Текст книги "Родина слонов"

Автор книги: Андрей Калганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– Токмо один способ есть, – зашептал Степан-банник страшным голосом. – Роды поднимать надобно. Да не только племя полянское, всех славян всколыхнуть, какие есть: древлян, дулебов, уличей, тиверцев, северян.

– Ить, всколыхнешь их, – пробормотал Любомир, – сиднем сидят...

– А ты родам поклонись да в предводители не лезь... Скажи, что равны все будут. Что в родах своих сами старшин воинских избирать будут. И что добычу на всех делить без обмана... И что парубки и мужи в своих родовых дружинах служить будут. И кровь за род свой, стало быть, прольют, а не за чужие роды, и добычу в свой род принесут, и племя свое прославят. И еще, – вкрадчиво шептал Степан-банник, – скажешь, что от каждого племени предводитель будет, и на сходе общем все решать те предводители станут, а не по отдельности, потому – равны все. И добычу богатую посули, мол, города у хазар богатые, земли плодородные. Уважение старейшинам окажи, дары сперва пришли, а уж потом о деле сказывай... Мол, на хазарву единой мощью навалимся, не устоит вражина... Сперва-то хазары на славянские земли придут, а земли эти пусты будут, людины в леса сховаются. И пройдут хазары по земле пустой до самого Куяба, и всюду стар и млад их резать будет. И встретит их у Куяба рать несметная, да встретит манером невиданным, сокрушит гадину... Пусть от каждого племени свой вождь воинский будет... – подчеркнул Степан-банник, – тогда всколыхнутся роды!

– Это что же, – вдруг нахмурился Любомир и вновь принялся за веник, – я, варяг, буду со смердами совет держать?!

– Ох, не гневись, соколик, – завыл Степан-банник, – очи не терзай.

– Опамятуйся! – заорал Белбородко. – Не зли его попусту, слушай, что говорит. А то ярость обуяет, не удержу!

Любомир швырнул веник на лавку:

– Ты, нежить проклятущая, говори, да не заговаривайся. Не бывать тому, чтобы Ольгерд, конунг варяжский, Истоме присягнувший и славянское имя Любомир себе взявший, под смердов пошел!

«Вот черт упертый, – подумал Степан, – все так и выходит, как я думал. Обуяла гордыня, потому как гордыня у язычников не грех, а великое достоинство. Ладно, займемся манипуляцией[18]18
  Манипуляция – психологический термин, суть которого состоит в том, чтобы через использование слабых мест человека добиваться от него тех или иных действий, решений, умозаключений. Выделяют множество таких слабых мест, вот некоторые из них: гордыня, тщеславие, любовь к кому-то или чему-то, патриотизм. Другими словами, все эмоционально-окрашенные участки личности могут послужить мишенью для манипулятора


[Закрыть]. Психолог же я как-никак».

– Известно ли тебе, конунг Ольгерд, – зашипел Степан-банник, – что и Кий с Хоривом и Щеком – славянские вожди былинные, Куяба основатели, со многими племенами славянскими на ромеев ходили? А коли они дулебами да уличами не брезговали, то и тебе не зазорно купно с ними на хазар навалиться... Тем ты с самим Кием уравняешься, себя и род свой прославишь! Чую, будут о тебе кощуны-сказатели песни слагать.

Любомир задумчиво крутил веник, обмозговывая что-то.

– А в совете воинском, – вкрадчивым голосом продолжил Степан-банник, – ты вождей племен под себя подомнешь, сами они тебя предводителем изберут, в ноги бухнутся... Как увидят, что корня общего у них нет, так и бухнутся... Потому как ты для них чужой, тебя во главе поставить – ни одно из племен не унизить. А ежели кого из полян или из другого племени в вожди воинские возвести, обида остальным случится. Знаю, тебя возведут... А когда сделают тебя, конунг Ольгерд, воинским вождем, знания тайные к тебе придут, и знания те ты войску дашь – и войско побьет хазар!

Степан вдруг заметался, будто стараясь покрепче ухватить ускользающего неприятеля:

– Вывернулся, змеюка, ушел.

Белбородко тяжело дышал, по лбу стекали струйки пота. Любомир вновь было принялся терзать веник, но Степан только махнул рукой: какой прок, банник-то и так, что нужно, сказал.

– Пошли отсюда, – обрадовался Алатор, – ветра глотнуть охота!

Любомир молча кивнул, и оба воя покинули гостеприимные стены. А Степан... Степан немного замешкался. Вроде все по-прежнему: растерзанные веники на полу, на обломках шайки валяется топор, чадят лучины...

В углу, за печью, как грозовое облако клубился сумрак. Белбородко сделал шаг к этому облаку. Стало вдруг тяжело дышать, ноги застыли, плечи налились свинцом. Из-за печи на него таращились два горящих глаза. Степан как завороженный смотрел и смотрел в эти глаза, погруженные в сумрак, и с каждым мгновением чувствовал, как жизнь уходит из него. Он не мог закричать, не мог пошевелиться. Сознание перетекало в того, кто за печью. Степан уже видел себя его глазами – растерянного, с перекошенным лицом, с одеревенелыми руками, вытянутыми вдоль тела...

Вдруг из посада донесся крик петуха, видно, близился рассвет. Морок отпустил. Не помня себя, Степан схватил топор и швырнул в нежить. «Теперя я пошуткую, – услышал Степан, или показалось, что услышал, – мой черед шутковать, мил человек».

Степан выскочил из бани. Алатор с Любомиром стояли у самого Днепра и кланялись восходящему светилу.

* * *

Лисок катался как сыр в масле. Хозяин на цепь не сажал, кормил на убой. Чего еще надо? Гулял Лисок да жизни такой радовался.

Вот и этой ночью к одной сучке наведался. Очень его привечали местные четвероногие красавицы. Известное дело, своим-то псам только одно и надо... А там поминай как звали. Лисок же с понятием к женскому полу подходил: подарочек в зубах сперва принесет – косточку мозговую (добрый хозяин баловал), о житье-бытье порасспросит, да с пониманием. Потом на луну полюбуются, в траве-мураве росистой искупаются, ну а там уж и любовь случится.

Бежал Лисок вдоль днепровского бережка, ароматы утренние вдыхал да лягух тупоумных ловил. Не от голода, от скуки. Клацнет зубами и тут же выплюнет. Дрянь! Он и от мыша бы отказался при нынешней-то жизни, а уж пучеглазой и вовсе брезговал.

Свернул на тропку, прошмыгнул под сгнившей корягой, окунулся в мураву высокую – и не видать его. Поспешил Лисок напрямки к посаду куябскому. Плошка с кашей, верно, уж поджидала его. Набьет брюхо да спать завалится.

И тут случилось непонятное... Бежал себе Лисок, бежал и вдруг всеми четырьмя как подпрыгнет, кувырнется в воздухе и стрелой куда-то в сторону бросится. И вроде как против воли своей поступает Лисок, но поделать ничего не может, будто ему веревку на шею накинули да веревку ту за луку седла зацепили, а скакун-то рысит, и Лисок едва поспевает лапами перебирать.

Лисок влетел в баню, метнулся через предбанник в парную, забрался на полки.

Внизу мерзкого вида старикашка, кряхтя, хлестал себя веничком.

– Здоров будь, Лисок, – сказал старикашка. – Заждался я тебя, хе-хе-хе.

К своему ужасу пес понял, что говорит старик, и от этого заскулил.

– Не пужайся, – усмехнулся старикашка, – дурного не сделаю, хе-хе-хе. Не я сделаю, хе-хе.

Лисок хотел броситься вон из бани, но не мог пошевелить и лапой.

– Эй, крылатый, – проскрипел старикан, взглянув на бледнеющие звезды в прорехах крыши, – тебе еще соглядатай-то надобен?

На крышу уселся филин, ухнул. Старикан зашамкал и насупил косматые брови:

– Ты бы, Семаргл, не дурил. Пес, значит, пес. Не дело это – в птиц да зверей оборачиваться, чай, не леший, есть чем заняться-то.

– А ты с мое мертвяков в Ирий потаскай, – совершенно по-человечьи огрызнулся филин, – душа-то как пушинка, ежели покойный людишек почем зря не резал. А как кровью напитается – не утащишь! Варяги же – известные мясники, вот и маешься!

– Понимаю, хе-хе, людины, вон те пьют с устатку, а ты, стало быть, по лесам блукаешь али в небесной выси крылышками машешь. От того тебе отдохновение.

– От варягов чуть хребет не надорвал, – сокрушался филин.

– А чего так?

– Так они ж со всей сброей воинской на тот свет норовят. Обычай у них, понимаешь, такой. Считай, пуда три тягать приходится. Цапнешь варяга, не разобрав второпях, что не моя забота его на тот свет тащить, потом выкинешь, да толку-то... За день так натаскаешься, едва крыльями хлопаешь. Много их мрет, вот беда-то.

– В Вальхаллу тебе, Семаргл, ходу нет, хе-хе-хе... Так вот и возьми Лиска. Вроде ж просил найти пса подходящего. А то угробишься совсем, хе-хе-хе.

– Нужен мне соглядатай, дед, твоя правда. А то псы какие-то дурные пошли, сколько в них ума ни всовывай, все одно не впрок.

– Ну, этому, хе-хе-хе, впрок пойдет. Хозяин у него, хе-хе, больно умный, вот и собачка ему под стать... Всовывай ум-то, Лисок тебе и послужит.

– Ладно, поглядим, может, и сгодится мне этот рыжик.

Взвыл Лисок, заметался на полках, с клыков слюна брызжет, глаза кровью налиты.

– Ишь туго-то входит, не запихивается...

– Видать, своего ума, хе-хе-хе, много.

Очнулся Лисок на тропе, ведущей в посад. Тропа вроде и та, и не та. Да и все вокруг какое-то другое, непривычное.

«Отчего раньше не замечал я этих красот, – размышлял Лисок, перебирая лапами. – Будто спал, а вот вдруг проснулся». Лисок добрался до хозяйского двора и нырнул в собачий лаз. Так стал Лисок царь-псом.

Глава 6,
в которой Степан проводит социально-психологический тренинг с подопечными Вишвамитры

Уж рассвет позолотил верхушки кряжей, стоящих на крутых днепровских берегах; уж жаворонок зазвенел в светлеющем небе; уж на траве прозрачными горошинами повисла роса; уж петухи принялись орать, соревнуясь в голосистости; уж девки с пустыми ведрами потянулись к криницам; уж воздух наполнился многими звуками – посад просыпался. Во дворах хрюкала, гоготала, кудахтала, блеяла, ржала всяческая живность; гомонили парубки, степенные хозяева грозным рыком увещевали домочадцев, а за иными тынами и рукоприкладствовали... И по тому, как чисто было небо, как тепл и нежен едва различимый ветерок и, кто его знает, по каким еще приметам, но всякий знал, что денек выйдет пригожий и не принесет ничего дурного, потому что бывают такие – пахнут они парным молоком и только что поспевшим в печи хлебом. И жизни в них, как меда в полновесных сотах.

Но Степан не видел этого буйства жизни, все не шли из головы два горящих глаза. Смурно и тревожно было на душе.

Марфуша, застав милого дружка в дурном расположении духа, рассудила ошибочно, что мается тот от похмелья, и быстренько собрала на стол: все та же медовуха, только закуска попроще, чем в бане, нарезанный мелкими ломтиками хрен да цибуля.

И Степан, поддавшись мрачному настроению, приговорил в одиночку изрядный кувшинчик. Марфуша же все то время, пока он похмелялся, смотрела на него влюбленными очами, подперев румяную щечку ладошкой, да спрашивала, не желает ли лада еще чего.

Надо сказать, Белбородко желал... Желал покоя! Ни богатства, ни славы, а просто, чтобы его не трогали, ну хотя бы недели две. В отпуск хотел, в отпуск! Забаррикадироваться в своей питерской квартире, затоварившись снедью, и отдохнуть от общества человеков, этих вездесущих пройдох, тянущих каждый в свою сторону одеяло жизни. Лишь любимая должна быть рядом. Слушали бы музыку, танцевали, занимались любовью...

Но чем больше Степан отдалялся от своего прошлого-будущего, тем несбыточней становилось это его нехитрое желание. А как бы славно... Забрались бы сейчас с Марфушей под душ, а потом развалились на диване с бутылкой чего-нибудь прохладительного и тупо уставились в ящик, сиречь телевизор. Праздность – наипервейшая предпосылка семейного счастья!

– Я боюсь, когда ты такой.

Белбородко тряхнул кудрями, отгоняя ненужные мысли:

– Иди сюда.

Они жили с Марфушей уже довольно давно, но всякий раз, когда в Белбородко разгоралась страсть, девушка смущалась. И это еще больше заводило Степана.

– Нельзя, ночки дождемся, да пусти же, – шептала Марфуша, отстраняя Степана, – сейчас Гридька-пострел примчится, он еще вчерась, как ты в баню ушел, прибегал, говорил, странников ведун Дубровки споймал да в Куяб, как ты наказывал, приволок, сам суд чинить не стал.

– Да чего ж ко мне его не послала?

– Сам ведь наказал не тревожить тебя, я и распорядилась, чтобы до утра подождал... Эка невидаль, – надулась Марфуша, – татей споймали. Почитай, каждый день ловят кого-нибудь. А я тебя почти и не вижу, все в делах...

Степан оборвал девушку:

– Чего еще говорил Гридя?

– Да чего, повязали да снопами на Бурьяновом дворе свалили, а Угрим с Бурьяном пьянствовать затеяли.

«Чего это? – удивился Степан. – Бурьян мужик прижимистый, гостеприимством никогда не славился, иного гостя и на порог не пустит, а коли пустит, так и за постой спросит».

– Гридька больно невеселый прибегал, пришибленный какой-то, говорил...

– Потом, Марфуша, после расскажешь. Девушка совсем разобиделась и ушла на свою половину.

Белбородко не стал дожидаться гонца Гридю, наскоро опоясался мечом и бросился вон из избы.

– От неугомонный, – всплеснула руками Марфуша и, подойдя к печи, придирчиво осмотрела лохань с натянутыми на горловину штанами из невиданной блестящей ткани[19]19
  Штаны из невиданной блестящей ткани – брюки от спортивного костюма, в котором прибыл Степан на Полянщину (См. «Ветер с Итиля».)


[Закрыть].

Штаны принадлежали Степану, а Степан был ведуном, посему Марфуша не особенно дивилась странной одеже. Дело понятное, были простые порты, поворожил над ними – стали диковинными. Вздохнула, проверила, не развязался ли гашник, затянула покрепче узел, коим были заплетены штанины.

– Ишь встают-то, – прошептала Марфуша.

Оправила уже изрядно надутые порты, чтобы не заваливались на сторону, вздохнула и заспешила на двор задать корма курам.

* * *

С татями у славян поступали просто – на кол или в котел с кипятком за серьезные проступки, за мелкие же – вира. Насчет того, что мошенничество в особо крупных размерах может сойти за проступок мелкий, у Белбородко были серьезные сомнения. Потому приготовился он застать на Бурьяновом подворье что-то вроде суда Линча, вернее, плачевного финала этого суда, потому что сам суд должен был состояться вчера вечером. Степан спрыгнул с коня и ну ломиться в запертые ворота.

– Отворяй, – орал Белбородко, молотя кулачищем в дубовый тёс, – не то вышибу к чернобожьей матери.

Насчет «вышибу» Степан блефовал – ворота были сработаны на совесть.

Вокруг стал собираться народ. Народ – громко сказано. Три ощипанных мужичка, вот и весь народ.

– Не, коли близко нет, так и не услышат. На конягу взгромоздись да с него на тын перекинься, там и доорешься, коли харю на подворье просунешь.

– Чего брешешь, Тимоха, може, они в избе сидят.

– Да ты в уме ли? Хорс-солнышко в самой макушке неба болтается, кто ж в избе сидеть будет?

– Дурные вы, – хмурился третий, – гулянье у них... Почитай, весь наш конец у Бурьяна гуляет. Оттого и не слышат, как в ворота мужчина молотит. Бона галдят как!

– А нас чего ж не позвал Бурьян?!

– Побрезговал, видать.

– Красного петуха ему за то.

Наконец ворота распахнулись. Показался хозяин. Рожа у Бурьяна была цвета спелого баклажана, проще говоря, синюшная.

– А-а-а, Степа-а-ан, – полез обниматься, – уважил... А вы, – погрозил кулаком притихшим мужичонкам, – кыш отседа, вошь безродная!

Мужики, негромко поругиваясь, поплелись с глаз долой.

– У-у!.. – погрозил кулаком Бурьян, – кобылку по весне попросили, чтобы поле вспахать, я и дал по доброте, а они, проклятые, заморили лошадку.

– Так взыщи.

– Да голь перекатная, – махнул рукой Бурьян, – что с них взять? Ниче, отработают. Я их в бараний рог...

Во всю длину двора стояли столы, ломящиеся от снеди. Зажаренные на вертеле молочные поросята, набитые яблоками гуси, горы вареных яиц, огромные судаки, окорока, каковыми при желании можно врагов убивать... И бочки, бочки, бочки» с медовухой, квасом.

Толпа гостей находилась в том состоянии, в котором уже не приветствуют вновь прибывших, не преподносят им штрафную. Во главе стола, справа от места, предназначавшегося хозяину, сидел вусмерть пьяный Угрим; обхватя голову руками, выл заунывную песню. Слева – зареванная Лада в узорчатой поневе зыркает на гостей, словно ножом режет. У пузатой бочки с медовухой вихрастые парни отплясывают вприсядку. У конца стола, что ближе к воротам, растаскивают двух сцепившихся парубков. Смех, крики, женский визг... Степан молча прошествовал на почетное место, уселся рядом с Угримом:

– Здорово, кузнец.

Угрим мутно взглянул на Белбородко:

– Ты хто?

– Забывчив, – рассмеялся Степан, – как на свою свадьбу не забыл прийти?

– То сватовство, – заплетающимся языком проговорил Угрим, – жениться осенью будем!

Кузнец потерял к Белбородко всяческий интерес и, придвинув к себе румяную курицу, разорвал ее и заработал челюстями. Насытившись, уронил голову на стол и захрапел.

За столом, шагах в тридцати от Степана, сидела знакомая личность. Белбородко пригляделся. Точно – Вишвамитра. Таращится миндалевидными глазами, лопочет чего-то. Слов не разобрать, но по всему видно: старается гуру. Размахивает руками, тычет пальцем попеременно в себя и двух сотрапезников (левого и правого), да еще на Степана показывает.

Наводить справки в пьяной компании – дело, мягко говоря, не самое приятное. Рискуешь получить по морде, причем ни за что. Но коли необходимо... Соседи по столу нехотя поведали, что Угрим изловил татей, можно сказать, случайно. По лесам они непривычные шастать, как снедь кончилась, на большак и вышли. Там их и повязали... На радостях Угрим обоз снарядил со всякими подношениями родителю будущей супруги и отправился свататься. А Бурьян – тож на радостях – гульбу устроил. И вроде Угрим татей простил, только желает, чтобы со славянской земли их погнали, а зла чинить им не хочет, даже виру за обиду не взыщет. Потому – отходчив Угрим. Отходчив и щедр – ведь Бурьян сам ни за что пир бы не закатил. Снедь-то Угримова, одни столы Бурьяна. А пришельцев гнать надо, потому как разор от них, а пользы никакой... что же насчет снеди, так с Угрима не убудет, ведуны дубровские отродясь не бедствовали...

Степан подумал, что изменился Угрим. Видать, не приспособлен к власти русский человек, как получит должность повыше, сразу начинает путать свое и казенное. И еще подумал, что вроде с индусами неплохо складывается. Жаль, конечно, что придется их депортировать, но, как говорится, такова се ля ви. Против общества не попрешь. Сами виноваты, нечего было одрами спекулировать. Мало ли, что их научили. Не дети малые, поди, соображать пора.

И тут Белбородко посетила совершенно безумная мысль, не иначе банник попутал. А что, если обучить странников-индусов всевозможной татьбе, благо восприимчивы, и... отправить плотами в Хазарский каганат? Путь не близкий, но ежели опытных плотовщиков дать – доплывут. Пускай подрывают Хазарию изнутри. Вот такими одрами, каковых в Дубровку запродали, и подрывают. Пусть власть предержащим по руке судьбину лютую предсказывают, пусть петушками сахарными торгуют, чтоб у хазар-иноверцев от тех петушков во всех местах слиплось...

В здравом уме и трезвой памяти Белбородко до такой мысли бы не додумался, это уж точно. Но... то ли солнце голову напекло, то ли действительно банник наворожил, кто знает, только развил Степан кипучую деятельность.

Белбородко вытащил из-за стола пьяненького соседа Вишвамитры и подсел к гуру. Пьяненький сосед не сильно возражал, особенно получив хорошую плюху по затылку.

Темные глаза почтенного индуса были печальны, как у бандерлога.

Познало ли твое племя страсти, чтобы обуздать их?

– Ты лишь указал нам путь.

– Кто я такой, чтобы указывать путь? Я всего лишь напомнил, что четыре благородные заповеди[20]20
  Четыре благородные заповеди – основа буддизма. Вот они:
  1. Жизнь полна страданий.
  2. Есть причина этих страданий.
  3. Можно прекратить страдания.
  4. Есть путь, ведущий к прекращению страданий


[Закрыть] возникли из познания страдания Сидхартой, и удивился тому, что твое племя пытается избавиться от того, чего не знает.

– Твой разум велик.

– Будда говорил, что причина страданий в привязанности к земному, нирвана недостижима, пока не обузданы страсти.

– Это так...

– Но твое племя живет святой жизнью и страстей не знает. Лишь те немногие, что отправились в Дубровку, обуреваемые страстью, имя которой алчность, на пути к прозрению. Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься!

– О, как ты мудр!..

Степан придвинулся к Вишвамитре и зашептал:

– В настоящем своем воплощении ты, Вишвамитра, и твои соплеменники должны пуститься во все тяжкие, тогда в будущих воплощениях вы уже будете знать врага в лицо и сможете его победить.

Степан врал вдохновенно, как уже давно не врал. Пожалуй, с тех самых пор, как окучивал последнего своего клиента (еще в бытность колдуном-экстрасенсом).

– Способ есть верный, каковым знания тайные передаются. Ты, гуру, собери баб и мужиков на зорьке в лесочке на Перуновой поляне, там еще идолище стояло. Гридька покажет... Да чтобы у каждого при себе чурка березовая или какая другая была, на которой сидеть способно, да снеди чтобы каждый взял... И еще передай своим: все, что скажет ведун Степан, должны исполнять беспрекословно.

Вишвамитра сложил «лодочкой» ладони, прижал к груди:

– Доброта твоя велика.

Пока Белбородко увещевал Вишвамитру, проснулся Угрим. Поглядел по сторонам и, наткнувшись на Степана, вдруг его вспомнил.

– Э!.. – заорал бывший кузнец. – Никак старый знакомец.

Отпихнув дремавшего у него на плече невестиного батьку, Угрим тяжело поднялся, схватившись за стол. Подгреб к Степану.

– Ить, думали уйти, – осклабился Угрим, вперившись в индуса, – от меня не уйдешь... Я их вот как... – Угрим сунул кулак под нос гуру. – Чуешь? Захочу – отпущу, а то передумаю... Что, струхнул, пучеглазенький? Не боись...

– Коли слово дал, держи.

Угрим поднял бычьи, налитые кровью глаза на Степана. «Перебрал мужик», – подумал тот.

– Марфушку свою учи... Захочу – помилую, а не захочу – ломтями настругаю и с кашей съем, потому – в своем праве!

– Забыл, – в ответ зашипел Степан, – кому обязан! Вот, значит, благодарность твоя.

– О как?! – побагровел Угрим. – Значит, в ножки тебе кланяться?

– Что ж ты оскотинился так, ведь кузнецом был, а ныне...

– Да ты ж меня сам в ведуны определил, – взревел Угрим, – а теперь попрекаешь!

– Что Азей, что ты – один хрен.

– А и один... Да они ж, людины... Мочи моей нет! В глаза заглядывают, о дожде, об урожае просят, и чтоб скотина не дохла... И всяк тащит подношение: кто курицу, кто сена подводу, кто порося...

– А ты и рад.

– Дык, обидишь смертельно, коли не возьмешь. Угрим схватил со стола внушительного размера емкость с медовухой, перелил в себя содержимое.

– Был Угрим, да весь вышел, кузня холодная стоит. Э-эх, батя мой да за такие дела шкуру спустил бы. А-а...

Место Угриму досталось теплое, что и говорить. На таком месте любой веру в человечество потеряет.

– Поди, в Азеевой избе живешь-то?

– Дык, родовая изба. Исконное ведуновое обиталище...

– В кузню иди, – яростно зашептал Степан, – кузнец ты. В кузне богов вопрошай. Дело батькино делай!

– Ить, не поймут...

– Поймут, коли польза от тебя роду будет. А поддашься соблазну, коему Азей поддался, как Азей и кончишь... Ты ж первым человеком в Дубровке был, а ныне, верно, тебя боятся и ненавидят.

– Все так, – пробормотал Угрим. – Надоть иного ведуна в Дубровку.

* * *

Перунова поляна находилась стрелищах в тридцати от посада. Ежели по яру вдоль Днепра идти, а потом едва заметной, вьющейся по березовому да хвойному лесу тропой. А напрямки к ней не добраться – буераки такие, что ноги поломаешь.

Белбородко встал спозаранку, перекусил, чем бог послал... Репой вареной с парным молоком! И, с трудом устояв против домогательств Марфуши, отправился в путь.

Утро выдалось на заглядение. В розоватом небе, еще подернутом туманной дымкой, лениво паслись облака. Днепр, раскинувшийся внизу, сверкал в первых лучах солнца, словно гигантская чешуйчатая рыбина. От земли тянулся запах прелых трав. Степан все не мог надышаться. У поросших камышом заводей хлопотали рыбари – ставили мережи. Проснулась кузня – с посада донесся звон молота. «Вот так бы и жил простой и размеренной жизнью, – думал Степан, – ходил бы, как Лев Толстой, босиком да крестьянствовал. Детишек бы завел штук эдак пять-шесть, жену-красавицу, а то и не одну... Лепота! Вот только с хазарским нашествием эта лепота никак не вяжется. Так что придется полиходействовать, прости Господи».

Пока дошел до поляны, солнышко уж разгорелось, начало припекать. То ли еще будет.

На поляне было народа полно. Бабы, девки, мужики, подростки, старики... У всех, как на подбор, физиономии мрачные, настороженные. Стоят цыгане гурьбой, таращатся, гомонят. «Если существует на свете кара для психолога, возжелавшего легкой наживы, – подумал Степан, – то это такая вот группа».

Народ был, мягко говоря, мотивирован слабо. (Примерно как сотрудники организации, которых руководство загнало на тренинг создания команды.) Завидев Степана, индусы приумолкли, понурились. Ни тебе «здрасте», ни «как дела».

Ну что ж, придется хорошенько разогреть аудиторию.

Вишвамитра подошел к Степану:

– Мы собрались, учитель.

– Хм... – глубокомысленно изрек Степан.

– Каждый из нас принес чурку, как ты требовал. Белбородко степенно кивнул.

– Я велел, чтобы они сделали все, как ты скажешь, учитель, и они ответили: «Мы сделаем».

– Та-ак... – величественно проговорил Белбородко.

Вишвамитра переминался с ноги на ногу, с беспокойством поглядывал на соплеменников. Белбородко сперва не понял, чем вызвано беспокойство, а потом пригляделся и сам приуныл: почти у каждого мужика за поясом виднелся нож. И в лицах смирения ну никакого!

– Древний обычай, – заявил гуру, – мужчина без ножа – не мужчина.

– Ладно, – проворчал Степан, – спасибо, не с топорами. Давай, Вишвамитра, переводи.

Гуру залопотал, едва поспевая за Степаном.

В центре поляны, говорят, когда-то стоял идол Перуна, но то ли в него попала молния, то ли вороги постарались, только от кумира остались одни головешки. Индусы взялись за руки и образовали круг, а Белбородко с толмачом вошли в центр и встали на месте языческого бога.

– Братья и сестры, – гремел Белбородко, а Вишвамитра частил вдогонку, – боги, коих вопрошал, приказали мне, чтобы научил вас, чада, разным тайным знаниям. И научили меня, как учить вас. Хотите ли вы, чтобы я исполнил волю богов?

Круг молчал.

– Они хотят, – зыркнул на соплеменников Вишвамитра, – продолжай, учитель.

– Все, что вы станете делать, имеет тайный смысл и творится ради богов, помните это! Мучают ли вас сомнения, чада? Страх? Быть может, кто-то не находит в себе достаточно сил, чтобы участвовать в обряде?

Круг молчал.

– Их не мучают, учитель, – заявил Вишвамитра. – Продолжай, я сказал им, что прокляну каждого, кто уйдет с этой поляны.

– Что ж, тогда пусть все поднимут руки и возблагодарят богов за этот чудесный день.

Круг колыхнулся, взметнулись сцепленные руки, послышалось унылое бормотание.

– Теперь пусть каждый...

– Ты мудр, – шепотом перебил Вишвамитра, – но не говори им больше про Полянских богов. Мои соплеменники могут озлиться. У них свои боги!

– Теперь пусть каждый десятый выйдет из круга и скажет, чему он порадовался. А все остальные, как только он закончит, примутся бить в ладоши и кричать: «Аи, какой ты молодец».

Первым вышел ражий детина, затравленно поглядел на соплеменников и затараторил, сильно жестикулируя. Толпа разразилась дружными аплодисментами, смехом и выкриками.

– Ракхи говорит, – перевел гуру, – он рад, что не один жарится на этой поляне.

Степан поднял правую руку, и группа замолкла.

Один за другим индусы выходили в круг, делились утренними радостями.

– Мехра говорит, он рад тому, что язва на его ноге уже не гноится, как вчера вечером.

Взрыв аплодисментов, хохот.

– Камна говорит, что не хочет замуж за Пури. Взрыв аплодисментов, хохот.

– А рада-то она чему? Вишвамитра перевел.

– Говорит, что рада будет перегрызть ему глотку, коли еще к ней полезет!

Взрыв аплодисментов, хохот.

– Гульзар радуется, что у него кожа на ступне толстая, как на барабане.

Взрыв аплодисментов, хохот.

– Спроси, почему его это радует.

– Он говорит, что, когда шли на поляну, наступил на змею, а она только жало себе сломала.

Толпа веселилась, видимо отпуская скабрезные шуточки насчет Гульзара.

– Раз Гульзар не боится змей, пусть он совладает еще с одной. Подойди, Гульзар.

Белбородко достал из-за пазухи рушник, сложил в три раза и завязал глаза индусу.

– Вставь большие пальцы в уши, чтобы не слышать, что мы будем говорить.

Гульзар попытался возразить, но Вишвамитра рявкнул, и он приумолк.

– Мы станем змеей, запутавшейся в кольцах, а Гульзар распутает эти кольца.

Белбородко разорвал круг, взяв за пухленькую ручку индианочку, и побежал, запутывая цепочку. Когда народ сбился довольно плотно, Степан принялся перешагивать через сцепленные руки; индусы, глядя на него, делали то же. Насилу выбравшись из кучи-малы, он снял с Гульзара повязку, жестом приказал опустить руки.

– Смотри, вот хвост, – Белбородко показал на парня, стоящего в конце цепочки, – а вот – голова. – «Головой» была девчушка лет двенадцати. – Змея не может пошевелиться, змея жалит сама себя. Распутай змею, и она отблагодарит тебя.

Парень, недоуменно взглянув на разгоряченную толпу, пожал плечами.

– Он говорит, – перевел Вишвамитра, – что раз змея так решила, пусть подыхает.

Белбородко тяжко вздохнул:

– Переведи ему, что змея не хочет подыхать, змея к детушкам малым хочет. А если он не выполнит волю богов...

– Выполнит, – заверил Вишвамитра.

Гульзар опасливо подошел к хохочущей, улюлюкающей, повизгивающей толпе, остановился в раздумье на безопасном расстоянии.

– Он говорит, – перевел Вишвамитра, – ни одна приличная змея не сделает с собой такое.

Белбородко насупился.

– Он говорит, что не знает, как ее распутывать.

– Пускай командует, а те, к кому он будет обращаться, должны всё беспрекословно исполнять. Только скажи, что он не может им приказать расцепить руки, зато все остальное может.

В центре скопища послышался сладострастный стон, потом еще один, потом еще... Вишвамитра что-то зло крикнул и провыл мантру. Стоны почти сразу прекратились.

– Йоги, – скривился гуру, – тантра-йоги!

– Зря времени не теряют, – хмыкнул Степан.

– Прибились к племени моему. – Гуру погрозил сухоньким кулачком приутихшим йогам. – Гнать их надо.

Тем временем Гульзар сообразил, что ему делать, и принялся командовать. Цепочка мало-помалу распускалась. Для того чтобы распутаться, индусам приходилось перешагивать через сцепленные руки, а те, вместо того чтобы опуститься пониже, наоборот, поднимались. Особенно ежели руки были мужские, а перешагивала дама.

Над Перуновой поляной кружили ошалелые птицы, поднятые из гнезд диким человеческим гоготом.

Когда цепочка наконец распуталась, Белбородко решил провести последнее «разминочное» упражнение.

– А теперь, – заорал он, всем своим видом излучая энтузиазм, – мы создадим хаос. Хаос, правящий миром. Как можно больше шумите. Кричите, бейте в ладоши, топайте. Сваливайте в гору чурки, что принесли с собой. Сваливайте и беснуйтесь, пусть вам будет весело.

Вскоре посреди поляны рядом со Степаном образовался небольшой курган.

– Теперь мы разберем этот курган, но сделаем это неслышно. Тихо, как мыши, возьмите свои чурки и садитесь в круг.

– Они не понимают, – прошептал Вишвамитра, – ничему они только что веселились и вдруг должны задушить свое веселье.

«Потому что ежели вас, голубчики, не угомонить слегка, то с вами только водку, которой нет, пить можно, а учить, пусть и лихому делу, нельзя».

– Тот, кто много смеется, много плачет. Разве ты забыл учение Гаутамы?