Текст книги "Контакт первой степени тяжести"

Автор книги: Андрей Горюнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– В палатках нет его!

– Костя, Константи-и-ин!

– Пожрать сготовил... Что за дела?!

– Да нет же, я ж ему определенно, совершенно четко сказал: не отлучаться!

– Вот странно. Ни записки не оставил, ничего!

– Ребята, судя по тому, какие угли, он отошел не более пятнадцати минут как!

– Да где ж пятнадцать – пять! Вон сук – только начал гореть. Мы ведь в костер ничего не подкидывали?

– Нет!

– Ну, так, значит, он пять минут назад был здесь.

– Пять? А куда он, за пять-то минут, мог деться? Все же как на ладони. Я спускался, смотрел: никого на стоянке не было.

– За Хамбол он не мог же улететь?

– Улететь не мог, а в «щеки» свалиться мог.

– Да что ж он – больной, что ль – шамовку сгонобобить, оставить, разложить и пойти самоубиться?

– Ну, значит, рядом, спрятался. Хохмит.

– Чтоб попугать? Едва ли! За такие шутки – массаж зубов.

– Да нет, он серьезнейший малый!

– Эй, Ко-о-ости-и-и-ик!

– А?! Слышали?!..Слыхали?!

– Да это эхо!

– Бо-о-ортни-и-ик......Ко-о-о-остя-а-а!!

– Давай пожрем, подождем минут двадцать. Человек мог и по делу, так сказать, отлучиться...

– Нет, братцы! Обед отложить придется. Разделимся на пары быстренько. И по секторам, начиная от костра, расходимся. Держа друг друга в прямой видимости.

– У нас сигнальные ракеты есть. Во! Пять штук.

– Давай!

Шипя, одна за другой в небо взлетели пять ракет...

– Ракеты! В солнечный день! Совсем мы, ребята, из ума что-то выжили.

– Давай ногами искать! – это верно!

* * *

– Мы так его и не нашли, – подвел итог инструктор. – Маршрут, естественно, был прерван. Троих послали за спасателями, шестеро оставшихся по тройкам прочесали всю округу – ничего. Спасательная группа через четыре дня пришла на вездеходе, еще три дня искали – ноль.

– Но выводы какие-то, наверно, все же были?

– Конечно, были. Но уже в Москве. Оргвыводы. Руководителя нашего дисквалифицировали. А он был уже кандидатом в мастера.

– За что?

– Одного оставил в лагере. А по инструкции – не меньше чем двоих следует оставлять.

– А что произошло, так непонятно и осталось?

– Три версии. Пошел к каньону, к «щекам». И там сдуру и сорвался. Несчастный случай.

– Нелепо.

– Вторая версия: медведь его задрал, а потом утащил.

– Следы борьбы, кровь?

– Нет, не было ничего такого.

– Тогда и это вряд ли.

– И третья версия. Какой-то беглый его отвлек, сманил в сторонку, да и пришил: за одежду, за документы, деньги. Но не успел ничем воспользоваться: мы слишком быстро пришли и спугнули его. На стоянке ведь все осталось нетронуто. Ну, кроме самого Кости.

– А где же труп этот беглый спрятал?

– Успел зарыть!

– В горах? Камень же под ногами – вы что, под мох труп засунете?

– Вы абсолютно правы. Меня самого все эти версии еще тогда, в восьмидесятом, не удовлетворяли. Что ж делать-то? Других ведь версий не было!

– Да. История! И как же вы потом, когда вернулись, какую гипотезу выдали в Москве его родителям – что рассказали, как объяснили? Совершенно не представляю!

– От этого судьба избавила нас, слава богу – за это хоть. Он, Костя, холост был. А родители его разбились насмерть на автомобиле за год приблизительно до этого. Такая вот волна.

– Вот тут район и закрыли?

– Нет. Его закрыли позже, через полтора года. В мае восемьдесят второго. После еще одной, совсем уж дикой истории. Вот, – инструктор показал Белову фото. – Это снимочек был сделан с вертолета. Палатка и разбегающийся веер следов на снегу.

– Занятно.

– Вы поняли, что именно вас поразило?

– То, что следы кончаются ничем. Как будто человек бежал, бежал по снегу и растаял в воздухе.

– Вот именно. Их было восемь человек. Студенты. Зимний поход. Зимний – это конец марта и весь апрель в Приполярье. Конец полярной ночи. Потепленье. Но снег еще хороший, наст, без подлипов... Ну, то есть еще не липнет к лыжам. Они урвались на недельку с лекций: проветриться, две сотни километров за пять дней было заявлено в маршрутной книжке. Одна палатка – шести-местка – ну, для тепла на восьмерых. И вот – на фото вы видите итог.

– И все исчезли?

– Просто все исчезли, именно. А хронология такая: они должны были закончить маршрут во второй половине дня, после обеда, первого апреля. В срок на контрольную точку они не вышли. На КСС, как и полагается, их еще трое суток ждали, до двадцати ноль-ноль четвертого апреля. Потом уж КСС объявила их розыск.

– КСС?

– Контрольно-спасательная служба, станция. Есть такие. Точнее, раньше были. Приехали вы из города, допустим, сюда, в эту глушь – сначала, первым делом, в КСС – зарегистрировался, получил рекомендации, прогноз погоды, если таковой имеется, отметился по срокам – все, пошел. В КСС знают, на каком ты маршруте, куда идешь и когда должен выйти. Вот. Когда выходишь с маршрута – снова в КСС обязательно, в ту или уже в другую – зависит от маршрута. Отметился – очень хорошо, это все: значит, ты вышел. А КСС тебе в маршрутной книжке штамп лепит – подтверждая прохождение. Тебе разряд на этом основании потом присвоят в твоем родном городе. КСС еще как бы и контролирует, подтверждая, что ты на самом деле ходил по заявленному маршруту, а не на вокзале в буфете пьянствовал. Такая кухня, словом...

– Понятно.

– Так вот. Прошел контрольный срок у них, но сразу, конечно, никто не зачесался. По правилам, впрочем, есть запас, три дня – на случай непредвиденных задержек. Хорошо. Три дня прошли – они не вышли. А это уже худо! Ну, вызвали вертолет, полетели по маршруту. Нашли! Нашли их в этой точке, вот. В нашей же, как вы поняли. Точней не их самих нашли, а то, что вы видите на снимке: палатку и следы.

– Нет, непонятно, что произошло. – Белов пожал плечами. – Очень это странно.

– А видите, на этот снимок гляньте – палатка вся изрезана ножами...

– Снаружи?

– Изнутри! Их что-то испугало внутри палатки, вот что интересно! Они ее вспороли практически одновременно, разом – тремя, нет, даже четырьмя ножами, и – врассыпную. Все бросились, заметьте, в разные стороны от палатки. По двадцать-тридцать метров пробежали и исчезли.

– Странно, что не развязали, а вспороли.

– Так ведь – вы еще не вполне, видно, поняли – зима же! Зимой палатку знаете, как конопатишь! Чтобы тепло не вытекало. Минут пять утром открываешься. – Инструктор помолчал. – Разрезали – это значит, хотели очень быстро. Ни с чем не считаясь. Буквально вылететь наружу. И вылетели. Побежали. И улетели... Вообще. – Инструктор вновь задумался. – Палатку, да единственную, располосовать зимой? На то должны быть основания. И не простые, а очень веские.

– Ну, например, угроза быть похороненными под лавиной.

– Здесь? Лавина? На ровном месте? В лесотундре?

– Но рядом вот возвышенность, ну на которую вы лично забирались?

– Да это сопка, считайте. Она совсем пологая. Уклон не больше пятнадцати градусов. Если б не курумник – играй в футбол. Какая тут лавина, к черту! С нее и на лыжах-то не очень прокатишься.

– Землетрясение, может быть, было, нет? Или грохот взрыва, далекой лавины, еще что-то подобное?

– В палатке землетрясение вы проспите и не заметите. Тем более если верст двадцать отмахал за день на лыжах. Да под тридцатипятикилограммовым рюкзаком.

– Ну, что-то испугало их в темноте?

– Что что-то испугало – это точно. Святая правда. А что до темноты, так это вы бросьте. Конец марта, весна. Равноденствие уже было, и солнце не заходит. Густые сумерки в любое время суток. Начало полярного дня.

– Ну, хорошо. Чего они конкретно испугались, теперь-то уж не спросишь у них. Но куда потом подевались? Фантастика!

– Вот к этому все и пришли. И кончилось на этом.

– А следствие?

– Какое следствие?

– Погибли люди!

– Дело о гибели или убийстве, по нашим законам, может быть заведено только лишь при наличии тел, трупа или трупов. Здесь же всего-навсего – загадочное исчезновение. На этом официальные инстанции и успокоились.

– На чем – «на этом»?

– Ну, на том, что вроде шутку они такую учудили. Ведь это было первого апреля, – маршрут они уже заканчивали. Ну и, вроде того, сговорились шутники заранее с каким-то вертолетом. Он их и забрал. Палатка старая, не жалко было разрезать шутки ради. Специально и искромсали ее – для эффекта.

– Нет, в это я, честно говоря, совершенно не верю! А родители? Неужели они этим удовлетворились? Я бы, вот случись с моим ребенком...

– Вы-то – может быть! А эта группа состояла из воспитанников интерната «Интеграл». Существовало такое учреждение для одаренных в математике, вроде как школа-вуз: со всей страны собирали таланты. Из детдомов, сироты, «отказные», ну и так далее. У двух потом родители нашлись, нарисовались. Алкаши бомжастые. Хотели что-то слупить с интерната. Компенсацию за потерю будущих кормильцев, что ли? Словом, анекдот! Таким, конечно, не до истинных причин пропажи. Так что единственный итог – закрыли район.

– Все ясно.

– А вы, я чувствую, туда собрались сами?

– Не исключаю этот вариант. Друга найти надо же – вы не считаете?

– Надеюсь, вы туда не в одиночку намереваетесь отправиться?

– Могу вас взять в компанию. Финансовые вопросы я, разумеется, беру на себя. Хотите?

– Ну, нет! Я там уже бывал. Достаточно. А вы начали, мне помнится, что ваши дети вроде туда собрались. Надо их отговорить. Да? А вас кто будет отговаривать? Я?

– Меня некому отговаривать. Я холостой. Детей на самом деле никаких пока нет, хотя пора бы. Даже собак, кошек, попугаев, рыбок не имеется.

– Ну, а родители?

– Отец-мать умерли давно.

– А у него, у вашего друга? Который пропал? О нем что, кроме как вам, и позаботится некому? Или вас его родные на эти поиски ангажируют?

– Нет. Он был воспитан в детском доме. У него тоже – никого нет.

– Ну, вам двоим тут и флаг в руки. – Инструктор грустно улыбнулся и развел руками. – А что я вам еще могу сказать? Ведь вы и сами все поняли, я надеюсь?

* * *

Ключ повернулся в замке, и Белов не спеша вошел в свою квартиру. Скинул плащ. Прошел на кухню, поставил чайник. Открыл в прихожей дверцы антресолей и кладовки. Вот он, рюкзак. Так до сих пор и не разобрал его, с августа. Грязные рубашки, трусы, носки – в полиэтиленовом мешке, все это в ванную, на пол, рядом со стиральной машиной. Так. Это палатка. Котелок. Топорик. Крючья для костра. Штормовка. В чистке не была. Хоть после летнего вояжа, но сойдет. А джинсы чистые. Два свитера. Вот этот лучше. Шерстяной. Кроссовки? Да, в поезд. А в лесу – унтайки. Там снег, наверно, выпадал уж пару раз, небось. Спальный мешок. Так. Пара свечек. Веревка с карабинами. Носки. Две пары шерстяных и пара синтетических. Сойдет. Одна неделя – хватит. Спички. Зажигалка. Теперь пожрать. Тушенки шесть банок. Десяток бульонных кубиков, кофе, сахар, чай...И мыло? Ладно, мыло. Полотенце? Лишнее. Гречки килограмм. Спагетти? Пара упаковок. Нет. А, ладно, в коммерции куплю, прямо на вокзале. Консервы? Рыбы пару банок. О, соль! Чуть не забыл! Смешать соль с перцем для компактности. И это все. Ну, нет, не все. Накидку-пленку. Мокрый снег вполне возможен. А сапоги? Болотники? Да нет, болотники только затянут. Проще каждый вечер сушить обувь у костра. А ноги мокрые – это не смерть. Главное, чтобы не мерзли, не отморозить. Нож. Фонарь. Иголки-нитки. Бинт. Аптечка. Йод? На месте. Пластырь. Почти все. Еще одно... – Белов задумался. – Это, конечно, риск, но лучше б взять.

Он прошел в комнату и, запустив руку за картину, висящую на стене, с минуту манипулировал рукой – там, за картиной.

Рука вернулась с пистолетом Макарова.

* * *

Самое забавное, что этот пистолет подарил ему Борька. Давным-давно, еще в годы розовой юности.

В тот год – это было где-то в семьдесят седьмом, кажется – Борька колесил летом в окрестностях Поленова, на Оке. Ездил в Пущино, рисовал в Приокско-Терасском заповеднике. Попутно, разумеется, он зацепил и матрешку лет двадцати пяти, жительницу города Серпухов. Она там где-то подрабатывала летом в доме отдыха. Борька склеил ее так, без дальних прицелов и серьезных намерений, в качестве грелки, запарить перед сном карасика. Мимолетный летний роман.

Лето, понятное дело, кончилось. Любовь тоже пожелтела, засохла и облетела. Борька упаковал этюдник, сложил кисти-краски, проводил Валю – так ее звали – до дома, до Серпухова, попрощался, обещал не забывать-писать-навещать и скрылся в московском направлении.

Так как жениться он, конечно, не обещал, а детей вроде бы тоже ждать не приходилось – Борька всегда был предельно аккуратен и корректен в этих ситуациях – история эта, конечно, забылась уже к середине сентября.

Борис был уверен, что расстался с Валентиной навсегда.

Но ошибся.

Зимой, в феврале уже, совершенно внезапно, эта, казалось бы, напрочь отыгранная пластинка вдруг заиграла опять.

Они сидели в тот вечер – человек шесть – у Сашки Аникина, пили водку. Время было уже позднее, Борис слегка и всхрапнул уже за столом. Он в тот вечер загрузился немного выше ватерлинии. Ну, спит человек – ладно.

Вдруг он чухнулся, будто его кто толкнул изнутри:

– Ребят, я сейчас в Серпухов поеду!

– Опух, что ли? Время ж, глянь, – десять вечера.

– Ты знаешь, мне сейчас приснилось, что Валька, помнишь, я рассказывал, ну эта, летняя любовь. Приснилось, что она стоит в своем подъезде и целуется с каким-то мужиком...

Все расхохотались.

– Ну, ты даешь!

– И что? Как целуется-то – хорошо?

– А твое-то какое дело? Тебе-то что?

– Я, ребята, этого допустить не могу!

Он встал и начал одеваться, заметно покачиваясь.

– Слушай, ты на ногах не стоишь. Куда ты?

– Поеду в Серпухов.

– На чем?

– На электричке.

– Да ведь одиннадцатый час уже! Ночь.

– Ничего! Последняя электричка в полдвенадцатого отходит. Даже в первом часу еще есть.

Как они ни пытались его отговорить, Борьку закусило. Ни логика, ни просьбы не помогли. Тренихин начал отмахиваться, потом попер на входную дверь танком-штопором и отвалил в направлении Курского вокзала.

Что произошло с ним потом, Белов узнал на другое утро, когда Борис вернулся в Москву неузнаваемый – черный, как негр, хуже трубочиста, как будто он искупался в озере черной туши.

До Серпухова он добрался без проблем. Почти без труда, поблуждав минут сорок, нашел Валин дом. В ее подъезде, на лестнице никто не целовался – было уже два часе ночи. Он позвонил ей в дверь. Дверь открыл отец Вали. После некоторой дискуссии с отцом появилась и сама Валя:

– Что случилось?

– Ничего не случилось.

Борис сразу приступил к допросу, не имея на то ни малейших оснований:

– Ты чего сегодня вечером делала?

Однако никакого «криминала» в ее действиях нельзя было усмотреть. Она пришла после ночной смены, поела, постирала и завалилась спать рано – около семи вечера.

– А кстати, – сказала она, – как странно: ты мне как раз сегодня приснился. Мне приснилось, что ты здесь живешь, на соседней улице. И еще приснилось, что мы стоим здесь, в подъезде, у окна, на лестнице и целуемся, как летом. А за окном снег идет.

Понятно, что весь следующий час, часов до трех ночи, они целовались уже наяву в этом самом подъезде, у этого самого окна на этой самой лестнице. Пока у отца Валентины не лопнуло терпение. Он вышел и понес. Они расстались, думая, что до завтра.

Они ошиблись.

Борька пошел к вокзалу, так как спать в подъезде неудобно, а на улице – холодно. На вокзальной площади в это время приключился пожар – Тренихину вообще в жизни неимоверно везло на огонь и пожары. Загорелся какой-то клуб или еще что-то бесхозное и общественное. Борька остановился, глядя на разгорающееся здание, закурил. Вдруг кто-то сзади схватил его за рукав:

– Ты поджег?

Он оглянулся. Его держал мент – в добротном овчинном полушубке, с оголенным стволом. Пистолет?! Борька мгновенно смекнул, что история оборачивается плохо. Документов с собой не было. Что делает он здесь, в ночи, в Серпухове? Он и сам представлял это теперь довольно туманно. Причина и следствие существовали в какой-то странной сцепке, менялись местами, не разделялись. В околотке, дыша перегаром, еще труднее будет объяснить необъяснимое.

Мент был настроен решительно:

– Пошли!

Борьку охватило какое-то чувство глубочайшего отчаяния вперемешку с классовой ненавистью: мент был в таком замечательном светлом овчинном тулупе!

«Эк тебя Родина одела!» – мелькнуло в голове у Бориса, и в тот же миг, рефлекторно, он так впаял менту в чмокало, что кожаные подошвы ментовских валенок только мелькнули в свете пламени все более разгоравшегося клуба.

На бегу, не останавливаясь, он подобрал вылетевший из руки милиционера «ПМ», – чтоб тот, очухавшись, не саданул ему вслед, между лопаток – от большого ума. Куда? Куда бежать в пустом ночном городе? Понесся к зданию вокзала. Но на вокзале провинциального города разве затеряешься в четыре часа утра? Он миновал перроны и рванул к аккумуляторным путям, в тупики. Слыша свистки, топот и мат погони, еле залез на какой-то товарный вагон, предполагая тут и залечь.

Вагон, доверху заполненный антрацитом, оказался без крыши. Прекрасно понимая, что ему светит приличный срок, Борис попытался закопаться в ледяной смерзшийся уголь.

Конечно, его бы нашли наверняка через десять минут.

Но спас скорый, отрезавший погоню. Спасло и то, что товарняк с углем сразу после прохода скорого тронулся в сторону Москвы. Однако спасение от серпуховской милиции едва не обернулось смертью от холода и ветра. Борис не сдох только потому, что, разодрав в клочья рукава и руки – едва ль не до кости – закопался в антрацит по шею. Так и доехал до стадиона «Торпедо» в Москве: уголь везли на ЗИЛ. Поняв, что поезд уже в Москве, Борис с трудом вытащил свое тело из угля и слез, едва не сломав замерзшие до остекленения ноги. Пешком приперся к Белову. Вымылся, отогрелся, переоделся. Подарил трофейный пистолет – захваченный в честном рукопашном бою.

* * *

Зная, что пистолет никто не трогал, он все же проверил: заряжен – о'кей!

Он повернулся с пистолетом в руке и остолбенел: за его спиной, на кровати лежала Лена – раскинув руки, голова с кровати свисала набок...

– Леночка! – Он бросился к ней.

Она, проснувшись и увидев его с пистолетом в руке, закричала от ужаса.

– Ты что здесь делаешь?

– Ждала тебя. Заснула.

– Зачем ты с пистолетом?

– А? Да просто так.

– Откуда он у тебя?

– Купил.

– Сегодня?

– Да нет! – он опустил ствол. – Пойдем на кухню, чайник кипит...

– А знаешь, что мне снилось!? – Встав с постели, Лена сразу ожила: – Чудеса!

– Чудеса?

– Ты просто не поверишь! Мне снилось, что мы завтра обвенчаемся.

– Едва ли мы завтра обвенчаемся, – сказал Белов, запихивая пистолет в рюкзак. – Я уезжаю.

– ...А я в детстве, если что случалось, всегда ложилась спать и накрывалась с головой.

– Мне это не помогает. У меня другая особенность: любой кирпич, который может упасть на голову, обязательно падает именно на мою голову. Как только меня хватятся – сразу объявят в розыск. А хватятся меня, думаю, не позднее чем завтра с утра. Ты это учти. Я не шучу.

– Возьми меня с собой, Коля!

– Да брось, пожалуйста!

– Я, знаешь, тоже по лесу могу. А что? Я не боюсь.

– А я – боюсь. – Он был вполне серьезен. – Считай, что я умер уже. Так будет проще.

Они помолчали.

– Ты, Коля, очень резко изменился, знаешь?

– Догадываюсь. Да и, если честно признаться, было ведь отчего измениться-то.

– И оттолкнул сегодня меня. Зачем?

– Я думал, что я ясно объяснил зачем.

– Нашел, наверное, другую себе дуру?

Белов едва не поперхнулся кофе, хотя и понимал, что Ленка просто придуривается по обыкновению.

– Ты подкинь-ка завтра Власову, ну следователю, эту мысль. Завел себе другую, а Борьку пришил из ревности. Отравил, в мешок и в колодец. Ему как раз не хватает конструктивных идей.

– А где ты был весь день, пропадал? Ну, вот скажи!

– Сначала я сходил в мастерскую к Борьке. Там состоялась содержательная беседа со старыми знакомыми, соседями, местными, ты их не знаешь.

– А зачем ты туда ходил?

– Проверить. Проверил. Борька туда не заходил. Но зато там теперь живет Власов, следователь.

– Как живет?

– Как собака. Сторожит. Дрыхнет. Лает.

– У тебя не поймешь – когда ты шутишь, а когда всерьез говоришь.

– С тобой тоже общаться – не сахар. Но я говорю в данном случае чистую правду.

– А что ты делал потом?

– Потом я похрюндал в турклуб на Таганку. Приятно побеседовал там с инструктором насчет тех мест золотых.

– И что он сказал?

– Места, сказал, отличные. Воздух изумительный. Дорог особых нет, но зато холодной воды под ногами – залейся... Погода в это время года – дрянь порядочная. Одним словом, не скажу, что он меня очень обрадовал.

– Ты с ним что – четыре часа беседовал?

– Нет, не больше часа. Потом, ну, по дороге домой, к адвокату заглянул, к нотариусу. На метро по кольцевой часок покатался, подумал, поразмышлял. Вот и все.

– Вот врешь-то. Ты – и на метро катался!

– Ну, хорошо. – Белов чуть грустно улыбнулся. – А если я скажу: ходил в кино, в баню, на скачки – ты поверишь?

– Нет. Я тебе больше совсем не верю. Ты был такой сердитый, когда подкрался ко мне с пистолетом.

Белов не выдержал и рассмеялся:

– Я был не сердитый. Я был испуганный, Лена! Ну что тебе еще наврать, чтоб ты поверила?

– Скажи, что ты меня не любишь.

– Я тебя люблю.

– Тогда скажи мне правду.

– Я кроме правды ничего не говорю.

– Скажи мне самую главную из правд.

– Пожалуйста. Мне сорок два, Елена.

– Да. Это правда.

– А тебе нет еще и двадцати-то двух. Но это полбеды. Хотя и главная, конечно, половина беды. Вторая половина состоит в том, что я уж слышу четкий лязг зубов моих коллег. Они уже ко всем собакам пришили вешалки.

– Не понимаю ничего: собакам – вешалки?

– Чтоб их повесить на меня. Всех собак. И даже если Борька и найдется, в чем, увы, я больше не уверен, то и тогда потянется за мной, что «то ли он украл, то ли у него украли, не помню точно, но помню, что что-то такое было».

– Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.

– Не понимаешь потому, что я тебя вдвое старше. И мы часто говорим с тобой на разных языках. Скажу попроще: через полгода я уже буду торговать матрешками в Измайлово или рисовать портреты в вестибюлях дорогих ресторанов.

– С чего бы это?

– С того, что есть очень мощные группировки, которые мгновенно воспользуются случаем, чтобы отодвинуть меня от всех кормушек. Когда был Борис, мы были с ним в паре сильны. А теперь – сама понимаешь. Но это меня не очень страшит. На самом деле я боюсь другого. Того, что к весне я буду сидеть. Сидеть и ждать суда. Не здесь сидеть, а в тюрьме. А потом, посидев годок-другой в ожидании правосудия, ты уже не сможешь не оказаться виноватым. Пока все так и развивается: по самому поганому варианту.

– Но ты же ни при чем?

– Конечно. Те все, кто «при чем», не по тюрьмам сидят, а в секретариатах, коллегиях да в президиумах.

– Ничего не понимаю – что ты несешь?

– Я просто разнылся, прости! Хватит ныть, Белов! Ничего. Побарахтаюсь еще!

Он встал.

– Вернусь, – тогда и поговорим, – одевшись, он взял рюкзак. – Будет звонить, спрашивать – приеду в первых числах октября.

– Коля! – Она бросилась ему на грудь.

– Прости, – он ее обнял. – Прощай.

– Прощай?!

– Лучше учись. Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни...

– Коля!

– Все. Пока!

Он вышел и закрыл дверь.

Он подумал, что, может быть, они больше уже не увидятся никогда. Однако ошибся – судьба слишком коварна, чтобы следовать твоим предчувствиям.

Судьба не любит идти на поводу. Но ей, судьбе, присуще и некое чувство юмора.

Подслушав разговор и прочтя их мысли, судьба усмехнулась и тут же начертила им линию жизни на ближайшие сутки.

Она осталась довольна своей работой, потому что уходящему Белову и в голову не могло в этот момент прийти, что завтра, в полном соответствии со сном его дражайшей Елены Синицыной, им предстоит обвенчаться.

* * *

Иван Петрович Калачев наконец-то нашел бригаду проводников, которые двадцать четвертого августа опекали вагон номер девять поезда пятьдесят девять Шарья – Москва.

Бригада состояла из двух проводниц – Маши с Наташей.

Калачев познакомился с ними прямо в вагоне, стоящем в отстойнике станции Москва-третья в ожидании очередного рейса в Шарью.

– Скажите, пожалуйста, кто-нибудь из этих людей не покажется вам знакомым? Был кто-то из них пассажиром вашего вагона? Не узнаете ли кого-нибудь, словом?

– Вот и вот, – безошибочно и быстро выбрала Маша фотографии Белова и Тренихина.

Калачев смешал фотографии, перетасовал, разложил их вновь и пригласил из коридора Наташу.

– Вот этот с вот этим ездили. Точно! – Уверенно и правильно указала на фотографии Белова и Тренихина Наташа.

– Отлично!

Калачев посадил проводниц напротив себя.

– А вы не помните случайно – куда они ехали – в Москву или в Шарью?

– В Москву, – ответили проводницы почти хором.

– От самой Шарьи?

– Нет. Они сели в Буе, – сказала Маша.

– Ты что – в Данилове! – возразила Наташа.

– Так все же? – Калачев взглянул им в лица, прервав запись.

– Да в Буе, точно! – уверенно сказала Маша. – Ты вспомни, – повернулась она к напарнице. – Они садились, вот когда поймали жулика в седьмом, в купейном, ну, у Светки! Помнишь, выводили? В наручниках? Вот тут они и сели. В Буе.

– В Буе, в Буе! – согласилась Наташа. – Точно.

– А вот еще вопрос вам, девочки, на засыпку. К ним, к этим, кто-нибудь входил в купе вот, после Буя? Случайно не видали?

– Конечно, видели! – сказала Маша и тут же осеклась, почувствовав резкий толчок ноги Наташи.

– Прекрасно! Что вы видели? – оторвал от записи взгляд Калачев, не заметивший тайного сигнала. – Кто же заходил?

– Да бригадир наш заходил, начальник поезда, – довольно неумело соврала Маша. – Ефим Михайлович...

– Они с ним пили? С Ефим Михайловичем?

– Только не хватало!

– Что вы!

– Ой ли? – усомнился Калачев.

– Да наш начальник поезда не пьет!

– Да быть не может, девочки! – еще больше усомнился Иван Петрович. – Чтобы начальник поезда, да и не пил!

– Не может. Нечем. У него желудок вырезан.

– Язва была. От пьянства, кстати.

– Теперь не пьет совсем! Только на праздники.

– А что ж тогда он заходил?

– Он просто проверял, он ко всем заглядывал.

– Он часто ночью ходит. Все бригадиры сейчас проверяют.

– Он начальник поезда или все же бригадир?

– И то и то.

– Он совмещает. А ночью ходит – «леваков» ловит.

– Билеты дорогие сейчас стали, плацкарт, общий забит, а СВ почти всегда идет полупустой.

– Ну и есть соблазн у нас такой...

– У вас?

– Да нет, вообще – у всех проводников.

– Да ты за всех не говори! Есть и шибко честные товарищи... Встречаются.

– В общем, он прошел, глянул по купе по всем проверить, товарищ следователь, – не решили ли мы с Наташкой прокатить кого-нибудь зайцем, от Буя до Секши...

– До Секши? – заинтересовался Калачев и стал листать свою записную книжку. – До Секши, говорите?...

Воспользовавшись тем, что следователь отвлекся, Наташа еще раз толкнула напарницу – вдвое сильнее на сей раз.

– До Секши, да... – нашел соответствующую запись Калачев. – Так что – до Секши-то?

– Да это просто я к примеру. После Буя будет Секша. А так какая разница: от Галича до Лопарева, от Ней до Поломы – пустил, подвез и заработал. Вот. А Ефим Михалыч смотрит. Проверяет.

– Особенно ночами.

– Ну, ясно. – Калачев кивнул. – А вы не помните случайно: какого числа они ехали в Москву?

– Ну... Давно уж. Это, по-моему, было в августе. В конце.

– А поточнее вспомнить не сможете?

– Сейчас попробую, – кивнула Наташа, доставая тетрадку. – Вот август. Расписание. В Москву мы ехали двадцать второго, двадцать четвертого, двадцать шестого, двадцать восьмого и тридцатого. В один из этих дней.

– Ну, а еще точнее?

– Точнее едва ли сейчас получится. Понимаете, конец августа, пассажиропоток большой, все едут к первому сентября, с детьми. Конец августа, да еще зимние каникулы тоже вот, голова идет кругом.

– А вы же вот что можете... – Наташа оживилась. – Вам их фамилии известны?

– Да.

– Ну, прекрасно! Сейчас билеты в кассах продают ведь по паспорту... Вы обратитесь на вокзал. Они запросят Буй, и по фамилиям вам скажут – когда билеты они покупали и на какое число. И это будет точно.

– Дельно, – кивнул им Калачев и встал. – Я так и сделаю. Ну ладно, девочки, простите, что отвлек, спасибо за беседу. Сухой остаток – эти двое ехали от Буя до Москвы и до Москвы доехали оба?

– Да, да! – кивнули обе.

– Из посторонних к ним никто не заходил?

– Нет, нет!

– И распивать – ни с кем не распивали?

– Что вы, что вы!

– Все. Это все. Удачи вам. Счастливого пути!

* * *

Наблюдая сквозь окно вагона, как Калачев, минуя стрелки, удаляется вдоль тупикового пути к вокзалу, Наташа процедила напарнице:

– Ты б ему еще сказала, что мы им две бутылки водки за сорок баксов втюрили.

– С закуской же! – напомнила ей Маша. – Это же, считай, комплексный ужин!

– Ты все же дура, Машка, набитая!

– Да просто не спала всю ночь! Устала как собака.

– Вот я и говорю – собачье помело у тебя, а не язык.

– Тогда ты с ревизорами разными сама и разговаривай! А то меня сначала к ним сунешь, а потом все поправляешь – из-за моей спины – легко это, я понимаю!

– Ага! Не будь меня, так ты б, Машка, давно б уже сидела!

* * *

По дороге на вокзал Белов зашел на почту.

– Два письма. Заказное и ценное.

Первое, заказное, было адресовано Власову В. А. в прокуратуру, второе – ценное он отправил на свой же адрес и почти самому себе: «Белову Н. С. для передачи Елене Анатольевне Синицыной». И это письмо было внушительных размеров – формат А4.

– Раз ценное письмо, нужна опись. Вскройте, предъявите. Что в нем?

Белов вытащил из незаклеенного конверта документы, которые он оформил еще вчера по дороге из клуба домой.

– Пожалуйста, вот посмотрите: это генеральная доверенность, тут просто – письмишко небольшое...

«Сейчас заклеят конверт, и письмо уйдет, отслоится от него, заживет своей жизнью, – подумал Белов. – Ушедшее письмо уже не вернешь. Отправление письма – это всегда поворотный пункт, пройденная развилка кусочка жизни...»

– А это что еще у вас? – спросила сотрудница почты, заполнявшая опись.

– А это мое завещание, – ответил Белов.

* * *

Выйдя из метро, Белов повернул направо, прошел сквозь строй торгующих всякой всячиной пенсионерок, двинул к суточным кассам поездов дальнего следования.

Внезапно дорогу ему преградила цыганка:

– Остановись на секунду. Сказать тебе надо одно...

Обычно Белов начисто игнорировал цыганские выпады в свой адрес в общественных местах – просто отмахивался молча, продолжая движение. Он знал как дважды два, что остановиться и вступить в беседу с золотозубыми – это мгновенный абзац, смерти подобно.

Но тут, видно, нервы не выдержали напряжения последних дней. Он сбавил ход.

– Что тебе? Ну? – бросил он на ходу.

– Важную вещь хочу рассказать тебе... У тебя, я вижу, любовь была. Большая любовь... Светлая. Сам ты хороший человек, вижу. Друзья твои тебя подвели...

Еще два дня назад Белов не стал бы и слушать дальше весь этот бред: очевидно, что у сорокалетнего хорошо одетого, высокого, представительного мужика определенно была любовь. Любовь бывает только большая. И обязательно светлая. В наличии маленькой и темной любви не признается ни одна собака. Все люди считают самих себя хорошими. У всех есть друзья, которые неизменно подводят – разносят сплетни, из зависти гадят за спиной, совращают жен, отбивают любовниц, не возвращают вовремя долги.