Текст книги "Берущий ветром (СИ)"

Автор книги: Андрей Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– И они с ним в Ахти-Охии воюют. В одном легионе. Плечом к плечу так сказать.

– А хозяйские надзиратели?

– Все как один из бывших рабов, и сами в душе рабы. А исконные ромейские надзиратели все как один воюют в Ахти-Охии, территории-то огромные и все нуждаются в постоянной защите. В ромейских имениях на постоянной основе находятся только ромейские женки да дочки, но какой с них спрос?

– Бабы, ясное дело,– Ошуба огладил бороду, и, поймав ее конец огромным кулаком, угрюмо задумался.

– Вот так коварные рабы и перехлопали сначала всех ромейских лошадей, а потом попортили все плуги в Империале. А ведь еще ромейскими философами было доказано, что дорогие плуги и лошадей рабам доверять нельзя, а на всевозможных работах нужно как можно шире использовать только их естественную мускульную силу. Знать-то они знали, и не только знали, но и применяли свои знания на практике, да – все равно. И потом – раба ведь напрямую в оглобли не впряжешь, он тоже имущество и весьма ценное, особенно если войны давно не было и приток на рынках рабской силы ограничен в силу различных факторов. Да и какую тягу он сможет развить при прямой запряжке в оглобли?

– Но чем же они там пахали?

– Ну, сначала быками. Однако и их тоже вскорости всех бичами перехлопали. Не так быстро, конечно, бык животное выносливое, так что здесь ромейским рабам пришлось потрудиться всуперечь своей ленивой рабской натуры.

– А потом?

– А потом ромеи вывели для хозяйственных целей мулов и рабы пахали уже на них. Мула ухлопать бичом, конечно, трудновато, но если постараться как следует...

– А как с плугами?

– Да просто заостряли буковое бревно и через простейший привод соединяли его с выносливым мулом. Вы только представьте себе такое хозяйство – несчастное животное таскает по полю тяжеленное заостренное бревно, кое-как взрыхляя им священную ромейскую землю, а в это время сразу несколько рабов бичуют его справа и слева, намереваясь как можно быстрее забить до смерти. Вы себе можете представить производительность такого хозяйствования? Вы можете представить его, так сказать, общий эффект?

– Полагаю резкий упадок урожайности при общем росте оборота пахотных площадей,– хмуро заметил Ошуба.

– Браво барон,– темный господин еще раз пристукнул своей саблей.– Браво.

– И?

– Что?

– Что в итоге?

– Все.

– Что – все?

Темный картинно надул щеки, а потом с резким звуком "П-пуф" выпустил воздух в пространство салона и каркающим голосом произнес:

– Конец.

– А злосчастные ромеи все воюют, вместо того, чтобы заниматься своим хозяйством и облагораживать священную ромейскую землю изрядной вспашкой?

– Да. Причем впроголодь.

– Беда.

– Именно что беда.

– И дома – такое.

– Угу. Безутешные ромейские матроны на фоне валяющихся повсюду пьяных рабов, избитых костлявых мулов и сломанных простейших приспособлений для вспашки священной ромейской земли,– попутчик еще раз пристукнул своей саблей.– В таких обстоятельствах приходится уповать только на бесперебойное снабжение из колоний. А вдруг как пираты на торговые пути наскочат? А вдруг как – неурожай в Егдипетской пойме, или саранча? А вы говорите – рабы это хорошо.

– И что с таким вот горем им можно было поделать?– с хозяйской горечью в голосе спросил Ошуба.

– Лошадей им изначально нужно было беречь. Массовый падеж лошадей – вернейший признак общего упадка любого империала. Лошади всегда и везде погибают первыми. Но не принимайте все это близко к сердцу, дорогой барон. На достаточном временном удалении закат любого империала представляется такой чепухой. Подходящей темой для болтовни ученых приказчиков и не более.

– Как – чепухой?– Ошуба даже вздрогнул от удивления всем своим грузным телом и чуть не свалил на пол плетеную корзину с провизией, что покоилась на диване справа от него.– Гибель целого империала, притом древнейшего, важнейшего и известнейшего из всех вы, любезный э-э... виконт, полагаете чепухой?

После этого барон запнулся и сильно побелел дородным лицом.

– Я же говорю – если рассматривать вопрос с достаточного временного удаления очень многое может показаться истинной чепухой. В том числе и разного рода восходы и закаты всевозможных империалов. А древним ромеям можно и посочувствовать, но должен вам сказать, что как возведение любого империала, так и его последующее разрушение есть только игра времени в прятки с самим же собою и ничего больше.

– В прятки?– лицо Ошубы продолжало белеть от таких слов все отчетливее и больше.– С самим собой?

– Именно.

– А как же человеки и разного рода людишки? Как же благородные ромеи? Ведь они немало потрудились над созданием своего величественного империала. И множество их полегло на этом поприще от разного рода военных и хозяйственных приключений. Да и немало рабов полегло на этом поприще тоже. И вдруг вы сейчас мне тут говорите про игру какого-то там времени...

– Но помилуйте, барон, ведь нужно же было древним ромеям и их рабам чем-то занять свое личное время, модус которого случайно совпал с теми событиями? Вот они и построили внутри этого модуса свой империал. Весьма недурное занятие, скажу я вам. Многим в этом мире приходится занимать себя гораздо худшими и притом неприличными или откровенно подлыми предприятиями. Ромеи же занимали себя постройкой своего империала. Чем не благородное времяпрепровождение? Потом они занимали свое время его разрушением. Для этого, правда, требуется гораздо меньше времени, но все равно некоторое его количество было им занято.

– А потом?

– Потом они будут занимать свое время другими делами. Или, лучше сказать, что это модусное время займет их своими играми. Я же говорю – все отлично видится только на достаточном удалении.

– А вблизи?

– Вблизи это настоящая трагедия, барон. Такую трагедию и словами не опишешь, их просто не хватит. И вот почему всегда и в первую очередь нужно беречь и всеми способами сохранять своих лошадей.

После этих слов в салоне дилижанса установилось тягостное молчание обоих собеседников. Попутчик прикрыл глаза и будто бы задремал, а барон погрузился в весьма сумбурные размышления.

Размышления эти проистекали из того обстоятельства, что сабельный барон Прохор Патроклович Ошуба и сам был очень крупным землевладельцем, и его вотчина "Шубеево" славилась на всю округу своими обильными урожаями, а стада его были буквально неисчислимы (ну, это сказано так – для красного словца, исчислимы, конечно, но не за день, и не за два, за неделю – возможно, при условии непрерывных дневных подсчетов поголовья сразу несколькими сообразительными и ловкими счетоводами).

И все это хозяйство держалось на твердой руке Ошубы, оно умело управлялось и направлялось ею, расцветало под этим управлением, и еще совсем недавно урожайность шубеевских полей постоянно росла, и численность его стад все увеличивалась, но... Но вот четыре года назад был получен бароном высочайший указ, что привез к нему прямо в усадьбу покрытый пылью, пахнущий водкой и небритый фельдъегерь. В указе черным по белому было прописано высочайшее приказание – немедленно выезжать барону в столицы и приступать там к службе по линии заседаний в центральной думче.

Барон с трудом разбирал витиевато выписанные и какие-то, словно бы по особому бездушные казенные слова, а сердце его сжималось от тоски, но золоченая печать с трехголовым крикливым драконом внизу не оставляла ему выбора. За отказ от службы у него таким же вот витиеватым указом могли легко отобрать баронскую саблю и тогда – все, прощай дорогое Шубеево. Прощай навеки, а все из-за стволовых.

Раньше в думче заседали одни стволовые, но в последние годы высокородное боярство всеми силами старалось избежать службы по этой линии, и туда массово рекрутировались сейчас сабельные бароны из провинций, а порою там можно было встретить уже и кинжального маркизета, причем не одного, а в довольно немаленькой компании других кинжальных.

Ну, какой из барона Ошубы вдумчивый заседатель? Он ведь чистый земельный хозяин. Да ведь барон и грамоте знал не очень хорошо, и читать старался как можно меньше, все боялся испортить свои зоркие хозяйские глаза. Да разве же ему можно было ослушаться такого указа?

Скрепя сердце собрал Прохор Патроклович самые необходимые для столичной жизни пожитки, с тяжелыми вздохами обошел свои обширнейшие владения, как бы прощаясь с ними навсегда, и под голосливый плач многочисленной своей усадебной прислуги женского полу отправился в столицы, где с большой неохотой умостил свой зад на подушку-думку ровно на четыре года. А Шубеево? А милое его сердцу Шубеево осталось на месте, но уже без его хозяйского глаза, без его твердой и умелой руки. Оно словно бы осиротело враз. А разве это мудро? А разве это хорошо?

Ох, прости Провиденс, что в этом мире иногда происходит, прости нас за то, что в нем иногда делается. И все ли оно к добру...

***

Уже через совсем короткое время своего пребывания в столицах Прохор Патроклович возненавидел службу по линии думчи жгучей боярской ненавистью, настолько все это было не его занятие, настолько оно не вязалось с его прочной хозяйской натурой.

Ведь все эти приказы да указы с думческого потолка не спишешь. Всех их надо сначала как-то себе представить да выдумать. Хорошо, если выдумаешь нечто гладкое, а если, прости Провиденс, сочинишь какую-нибудь глупость и гадость?

А ведь вдоль этой глупости всем-всем подряд потом жить придется, бежать вдоль нее задом и передом, переворачиваться через голову, крутиться вокруг нее юрким волчком, кувыркаться сначала на правую от нее сторону, потом на левую. А когда и если вся глупость твоего сочинения, этой нечаянной и не обязательной выдумки прояснится и станет очевидной для всех подряд, в том числе и для высших персон из самых приближенных кругов, ведь придется за нее отдуваться, объясняться, краснеть, терпеть поношения и презрения в свой адрес. Какой позор.

И где же ему – Прохору Патрокловичу Ошубе было набраться всей этой выдумки, всего этого приказного хитроумия в своем обширном хозяйстве? Разве в полях, на лугах да на пастбищах такого можно набраться? Твердая хозяйская рука там была нужна, а не выдумка. Так ведь она у него и была. А здесь...

Но ведь с другой стороны – без такой вот выдумки государству жить тоже никак не возможно, без нее оно плесневеет. Ведь всем подданным бежать-то куда-то надо? Хоть в одну сторону, хоть в другую, какая разница? Не сидеть же им сиднями на одном месте? Как по Ошубе, так пусть бы они скакали и переворачивались вдоль каких угодно указов, но только без его участия. Да разве ж с крикливым трехголовым драконом поспоришь?

Да и что там еще выдумывать? Просто читать то, что уже выдумано раньше другими выдумщиками и то уморишься, а ведь еще и глаз своих ужасно жалко. Они и болят, и слезятся, и чешутся, а ты все читай да читай ими и разбирай разную дурно и неизвестно зачем выписанную на нездешних плотных папирусах гадость. А если испортишь глаза? Глаза-глазоньки хозяйские? Как без них потом свое дорогое хозяйство блюсти?

Да разве же только в одних выдумках и глазах дело? А бесконечные думческие разговоры? Их ведь день-деньской нужно выслушивать. И не только выслушивать, но и вникать в них, и самому говорить что-то в строку. Возражать на них или соглашаться. А еще надобно хоть раз или два в году слезать с подушки-думки, взбираться на прочную дубовую подставку и говорить с нее к остальным думческим заседателям разного рода речи и обращения, и делать это так, чтобы сразу было понятно – идет от сердца. Как же это утомительно.

Он вот один только раз, еще в самом начале службы, сгоряча залез на дубовую подставку и резко высказался по указу "Об размещении боярских гербов на каретах, колясках, повозках и прочих транспортных средствах, и об отдании им должных почестей всеми служилыми и прочими встречными, прохожими и проезжими людьми", горячо поддержав размещение гербов не только на боковинах, но еще и на крышах, а его так освистали, так опорочили, так высмеяли, что хоть на сабельную дуэль всех своих думческих охульников вызывай.

Особенно усердствовал тогда один низкорослый, весь заросший курчавым темным волосом вдумчивый заседатель, с виду – самая настоящая кинжальная сволочь. "Это кто же вас сверху, со стороны каретной крыши, должен приветствовать, барон?– кричал он Ошубе дурным своим голосом,– уж не сам ли Провиденс? Да вы, батенька, гордец, и еще какой! Раскайтесь, раскайтесь немедленно! А еще лучше сделайте серьезные вклады в главную коллегию провиденциальных авгуров и они вас непременно отмолят!"

Для курчавого кинжального все это, понятно, только слова и нечаянное развлечение, вон он какой прыткий, болтливый, привычный к думче. А вот Прохор Патроклович тогда сильно расстроился. Да и причем здесь Провиденс? А если карета проедет мимо пожарной каланчи? А там как раз будут находиться пожарные служилые люди, или взберется на нее какой-нибудь поселянин, чтобы показать своей знакомой поселянке красивые окрестные виды? Им-то как приветствовать, ведь боковые гербы с каланчи не увидишь. А если транспортное средство окажется на столичной улице и вокруг будет достаточно строений повышенной этажности, а в них всегда полно самого разночинного люду, тогда как? Или прохожие и проезжие снизу пусть приветствуют, а те, что сверху, в домах и на каланчах пожарных – нет? Так выходит?

Прохор Патроклович тогда себе весь язык намозолил и щеки с обратной стороны сбил да в кровь поприкусывал, отстаивая свою позицию по гербам на крышах, а вся думча знай себе смеялась над ним все громче и громче. А тот – курчавый даже с подушки-думки своей свалился, да так и хохотал, катаясь по толстому думческому ковру и дрыгая якобы от удовольствия своими тощими ногами в модных белых чулках. Сволочь кинжальная.

После того досадного случая Ошуба вообще зарекся что-нибудь в думче выдумывать, зарекся он в ней и выступать. Так и просидел все годы Прохор Патроклович на своей подушке-думке, как истукан. Когда вокруг него поднимали руки, он тоже поднимал свою вместе со всеми, когда опускали, и он опускал.

Вот такая вышла у него служба по линии думчи. Не служба, а мука, можно смело сказать, у него получилась. Очень скоро главный думческий предводитель понял, что в заседании от Ошубы не будет никакого толку и направил его в самый захудалый думческий комитет – по наблюдению за сочинениями подноготных писарей, одобренных пиитов, условно вольных писак и других словоблудов. И пришлось барону трудить там свои несчастные глазоньки, день-деньской разбирая там писания этих мелких писучих бесов и выискивая в них нападки и угрозы на основные устои. Хорошо еще, что как раз накануне один ловкий кинжальный маркизет сочинил указ "Об отсечении пальцев рук за упражнения в она-; уно-; дос-; трес-низме и еще за другие предосудительные занятия" и всех этих писаний сразу же сильно поубавилось, а то бы Ошуба мог там совсем ослепнуть да еще и свихнуться мозгами. Хорошо в этой службе было только то, что комитет по наблюдению за сочинениями наблюдал еще и за разного рода зрелищами, в основном за цирковыми и кукольными балаганами. Барон и стремился всегда заниматься именно зрелищами, а от разборов разной мутной писучей галиматьи уворачивался он всеми возможными способами.

Цирки посещать Ошуба любил, потому, что в них никак нельзя было перетрудить или сломать свои глаза. Сиди там себе в удобном и мягком кресле, да наблюдай за шутами и акробатами и все – без напряжения, без натяжки мозга. Вот это была красота, а не служба. Правда, в последнее время некоторые шуты отрастили себе неприлично длинные языки, да наловчились скатывать их валиком, изгибать волнами и закручивать спиралью, а потом показывать все это публике. А ведь там, среди самого низкого простонародья могли находиться и весьма почтенные люди – и кинжальные, и сабельные, и даже стволовые бояре и притом женского полу, и не по служебной надобности, а просто так – для развлечения или коротания своего лишнего времени.

Все это цирковое действо с языками было не очень хорошо, как на него не посмотри, и поэтому в комитете по наблюдению уже лежал указ, сочиненный каким-то ушлым кинжальным маркизом "Об отсечении языков за их злонамеренную демонстрацию, а также за другие предосудительные действия с ними же, с, или и без помощи губ, щек, ушей и носа". С кукольными балаганами вскорости предполагалось сделать то же самое, что и с цирками, только языки задумывалось укорачивать там не куклам, а их кукловодителям.

Ну, цирки да балаганы столичные это все еще мелочи. Да ведь беда в том, что служба столичная состоит не только из заседаний, и наблюдений, а надобно еще и в пирах там участвовать, да за модой местной наблюдать и новые кафтаны себе постоянно справлять. И так чтобы все вовремя было – новый кафтан к новому пиру чтоб, а новый парик к новой цирковой постановке, а новые сапоги – к важному заседанию в думче, но не наоборот. И попробуй только перепутать парик с заседанием, а сапоги с представлением, засмеют, заплюют и затопчут, потому, что такова столичная мода. Сам черт глядит на эту проклятую столичную моду и не нарадуется на нее, а для хозяйственного сабельного барона такая вот смена кафтанов – настоящая головная морока, но что же ему остается делать? Если повсюду в столицах тебя встречают по кафтану, а провожают по парику? А что у тебя под париком, до того никому и дела нет. Не свиное рыло и – ладно, лишь бы парик твой был правильным, модным, не хуже чем у других-прочих.

А что на тех пирах-то столичных происходит, прости нас, Провиденс? И поесть там как следует не дадут уставшему от службы столичному человеку, а надо все время и со всеми там расшаркиваться, и – болтать, болтать, болтать. Еще почище чем в думче мучение выходит с этой болтовней на пирах, и все приходится трудиться там своим приспособленным для совсем других нужд языком. И поесть как следует не успеешь, а уже начинаются модные пляски и местные барыни уже тут как тут. А какие у них завидющие глаза? А какие у них загребущие руки? А вертлявые ноги? Так и отплясывают те ноги, а глаза те так смотрят тебе прямо в душу, а руки так и летают, словно бы хотят набросить на твою шею хомут и потащить прямо под авгуральный венец, а потом проникнуть в твои карманы и вывернуть их наружу. На тех пирах так и следи за собой, так и остерегайся тамошних барынь с их глазами, руками и ногами. А иначе глазом моргнуть не успеешь, а какая-нибудь из них уж повиснет на твоей шее тяжким столичным орденом, и тогда жизнь твоя будет не жизнь, а сплошное заседание думчи, и все твое состояние пойдет по ветру – на новые наряды, парки в стиле инглезис, да на пруды с золотыми рыбами. Такие вот выходят пиры, а случаются они чуть ли не каждый день и получается еще одна столичная мука.

А ведь надо и свои пиры задавать точно в очередь, чтоб не прослыть в столицах бирюком и скрягой, и притом за огромные деньги, да звать на них чуть ли не всю думчу скопом, даже и того – курчавого смехуна приглашать (удавить бы его где-нибудь в темном месте или прибить родовым гербом, а не кормить дорого на свой счет).

С этими-то пирами и вышел у барона второй серьезный столичный конфуз. Случилось так, что когда пришла его очередь задавать следующий пир горой на всю думчу скопом, в столицах вошли как раз в моду тушеные соловьиные языки. Ну, делать нечего – отправил Прохор Патроклович в Шубеево нарочного с приказом набрать нужное количество свежих соловьиных языков по окрестным лесам да рощам для будущего столичного пира горой. Как уж там его шубеевские успеют с этими языками, он себе не представлял, но наказ отправил строжайший, с угрозами посечь всех без разбору, если не справятся. И языки ему прислали точно в срок – четыре огромные стеклянные банки во льду. А потом, уже на пиру, выяснилось, что для модного блюда были нужны не соловьиные языки, а дроздовые. Ошуба в эти вопросы как следует не вник и все попутал, а ему и прислали не то, что было нужно. Потому тогда его соловьиных языков никто из приглашенных кушать не стал, а потому вышло так, что и повара Ошубы зря с ними промучились половину ночи, и его шубеевские зря с ними по рощам старались.

Вышел тогда конфуз еще скандальнее того – первого, с гербами на крышах. А сколько тогда было позору, сколько смеху и опять тот курчавый кинжальный маркиз позабавился над ним от души, собака. Целый год барону поминали те соловьиные языки под пенным соусом франсэ из авокадовой ошкурки со сладким перцем, и смеялись над ним всей думчей. А еще после того случая его пару раз оболгали, причем в самых высших сферах – якобы он, Прохор Патроклович Ошуба и тушеными языками угостить как следует не умеет, и вечно неловок, и молчун, и зануда, и в модах не смыслит, куда уж ему злонамеренные языки укорачивать?

После конфуза с соловьиными языками, барон совсем задичился столичного общества, отгородился и от службы, и от иной столичной жизни словно бы невидимой стеною и сделался совсем как одинокий бирючина ровно посреди чудовищной волчьей свадьбы.

Он только ходил в думчу и подымал там вместе со всеми свою правую руку – механическим движением, совсем не вникая в происходящее вокруг него. После очередного заседания барон возвращался к себе в столичный дом, залпом выпивал четвертной кубок земляничной водки и молча давясь обильной домашней едою, страдал от воспоминаний о своей милой вотчине.

Часто ему представлялось, что вот как было бы для него хорошо – сделать с себя точную восковую куклу с механической правой рукою, обрядить ее в самый модный кафтан да и посадить на свое место в думче, а самому изловчится, да и отрастить как-нибудь крылья на спине и полететь на них в свою любимую вотчину. А там взять и расцеловать всех шубеевских за их старание с языками и вообще за все, да одарить их подарками – звонкими медяками, да пряниками, а всем своим кухонным бабам и постельным девкам купить по красивой шелковой ленте...

Вот так и мучился барон Ошуба в этих столицах все четыре года. От волнения он много ел все это время и сильно раздобрел, и это при том, что он уже по своей конституции и от природы был весьма мощным и дородным человеком.

Барон вообще был ценителем хорошей пищи, в особенности мяса, и его прежняя жизнь в богатой и обильной различными натуральными продуктами усадьбе очень располагала к такому ценительству. В молодые годы Ошуба сильно увлекался печеной на все лады дикой зайчатиной, но вскоре пришел к заключению, что мясо жареной ондатры гораздо приятнее и нежнее на вкус. После этого он сделался заядлым поклонником жареной и тушеной ондатры, и, страдая в столицах от насмешек и подлых наветов, именно ее он выписывал из усадьбы в огромных количествах, и именно ею он заедал свои столичные страдания и конфузы.

Когда же к барону наведывался редкий посетитель из думческого сообщества, на стол всегда выставлялась жареная ондатра, и ее всегда очень хвалили даже самые придирчивые столичные едоки. Ошуба же всегда стеснялся говорить, что это ондатра, он очень боялся опозорить себя еще и этим, и всегда говорил, что это дикая зайчатина под особым соусом, и это еще добавляло ему волнений, что вскорости начало сказываться на его самочувствии и на совсем еще недавно отличном здоровье.

Однако, столичная беда никогда не приходит одна, и две они редко приходят к провинциальному сабельному барону, и только три столичных беды обычно приходятся такому человеку в самый раз. Они то, эти три столичные беды и приканчивают обычно провинциального сабельного вельможу, а если не приканчивают, то калечат или делают его сильнее, да только духом, но, увы, не телом.

Третья столичная беда барона Ошубы состояла в том, что приблизительно на середине своего думческого срока, этой своей угрюмой столичной отсидки, начал он получать подозрительные отчеты от своего главного управляющего. Из тех отчетов выходило, что урожайность в его владениях постоянно росла, поголовье крупного, среднего и мелкого скота (а в особенности любимой его ондатры) беспрерывно увеличивалось, а совокупные доходы от имения при этом все время падали.

Ошуба читал эти отчеты и так, и эдак, просматривал их на свет, трудил глаза, которые у него и так уже сильно слезились из-за работы в комитете по наблюдению за сочинениями и от всего пережитого им в столицах. Читал и ничего не мог понять.

В итоге, Прохор Патроклович призвал к себе в столицы управляющего с полным отчетом и, едва дослушав его наглые пояснения по росту поголовья и всего остального с сопутствующим сокращением совокупных доходов, схватил за бороду и начал возить мордой по столу, приговаривая:

– Как это – там растет, а тут падает... как это так может получаться... что там – все растет, а тут вдруг – все падает?

– Батюшка, Прохор Патроклович!– кричал управляющий.– Так бывает! Клянусь Провиденсом!

– Никогда не клянись Провиденсом, собака!– хрипел Ошуба, тыкая в губы управляющего дородным белым кулаком.– Не клянись мне такими вещами, вор!

– Я не вор,– бормотал управляющий распухшими губами.– Так бывает от непредвиденного падежа скотины или внезапной порчи некондиционного инструментария, или от саранчи и засухи. И ведь цены буквально на все тоже иногда падают. Что вполне естественно...

В результате Прохор Патроклович, едва дождавшись окончания думческого срока, и получения на руки, скрепленного все той же знакомой печатью с трехголовым крикливым драконом, указа об отставке, в страшной спешке отправился в Шубеево, причем тайно, почтовым дилижансом. Он хотел нагрянуть в свое имение внезапно, свалиться там всем как снег на голову, на все посмотреть в естественном его виде и таким образом понять – почему в его вотчине с одной стороны все растет, а с другой все падает.

А тут еще как раз в руку этот дорожный разговор с темным виконтом.

И вот же болтают некоторые инглизированные столичные барыни, что будто бы нет никакого Провиденса. Разве не дуры?

И ему еще предлагали на одной такой столичной дуре жениться. Чтобы она устраивала в столицах на его средства пиры с разными тушеными языками, да рыла в своем столичном парке глубокие пруды и зарыбливала их уродливыми золотистыми рыбами? Да разбивала повсюду розарии в духе инглезис, и при этом врала, что нету Провиденса?

И это при том, что его вотчинная усадьба полна отборной женской прислугой, которая славит Провиденс с утра до ночи?

И когда вокруг столько доказательств Его присутствия?

Да вот взять хоть бы и этот разговор с темным попутчиком. Разве это не доказательство? Разве не сам Провиденс просвещает его таким образом и готовит к встрече с осиротевшим хозяйством? Как бы намекая ему на нечто и силясь помочь?

И после всего этого ему жениться на инглизированной столичной дуре? Да пусть они зарыбливают свои столичные пруды без него.

Нету для них Провиденса.

Как бы не так.

Вот с какими сумбурными мыслями в голове возвращался барон в свое имение. Возвращался он из столиц тайно, в сильном волнении, осмеянный и оболганный разномастной столичной сволочью. Измазанный там отборной столичной грязью от самой своей макушки до кончиков пальцев ног. Измученный и истерзанный, располневший, с сильно ослабшими глазами и жгучим желанием разобраться во всем на месте и самолично, чтобы понять, почему в его имениях с одной стороны все растет, а с другой все падает, и решительно вмешаться в события, и таким образом предотвратить гибель своего имения.

***

Ночью Бей сидел на кожаном диване совершенно неподвижно, с закрытыми глазами, как каменная монгольская статуя, он вроде бы спал, и Прохор Патроклович ощутил сильнейший приступ голода, за которым последовал у него невероятно острый, практически непереносимый позыв к еде.

Домовая столичная челядь снарядила барона на дорожные нужды большой плетеной корзиной в которую положила ему две чудесно изжаренные в их же соку ондатры, четыре бутылки домашнего земляничного вина, и еще разной мелкой ерунды – пирожков, конфектов, яблоков, авокадов, да здоровенную бутыль земляничного морсу с плавающей внутри ледяной розовой глыбкой, которая впрочем, еще вчера растаяла.

Волнуясь перед долгожданной встречей с дорогой своей вотчиной, барон всю дорогу часто заглядывал в плетеную корзину и налегал главным образом на любимую свою ондатру под пряным базиликовым соусом да на вино, но разная мелочь тоже не была оставлена им без внимания. Поэтому сейчас плетеная корзина была совсем легкой – в ней оставалась передняя половина жареной ондатры и початая бутылка вина. Как раз чтобы доехать до места, ведь в Шубеево дилижанс должен был прибыть следующим ранним утром, а сейчас была уже глубокая ночь.

Пару раз за все путешествие Ошуба пытался угостить своего попутчика содержимым плетеной корзины, умело выдавая жареную ондатру за печеного дикого зайца и расхваливая на все лады домашнее земляничное вино, но тот всегда отказывался и ел только в придорожных трактирах (и разную гадость, так думал барон). Поэтому плетеной корзиной всю дорогу пользовался только он, и это было, в общем, неплохо, так как и без лишнего рта, прихваченных из столичного дома припасов хватало на путешествие как раз в обрез.

Барон потянулся к фитилю и прикрутил его таким образом, чтоб в салоне образовался таинственный сумрак, все вокруг него сразу сделалось едва различимым и вид застывшего в полной неподвижности попутчика, почти слился с обстановкой салона и никак не мешал его поздней трапезе. Когда салонный фитиль пригас, тотчас снаружи громко закашлялся ямщик и Ошуба прислушался, но ничего больше не произошло, все так же поскрипывала тяжелая рессорная подвеска, да всхрапывали негромко почтовые лошади. После этих приготовлений на тусклый свет была извлечена им половина жареной ондатры и Ошуба тут же впился крепкими крупными зубами в пряное белое мясо и принялся быстро, с тихим урчанием пережевывать и поглощать его, шаря левой рукой по пустым бутылкам и пытаясь нащупать среди них ту – полную.

Вскоре салон дилижанса наполнился острыми запахами домашней шубеевской кухни, чавканьем, урчанием, бульканьем и тихими всхрапами с дальнейшим покашливанием, которые случались, когда какая-нибудь мелкая ондатровая кость становилась барону поперек горла.

Нежное мясо быстро исчезало во рту барона, приятно похрустывали на крепких крупных зубах мелкие косточки и пряный жир капал на его грудь, пачкал золоченый шнур бархатного кафтана. Когда с ондатрой было покончено, Ошуба припал к горлышку высокой зеленой бутылки и на вдохе потянул в себя прохладную, пахнущую летом, солнцем и земляничными полянами, жидкость.

– Рабство вообще омерзительно...

Не отрываясь от горлышка, барон скосил глаза и заметил, как пошевелилась темная статуя виконта де Ночи.