Текст книги "Берущий ветром (СИ)"

Автор книги: Андрей Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Annotation

Лапин Андрей

Глава 398, стр. 4008)

Лапин Андрей

Берущий ветром

Берущий ветром

Рассказ

" И есть у нас только две великие силы,

и они здесь во всем и повсюду, и так

они пронизывают нас, так наполняют,

так зовут за собой, так подталкивают,

что буквально никто не может противиться такому напору,

и потому все здесь попадает к ним в бесконечный, безнадежный, злой

н ичем не искупляемый плен , что по сути своей ближе уже и к вечному рабству . И вот почему от самого начала и основ

в се у нас и всегда разделяется ровно на две половины ,

а разделившись разбегается на противуположные стороны

н егодуя и сильно злобясь на супротивное к себе.

И длится это веками , и нет этому разделению

н и конца, ни края. И вот откудова проистекают

в се несообразности местной жизни –

они в разнонаправленном беге том содержатся и от него все исходят .

Впрочем, в иных местностях бывает и хуже, гораздо

х уже нашего , и ведь ничего – все как-то живет и множится даже и там, и не только множится, но и думает и мечтает о своем, заветном.

Итак, в озблагодарим же вездесущий Провиденс и порадуемся

т ихою радости ю, потому как здесь, у нас – еще ничего "

Из сочинения князя Донсцкого «Новая Даль и Ветхая Старь. Гости Гостей»

(Том II "Окончания Пиров и Концы",

Глава 398, стр. 4008)

" Ой да, п ерепутались поводья, порвались,

Ох да , р азлетелися подковы вдаль и ввысь,

А не над о б мед душистый привечать,

В хмель-отраду алы губы окунать "

«Гнедой да каурый»

Прогонная ямщицкая песня.

Запряженный восьмериком отборных почтовых лошадей дилижанс мчался через ночной лес с громким топотом, ритмичным поскрипыванием сложной рессорной подвески, конскими всхрапами да редкими вскриками одного из двух прогонных ямщиков. Второй сменный возница стоял на откидных запятках и, уронив голову на скрещенные по-особому, по-ямщицки, натруженные тяжелыми вожжами руки, отдыхал после резвого дневного прогона.

Дилижанс шел неровно, то замедляясь, то ускоряясь потому, что передние его фонари горели совсем тускло (правый так и вовсе вроде бы не горел), а полная летняя луна то появлялась, то скрывалась за тучами и тогда вокруг наступала такая густая темень, что управляющий экипажем ямщик опасался расшибить его об слишком толстое придорожное дерево или на всем скаку завалить на бок и потому постоянно придерживал лошадей. Да еще и ужасная ночная духота мешала ему сосредоточится на управлении дилижансом как следует и все это вместе вызывало в ямщицкой душе сильное опасение за сохранность вверенного ему транспортного средства, здоровье восьмерых лошадей и двух прогонных проезжих.

Да и как ему было не опасаться? Проезжих в этот раз у него было только двое, но зато таких важных и значительных с виду господ, каких возить ему и раньше доводилось редко, а если быть честным перед своей же ямщицкой совестью, то и вообще никогда. Важного человека отличишь сразу, это тебе не какой-нибудь уездный писарь с черными от вечных чернил пальцами или заплывший салом оптовый откупщик с волостной конной ярманки. Вон – на позапрошлой станции сунулся было к ним в кэбину какой-то лохматый, весь в серебряных серьгах да золотых кольцах, купчина, а ему с таким чувством и так сурово сказали оттудова "пошел вон", что бедняга и слова в ответ вымолвить не сподобился, а тут же исчез куда-то вместе со всеми своими серьгами, кольцами да баулами, будто растаял в тяжелом и пыльном воздухе. Это же надо было так по особенному и с таким чувством сказать ему "пошел вон". И, вот ведь умеют важные господа так сказать, что и отвечать на это никому не захочется, а не то что там – спорить с ними, возражать там, или еще что. Умеют.

Ямщик перевозил за свою жизнь не мало самого разного народу, в том числе и множество самых разных господ – и важных, и не очень, и совсем не важных, но таких, как в этот раз возить ему еще не доводилось ни разу. Таких важных проезжих людей вез этот конкретный ямщик чуть ли не в первый раз за свою не короткую в целом ямщицкую жизнь, да и у его напарника такая вот поездка выдалась впервые, хотя и он, тот – второй, что сейчас чутко дремал на запятках, передыхал дневную скачку тревожным отдыхом опытного возницы, был весьма искушенным в своем ремесле человеком, и он тоже гонял дилижансы по этому тракту уж не первый и не второй пяток лет.

А сколько их, таких вот прогонных пятков наберется в недолгой и тревожной ямщицкой жизни? Тряска на облучке, тревожный сон на запятках (да разве ж это сон, в самом деле?), тяжеленные ведра с водою на каждой станции или промежуточной остановке, да и мешки с овсом не легче этих проклятых ведер, да водка-водочка распроклятая, да драка пьяная, с засапожными ножичками или тяжеленным дрючьем в мускулистых ямщицких руках, да скверная, вечно недожаренная, а то и пережаренная селедка в придорожных грязных трактирах, да до того залапанные и затасканные трактирные девки с непонятно какой заразой в нутрях, что на них и смотреть бывает тошно, а не то что кувыркаться с ними на сеновалах или в верхних трактирных комнатах с клопами да тараканами на пол-ладони. Все эти прелести вечной прогонной жизни быстро сводят любого ямщика в раннюю бессовестную могилу.

И это еще хорошо, если смотритель роковой, крайней в недолгой ямщицкой жизни почтовой станции окажется человеком сочувственным, если он сам будет из бывших прогонных, и в таком счастливом случае тело отъездившего свое ямщика как-нибудь, предварительно закатав его в совсем уж ветхую конскую попону поплотнее, и притом достаточно быстро доставят на его родную почтовую станцию и отдадут безутешной теперь уже навеки его женке, что рыдая во весь голос над отъездившим свое бедолагой и поливая его последнюю, несущую прогорклым конским потом плащаницу обильными слезами, готовится к враз подступившей непростой своей дальнейшей жизни впроголодь и впрохолодь.

И хорошо тогда, если нету у того несчастного ямщика детишек или есть их совсем немного. А если есть и притом много? Что тогда его бедной женке делать?

А не то, так и закопают где-нибудь на обочине этого вот распроклятого, избитого тысячами частных и казенных подков, почтового тракта. И захудалого провиденциального авгура не позовут к той придорожной последней постеле несчастного труженика дорог, и Славу Провиденсу над безымянною, чернеющею свежей землею ямой, не споют – пусть, мол, гниет дубленая ямщицкая шкура как себе хочет, знаем мы ихнего забубенного брата. Им все одно – от чего, где и как помирать, на какой обочине спать вечным покойным сном. Им все едино.

Приблизительно так размышлял ямщик, что сидел сейчас за тяжелыми восьмерными вожжами, а еще он думал о том, какая же это дрянь – новейшая попарная запряжка восьмериком. А все от этих проклятых новин, пусть они будут неладны вместе со своими завидющими юропами и туды их хитрющими, жадными до всего на свете иглиями, провалится бы им всем вместе прямо под землю, или в тягучем болоте им бы всем сгинуть, а не мучить и не истязать по всему белому свету своими проклятыми новинами и без того намученных и натруженных людей. Вот совсем же еще недавно гонял он с напарником шестерики с запряжкой по трое в ряд и это было – дело. Едешь и не нарадуешься, что днем, что ночью, а ход-то у экипажа какой плавный да ровный. Эх.

И какая бы ни была луна, и как бы не горели передние фонари, а згу передней тройки шестерика было всегда хорошо видать с высокого ямщицкого сиденья. А теперь вот на тебе – поди, попробуй рассмотреть згу передней двойки этого распроклятого восьмерика. Чуть стемнело и все – уж не видно никакой зги, ни даже крупов двух передних лошадок не видно. И как тут, скажи ты на милость, править как следует – точно по ямщицкому дорожному уложению и всем прочим дорожным ынструкциям? Как их после этого не нарушить? Особенно если выпало тебе гнать дилижанс безлунной ночью и через лес?

Хорошо хоть лес не дубовый, а вроде сосняк, да все равно. Оно конечно, при нормальных повозочных фонарях все было бы ничего, да кто ж тебе даст на заправку фитилей хорошего масла? Воры смотрители на повозочные фонари отпускают всегда самую отборную дрянь и езжай с нею, голубчик, как себе хочешь. Оно бывает, что эта дрянь и не горит вовсе, лишь тлеет слабо, и на фитильное масло даже не похожа, а только забивает собою выпускной стакан фитиля какой-то вонючей липкой смолой, и ее, дрянь эту, уже ничем оттудова не вычистишь. Так и едешь ночью втемную, рискуя расшибить и себя и прогонных проезжих в мелкие дребезги, а все от воровства станционных смотрителей. Вот и приходится придерживать лошадиный разбег, да раскрывать ночью глаза пошире. И это еще хорошо, что дождя нету.

Ямщик сплюнул на левую сторону, стукнул три раза костяшками по передней поперечине и утер губы рукавом старого, но еще крепкого форменного зипунчика. Хоть день, хоть ночь, а пыль из-под шестнадцати пар конских копыт летит прямо в харю будь здоров, забивает и горло и ноздри, хоть тряпкой лицо обматывай, так ведь лето, жара, дышать до того тяжело, что сил нету. Да и где ты ее сейчас возьмешь – тряпку чистую, раньше нужно было подумать об этом. И кто ж знал, что дождя целую неделю не будет? Никто не знал.

Оно бы сейчас хорошо на правого пристяжного из передней двойки посадить напарника верхом и тогда все было бы как надо, и по казенной ынструкции к почтовому восьмерику так вроде и надобно было сделать, да жалко его – до того умаялся сердешный малый, что страшно на него смотреть, так он нынче расстарался перед господами проезжими, так гнал весь день. Думал, что алтыном его уважут, и зря. Уж ямщик разбирался в таких вещах. Если б хотели, уже бы давно уважили, ведь второй день скачут-то. Не-е-ет эти не из таких, зря, выходит, старался парень. Хоть бы он ненароком не рассупонил безопасный ремень и с запяток не свалился на повороте, нужно будет еще и за ним приглядывать, чтобы как-нибудь его не уронить с запяток, не потерять в лесу. Оно, конечно, парный его парень крепкий, хоть и свалится, так ничего – проспится и придет пешком на ближайшую станцию, а все равно – надо бы приглядеть, справному ямщику товарищей своих терять по ночам, да еще прямо на тракте не годится никак.

Ну, ничего, с Провиденса помощью доедем, не в первый раз. Как-нибудь.

Да с этими важными господами, подумалось ямщику, и всегда так – намаешься с ними за один прогон по тракту, как за целый месяц с простыми. С простыми оно ведь как – ночью намотал вожжи на подножку и ложись дрыхнуть вдоль переднего сиденья или, если дорога гладкая да нету ветра, да дождя тоже нету, так можно и на крышу свернутую попонку кинуть, и лежи там за милую душу всю ночь вон хоть и с попутной плечевой девкой. Умные лошадки сами по дороге тихонько идут себе куда надо и – всем хорошо. А могут и остановиться свежей придорожной травки пощипать хоть и до утра, беды в том особой нет. Простой проезжий, он и слова своему ямщику никогда не скажет, ему лишь бы доехать куда там ему надо в полной целости, а как – это уже не ему решать и он, этот простой, так все себе и представляет.

А вот с важными господами не так. Им хоть день, хоть ночь, а попробуй сбавить ход. Враз кулачищами своими дородными, белыми, не ведающими тяжкой работы, обработают твою душу и сразу по всему крупу, им такая нечаянная дорожная разминка только в радость. Бьют не смотрят – куда и сколько раз, молотят, что твоими иглицкими молотилками по ржаному снопу. И это еще хорошо, если так вот все обойдется. А то ведь могут на следующей станции распорядиться посечь по высшему разряду, хоть за транспортное и не положено по высшему разряду сечь, да им ведь все равно. Им лишь бы гонор свой показать. Тогда целый месяц с лавки не слезешь. Будешь лежать на ней в задней комнате какого-нибудь питейного зала или на притактирной конюшне прямо на прошлогоднем сене, мучиться и завывать от болей по всей спине, давиться слезами и дешевой вонючей водкой, а важных и спесивых господ помчит дальше другой бедняга. Ямщик снова сплюнул на сторону и еще раз утерся влажным и грязным уже рукавом.

И спрашивается – почему бы это важным господам не ездить в своих экипажах? И охота им трястись в дилижансах общего пользования, своя карета, она ведь завсегда лучше оборудована и с натасканными на разные случаи холуями на запятках оно ведь для гонора в самый раз, да и вообще – так всем лучше, но ведь нет. Прутся они куда-то на простых дилижансах, понимаешь ты.

Ямщик хотел еще сплюнуть, но в пересохшем рту не нашлось уже на это слюны, и он потянулся за большой бутылью зеленого стекла – промочить и прочистить горло. А в бутыли-то у него была и не совсем обычная сырая вода, а кое-что получше. После пары глубоких глотков ему сразу сделалось как-то легче и даже веселее что ли ехать. Да еще сразу подумалось, что проезжие господа ему в этот раз попались вроде бы ничего, довольно смирные, хоть и важные с виду. Вот только что-то свет в салоне долго не гасят. Неужто людям до сих пор спать не хочется?

Ямщик все же сплюнул на сторону, потом чихнул, глубоко и сладко зевнул и только потом уже как следует протер влажным рукавом покрытое подкопытною тяжелой пылью лицо.

***

– Как это – ромейский империал погиб от рабства?– удивленно вращая желтыми полусонными глазами и уже в третий раз подряд вопрошал своего соседа Прохор Патроклович Ошуба, богатейший сабельный барон из неродовитых.– Да как же так может быть? Ведь рабы – это хорошо для хозяйства. Очень хорошо. И чем их больше, тем лучше для любого, даже самого захудалого империала. Я это так понимаю.

Мясистое, простое и широкое лицо Ошубы увенчанное снизу густою бородой самого простецкого, почти разночинного пошиба после этих слов словно бы слегка разглаживалось, но все его брыли и складки при этом начинало заметно потряхивать крупной дрожью, а унизанные тяжелыми перстнями толстые пальцы принимались нервно оглаживать отвороты аляповатого, безвкусно подобранного к его тяжелым бархатным рейтузам с золотой вышивкой и позументами, кафтана.

И глубокого малинового цвета кафтан его, и тяжелые бархатные рейтузы насыщенного меланжевого оттенка, были куплены недавно в столицах по присказке "Тащи сюда, купчина, самое дорогое и моднячее, что только у тебя есть. И чем оно дороже, тем лучше, и Провиденс уже с этим кафтаном, и с этими рейтузами, и с шапкой, и с кушаком, и с твоими дорогими рубахами и со всем остальным барахлом тоже. Есть у нас дела поважнее твоих рубах да кафтанов". И даже несмотря на недавнюю покупку, дорогущий кафтан его уже успел выйти из столичной моды, а вот рейтузы и короткие сапожки, выделанные из шкуры какой-то заморской ящерицы, все еще держались на ее гребне.

– Именно так,– спокойным и ровным голосом отвечал ему некий человек, с большим вкусом одетый во все самое дорогое и черное, очень моложавый, представительный и высоколобый мужчина средних лет с телом поджарого военного типа.– От него. Совсем вот только недавно исследованная учеными приказчиками, а также безусловно доказанная ими историческая казусная теория.

Тот человек, что сидел сейчас на противном от барона диване имел и очень чистое, сухое, и весьма ухоженное лицо с аккуратной бородкой хиспанского образца, что так искусно соединялась с его хиспанскими же усами, и сидела на его щеках и подбородке очень ловко, будто влитая. Будто бы он, человек этот, когда-то, точно в свой час вот так и появился с этою ухоженною бородкой на свет. Что, конечно же, было полной чепухой, так как такие бородки как раз только начинали носить, и лишь в столицах, и до провинций им было еще очень далеко. Да в этих самих столицах еще не сошли на нет и прошлогодние бородки модной марки "лебуазье", что еще в некоторых окраинных столичных цирюльнях назывались теперь "маркизами" и заказать их там сейчас мог любой, хоть булочник с соседней улицы, хоть модный столичный ванька, а хоть бы и сам окраинный цирюльник при желании мог бы сварганить такого "маркиза" на своей постной харе, и что уж там говорить о всякой дряни, которая носилось на лицах сейчас в провинциях? А вот в этом конкретном дилижансе – нате, пожалуйста, извольте видеть самый последний шик столичной цирюльной моды.

В самом начале поездки Ошуба попытался было не только представиться, но и свести краткое дорожное знакомство с этим человеком, чтобы было ему веселее ехать, да и вообще из минимальных дорожных приличий, что обычно приняты между воспитанными путешествующими людьми требовалось им хотя бы слегка познакомиться, но тот скривился после обычного в дилижансах вопроса: "а вас?" (далее можно подставить все что угодно, по желанию, Ошуба уже и сам не помнил, что сказал тогда, вроде "как прикажете величать?", неважно это). Скривился его нечаянный попутчик так сильно, что сразу же заныл у барона второй нижний коренной зуб справа и как-то сама собой отпала у него охота знакомится дальше. Тот человек сказал только:

– Да называйте вы меня как хотите. Можете называть меня "Боярином Ночью", или "Виконтом Де Ночью", или "Ночью Беем", или "Ночью Пашой", или просто "Ночью", или всеми этими прозвищами разом, или ни одним из них вообще. Мне это решительно все равно.

Шутит, сразу решил Прохор Патроклович и пропустил все это дикое представление мимо своих ушей. Ну не хочет человек представляться ему формально, как следует и не нужно. Подумаешь. А может, темнит из озорства или из служебных видов. Или на предосудительное свидание к какой-нибудь знатной и богатой провинциальной барыне едет он. Кому какое до этого может быть дело? Приличный с виду и – ладно. Хорошо хоть с виду настоящий боярин сейчас попался барону в попутчики, а не косоглазый писарь, с неистребимым духом трактирного чеснока, да еще и с кривою от долгого прожженного мздоимства рожей, и не пахнущий копченой селедкой да водкой дьяк из какой-нибудь захудалой, давно утопленной в поголовном пьянстве и воровстве уездной думчи. Как говорится, хорошо хоть такой человек попался в компанию барону, да еще и с культурной, правильной речью.

Виконт Де Ночь, ишь ты. Поначалу Ошубе было все равно, но чем больше он приглядывался к незнакомцу, тем больше деталей улавливали его многоопытные глаза, и тем больше сведений об нем они сообщали его осторожному уму. Барон очень быстро сообразил, что попался ему подорожник не из простых бояр. Это было видно и по разговору и по манере держаться. Скорее всего, этот вот Ночью Бей был из старой, родовитой, но обедневшей знати, да как бы еще и не из самих стволовых князей. То, что его попутчик был не из кинжальных маркизов, этой нижней боярской сволочи, которая только вчера пролезла в верхние круги, вывалившись из какой-нибудь провонявшей жареной селедкой холопской кухни или внезапно, вдруг вынырнув на провиденциальный свет из-под какого-нибудь меняльного прилавка, Ошуба не сомневался. Кинжальное боярство легко можно было распознать по так и прущему из всех щелей вульгарству и пристрастию к пошлой кичливой роскоши. Ни о каких ромейских империалах кинжальные маркизеты понятиев иметь не могли, они и слов таких за всю свою жизнь слыхом не слыхивали, главными словами у кинжальных были "сколько", "атас", "икорка", "профит" и еще десяток подобных. А этот вот его темный попутчик и говорил правильно, и понятия об старых империалах имел приличные, и рассуждал весьма здраво, прилично и обстоятельно. Нет, это точно был кто-то из столичных стволовых. Точно.

В начале поездки Ошубе показалось было, что он признал в попутчике среднего князя Существеева или вроде бы даже самого младшего Истфилина, хотя и не без большого сомнения в этом. Ну да ладно, хочет быть Ночью Беем, или Ночью Пашой пусть будет, для краткого дорожного знакомства это не столь существенно. Хотя вроде бы это был все же кто-то из младших князей Истфилиных. Провиденс с ним.

Когда-то старая стволовая знать держала в своих руках буквально все, но постепенно она это все уже утрачивала теснимая со всех мест и рынков сабельными и кинжальными новоприбывшими к застолью жизни вельможами, разного рода ловкачами, изворотчиками всех мастей да прихвостнями разных пошибов, а отпрыски древних родов, что брали свое начало чуть ли не от самого Фьюрика, или даже от мифического больше чем наполовину Ратнорога Бычьего Сердца ошивались теперь по столицам около самых верхних эшелонов, вращались там неизвестно как, почему и зачем, вроде бы пытаясь поддержать свои княжеские стволовые статусы, а может и с какими-то другими целями, кто их – стволовых, разберет как следует? Говорят, что они уже дошли до того, что сами себя понимать перестали. Поговаривали, что стволовые были сейчас не прочь подцепить в столице какую-нибудь глупую и богатую столичную барыню из сабельных, или даже пойти за большие деньги советником к какому-нибудь полудикому северному паше или бею, которые щедро оплачивали эти услуги пригоршнями алмазов, рубинов и опалов. В общем, вели они жизнь темную, и при этом еще не упускали случая выказать свое презрение к сабельным и кинжальным вельможам из новой знати, и к их подозрительно быстро нажитому материальному достоянию, и к их захватанному жирными пальцами, липкому золоту. Не понимал таких вот людей Прохор Патроклович, хоть ты тресни. И был отнюдь не одинок в своем непонимании.

Больше всего непонимания вызывали такие вот люди своей темной жизнью в среде именно неродовитой, но богатой сабельной, знати, которая как раз сейчас только вступала в самый свой цвет, в самую свою мощь и силу, да так уверенно, что в закрытых сабельных кругах уже шли разговоры об том, чтобы и на высшее престольное место было бы неплохо им прилопатить что-нибудь подходящее, потому, что пришла, мол, уже пора пропихнуть туда своего – сабельного, а всех стволовых давно пора распихать где-нибудь по заграницам или попрятать их по именьям, пускай они там гуляют по вишневым садам, пишут там свои мемуары или трутся там с местными, падкими до всего столичного, уездными барынями, и Провиденс с уже ними, со всеми. Прошло их время.

Новые-то сабельные бароны превыше всего ценили как раз свои и чужие тучные и обширные земли, да основательное земельное хозяйство, да набитые разносортным зерном под самую крышу дубовые амбары, да свои неисчислимые стада различной худобы, свои с серебром и золотом, окованные старинной чистой медью, сундуки.

Все их простое достояние и понятное сокровище одним только своим существованием, наличием, доступностью для широких баронских ладоней в каждый миг времени, проясняло для них мир, делало его очевидным и понятным. Неизвестно же откуда берущаяся столичная роскошь стволовых бывала им попросту страшна своей полной необъяснимостью. Этот-то страх и порождал неприязнь и отчуждение между неродовитыми и родовитыми, что было так хорошо и особенно заметно в столицах. Как было бы хорошо, думал Ошуба, если б всеми делами у нас заправляли основательные неродовитые люди. Как все вокруг было бы просто, понятно, покойно. Да ведь сабельные и ни за какие опалы не полезут в опасную военную авантюру, или в мутный, грозящий многолетним нарушением взаимовыгодных торговых промыслов, спор с иглезисами или астралами, ведь так и прогореть можно, и никаких опалов, чтобы окупить все это потом не хватит, так зачем им сдались настолько дорогие авантюры? Сабельным и кинжальным родные стога да прилавки к сердцу ближе любых авантюрных опалов. А стволовые и лезли, и спорили, и перлись куда не попадя чуть ли не с сабельками наголо, нарожая и себя и всех остальных на весьма острый рожон, да еще и по своим столичным салонам да сигарным клубам кичились этим. Будто бы нельзя ничем иным кичиться, как только такими вот авантюрами, да полученными за них проклятыми опалами.

Вообще же стволовые и так постепенно сходили на нет, вымирали как доисторические крокодилы и это сулило сабельным хорошую перспективу, да еще и кинжальных это обстоятельство продвигало вверх на целую ступеньку, а то и сразу на две, и это было хорошо. Но вот были еще в этом мире и разного рода темные, хоть и родовитые с виду стволовые виконты да беи, которых до сих пор можно было повстречать в ночном дилижансе, и от этого факта иногда становилось тревожно разного рода простоватым, ясным и понятным сабельным баронам.

В столицах уже открыто поговаривали, что обедневшие стволовые вовсю промышляют сейчас самым простым и подлым наемничеством у разных окрестных султанов да ханов, и что прошлогодняя высадка морского десанта янычариев прямо на столичные тороканские пляжи – это их рук дело. Да вот и этот темный виконт, что ехал сейчас в затерявшемся среди бесконечных просторов дилижансе, держал между ногами слишком длинную, точно не уставную, всю изукрашенную золотом и каменьями, саблю, сильно загнутые кверху носки его сапогов были закатаны в заостренные на концах стальные облатки, а из-за бархатного черного кушака выглядывала рукоятка многозарядной ручной пищали револьверного типа.

А ведь никакой войны сейчас и нету, а разбойников, что так много развелось на дорогах после прошлой амнистии ко дню светлого ангела государя, уж давно всех переловили и перевешали специальные конные отряды, хвала и слава Провиденсу, лет пять уж как на дорогах все покойно. Так зачем тебе, родовитый боярин, ручная пищаль за поясом, спрашивается? На какую войну ты сейчас собрался? Наемник, чистый наемник. И не наниматься ли он сейчас едет, скрываясь и таясь в этом вот простом дилижансе?

Барон даже взопрел от всех этих прозрений, стараясь впрочем, всем видом демонстрировать своему собеседнику, что у него это – от ужасной ночной духоты.

Еще поговаривали, что будто многие из родовитых, но обедневших знаются, прости Провиденс, с нечистою силой и потому, мол, у них без счету водится золотишко, но все то золото будто бы темное, проклятое, а потому и цвет у него как бы зеленоватый. И это в наш-то просвещенный, вдоль и поперек изученный различными хитрющими инглезисами век? Нет, все это было – полный вздор. И практичный Прохор Патроклович вдруг подумал, что конкретно вот этот боярин Ночь, которого Провиденс сейчас назначил ему в подорожники, окучивает, наверное, в ближайшей провинции какую-нибудь богатую и глупую, падкую на все стволовое, барыню, а может и не одну, а потом прожигает добытые таким образом средства в столицах, и вот откуда у него весь этот бархат (в Пошехонах такого бархату не соткут, не те руки), и все эти каменья на сабельной рукоятке, и выглядывающий из отворотов кафтана белоснежный шелк кружевного стоячего ворота уж больно сложно сшитой (и точно не в Пошехонах) рубахи. И пищаль тогда вроде бы показалась ему на своем месте, и сабля, а уж окованные железом носки сапогов – так точно.

Ведь подвернись такому человеку в решительный ночной час законный муж той богатой и знатной барыни, в какой-нибудь шкаф или под кровать такой видный мужчина точно не полезет. Под балдахином или за портьерой он тоже прятаться не станет и с прыгать с балкона он тоже не бросится. Скорее уж он схватится крепкой рукою за такую вот саблю или взведет пищальные курки, или резким движением вставит свою ногу в сапог с окованным и загнутым кверху носком.

От этой внезапной догадки Ошуба испытал облегчение и даже как-то посветлел лицом. Ему вдруг подумалось, что богатая столичная барыня пришла ему на ум очень кстати, и вот – хорошо, и никаких тебе мокрых и злых янычариев на далеком тороканском пляже и никакой тебе нечистой силы с ее проклятым зеленым золотом.

Современный практический человек из высших слоев всегда найдет – об чем ему подумать в подобных случаях. А звать его можно хоть "темным человеком" или просто "темным", чтоб не путаться с этими ночными виконтами да беями. Про себя, конечно, главное вслух ничего ему случайно не высказать. А то ведь кто его знает – с виду этот темный вроде спокойный, а ну как он окажется на самом деле вспыльчивый?

– Но каким образом такое возможно?– Ошуба отер пальцами толстые носогубные складки на щеках и уставился на князя немигающими желтыми глазами.

До чего же у него были толстые складки по всему лицу, особенно вокруг рта, кажется, что и двенадцать басурманских стрел не пробьют такие вот складки, если вопьются в них сразу во многих местах, а иные так и до складок не доберутся, запутаются в волосьях густой окладистой бороды.

– Да очень просто,– темный приподнял свою саблю и легонько пристукнул ею об пол салона, попав точно рядом с окованным носком правого сапога.– Рабы ведь отлично сознают свою подлую природу и от того люто ненавидят своих господ, а значит они постоянно стремятся навредить им любыми доступными способами. И это при том, что ведь не их господами все так обустроено вокруг, но на белый свет они почему-то не злобятся. Да видно так уж устроены человеки – постоянно негодовать и злобствовать лишь на ближнего своего.

– А вот взять их за это да и посечь как следует. По-тихому, конечно, не привлекая внимания столичных ромейских писак, знахарей без границ, трибуналов по рабским правам и прочей нечистой силы.

– Эк вы хватили, барон. Это в небольшом отдаленном имении можно легко устроить. А в целом Империале? Где-нибудь, что-нибудь обязательно выплывет, если всех подряд сечь. И потом – рабов ведь нужно еще поймать на ущербе господскому хозяйству. А все рабы на свете в делах вредительства способны проявлять изрядное хитроумие и проворство.

– Да разве ж их тяжело поймать, если подойти к делу поимки с хозяйским рассуждением и умеючи?

– Невероятно тяжело. Вот представьте – злонамеренный раб с утра пораньше пашет хозяйскую ниву.

– Представляю это отлично.

– И когда никого рядом нету, осмотревшись по сторонам как следует, он начинает стегать хозяйскую лошадь бичом, вкладывая в эти удары всю свою жгучую ненависть к Провиденсом данному ему господину, так сказать, и помимо всего прочего – своему ближнему, между прочим.

– Экий мерзавец...

– Да. Так ведь и лемех у хозяйского плуга при этом можно подвернуть не на тот градус или вообще поставить его поперек борозды, чтобы господская лошадка при вспашке постоянно выбивалась из сил под безжалостным рабским бичом. В результате и поле останется вспаханным от силы на четверть, и лошадь вечером того же дня издохнет, и дорогостоящий плуг будет попорчен. И так постоянно и по всему ромейскому империалу. Представляете себе такую картинку, барон? А представьте себе общий ущерб, если подсчитать его в целом по всем провинциям?

– Да где же хозяин этого проклятущего раба?!– с возмущением воскликнул Прохор Патроклович.– Куда он-то смотрит?!

– А благородный хозяин как раз воюет в какой-нибудь Ахти-Охии. И тяжело воюет, должен заметить.

– А старшие дети?