Текст книги "Черский"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Ночь прошла в постоянно налетающих косяках дождя и тревожном шуме тайги. Черский долго не мог заснуть. Лежа на пахнущих смолою зеленых лапах стланика, он слушал, как тайга гудела тяжело и властно, как барабанил по крыше палатки дождь. Из непроглядной глубины ночи доносились чьи-то вздохи, вскрики, стоны. Гневно проухал филин, жалобно проверещал зайчишка, около палатки треснуло дерево и с глухим стуком упало. «Дуплистое», – определил Черский и, силясь уснуть, стал считать, досчитал до трехсот тридцати трех и бросил. «Так не уснешь». Он стал думать о самых разнообразных вещах, представляя себя то совсем маленьким в милой усадьбе Сволна, то гимназистом Виленской гимназии, то студентом Шляхетского института. Видения были темными и неясными, как речная вода. Неожиданно его мысль скользнула из родного дома к Полярной звезде, перенеслась на Марс, на Венеру и канула в далекое прошлое Земли. Почему-то возник мамонт, огромный, косматый зверь с загнутыми бивнями, потом полулюди-полузвери, одетые в шкуры, с каменными топорами в руках.

Черский открыл глаза, потер пальцами виски, словно стараясь избавиться от наваждения. «Сколько миллионов лет отделяют меня от этих причудившихся картин? А ведь все это было, было, существовало и боролось за право своего существования! Да, на Севере росли тропические леса и жили мамонты. Иначе чем объяснишь такое обилие мамонтовых костей в вечной мерзлоте здешних мест? Кое-кто объясняет появление мамонтов на Севере тем, что они, продвигаясь сюда, просто приспособились к его суровым условиям. Мои оппоненты не признают, что до ледникового периода здесь был тропический климат, А я верю в это…»

Его разбудил Степан.

– Рика бунтует, Диментьич. Вишла из биригов, да это не страшно. Зато погодка установилась. Ми грузы на плоту перебросим, я уже полдюжины лиственниц повалил.

– Что же ты не разбудил нас пораньше? Один за всех, ты так скоро поджилки надорвешь.

Степан только улыбнулся в пшеничную бородку.

Плот вязали все. Закрепив конец каната за поперечный брус плота, Степан обмотал себя другим концом и смело шагнул в мутную Дыбу. Черский и Генрих с шестами в руках устроились на плоту. На бревнах удалось разместить всего лишь шесть пудов груза. «Придется переправляться четырнадцать раз», – подумал Черский.

Степан по горло в воде перешел на левый берег и привязал канат к стволу лиственницы. Черский и Генрих оттолкнулись от берега, река подхватила плот и сразу же, закрутив его, потащила с собою. Черский, напрягаясь всем телом, балансировал на зыбких бревнах, но не сумел удержаться и свалился в реку. Он тут же вскочил на ноги, ухватился за край плота, стал толкать его к берегу. По ногам били камни, ледяная вода захлестывала Черского с головой. Генрих спрыгнул в воду, чтобы помочь дяде. Степан за канат подтянул плот на свою сторону.

– Морозит водица-то? – участливо спросил он, когда Черский выбрался на берег. – Сиди на биригу, а ми как-нибудь сами, без тибя.

– Теперь уже все равно! Что раз купаться, что десять, – ответил Черский, отряхиваясь и разбрызгивая вокруг грязные капли.

Переправа через Дыбу продолжалась весь день. Черский ошибся: пришлось перетаскивать грузы не четырнадцать, а двадцать семь раз.

– У меня волосы дыбом от этой паршивой Дыбы, – шутил он, когда последний ящик с грузами был вынесен на берег. – А все-таки переправились благополучно. Убыток – разбитая бутыль со Спиртом. Жалко, но смиримся и воздадим хвалу господу.

Путешественники были так измучены переправой, что уснули у костра, не дожидаясь ужина.

После реки Дыбы тропа стала еще хуже и непролазней. Лошади по брюхо вязли в грязи и проваливались в ямы: их то и дело приходилось развьючивать и вытаскивать веревками. Сучья погибших деревьев в кровь царапали животных и людей, распарывали сумы и вьюки. Эти мелкие, но непрерывные неприятности приводили в ярость Генриха. Он ругался, проклинал час, когда решил отправиться в путешествие, огрызался на всяческое замечание.

– Назвался груздем – полезай в кузов, – сказал ему со спокойной улыбкой Черский. – Ты же знал, что здесь нет торцов Невского проспекта. Стыдись, Сашенька и тот терпеливее тебя.

Из болотистых низин Дыбы они поднялись на невысокое плоскогорье. Здесь на путешественников обрушилась новая и неожиданная беда. Тропа шла через густые заросли шиповника. Почти на каждом кусте были крупные пепельные шары осиных гнезд. Растревоженные осы напали на экспедицию. Лошади взвивались на дыбы, люди закрывались чем попало, лишь бы спастись от жгучих осиных жал. Как всегда, первым нашелся Степан.

Он набрал смолистых корней стланика и вооружил всех факелами. Больше часа отбивались путешественники горящими ветками от наседающих ос. Изжаленные, с распухшими веками и волдырями на лицах, остановились они на привал, лишь когда затихло острое и нервное жужжание ос. Черский, еле шевеля распухшими от ядовитых укусов пальцами, записал в дневнике:

«Замечу еще об одном, довольно оригинальном обстоятельстве, которое вызывает иногда переполох лошадей и может вести за собой как повреждение вьюков, так и падение ездоков, – это известные каждому осы, шарообразные гнезда которых путешественник нередко видит здесь в чаще, около самой тропинки. Якутские лошади по горькому опыту отлично знают этих насекомых и пугаются, заслышав даже их жужжание».

Тайга словно умышленно нагромождала препятствия на пути Черского.

После бесславной битвы с осами пришлось пережить новое испытание. Тропинка вывела путешественников на край глубокого ущелья и закрутилась, завиляла по каменистым кручам. Навьюченные лошади боязливо спускались, еле удерживаясь на тропке. Седоки слезли и повели лошадей в поводу. Из-под ног выскальзывала щебенка и, сухо пощелкивая, катилась на дно ущелья. Степан, шедший первым, скрылся за утесом, и тотчас же раздался его отчаянный голос:

– Стой, стой!

Голос Степана растаял в пронзительном ржании. Передняя лошадь не удержалась на обрыве и кувырком полетела в пропасть, ударяясь о скалы, разбивая вдребезги ящики с гербарием. Цепочка экспедиции остановилась и замерла. Черский, прижимаясь спиной к каменной стене, пробрался к проводнику.

– Оборвалась? Погибла? – спросил он.

– Кабыть, конец лошадке!

– Пропал наш гербарий. – Черский заглянул на дно ущелья и отшатнулся.

– Не будь ты многоговорливым попусту, Диментьич, – с досадой ответил Степан. – Ящики ми достанем, а вот лошаденке конец. – Он стал искать место для спуска в ущелье.

Нашел и, цепляясь за камни, осторожно ставя ноги на выступы, начал спускаться. Черский последовал за ним, испытывая легкий озноб страха. Погибшая лошадь застряла у сухой лесины. Ящики с гербарием совершенно разбились, засушенные цветы и травы рассыпались по ущелью.

Ученый и проводник с жалостью смотрели на убитую лошадь, на разгромленный гербарий. Ученый сказал:

– Ничего не попишешь. Придется составить новый.

Проводник проворчал:

– И зачем ты за мной в такую пропастину поперся? Тебе тут делать нечего.

Черский широко улыбнулся:

– Золотой ты человечище, Степан.

– Сигодня – золотой, завтра – сиребряный, послезавтра – мидный! А чо зря похваливать да утешать? Лошаденку-то угробили… – Он стал собирать сухие рассыпанные цветы. – Жаль вот, чо Мавра Павловна огорчится…

Переход через Верхоянский хребет продолжался тринадцать дней. Экспедиция по восточному пологому склону хребта вышла на Оймякон.

Черский прибыл в это якутское поселение, когда в нем стояла тридцатиградусная жара. И ничто не напоминало о космических морозах, свирепствующих над Оймяконом осенью и зимой.

Маленькое якутское поселение было хорошо известно русским землепроходцам. Из Оймякона шли они к берегам Охотского моря, к Ледовитому океану, в белые бесконечные тундры Чукотки. В Оймяконе торговали московские и тобольские купцы. Сюда за сотни верст приезжали местные охотники менять на порох, муку и водку голубых песцов, серебристых лисиц, мамонтов бивень. Здесь беглые каторжники и таежные авантюристы сбивались в компании, чтобы отправиться на поиски золотого песка по индигирским и колымским долинам.

В Оймяконе жил и подрядчик Кривошапкин, который должен был заменить Черскому измученных, запаленных лошадей свежими.

А до Верхне-Колымска оставалось еще шестьсот верст. Черский торопился – северное лето уже на исходе. Вот-вот ударят первые заморозки, а потом метели, морозы.

Купить собственных лошадей в Оймяконе Черский не мог. Все табуны принадлежали подрядчику Кривошапкину, якуты же, имевшие лошадей, кочевали в тайге.

Черский понимал, что судьба экспедиции зависит сейчас от прихоти Кривошапкина. Захочет подрядчик – даст лошадей, не захочет – придется зимовать в Оймяконе.

Черский встретился с Кривошапкиным в его большой юрте, у глиняного камелька. Николай Кривошапкин, толстый, меднолицый, редкобородый якут, почтительно приветствовал путешественника. Снял с Черского пальто, усадил за стол. На столе были самые лакомые якутские кушанья: хаяк – взбитое и замороженное масло с налимьей печенкой, копченая оленина, свежая красная икра с зеленым лучком (лук, редчайшее явление в этих широтах, рос в Оймяконе) и, конечно же, водка. Водка в берестяном туеске, пахнущая брусникой и березовым соком.

Кривошапкин угощал путешественника и, склонив набок черную, круглую, как валун, голову, внимательно слушал его.

– По договору вы обязаны представить двадцать лошадей. Мне этого мало. Мы вышли из Якутска с караваном в сорок две лошади. Часть животных принадлежит погонщикам. Они возвращаются в Якутск и продать своих лошадей не могут. Я прошу дать мне сверх договора лошадей за сходную плату Я не могу платить бешеных денег за каждую лошадь, потому что, потому что, – он сдвинул брови, нахмурился и досадливо договорил, – потому что ограничен в средствах.

На трехгодичную экспедицию на Колыму, Индигирку и Яну Академия наук отпустила гроши. И Черский был бережлив до предела. Часть денег Академия выслала на Якутск, он перед отъездом не получил их и покрывал дорожные расходы из своих скудных средств.

– Без вашей помощи мы не можем добраться до Верхне-Колымска. Какую же цену вы назначите за лошадей?

Кривошапкин сузил лукавые косые глаза. Желтые зрачки, словно крошечные лунные серпики, смотрели на Черского. «Прижать господина Черского или не прижать?» – думал подрядчик. «Обдерет и фамилии не спросит», – думал Черский. «Говорят, этого господина послал на Колыму сам государь император», – размышлял Кривошапкин. «Он смотрит на меня, как кот «а мышонка», – волновался Черский. «Он у меня в руках, но он казенный человек». – Подрядчик налил полный стакан водки и подал Черскому.

– Выпьем за нашу дружбу. Я и дети мои будут гордиться знакомством с вами…

– Я хотя и не пью, но с вами… – Черский залпом выпил полный стакан и поперхнулся огненной влагой. «Наука требует жертв, что бы сейчас подумали обо мне друзья академики?»

Подрядчик размышлял долго, мучительно и вдруг расплавил в жирной улыбке губы.

– Вот как мы поступим. Я даю лошадей бесплатно. Совсем ничего не беру за них. Я просто хочу помочь вашему путешествию. Вы – мой гость, а мы, якуты, гостеприимны. Ваши чемоданы и ящики избились в дороге. Дорожные сумы изорвались. Я обошью ящики новыми оленьими шкурами и сделаю хорошие дорожные сумы. Дам в дорогу вяленой оленины и сушеной юколы.

Черский оторопел от радости: «Что случилось с этим подрядчиком? Какие мотивы побудили его на такое великодушие? Как трудно угадать чужую душу! Видно, все-таки прекрасного в человеке больше, чем дурного и мелкого».

Кривошапкин сдержал свои обещания. В день выхода из Оймякона Черский написал подробное письмо непременному секретарю Академии наук Александру Александровичу Штрауху. В заключение письма он сообщал о Кривошапкине:

«Факт его уступки в то время, когда захолустный инородец чувствовал себя в полном праве воспользоваться тяжелыми для экспедиции условиями, говорит уже сам за себя.

Поэтому я счел своим долгом обратиться к вам с покорнейшей просьбой довести до сведения Конференции Императорской Академии наук о изложенном выше поступке инородца Николая Иосифовича Кривошапкина и исходатайствовать ему какую-либо из допускаемых, в таких случаях наград и официально выраженную благодарность.

Награда Кривошапкина за оказанное содействие осталась бы в памяти инородцев и расположила бы их ко всем ученым путешественникам…»

Наступил август.

В горах уже выпал снег, а в распадках полыхала осень. Черский восторгался красотою северной природы: перед его глазами возникали картины осеннего увядания. Склоны сопок были задернуты белыми и желтыми тенетами сухого ягеля, алые озера брусники спали во мху. Громадные лапы стланика оранжевыми опахалами склонялись все ниже и ниже к земле. Еще несколько дней, и стланик ляжет по сопкам, покорно ожидая снегов. По берегам речушек, в замшелых болотах кровавыми фонтанчиками сверкали карликовые березки, лиственницы роняли иглу. Хвоя плыла невесомыми облачками над водой, а со дна речушек поднималось вверх ее отражение. Бальзамические тополя горели на берегах, как чудовищные свечи, сизые тальники лежали в воде, словно перепутанные рыбачьи сети. Хариусы и налимы проскальзывали среди прутьев или же клубились в них, шевеля плавниками. Лужицы кипрея пенились и шелестели, соединяясь друг с другом. Наконец они превратились в сплошное озеро, и Черскому было и весело ехать по цветам и жалко топтать их. Он все время приглядывался к северной природе, удивляясь ее своеобразной красоте. «Настоящий художник видит то, чего не замечают другие, – размышлял он. – Если это так, я обладаю необходимейшей способностью художника. Я ощущаю дыхание травы, вижу зеленые снега на рассвете, слышу, как поет солнечный свет в речной пене. Кисть рябины, упавшая в родник, привлекает мое внимание, мне хочется пересчитать ягоды на этой кисти. Я люблю любоваться своим отражением во льдах тарына и звездой, мерцающей из грязной лужи. И все-таки я не художник. Почему? Неужели потому, что вижу детали, частности, а не всю картину сразу? Нет, пожалуй, не так(Подлинный художник всегда связывает природу и человека. Перед ним всегда стоит человек, побеждающий или побежденный ею. Природа без человека мертва!»

Лошадь вскидывала головой, дергала поводья, спотыкалась о корневища, но Черский, погруженный в раздумья, не обращал на нее внимания. Где-то в глубине его мозга зажегся солнечный лучик и рос, и освещал его мысли, и рассеивал боли. Черскому казалось, что он будет жить долго, может быть вечно, жадный к познанию, одержимый страстью к науке и творчеству.

Погонщик-якут, ехавший сзади, запел протяжную песню. Черский прислушивался к его словам. «О чем он поет? Как печальна его мелодия, но сколько в ней чувства и нерастраченной любви! Я слышу якутские песни летом и зимой, весной и осенью. И всегда они действуют на меня с силой необыкновенной». Он натянул поводья, лошадь остановилась. Поющий якут обогнал его и скрылся за деревьями. Шум экспедиции затих, а он все сидел на неподвижной лошади, полный странного очарования и глубокого душевного успокоения. Машинально вытащил из грудного кармана истрепанную тетрадь, записал то, о чем думал: «При едва лишь пробуждающейся заре, после обычных моих наблюдений, я нередко с удовольствием слежу за таким певцом, мчащимся на четверке собак вдоль снежной пелены речного русла. Постепенно замирающая, заунывная трель эта всегда навевала на меня нечто томно-сентиментальное. Воспевал ли он красоту зари при трескучем морозе, или надежды на хороший лов налимов в заезке, к которому он направлял свою легкую нарту, – быть может, в песне той фигурировал и я – житель неведомого мира, стоявший тогда на высоте берегового склона его родной реки…»

Он тронул поводья, я лошадь послушно зашагала по тропе. Через минуту он увидел Степана, ехавшего навстречу.

– Ты что, Степан?

– Тибя вернулся разискать. Взволновался, ни случилось ли чо?

– Со мной все хорошо. Скоро думаешь устроить привал? Лошади устали, да и нам надо передохнуть.

– А вот пройдем еще одно большое ущелье, и появится озеро. Там и привалимся. Потерпи часок.

Озеро Черский увидел через пять часов – огромную черную чашу, врезанную в зеленую раму тайги. Здесь путешественники решили отдыхать целый день, чтобы набраться сил для стремительных переходов. И опять давая, но уже по-настоящему беда навалилась на них. Ночью, когда Черский спал беспробудным сном, Степан растормошил его.

– Поднимайся, Диментьич, тайга горит. Очнись, огонь подбирается к нам.

Черский вскочил. С правой и левой стороны озера, отрезая путь к отступлению, полыхало тяжелое пламя.

– Поднимайтесь! – орал Степан. – Не то изжаримся, как бурундуки!

В лагере началась суматоха. Погонщики загнали лошадей в озеро и навьючили их, стоя по грудь в воде. Мавра Павловна и Саша на лошадях отъехали как можно дальше от берега, держа в руках разные вещи и банки с заспиртованными рыбами. Черский, Степан, Генрих сбили из сухостойника помост и, нагрузив его, оттолкнули от берега.

Белый тугой дым уже заволакивал озеро, противный и тяжелый запах гари распространился по воде. Оранжевое пламя мелькало в чаще, исчезало, появлялось вновь, суетилось, торопилось, одолевая сопротивляющиеся деревья. Откуда-то появились горящие кедровки: чертя дрожащие красные линии, они погружались в воду, и озеро, шипя, гасило погибающих птиц.

Огонь выбился на берег, лиственницы и ветлы стали клониться в сторону пожара. Потоки горячего воздуха словно невидимым магнитом притягивали к себе деревья. Черная береговая стена тайги порыжела, стала лиловой и превратилась в нестерпимо вишневую.

Отдельные деревья на вишневом фоне походили на черные колонны. Струи пламени завинчивались спиралями, взлетали в небо светящимися фонтанами и, поколебавшись, с визгом обрушивались на землю.

Черский, прижимаясь плечом к Степану, стоя по горло в холодной воде, смотрел на мгновенно меняющиеся картины таежного пожара, но замечал только отдельные, несущественные вещи. Он видел, как старая мохнатая лиственница напряженно вытягивала свою вершину навстречу огню. Она тянулась всеми верхними ветвями и вдруг, будто охваченная ужасом, отшатнулась.

Большая головня упала на лиственницу, гибкая красная змейка скользнула по ветке, переползла на вторую, переметнулась на третью, возникла тонкая сеть горящих веток и жадно и торжествующе заплясала по дереву. Вершина его стала алой, низ, еще зеленый, быстро бурел. Дерево отчаянно сражалось с огнем, пока не обратилось в чудовищный факел.

– Спаси нас, Никола-угодник! – перекрестился Степан.

С правой стороны от Черского в воду врезывалась голая скала. На нее вылетел горящий лось, вскинулся на дыбы, забил передними копытами по дымному воздуху и ринулся в озеро. Он поплыл к противоположному берегу в пяти саженях от путешественников, не обращая на них внимания. Разлапистые рога его походили на серые сучья увлекаемого водой дерева.

Три часа бушевал пожар над таежным озером и лишь к рассвету скатился в замшелые болота и мари. Черский в эти часы испытал такую тревогу, был охвачен таким нервным возбуждением, что не чувствовал ледяной озерной воды. И, как ни странно, трехчасовое пребывание в воде не повлияло на его болезнь. Он даже не простудился, не получил насморка, чем остался доволен до чрезвычайности.

– Мы еще пошумим листвой у старых переправ. Огонь да вода и кстати беда только закаляют наше здоровье, – хвастался он перед женою.

Мавра Павловна молчала, но улыбалась. Она улыбалась всегда, эта маленькая синеглазая женщина, дочь иркутской прачки, а теперь ученый секретарь экспедиции.

Через несколько дней экспедиция вышла в широкую пойму Индигирки. Северная осень стремительно спешила к ним навстречу, развертывая по окрестностям все свои немыслимые краски. Лимонные лиственницы, бальзамические тополя с листьями, похожими на бронзовые медали, янтарные ягоды брусники, рябиновые гроздья и черная смородина, тучи пронзительно рыжего стланика, тальники кровавого цвета, долины и распадки, высвеченные солнцем, шиповник, целящийся в грудь каждой своей красной пулей, – все это манило, звало, тянуло к себе.

Но все это погасло в одну дождливую ночь. Непроходимые тучи стерли осенние краски тайги, заштриховали все мелким бисером капель. Сопки, болота, распадки покрылись слизью, от земли поднимались гнилые испарения. Тревожно заспешили на юг лебеди, крикливые журавлиные косяки.

Черский тоже спешил.

После переправы через Индигирку он повернул на северо-восток. Предстояло подняться с шестьдесят третьей параллели на шестьдесят шестую и достичь сто пятьдесят второго меридиана.

Неожиданно на горизонте возник высокий горный массив. Покато приподнимаясь на юго-западе, он взлетал на двухтысячеметровую высоту и круто спускался на север. Напрасно Черский искал на карте этот хребет. Вместо него на карте была равнинная местность. Черский подробно расспрашивал Степана о неизвестном хребте, но он ничего не знал.

Радостное чувство первооткрывателя заполонило Черского. Не так-то уж много оставалось на земле неизвестных хребтов в конце девятнадцатого века!

Караван поднимался среди каменных осыпей и хаотического нагромождения скал. Голые, неприкаянные места, без птиц и животных. Лишь жалкий вереск да лишайник росли на утесах. На вершине хребта Черский тщательно измерил его высоту, уточнил координаты.

– Нужно дать неизвестному хребту имя, – сказал он.

– Хребет Мавры Павловны, – предложил Расторгуев.

– Ну, уж нет уж! Я пока не заслужила такой чести, – запротестовала Мавра Павловна.

– Прусский хребет, – подсказал Генрих Дуглас. – Величественно и благородно.

– Наша экспедиция организована русской Академией наук, – мягко, но решительно возразил Иван Дементьевич. – И этим все сказано.

– А я вот придумал имя, – смущаясь, произнес Саша. – Здесь одни голые камни. А по-якутски наваленные камни называются Тас-Кыстабыт. «Перевал Тас-Кыстабыт». Правда, как сильно звучит?

Все согласились с предложением Саши.

За перевалом Тас-Кыстабыт появилась полноводная Нера – главный приток Индигирки. Нера спокойно несла воды между серыми гранитными гольцами. Река выравнивала своим течением долины, заполняя их галькой.

В долинах Неры путешественникам то и дело попадались «тарыны» – гигантские наледи. Наледи в несколько аршин толщиной тянулись по десять-двенадцать верст и не успевали растаять за лето. Было странно видеть у бледно-синего льда созревшую голубицу.

До Верхне-Колымска оставалось около трехсот верст. Дожди сменил густой белый туман. В его вязкой ускользающей белизне Черский не видел даже пальцев собственной руки, люди и вещи потеряли очертания. А в невидимом небе протяжно кричали табуны отлетающих птиц. Лебеди, дикие гуси, журавли все летели, летели, летели на юг, и казалось, не будет конца их перелету.

Степан стал собирать валежник и навьючивать вязанки на лошадей.

– Надо запастись дровишками, Иван Диментьевич. Скоро будет Улахан-Чистай. На нем без дров волком завоешь.

Черский поблагодарил опытного проводника. Всего лишь раз в жизни был Степан в этих местах, а вел караван решительно и уверенно, словно родился здесь.

Шестьдесят дней прошло со дня знакомства со Степаном, но он уже многому научил Черского. Это была наука жизни и непрерывной борьбы с природой.

Степан научил его читать звериные следы, угадывать травы по их запахам, разбираться в призрачных лесных тенях.

Он показал ученому, как ловить волосяными силками белок и разводить костер из отсыревших дров.

И как отыскивать тропу в плотном тумане по веткам лиственниц и определять стороны света по наклону стволов.

И как угадывать погоду по крикам кедровок, и сдирать парную шкуру с молодого олененка, и лечиться от цинги хвоей кедровника, и управлять вертлявым челноком на речных водоворотах.

Степан открывал ученому маленькие тайны сурового мира и человеческой жизни, полной бед и опасностей. Еще не пережив колымской зимы, Черский уже был подготовлен к ней Степаном.

Черский представлял себе, как трудно перенести первую зиму на Севере, когда день – сплошные белесые сумерки, пронизанные сухим морозом, а ночь – черный дымящийся океан, рассекаемый полярными сияниями.

Улахан-Чистай возникал из тумана медленно и незаметно – так возникают и утверждаются в реальной действительности призрачные образы сказок. Гольцы, батолиты, осыпи выдавливались из тумана и затвердевали в своем безмолвном величии. Чем выше поднимались путешественники на Улахан-Чистай, тем ниже опускался туман. Казалось, само небо стекало в ущелья, печальное и обессиленное от притяжения Земли.

С вершин сорвался ветер и выдул из ущелий туман. Черский увидел, наконец, Улахан-Чистай – широкое плато, обрамленное двумя горными цепями. Ни лиственниц, ни кедровника, даже ерника – карликовой березки не росло на Улахан-Чистае. Голые осыпи, мертвый седой гранит, белый ягель – олений мох. А ветер крепчал и позванивал, как бронзовый лист. Ветер задыхался от жалобных звонов и вдруг запел. В этом удручающем пенье Черский уловил и мрачные вздохи церковного органа, и посвист якутских стрел, и топот лошадиных копыт, и треск оленьих рогов.

Но все эти многоголосые звуки потонули в ураганном вое. Романтика кончилась, наступила реальность. Степан остановил караван. Путешественники кое-как поставили палатки и развели костер. Под ревущее пламя Черский уснул. Он видел удивительно ясные, но холодные сны – вершины неизвестных хребтов в тонком серебряном небе.

Он проснулся в снегу, окоченевший от холода. Лошади походили на изваяния, высеченные из мрамора, спящие спутники – на опрокинутые статуи, вьюки обратились в маленькие бугры. Сотни таких же припухших холмиков мерцали вокруг.

«Откуда они появились?» – подумал Черский, отряхиваясь от снега.

Он копнул ногой, и тотчас же со всех сторон стали взрываться и уноситься в воздух десятки таинственных бугорков. Черского осыпало мокрыми хлопьями, как цветами, оглушило хлопанье крыльев и тревожное гоготание. Захваченные снегопадом гуси опустились рядом с караваном и ночевали под снегом. Потревоженные гуси носились над Улахан-Чистаем, потом выстроились в клинья и пошли на юг.

– Счастливого пути! – закричал Черский. – Ни пуха вам, ни пера! – добавил он и рассмеялся.

Подошел Степан, тоже сияющий.

– Здорово, Иван Диментьевич? Намучились, бедные, а теперь снова айда – пошли!

– Нам тоже пора.

– А чо нам мешкать? Не дай те бог, если прихватит мороз. Потявкаем-почавкаем – и пойдем. А бояться от снега нам не приходится. Мы от снега привычные…

Через два дня Черский штурмовал третий хребет – Томус Хая. За ним начинался почти двухсотверстный спуск к реке Колыме. Караван шел по ее притоку Зырянке. От устья Зырянки было уже недалеко до Верхне-Колымска. Начались легкие морозы и, подбадривая, подгоняли путешественников.

Черский неутомимо ехал на своей низкорослой «якутке». Болезни не беспокоили его, несмотря на все тяготы путешествия. Жена и сынишка также хорошо переносили путешествие, а Генрих Дуглас не раздражал и не огорчал Черского.

Генрих работал наравне со всеми. Но был он плохим препаратором. За него добытых птиц и зверьков препарировала Мавра Павловна, а Саша без устали пополнял гербарий и спиртовал рыб. В зоологической коллекции уже имелись птицы пятидесяти шести видов.

Страсть к образцам горных пород полностью захватила Степана. На берегу Зырянки Степан принес Черскому бурый каменный уголь.

– Камень, а горит, – сказал он удивленно.

Черский сходил к залеганию бурых углей, осмотрел месторождение, записал в дневник координаты и с грустью сказал:

– Милый мой Степан! Наступит время, сюда придут люди, обживут суровые эти места. И поблагодарят того, кто нашел здесь каменный уголь. Тебя поблагодарят…

Степан крепко потер рукою затылок.

– Зарубку людям о себе было бы ладно оставить. Только я тут ни при чем. Я же и ни знал, чо уголь это, чо нет! Тебе люди скажут спасибо, Диментьич…

– Мы памяти людской не потревожим неслышными деяньями своими, – пробормотал Черский. – Чьи же это стихи? Неужели так слабеет моя память?

Утром Степан подъехал к Черскому и, показывая рукой на невысокий перевал, объявил:

– Кабыть, за тем перевалом Колыма-река.

Черский стиснул в пальцах поводья, наклонился над седельной лукой.

– Одолели! Две тысячи верст от Якутска до Колымы одолели. Шли по неизвестным местам, по местам, никем не исследованным. Одно это уже награда для географа. А впереди – новые дали, впереди – сплошные загадки и радости открытий.

И он повторил свое любимое изречение:

– Если бы люди не путешествовали, как бы узнали они о красоте и величии мира?