок.

Ошуба выдохнул из себя что-то вроде "прощ... вы-ых" ни на секунду не веря темному виконту и ожидая услышать снаружи хриплые крики, свист, хохот или даже выстрелы, но вопреки его ожиданиям, ничего страшного так и не произошло.

Ночью Бей сошел по ступенькам, глубоко вдохнул полной грудью тяжелый ночной воздух, густо напитанный запахом древесной смолы и многолетней прелой хвои, а потом пошарил в кармане и крикнул в ночь:

– А на вот тебе два алтына на водку! Ты славный ямщик и довез мягко, не раструсил!

– А благодарствуйте, ваше сиятельство,– донеслось из темноты.– Вот это так уважили. Какое там – славный...

– Ты славный ямщик, говорю тебе. Будь здоров.

После этого Виконт де Ночь сделал шаг вперед и словно бы слился с внешней тьмою. Черный прямоугольник выхода словно бы поглотил его. Принял его себя и бесследно растворил в своей черноте.

Ошуба все никак не мог поверить в свое спасение, или освобождение от страшной дорожной напасти, которую он, быть может, сам себе напридумывал (а какая разница? напасть есть напасть, выдуманная она или нет, и разве редко выдуманные напасти становятся настоящими?), но тут в черном прямоугольнике снова появилась знакомая пыльная, страшная, а теперь еще и довольная бородатая рожа.

– Ехать дальше?– спросила она с широкой глупой ухмылкой, словно бы несколько раздвигая ею непроглядную внешнюю черноту.

– Ехай,– хрипло ответил барон, все еще не до конца веря в происходящее.

Дверь дилижанса с хлопком встала на место, и чернота дверного проема снова превратилась в черный квадрат окна, а потом снаружи загрохотала складная подножка.

Ямщик еще некоторое время возился в темноте, обходя дилижанс, постукивая по ступицам, дергая за ручки дверей и проверяя крепление фонарей. Потом звуки возни удалились в сторону конной упряжки, и там стали слышны шлепки, ругательства и фырканье лошадей, а потом застучало по ступеням передка, завозилось на сиденье, и снова открылась переговорная задвижка, и в ней опять появилось запыленное, улыбающееся из темноты глупо и страшно, обезображенное присохшей пылью лицо:

– Трогаю,– сказало оно, жутко оскалившись (или все это выглядело настолько жутко из-за показавшей себя луны, или из-за только что пережитого бароном испуга, понять это было решительно невозможно).

– Трогай,– хрипло сказал барон, по-прежнему не очень доверяя происходящему.

Задвижка захлопнулась и снаружи послышался звонкий удар бича, а сразу затем звонкое "н-но!"

Только когда вновь заскрипела тяжелая рессорная подвеска, барон словно бы очнулся и испытал некоторое облегчение. Он потянулся было к винной бутылке, но та была уж абсолютно пустой.

Ошуба вздохнул, хмыкнул, покачал головой, вытер испачканные ондатровым салом пальцы о бархатные рейтузы и тяжело откинулся на спинку дивана.

Теперь он не знал, что ему обо всем этом даже и думать. К счастью, через полчаса после схода Ночи, жареная ондатра настойчиво потребовала от организма свое, кровь отлила от головы барона и прилила к его желудку, он с трудом расслабился на неудобном диване и забылся беспокойным дорожным сном.

Ошуба спал беспокойно, чутко прислушиваясь к поскрипыванию рессорной подвески, и снились ему почему-то высокие пальмы и бегущие между ними слоны, за которыми гнались древние ромеи в открытых летних туниках. Ромеи сжимали в мускулистых руках тяжелые железные ялдаки с удобными деревянными рукоятками. Они размахивали своим странным оружием и громко смеялись.

И все это в наш просвещенный век, с сонным неудовольствием подумал Прохор Патроклович, всхрапывая и переворачиваясь на другой бок.

***

Виконт де Ночь, Ночью Бей, Боярин Ночь, Ночью Паша или просто Ночь, а на самом деле младший князь Истфилин, насвистывая модную цирковую мелодию и едва ли не пританцовывая, бодрым военным шагом шел через ночной сосновый лес. Левой рукой он придерживал и прижимал к боку тяжелую саблю не уставного образца, а правой резко отмахивал при каждом шаге, чему-то улыбаясь при этом.

Да, действительно, провинциальный сабельный барон не ошибся, признав в нем представителя древнейшей стволовой фамилии, но сейчас, в ночном сосновом лесу, это обстоятельство не имело никакого значения. Вообще никакого.

На сегодняшний день из древнейшего стволового рода Истфилиных в живых оставалось только три брата, три стволовых князя – старший Барриос (по домашнему – Барри), средний Ихтилласкос (по домашнему – Ласки) и младший Кассий (по домашнему – Касси). Дикие и нездешние имена выдумал для своих сыновей старый стволовой князь Газдрубал Истфилин лично, чтобы они никогда не забывали к какому древнему и славному роду принадлежат по факту только лишь своего появления на этом свете. Старый князь желал чтобы его сыновья гордились этим фактом и всегда – на службе ли, вне ее, и притом постоянно помнили об этом.

Вскоре о поступке старого князя стало известно в высших кругах и подобные имена превратились в настоящую столичную моду и когда она, мода эта не только захлестнула верхи, но постепенно дошла и до самых низов в столицах стало полно не только барриосов и кассиев, но и ахиллов с имхотепами да разными аяксами. Сейчас затея старого князя выглядела достаточно глупо, но поправить с именами ничего уже было нельзя, верхняя мода на дикие имена уже ушла в народ, и они постепенно из столиц распространялись теперь ниже и дальше – по провинциям.

Действительно, род Истфилиных восходил по отцовской линии не только к Фьюри Великолепному, но и к его более древнему и славному предку – Ратнорогу Первому Бычьему Сердцу. Об таком родстве следовало помнить всякому и во всякий час его жизни, так считал Газдрубал Истфилин. И не только помнить, но подтверждать это родство славными делами и отличной службой во благо.

Когда старый князь лежал на смертном своем одре, что был оформлен как покрытое толстым фиолетовым бархатом и усыпанное отборными крупными розами возвышение, устроенное в центре огромной бальной залы его самого большого поместья, а сыновья его стояли рядом с этим его последним ложем из роз, а вся его домовая челядь громко вздыхая и охая толпилась от них на некотором отделении, прямо у входа, случилось одно примечательное событие.

Когда все присутствующие уж подумали, что старый князь их покинул, но все еще не решались призвать к возвышению лейб-медика, специально привезенного в усадьбу накануне для констатации факта безвременной кончины (а ведь они все, как правило, бывают безвременными) и оформления соответствующей гербовой бумаги на наследование, в залу залетела крошечная птичка – королек. Она опустилась на грудь князя Газдрубала и издала громкую жизнеутверждающую трель, а потом принялась скакать и прыгать по его бесчисленным тяжелым орденам, все время скашивая головку на бок и как бы разглядывая крупные бриллианты и сапфиры на звездах, крестах и тяжелых овальных медалях, да еще и радостно об чем-то чирикая. Все это длилось какую-то минуту, от силы две, а потом королек вспорхнул с груди князя, поднялся к самому потолку залы и исчез так же внезапно и быстро, как только что возник в этом наполненном вздохами и томительным ожиданием месте.

– Прощай батюшка!– выкрикнул старый личный лакей старого князя, седой как лунь и согбенный жизнью человек в расшитой серебряными нитями ливрее. Вероятно, он по своей старости и слабоумию принял королька за отлетающую душу князя.– Прости нас!

После этого старый лакей упал на колени и горько заплакал, а старый князь неожиданно для всех открыл глаза, обвел мутным взглядом последнее свое ложе, провел рукой по роскошным розовым бутонам и произнес как бы уже и не своим, а каким-то потусторонним, совсем чужим голосом:

– Хорошо ли я спел свою партию в этом глупом концерте?

– Да батюшка,– расстроенным хором и негромко подтвердили удивленные и смущенные сыновья.– Ты спел ее хорошо. Никто не смог бы спеть ее за тебя и так как надо.

– Тогда спойте и вы,– сказал старый князь,– мне напоследок.

Никто из молодых Истфилинов никогда не увлекался пением и вообще все они были совсем не музыкальные люди, не артисты по жизни, так сказать, а скорее бретеры и диньдонжуансы. Но такую просьбу нельзя было не выполнить и они хрипло и вразнобой затянули "Славу Провиденсу", и почти сразу им начала подпевать вся присутствующая при кончине челядь, тоже неумело и нестройно, а потом с хоров грянул наскоро собранный и согнанный туда приказчиками усадебный хор. Под это пение старый князь и представился высшим силам.

Примечательно, что во время исполнения "Славы" тихо и незаметно представился тот старый личный лакей князя, что присутствующие заметили не сразу. Так их и похоронили – князя на главной аллее родового кладбища, в мраморном саркофаге, а старого преданного лакея у него в ногах, но в очень приличном кленовом гробу.

После смерти князя его сыновья, как это до сих пор и весьма часто принято у некоторой части стволовой знати, пустились во все тяжкие и принялись с жаром и пылом юности проматывать, прожигать и растрачивать его огромное достояние. В результате в столицах настал краткосрочный золотой век для модных портняжек, цирюльников, некоторых дорогих рестораций, театров, цирков, борделей и еще многих других заведений и предприятий, часто весьма предосудительного характера.

Попутно с прожиганием жизни молодые Истфилины пытались еще как-то служить по тайно-военной линии, но ничего путного из этого не вышло, и вскоре все они разочаровались в службе.

Испытав своим наследственным золотом до самого дна жизнь в столицах, молодые князья очень скоро отправились в кругосветные путешествия, словно бы намереваясь познать и там все мировые развлечения сразу и до самого их конца, и как следует насладиться ими, но уже на половине этого путешествия, и несколько неожиданно для себя разочаровались они и в этом предприятии.

Так тоже случается и довольно часто, хоть людям простым, необразованным и бедным тяжело в это поверить.

Барриос вернулся обратно через четыре года и прямо на пограничной заставе ударил по лицу урядника погранично-казначейского ведомства, который решил приветствовать его поздравлениями с "возвращением из приятного путешествия". Поговаривали, что он заразился во время своих заграничных поисков удовольствий и наслаждений ужасно дурной франсэ-болезнью и потому принял слова урядника за утонченное оскорбление. Пока урядник, плюясь сгустками крови и выбитыми зубами, ползал по полу урядницкой канцелярии, Барриос стоял над ним, растирая ушибленный кулак и словно бы о чем-то напряженно размышляя. Затем он приказал везти себя прямо в имение, где скончался когда-то старый князь Газдрубал, и больше его никогда не видели в столицах.

Ихтилласкос так и не вернулся обратно. Говорили, что он сделался в своем путешествии совсем как настоящий инглезис, и совсем перенял не только инглезианские взгляды на окружающее пространство, но и их глубинные привычки, и спиритические пристрастия, и древние страхи, а затем он пристрастился к какому-то тамошнему снадобью да и осел где-то в их землях, женившись на незнатной, но очень богатой инглези.

Более же всего интересного за границами случилось с младшим Истфилином. Якобы он, князь Кассий, уже в самом начале своего путешествия испытал в нем сильнейшее разочарование, но не вернулся обратно, а принялся колесить по белу свету, словно бы что-то в нем пытаясь обнаружить или выискать.

То его, якобы, видели скачущем на верблюде по пустыне Иегев в окружении двенадцати верных конюхов и сорока самых приближенных берейторов-бретеров, то наблюдали в Ермолайских горах, где он, якобы в ужасной рванине и с деревянной миской в руках бродил по тамошним дорогам и рынком, выпрашивая себе подаяние и заглядывая в глаза всем встречным тамошним оборванцам да выспрашивая у них о какой-то тамошней неземной мудрости. И все это – уже без верного своего окружения, которое, якобы, было постепенно растрачено им еще в сатисфакционных стычках, где-то то ли в нижней Ильсезии, то ли в верхней Хасконии.

Кто-то из знатных столичных утверждал, что во время морского путешествия на его корабль нападали пираты и во главе их стоял никто иной, как Кассий Истфилин собственной персоной. Иные же утверждали, что он сделался удачливым инглезианским ростовщиком, и будто бы живет сейчас припеваючи в главном городе всех инглезисов – Доне-на-Емзе, а когда к нему обращаются за ссудой поиздержавшиеся в дорогах знатные соотечественники, то он, Кассий, будто бы без стеснения обирает их до последней жемчужной нитки, да еще и издевается над ними, и хохочет при этом. Кто-то клялся Провиденсом, что видел своими глазами, как именно этот вот Истфилин лежал на кушетке в одном из притонов Мокауа и будто бы вдыхал через специальный чубук тамошний гаш, и что он уже совсем высох телом и своим видом больше походит на костяк человека, чем на самого человека. У всех этих историй, несмотря на все их кажущееся разнообразие, была одна общая сверхидея, которая состояла в том, что покинув родные пределы, молодой князь будто бы сделался пропащим человеком.

Ох, чего только не напридумывают праздные столичные люди в отместку кому-нибудь за что-то или даже просто так, от безделья!

К тому же всем хорошо известно, что выдумкой и распространением разной чуши в столицах занимается некая разновидность тамошних праздных барынь. Эдаких львиц-охотниц, эдаких диан-лучниц, которые с виду стаями, а на самом деле строго поодиночке охотятся там на выгодные и удачные партии для себя, стараясь выгадать при этом и титул погромче, и денег да имений побольше, и чтобы обязательно добыча была еще не полным уродом.

Младший Истфилин и был как раз таким, да вот в самом начале охоты на него львиц-охотниц взял и ускользнул из их когтей, вот они-то, скорее всего и мстили ему тогда своими длинными ядовитыми языками. И вот откуда, надо полагать, развелось столько невероятных, но глупых, как бы подсмотренных в инглезианских книжках, историй. Ведь всем известно, что столичные барыни, эти светские львицы-охотницы ничего не могут выдумать из своей головы, потому, что все они, как правило, дуры, хоть и хитрые, и от жизни им нужно только одного – побольше разнообразных имений.

Впрочем, некоторые считали, что все эти выдумки распространялись тайно-военной службой в воспитательных целях, с намерением отвратить знатную столичную молодежь от езды по заграницам.

На самом же деле об странствиях Кассия Истфилина никто и ничего толком не знал, а вернулся он только через семь лет и выглядело это так, будто он никуда и не уезжал, а вот – вышел человек из модного салона наружу, чтобы спокойно выкурить на свежем воздухе сигару, кальян или трубку и сразу же вернулся обратно.

Однако вскоре после возвращения опытные столичные люди из высших кругов начали замечать за младшим Истфилиным и разные странности. Главная странность состояла в том, что он начал заводить в столичных салонах необычные разговоры. Все бывало, после званого пира или молодецкой попойки, засядет в курительной и толкует там об какой-то безупречности или об чем-то таком – непонятном. Многие не могли выдерживать долго эти разговоры и почти сразу же выходили из курительной, а те, что там оставались, быстро засыпали под них, но князь словно бы не замечал этого и все говорил, говорил. А то бывало еще такое, что заведет он вдруг разговор об чудесах с еромолайских гор, или даже об самом Провиденсе, будто он не стволовой князь, а какой-то провиденциал в самом деле. Его уже и никто не слушает, а он все говорит и говорит, будто бы с самим собой. Ну не странно ли? И ведь молодой еще человек. Какая еще безупречность? Да кто ж тебя упрекнет, в самом деле? И за что? Особенно печаловались таким поведением князя дианы-охотницы, что по прибытии его в столицы мгновенно открыли на него охоту всей своей столичной стаей и как бы гнали его сейчас к своим западням, потому, что знали из доверенных казначейских источников – молодые Истфилины всеми своими чудачествами смогли уничтожить едва ли десятую часть своего наследства. По сведениям казначейских источников получалось, что князь Кассий владеет сейчас одной третью от девяти десятых от состояния дома Истфилиных, а это было огромное достояние, вот на него и охотились все столичные дианы, а он для них был только средством достижения этой трети от девяти десятых. Однако князь умело обходил все устроенные на него западни и ловушки, да еще с загадочными разговорами об этой темной безупречности. Уж не ее ли, эту проклятую безупречность притащил он с собой в столицы из заграниц? В результате многие из столичных львиц вскоре прекратили гон и оставили князя в покое, а охоту на него продолжили только самые глупые из них, и естественно без всякого успеха. Но это была только первая странность.

Другой странностью было то, что князь Кассий всячески уклонялся не только от службы, но и от обычных для его возраста, пола и состояния развлечений. Так – один или два раза в месяц приставит ветвистые рога к какой-нибудь глупой сабельной роже, а потом сам же и поотшибает их на непременной последующей дуэли. И это все. А когда его спрашивали – почему так, он обычно отвечал, что уже испытал в своей жизни сильнейшее разочарование буквально во всем на свете, вот только странствия все еще привлекают его и поэтому он вынужден часто отлучаться из столиц и путешествовать, чтобы утолить эту жажду к перемене мест, лиц и ландшафтов.

Надо же – испытал он, видишь ли, разочарование и все еще испытывает жажду к перемене мест. Да что в них такого? В этих местах? Все они одинаковы. Ну может быть, и есть где-то красивые места и приятные лица, да при чем здесь какая-то жажда? Многие воспринимали эти разговоры как отговорки от службы, а иные так и вовсе не обращали на них внимания.

И вот еще что – иной сабельный барон или кинжальный маркизет, уж так ловчит, так ползает по паркету, так трется об сапоги и так жалостно смотрит вверх преданными глазами. И все только для того, чтобы получить хоть какое-нибудь подходящее место и приступить уже к настоящему делу со всем пристрастием, а потом как следует его сделать и отличиться по службе, и сделать состояние не только себе, но и своим потомкам вплоть до седьмого колена, да еще и получить за это на свою грудь красивую медаль, орден или ленту в придачу к уже успешно составленному своему достоянию. А у этих стволовых всегда, видите ли, одно и то же – разочарование-с.

Были в столицах и такие, что утверждали будто все это – душевная болезнь неизвестного вида, или некая умственная напасть. Слияние разочарования с душевной болезнью, пожалуй, было бы здесь самое подходящее объяснение такого поведения.

И не оттого ли Кассий Истфилин так часто отлучался из столиц? Словно бы что-то непонятное звало его за собой и толкало его в дорогу. Не это ли самое разочарование-болезнь заставляло его все путешествовать и путешествовать дальше? Или это просто привычка к дороге у него выработалась такая за долгие годы странствий? Или за этими отлучками скрывалось нечто большее? Нечто такое, что и отвращало его не только от службы, но и от обычных для стволовой знати столичных развлечений?