Текст книги "Слово дворянина"

Автор книги: Андрей Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава XXI

Длинны коридоры дворцовые да сумрачны. И никого-то в них нет, ни единой живой души! Только спереди и сзади молчаливые стражники идут, в шароварах, по пояс голые, в руках кривые сабли держа да в темноте белками глаз страшно сверкая. С Яковом не говорят, лишь дорогу ему указуют, то вправо, то влево поворачивая, по каменным ступенькам куда-то вниз все глубже и глубже спускаясь. Яков давно уж поворотам счет потерял – коли обратно не поведут, так сам и не выйдет никогда!

Бух...

Бух...

Бух!..

Гулко стучат, отскакивая эхом от низких сводов, шаги. Чем дале они идут, тем больше его жуть берет! Уж прохладно стало, а под ногами сыростью и мышами пахнет. Как видно, в подземелья они спустились, те, что под дворцом находятся. Неужто там сокровищница?

Али нет ее вовсе? Али не туда его ведут, а в секретные казематы, где запрут в каменный мешок, приковав цепями к стене, или набросятся, повалят, да перережут ему, будто барану, глотку, да бросят помирать... Кто его здесь найдет?

Бух...

Бух...

Бух!..

Чадно горят факелы, что стражники несут, по стенам каменным тени прыгают – причудливые, а то – страшные, будто кто из земли руки вздымает, дабы идущих за одежды схватить да в темноту уволочь...

Идет Яков, по сторонам глядит, а у самого ноги немеют и мурашки по спине бегают!

Князь Григорий Алексеевич Голицын сюда не пошел, хоть звали его, – поостерегся, видно. А может, и верно!

Бух...

Бух...

Бух!..

Встали вдруг!

Стражники в сторонку отошли, а на их место другие заступили, такие же черные и страшные. Дальше Якова уж они повели, да вновь по каким-то коридорам петляя, будто по лабиринту идя.

Да, видно, так оно и есть! Ведь говорили им, будто в сокровищницу шахскую иначе как через лабиринт не попасть и что в лабиринте том, что рабы строили, а после все убиты были, сто ходов и всяк колодцем бездонным кончается, который вдруг под ногами разверзается, как ты на плиту каменную встанешь. А на дне колодца того колья заостренные или гады ядовитые...

Бух...

Бух...

Бух!..

Идут спереди и позади стражники-персы. Может, те самые, про которых на базарах шепотом судачат, что они всю жизнь при сокровищах пребывают, наверх вовсе не показываясь и света белого не зная, отчего видят во тьме, будто кошки! А коли выводят их, так не иначе как в мешках, на головы надетых, дабы им всей дороги, что к сокровищам ведет, не узнать. Равно как те, что до них были, лишь половину ее знают! А сговориться им нет никакой возможности, так как шах приказал всем им языки вырезать!

И хошь, наверное, все это враки, а все равно жуть берет!

Бух...

Бух...

Бух!..

Стучат, отражаются многоголосым, пропадающим во тьме коридоров эхом шаги!

Вот дверь какая-то... Стражник, тот, что впереди шел, пред ней встал да за ручку потянул. А как дверь распахнулась, в сторону шагнул, Якова вперед пропуская.

Тот вошел.

Впереди зала была с высокими каменными сводами, по стенам лампы масляные горят, отчего бараньим жиром и копотью пахнет, под лампами стражники стоят недвижимо, будто изваяния, и у каждого в руке сабля сверкает.

Замер Яков на пороге. Да краем глаза заметил, как к нему навстречу кто-то кинулся. Отчего испугался и, хоть не желал того, шаг назад ступил... Только некуда ему было идти, потому как дверь, в какую он только что зашел, уж заперта была, и те персы, что его сюда вели, за ней остались!

Зажмурился Яков, худшего ожидая...

Но то не злодей с кинжалом к нему бросился, а персиянин в халате и чалме, что, не дойдя шаг, поклонился почтительно, руки к груди прижав, да за собой позвал, пальцем поманив.

Делать нечего – пошел Яков.

В сводах каменных дверца тайная была, куда они и ступили. А за дверцей еще одна зала, в коей по стенам сундуки стояли, и на каждом замок висел.

Персиянин в чалме к одному подошел да, огромную связку ключей из-под халата вынув, ключ сыскал и замок отомкнул, крышку наверх откинув.

Охнул Яков да вновь зажмурился!.. Но не от страха уж, а от блеска, в очи ударившего! Сундук золота и каменьев самоцветных полон был, и всяк новый камень другого краше!

А персиянин уж другой сундук отпирает да крышку откидывает! И тот тоже полон злата да самоцветов!

Сколь же их там уместилось, коли сундуки-то в три локтя высотой, в три шириной, да, пожалуй, шесть в длину будет? Али там не все только камни, али поплоше что на дне имеется? Но даже коли так! Не видал Яков таких богатств!

Иные сундуки, что подале стояли, персиянин отмыкать не стал, жестом Якову на самоцветы и золото указав – мол, смотри, выбирай, чего душе угодно! Сам в сторонку встал, глаз с него не спуская.

Стоит Яков над сундуком, смотрит – ни шелохнуться, ни взора отвесть не может! Персиянин ему улыбается, на сундук указывает и ладонью вперед тычет, будто гребет чего!

Склонился Яков да ладони, вместе сложив, в камни самоцветные сунул!

Зашуршали они, подались, расступились, пальцы его пропуская. Холодны камни, но уж как красивы! Всеми-то цветами радуги переливаются!

Поднял Яков руки к глазам...

Алмазы, рубины, сапфиры, жемчуга, что на нить нанизанные, гирляндами повисли... А есть и вовсе камни незнакомые, о коих на Руси никто не слыхивал!

Велика горсть, а каменьев туда не так уж много вместилось. Столь крупны они!

Чудо-то какое!..

Стал Яков камни перебирать да те, что понравились, в сторонку складывать.

Возьмет алмаз, на руке взвесит, пред глазами повертит, на свет поглядит, прозрачность оценивая, и либо назад в сундук бросит, либо на особое, что пред ним персиянин поставил, серебряное блюдо положит.

Растет, множится на блюде горка камней самоцветных! Уж через края пересыпается, а Яков все остановиться не может, все новые камни из сундука берет, с самого дна их выгребая. Сунет руку, нащупает, вытянет, посмотрит, да осторожно так, дабы другие не ссыпать, на гору сверху кладет. Иной камень положит, а после вынимает, дабы на его место другой, побольше да покрасивей водрузить. Положит, да пальцем придержит, чтоб тот не скатился!

А все потому, что всемилостивейший шах Надир Кули Хан позволил набрать лишь один поднос камней самоцветных лишь столько, сколь их туда поместиться сможет. Вот и мудрит Яков, каменья то так, то сяк перекладывая, дабы побольше их набрать.

Да только весь сундук на одно блюдо, как ни старайся, не уместить!

Как остановился Яков – персиянин все самоцветы перечел, да в мешок из простого холста сбросил, что-то на свитке длинном гусиным пером заточенным написав.

Взял Яков мешок да пошел!

То-то государыня-императрица Елизавета Петровна и батюшка его рады будут, как увидят, что он им привез!..

Как за дверь сокровищницы шагнул, его стражники встретили, что не показались ему уж такими страшными, как прежде, хоть были они те же самые! Может, потому, что путь его в обратную сторону был!

Вновь закружились они по коридорам и переходам, проходя мимо черных дыр, из коих землей сырой да смрадом в ноздри шибало. Но уж не боялся их Яков!

А как до условленного места дошли да охрана его переменилась, он и вовсе духом воспрял – совсем чуть-чуть идти осталось-то. Скоро выйдет он на свет божий, где ждет его князь Григорий Алексеевич Голицын, а как выйдет – так сразу раскроет мешок, дабы похвастать, камни самоцветные ему показав, кои матушке-государыне Елизавете Петровне назначены!

Бух...

Бух...

Бух!..

Да уж не угрожающе, а почти весело стучат шаги, приближая Якова к свету...

Да только, видно, слишком рано Яков обрадовался...

Как впереди уже засветлело да дышать вольней стало, вдруг провожатые его встали.

А как встали – так пропали куда-то!

Оглянулся Яков – глядь, а подле него и нет никого! Один он стоит одинешенек посреди темноты – подевались стражники куда-то! Может, он случайно, сам того не заметив, в ход какой боковой ступил?

Что ж делать-то теперь – искать их, кричать али дале самому идти?..

Не решил Яков – не успел!

Подумал уж кричать и рот было раскрыл, да только тут что-то подле него зашуршало, да где-то скрипнуло, и из тьмы, из потайной, кою он и не приметил даже, дверцы вдруг протянулась к нему чья-то громадная рука да, схватив цепко за одежду, к себе дернула, так что он на ногах не устоял! А другая рука, ловко лицо его обхватив, рот ему запечатала, так что ни крикнуть, ни даже вздохнуть невозможно!

Упал Яков, повалился куда-то в непроглядную черную тьму. И лишь одно успел – подумать, что вот и смертушка его пришла, в казематах персиянских настигнув!..

Уж не увидит государыня-императрица каменьев самоцветных, а он света белого!.. Видать, не судьба!..

Глава XXII

Документ был описью вещей, изъятых московской милицией у «уголовного, контрреволюционного и прочего антисоциального элемента» в облавах на Хитровке, Сухаревке, «в притонах, малинах и иных злачных местах».

Ну хорошо – а при чем здесь рентерея?..

А при том, что: «вышеперечисленные вещи были переданы на ответственное хранение в Чрезкомэкспорт».

Кажется, так тогда называлась рентерея?

Тогда все верно, тогда документ пришел по адресу!.. Опись была внушительной, но Мишель-Герхард фон Штольц ее добросовестно просмотрел, дабы пополнить свой список, по которому намеревался разыскивать пропавшие ценности.

Под номером один шла: «Брошь платиновая в форме креста...» Под номером два: «Портсигар золотой с буквами на крышке весом два фунта...»

А вот под номером три!..

На номере три Мишель-Герхард фон Штольц споткнулся!

Под номером три значилось:

«Колье, али подвеска в виде фигуры с восемью концами да четырьмя камнями-алмазами с краев и еще одним большим посередке...»

Стоп!.. Но, если судить по описанию, то это колье очень похоже на другое колье – на то самое – на изделие номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать по каталогу Гохрана!

На его колье!

Или нет?

Мишель-Герхард фон Штольц перечел написанное, обратив внимание на небольшую звездочку в тексте. Нашел ссылку и прочел:

«Вмятина на колье, повлекшая частичную порчу сей вещи, не есть результат вредительства, но несчастья, произошедшего от удара в нее пули...»

Коряво, но в целом понятно.

А это еще что?..

«Это» – была короткая приписка – «При сем приложен акт».

Куда ж он приложен-то, когда его нет?!

И все же это была зацепка! Не понятно было лишь, как, уцепившись за нее, остальное потянуть?

– Так это просто, – все объяснила Светлана. – Теперь нужно послать запрос в архив Министерства внутренних дел, чтобы они провели сверку по числам...

И точно!.. Приложенный акт, как водится, был приложен совсем не туда, куда должно было, и хранился не там, где положено! Но он был!

В акте указывался характер повреждения – "царапина меж вторым и третьим камнями, случившаяся по вине уголовного преступного элемента, стрелявшего из нагана в оперработника Фирфанцева, из-за чего тот был тяжело ранен, а на колье образовалась глубокая вмятина, похожая собой на каплю...

И тут же приложен рапорт того самого Фирфанцева. Кого-кого? Фирфанцева?.. Уж не того ли, что разыскивал пропавшие сокровища дома Романовых? Неужели?!

"...Настоящим доношу до Вашего сведения, что означенное колье было изъято на Хитровке, в трактире «Сибирь», при задержании налетчика Федора Кравчука, известного под кличкой Сыч, в руки которого попало от ювелира Густава Фридбаха, убитого Федором Сычом и его сообщниками при ограблении его ювелирной лавки, что на Самотеке. На что указал в своих показаниях подельник Федора Сыча Анисим Прохоров, узнавший колье по описанию, данному перед смертью оперработнику Александру Лыкову смертельно раненным Федором Сычом при попытке покупки у него колье на Сухаревской толкучке...

При задержании Федора Кравчука по кличке Сыч в трактире «Сибирь» им было оказано вооруженное сопротивление, отчего был ранен ножом в живот один из милиционеров, а подручным Федора Сыча по кличке Малец открыта стрельба из револьвера, пуля из которого, попав в колье, оставила на нем глубокую вмятину, рикошетом ранив в грудь оперработника, державшего его в тот момент в руках..."

Да тут же дан карандашный набросок с изображением колье и указанием, куда попала и какой след оставила пуля!

Того самого колье, с вмятиной в том самом месте!

Значит, верно – пуля!..

И, выходит, она Фирфанцева не убила, коли он о том собственноручно пишет! Убить – не убила, но колье попортила!

А как же тогда быть с другим актом, датированным четырьмя месяцами позже? И тоже изъятия, все того же колье с вмятиной, во время облавы, все на той же на Хитровке!..

Ни черта не понять!..

Что же они его все время изымают? Периодически?..

Или это они не первое колье, а то, другое, изымают? Ладно, хоть теперь понятно, откуда взялась вмятина – от пули, что назначалась тому самому Фирфанцеву да угодила не в него, а сперва в колье и, уж соскользнув с него, попала ему в грудь, не убив лишь потому, что утратила убойную силу!

Отсюда – вмятина! На одном колье... Потому что, кроме него, есть другое – точно такое же, и тоже с вмятиной, и тоже меж вторым и третьим камнями, и тоже – каплеообразной! И оба колье – то, что хранится под номером тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать в Гохране, и то, что изъял у преступников Мишель-Герхард фон Штольц, по уверениям экспертов, – подлинники!

И то и другое. Оба!..

Чего быть не может!

И отчего ум за разум заходит!

Как же во всем этом разобраться, когда все так перепутано – два колье, оба с вмятиной, оба подлинники и все они по нескольку раз изымались?!

Или в того Фирфанцева стреляли не раз, а больше, и он каждый раз прикрывался от убийц новым колье? И каждый раз, как на нем образовывалась вмятина, то колье изымали?..

Что за чушь такая?!

Нет, тут, как говорится, разом проблемы не решить. Тут нужно разбираться предметно!

И предмет тот – изделие номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать в каталоге Гохрана: колье в форме восьмиконечного многогранника, с четырьмя крупными, по три карата каждый, камнями по краям и одним, на десять каратов, в центре...

Глава XXIII

А он уж молитву заупокойную сотворил по себе, да все-то грехи вспомнил, в них покаявшись...

Но нет – не прибили его! Жив покуда Яков, хоть почти что уже и мертв! Крепка рука чужая да безжалостна – давит налицо, рот с носом затыкая, отчего в груди его будто огнем жжет. Хочется вдохнуть, да никак нельзя!

Замычал Яков, забился, руки чужие от лица отдирая. Да куда там!..

Вдруг кто-то, к самому уху его склонившись, молвил по-русски, хошь и слова коверкая:

– Молши... Не та убю!..

Да дабы показать, что не шутит, еще крепче лицо его сдавил. Затих Яков, покорился, отчего, ладонь от его лица отнявши, дали ему неведомые мучители воздуха дохнуть. И хоть был тот сперт да плесенью пах, показался он Якову слаще всякого меда!

Вздохнул он раз, другой да уж отбиваться не стал, боясь, что снова его, за непослушание, душить станут, жизни лишая. Затих покорно. Однако ж все равно ему в рот тряпку сунули, кою он закусил, речи через то лишившись, да на глаза повязку тугую повязали, хошь кругом и так черно было.

А как рот да глаза закрыли, вновь, поперек туловища перехватив, поволокли куда-то, так что ноги его по земле волочились. Куда только?.. Да разве поймешь, коли ничего не видно и ничего не слышно, только дыхание чужое.

Вот повернули.

Да еще раз.

Посыпалась на Якова сверху сухая земля...

Уж не знает он, чего подумать и чего ему ждать?

Коли ограбить хотели, так уж ограбили, вырвав мешок его с каменьями самоцветными.

Убить?.. Так чего же волокут-стараются, коль его и здесь зарезать да бросить можно? Али, прежде чем прибить, его пытать станут?.. Коли так, то увидит он в конце пути дыбу да плаху да, муки смертны приняв, сто раз пожалеет, что дали ему дохнуть, не задушив ране...

Тут свечой восковой запахло и теплом потянуло.

Встали.

Злодей, что его волок, что-то сказал по-персиянски.

Ему ответили. Да не мужской, а женский голос!

Отпустили Якова, отчего он, того не ожидая, наземь повалился. Хотел встать – да побоялся...

Опять зазвучали голоса. Зашуршали шаги, удаляясь. Да тут же другие, потише. Почуял Яков на лице дуновение легкое – будто кто-то над ним склонился.

И верно – склонился да сказал:

– Коли хочешь, чтобы изо рта тряпку вынули, то обещай, что кричать не станешь!

«А ведь то женщина сказала, да не по-персиянски, а по-русски! – подивился Яков. – Что за чудо такое?!»

Кивнул согласно.

Тут же тряпку у него вынули, хошь повязку с глаз и не сняли, оставили.

– Обещай, что выслушаешь меня! – сказал голос женский.

– Кто ты? – не удержался, спросил Яков.

– Жена шаха Надир Кули Хана, – ответила та да вздохнула.

– А русский отчего знаешь?

– Оттого, что батюшка мой и матушка моя на Руси жили, и сама я по рождению русская, – ответила жена шахская. – А ныне я в гареме живу, и коли ты мне, добрый человек, ныне не поможешь, то уж никто не доможет, и тогда пропадать мне!

А как сказала она, тут на лицо Якова горячим капнуло, будто был это воск с оплавленной свечи.

И тут же еще капнуло.

Да еще...

И лишь когда на щеку капля попала, да на губы сползла, да когда Яков ее слизнул, отчего на языке солоно стало, так понял он, что то не воск, а слезы! И стало ему жену шахскую жаль.

– Коли согласен выслушать меня да помочь мне, счас я повязку с глаз твоих скину да про беду свою тебе расскажу. А коли нет – не обессудь, лица своего тебе показывать не стану, дабы ты его не запомнил да на меня шаху не донес, ибо ждет меня за ослушание смерть неминучая и лютая!

– А ежели откажу я тебе? – с опаской спросил Яков. – Отпустишь ли меня с миром?

– Бог тебе судья!.. Коли откажешь мне, сей час тебя доставят в место, откуда привели, да все, что при тебе было, вернут, а сверх того получишь ты перстенек с алмазом, за что пообещаешь ничего о том, что с тобой приключилось, не рассказывать, тайну свято храня. А как делать – то сам решай!

Ушел бы Яков, да больно любопытно ему стало. Сказал он:

– Ладно уж – помогу, чем смогу...

И тут, узелок распустив, с него повязку-то и сняли. Открыл он глаза, да ничего сперва не увидел, ослепленный светом горящей свечи. А как к свету привыкать стал, то разглядел пред собой деву по-восточному одетую, в шароварах да прозрачных накидках, с лицом красоты неописуемой!

Увидел да тут же понял, что пропал – что не сможет уж отказать ей ни в чем, чего бы она теперь ни попросила!..

Да спросил, как дар речи к нему вернулся:

– Как зовут тебя, диво дивное?..

– Зариной. А ране Дуняшей кликали...

Глава XXIV

Особняк князя Габаридзе обложили с трех сторон... Конечно, никакого князя в нем давным-давно не было, дворец был продан за долги еще в девятьсот втором году купцу Дорофееву, затем приобретен банкиром Миллером, а после революции, как тот сбежал за границу, самовольно занят каким-то отрядом то ли анархистов, то ли просто вольных бандитов. Все стены были вкривь и вкось исписаны лозунгами «Анархия – мать порядка!». На балконе повисло черное, с белым черепом и перекрещенными костями знамя, которое скоро истрепалось и обвисло лохмотьями.

На улицах подле дворца горожане предпочитали не появляться ни днем, ни тем более ночью, потому как вечно пьяная и потому буйная анархическая публика запросто могла затащить одинокого прохожего к себе, где весело, с шутками и прибаутками напоить его до полусмерти конфискованным вином или также весело пристрелить. Каждый день анархисты, на отобранных легковых авто, разъезжались по городу изымать у буржуев ценности, мебель и вино. Все это свозилось в особняк, сваливаясь в залах и комнатах, где тут же начиналась ночная гульба.

Большевики до поры смотрели на своих союзников по октябрьскому перевороту сквозь пальцы. Но после того как те совершили дерзкий налет на посольство Швеции, предъявив какой-то мандат и изъяв из сейфов валюту и хранящиеся там драгоценности, решили разделаться с конкурентами. Потому что тоже промышляли экспроприациями и ни с кем делиться не желали.

Теперь в Красных казармах большевики собирали отряд, дабы раз и навсегда покончить с досаждавшими им анархистами. Первыми прибыли чекисты – все сплошь в кожанках, с «маузерами» на боках, за ними появилась разношерстная московская милиция. Последними, маршевым порядком, пришли латышские стрелки. Они и были главной ударной силой.

– По машинам!..

Цепляясь за борта, подсаживая друг друга, попрыгали в подогнанные грузовики. Валериана Христофоровича вталкивали в кузов всем миром.

– Ты куда, папаша?! – хохотали все. – Думаешь, мы без тебя мировую буржуазию не одолеем?

Поехали...

Грузовики колонной тянулись по ночному городу, пугая горожан ревом моторов. Позади отчаянно громыхал по булыжной мостовой приданный отряду броневик.

В пяти кварталах от дворца остановились. Личный состав построился вдоль бортов. Сошедшиеся вместе командиры уточнили задачу.

Дело предстояло нелегкое – анархистов, что обосновались во дворце, было человек двести, да чуть не в каждом окне особняка торчало по «максиму». Коли они очухаются да организуют отпор, то уйму народа построчат.

– Надо предъявить им ультиматум, – предложили чекисты. – А как они сдадутся, пострелять всех к чертовой матери!

– А коли они не сдадутся?

– Тогда атаковать!

– Как?

– Напрямки!

«Ежели в лоб пойти, то под перекрестный огонь пулеметов угодишь, – прикинул бывший поблизости Мишель. – А после они атакующие цепи с верхних этажей гранатами закидают. Половина людей ни за грош поляжет!»

Командир латышских стрелков, мысля также, помотал головой, сказал, смешно растягивая слова.

– Я... мм-оих людей... на пул-леметы не пов-ве-еду!

Понимал, что главный удар принимать ему.

– А чего тогда делать? – растерялись чекисты, которые более привыкли ночные обыски учинять, чем в атаки ходить.

– С другой улицы надобно, – не удержался, сказал Мишель. – Там пристройки дворовые, ежели в них из соседних зданий попасть, то можно с тылу зайти.

– Вы верно знаете? – спросил латышский командир, испытующе глядя на Мишеля.

– Да. Я там бывал, – кивнул тот.

Правда, давно бывал, года четыре тому назад, при обстоятельствах вполне романтических – на балу, где безответно ухлестывал за дочкой хозяина дома, которую звали, кажется, Мими. Они даже из залы во внутренний дворик выходили, свежим воздухом подышать, отчего Мишель более-менее знал устройство дома. Да только после, как к Мими какой-то слащавый штабс-капитан подскочил, – она им увлеклась.

– Эт-то дел-ло! – поддержал Мишеля командир латышских стрелков. – Надобно с фронта стрельбу учинить, а частью отряда с тыла ударить.

Командиры стали, крича и размахивая руками, обсуждать предложенный план. Никакого единоначалия в отряде не было – всяк тянул в свою сторону, отчего стоял митинговый гвалт.

Наконец порешили идти с двух сторон.

– Поведете моих бойцов, – сказал командир латышских стрелков.

– Я? – удивился Мишель.

– Вы! Вы ведь там бывали!

Мишеля придали латышскому взводу, сунув в руку винтовку.

Выстроившись в цепь, они перебежали на соседнюю улицу.

– Туда!

Нырнули, сквозь низкую арку, в проходной двор. Зашли в подъезд. Постучали в дверь.

– Кто там?

– Откройте, Чека!..

Прошли через квартиру на другую сторону, один за другим, сквозь раскрытое окно, пододвинув стул и наступая грязными подошвами на подоконник, попрыгали во двор. Уже особняка. Пригибаясь, побежали к пристройке.

Их никто не заметил. Пьяные анархисты, видно, беспробудно спали. Ежели кто и нес службу, то не здесь, а со стороны парадного входа.

Ткнулись в какую-то дверь. Она была заперта. Пришлось высаживать ее прикладами. Шуметь уже не боялись, потому как с улицы часто загромыхали выстрелы, застрекотали пулеметы, ахнул, рассыпавшись звоном оконного стекла, взрыв...

Отряд пошел в атаку.

– А ну – разом!

Дверь, не выдержав напора, вылетела, причем вместе с косяком. Внутри было темно – двигались на ощупь. Сунулись в какую-то залу, где среди груды сваленной мебели на шикарных диванах спали вповалку пьяные матросы.

Тех, кто потянулся за оружием, закололи штыками, остальных связали друг с дружкой ремнями.

Пошли дале...

Первый этаж миновали благополучно, а вот на втором, на лестнице, навстречу им забухали выстрелы. Кто-то, рядом с Мишелем, ахнув, присел, схватившись за живот. Мишель, повинуясь фронтовым привычкам, упал, пополз в сторону, за выступ лестницы. Выставив вперед винтовку, пальнул несколько раз вверх, в распахнутые двери. Теперь оттуда в любой момент могла вылететь граната, и тогда, на узкой лестнице, их всех посечет осколками.

– Надобно бы вперед! – беспокойно озираясь, сказал Мишель. Да куда там! Латышские стрелки лежали вповалку, прижимая головы к полу. Раненый командир корчился от боли на полу.

Из-за дверей вразнобой, но часто стучали винтовочные и револьверные выстрелы. Патронов у анархистов было вдосталь! И что уж совсем худо – справа деловито, будто швейная машинка «Зингер», застрочил «максим». Видно, его стащили с окна, да развернули к двери, дабы сдержать атаку, идущую с первого этажа.

«Та-та-та-та!..» – беспрерывно, одной длинной очередью, строчил пулемет.

Поверх голов, впиваясь в стены и перила лестницы, раскалывая мраморные балясины, колотили пули, летели во все стороны, осыпая солдат, мраморные осколки.

Ах, как все неудачно вышло-то – всего-то пролет не добежали – на чем первоначальный порыв угас. Теперь всяк станет искать для себя спасения, забиваясь в укрытия, и атака скоро совершенно захлебнется!..

На улице тоже успеха не наблюдалось – судя по залпам, наступающие цепи залегли, посеченные огнем пулеметов. Только броневик, колеся туда-сюда по улице, огрызался, крутя башней и поливая окна дворца из двух своих пулеметов.

Мишель беспокойно оглядывался, выискивая командира, ожидая, кто возьмет на себя командование. Но таковых не находилось – солдаты, вжимая головы в плечи, сползали по лестнице вниз.

Что-то случилось с Мишелем – как видно, дала себя знать фронтовая закваска. Там ему, хоть и не так долго он воевал, приходилось командовать взводом, а после ротой, там он привык брать ответственность на себя.

– А ну!.. Слушай мою команду!.. – крикнул Мишель. Солдаты зашевелились, приподняли головы, глянули на него вопросительно.

– У кого гранаты есть?

– У меня...

– И у меня тоже...

– Попасть в двери сможете?

Двери были высоко и находились за парапетом лестницы. Чтобы попасть в них, нужно было приподняться, подставясь под пули.

– Попробовать, конечно, можно...

– Слушай меня! – вновь рявкнул Мишель. – К стрельбе залпами... Товсь!

Его поняли.

Солдаты завозились, задергали затворами винтовок.

И он тоже, оттянув, толкнул вперед затвор, досылая в ствол патрон.

– По моей команде...

Все подобрались.

– Цельсь... Пли!

Разом грохнули два десятка винтовок. Пули, влетев в проемы дверей, запрыгали рикошетом от потолка и от стен по комнатам, заставляя матросов залечь, прижаться к паркетному полу.

– Залпо-ом!.. Залязгали разом затворы. Пауза...

– ...Пли!

Ахнул новый залп, так, что стены дрогнули.

Там, на улице, их услышали и стали стрелять чаще.

– Залпо-ом!..Пли!..

Встречная стрельба стихла. Воспользовавшись мгновением, несколько солдат привстали и швырнули в дверные, проемы гранаты.

Один за другим прогрохотали взрывы.

– За мной, вперед!.. – крикнул Мишель, вскакивая на ноги и прыгая по ступеням вверх, уже не оглядываясь, но слыша, как за его спиной дробно стучат по лестнице подошвы солдатских ботинок.

Теперь нельзя было терять ни единого мгновенья!

С ходу ворвались в первую дверь.

Мишель, заметив мелькнувшую впереди тень, пальнул в нее из винтовки. Кажется, попал... Другого выстрела он сделать уже не мог – не успел бы. Перехватившись, побежал, выставив винтовку вперед штыком. Заметил чье-то глядящее на него сквозь мушку прицела лицо. Огромным, от коего жизнь зависела, прыжком подскочил, всадил в матроса штык, глубоко пропарывая им его щеку.

Успел!

Почуял, как тот задергался от боли на штыке, толкнул, потащил его в с сторону, разрывая рану. Но тот все ж таки смог выстрелить.

Горячая пуля ожгла Мишелю руку, пройдя мимо.

Выдернув из анархиста штык, он побежал дальше, переступив через чье-то тело. Слева, орудуя прикладом, латышский стрелок вдалбливал в паркет чью-то голову.

Вперед, вперед!

Мишель вновь, сделав выпад, ткнул кого-то штыком, да тот отбил его удар своей винтовкой. Мишель оказался открыт для встречного удара. Перехватился, попробовал прикрыться прикладом, да понял, что не успевает, что сейчас его пропорят штыком, всадив его ему в живот.

«Уж лучше бы в грудь, – мгновенно подумал он, – чтобы сразу! Ежели в живот, если кишки порежет, придется долго мучиться!»

Совсем рядом сверкнуло остро заточенное трехгранное лезвие...

Но тут сзади, из-за его спины, бахнул револьверный выстрел. И следом еще один! Анархист, отброшенный пулями, завалился на бок, выронил винтовку.

– Благодарю! – не оборачиваясь, на ходу крикнул Мишель. Кого он благодарил, кто ему только что жизнь спас, он так и не увидел – не до того было. Справа набежали матросы, начали стрелять из «маузеров». Кто-то позади Мишеля отчаянно вскрикнул – может быть, и его спаситель, коему теперь на то, чтобы себя уберечь, патронов в «нагане» не хватило!

Мишель ударил ближнего матроса прикладом по руке, вышибая «маузер». Тот заверещал, разжал руки. Следующий удар пришелся ему в лицо...

В дальнем углу какой-то в гражданском платье мальчишка, тоже, видно, анархист, дергал чеку из гранаты.

– Граната! – отчаянно прокричал кто-то.

К анархисту подскочили, схватили за руки, не давая разжать пальцы, и, подняв, как есть, вышвырнули его вместе с гранатой в разбитое окно.

Через несколько секунд уже там, внизу, прогремел взрыв.

И стало тихо.

Лишь слышно было, как по этажам разбегались солдаты, да редко бухали отдаленные выстрелы.

Все? Все!..

Более в зале, может, именно той, где Мишель с Мими танцевал, никого, кто бы оказывал сопротивление, не было. Солдаты, обшаривая углы, вытаскивали из них уцелевших, испуганных, побросавших оружие анархистов...

Мишель обессиленно упал в какое-то иссеченное пулями кресло. Всего его колотил озноб, руки и ноги мелко дрожали, да так, что ничем их не унять. Такое за ним и прежде, на фронте, водилось – как в атаку бежать, так был спокоен, а как кончалось все – будто истеричная барышня колотился!

– Да вы никак ранены! – подошел к нему кто-то из солдат.

Где?!

Да – верно!

По его руке густо стекала кровь. Видно, та пуля все-таки его зацепила, чего он по горячке боя не заметил. Солдат привычно оглядел, ощупал рану. Мишель, не сдержавшись, застонал.

– Пустячная рана, – вынес заключение солдат, доставая из кармана и разматывая бинт. – Главное – кость цела! Кабы пуля вершок правее прошла, так хужей было б!

Бинт быстро набухал кровью. В голове шумело, к горлу подступала тошнота.

Как же он теперь на глаза Анне покажется, расстраивался Мишель.

– Вы уж потерпите, – уговаривал его, будто маленького, солдат. – Вишь как в бою-то себя геройски показали! Кабы не вы, все мы могли там, на лестнице, полечь... Да теперь уж все позади...