Текст книги "Тень Феникса (СИ)"

Автор книги: Андрей Горянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

К вечеру вонь от мертвых тел стала уже невыносимой, и в небе над полем битвы к этому времени уже кружили огромные стаи падальщиков, привлеченных запахом мертвечины. Солнце высушило грязь, превратившуюся за день в непробиваемую броню, и от вчерашних осадков не осталось ни капли. К вечеру следующего дня, когда запах уже не просто выбивал слезу, но и мешал дышать, в ночное небо Сардайской пустыни поднялись клубы жирного черного дыма, и тьма вспыхнула десятками костров, в которых души павших очищались от оков бренной плоти. Кто-то говорит, что в пламени погребального костра можно разглядеть ускользающую в Чертоги душу. Я же, среди тысяч не разглядел и одной. И почему-то мне кажется, что причиной тому стал отнюдь не жирный вонючий дым, закрывший собой всё небо до самого горизонта.

Оставшиеся в живых инквизиторы полукругом собрались вокруг Августина, который нараспев читал отходную молитву. Голос у него был хриплый, но сильный, разносящийся по округе, казалось, на многие мили. Все остальные скорбно молчали, в особенности восемь сотен бывших воинов Гордиана, с опасением поглядывающих на обезображенные стервятниками лица своих командиров, единственных, кому Цикута отказал в последней милости. После Первого инквизитора молитву подхватили и остальные, но вышло как-то не очень: тихо и вразнобой, будто шелест опавшей листвы. Настроение было подавленным у всех, кроме уштаров, обошедшихся малой кровью, и мне сложно было представить, как Августин собирается вести этих людей дальше, обещая еще большие жертвы. Но ему, вероятно, было не до этого: почерневшее лицо его горело фанатичным огнем еще более ярким, чем погребальные костры. Когда всё закончилось, я всё-таки решился подойти к нему, оставшемуся одиноко стоять посреди пепелища.

– На твоём лице видны нехорошие мысли, – не повернувшись даже в мою сторону, тихо произнес Августин, – тебя терзают сомнения? Думаешь ли ты, что все эти смерти были напрасны?

– Наше воинство только увеличилось.

– Я рассчитывал на большее. Антартес, к сожалению, не всем явил свою волю.

– В пылу битвы, особенно, когда вокруг кружит уштарская конница, узреть его волю, наверное, не так просто.

– Я слышу в твоих словах насмешку.

– В твоём новом войске царят упаднические настроения, и это видно даже невооруженным взглядом. Все, кто был предан тебе, и кто составлял костяк былой мощи, погибли, а вместо них пришли варвары-федераты и перебежчики, пострашившиеся смерти. Я просто высказываю свои опасения по поводу…

– Не так давно я уже говорил тебе: всё предопределено Им еще задолго до того, как мы родим в своей голове очередной план касательно будущих действий. Да, в этой битве мы сломали хребет армии ордена, собранной, вероятно, из остатков гарнизонов и списанных ветеранов, но иного пути попросту не было. Когда война закончится, вернувшиеся воины закроют эти бреши. Зато сейчас попросту не найдется силы, способной остановить нас, и всё, что нам остается – пойти и навести окончательный порядок, поразить сердце гидры, пока у нее не отросли её головы. Дорога на Стаферос наконец свободна.

– А ты не думал, что имперским наместникам не придется по вкусу нахождение на их землях федератов? Если так, уштары не пройдут к столице. А те, кто прежде сражался за Гордиана, вполне могут снова поменять свои убеждения. Тогда у тебя останется только три десятка человек, половина из которых – раненые.

– Ты слишком плохо разбираешься в сложившейся политической ситуации, чтобы делать такие выводы. Скоро мы объединимся с силами приората Соломона и нашими сторонниками из тех частей инквизиции, что не ушли за фронт.

– А как ты планируешь привести к ответу членов совета из капитула Стафероса? Разве император допустит его штурм прямо посреди столицы?

Вместо ответа Августин только улыбнулся, повернув ко мне взгляд своего единственного здорового глаза.

– Я вижу, тебя терзают сомнения, и это нормально. Но ты слишком долго копишь свои вопросы, пренебрегая моим доверием, и в собственных умозаключениях успеваешь уйти слишком далеко, позволяя росткам этих сомнений прорости и дать обильный урожай.

В этом Цикута был совершенно прав. Как только я отдалялся от него, меня неизменно одолевали сомнения касательно правильности всего происходящего. С меня будто спадали его чары, застилающие глаза и мешающие взглянуть на правду. Влияние инквизитора на меня было совсем иным, тогда как все прочие попавшие в поле его притяжения, навек оставались его рьяными сторонниками. Мне же хватало одного дня, чтобы обрасти вопросами. Теперь, снова оказавшись подле него, я почувствовал былую уверенность.

Наверное, отчасти именно этим я и заслужил его внимание. Я никогда не следовал за ним слепо, как другие, и неизменно подвергал сомнению его действия, которые в ряде случаев он объяснял только «волей Антартеса». И все так же неизменно я соглашался со всеми его доводами, впрочем, с каждым разом это выходило всё легче и легче.

Той ночью мы проговорили еще долго, до тех пор, пока тела павших не превратились в пепел, а на востоке не забрезжил первый луч восходящего солнца. Мы говорили о битве и о моих видениях, страстное желание высказаться и быть понятым наконец утихло. А когда совсем рассвело, мы двинулись в путь, прямиком на Стаферос.

Приор Соломон успел собрать внушительный отряд поддержки со времен нашей так и не состоявшейся встречи по пути к Клемносу. Старейшина одного из богатейших приоратов привел с собой по большей части наёмников и некоторое количество «небезразличных граждан», ответивших на его призыв. Всего пять сотен клинков, сотня из которых прибыла конно. С Августином они встретились как давние друзья, сердечно обнявшись, избежав только многократных лобызаний, приличествующих в подобных случаях. Вести и слухи о победе Цикуты тем временем облетели едва ли не всю империю и, вероятно, были многократно приукрашены, тем ярче, чем дальше они распространялись от места события. Император тем временем безмолвствовал, что, по общему мнению, было хорошим знаком.

За две недели пути я успел в достаточной мере пообщаться с оставшимися в живых инквизиторами, ушедшими за Цикутой в Альбайед, и последние сомнения окончательно выветрились из моей головы. Весь мир будто сошел с ума, и я присоединился к этому сумасшествию. Как жаль, что я тогда и не подозревал, что именно стоит за всем этим, и откуда тянуться нити, заставляющие кукольные фигурки плясать. Война за истинную веру, за Феникса и орден! Вот чем я был увлечен. И даже слова Цикуты, многократно мне указывающего на подоплеку этой междоусобной войны, не возымели должного эффекта, потому как впереди победителей ожидала награда. В скором времени враги ордена будут наказаны, и всё станет действительно хорошо. Так же думали и все остальные. Все, кроме самого Цикуты и, вероятно, приора Соломона, для которого все положенные на алтарь победы жизни значили не больше, чем грязь под ногтями. Я был среди тех, кто победил, и тех, кто в скором времени получит свою долю в общей добыче. Это было самое главное. Не всем, однако, суждено было разделить эту радость, поскольку на проверку всё вышло совсем не тем, чем казалось прежде.

По пути к Стаферосу к свите нового претендента на пост Великого магистра примкнуло ещё по меньшей мере восемь сотен воинов, готовых сражаться за правое дело, в результате чего общая численность армии уже сравнялась с легионом. Для всех, кто примкнул к инквизитору, Цикута олицетворял воина господа и святого ревнителя веры, гаранта незыблемости её основ. Впрочем, большинство из тех, кто пошёл вслед за ним, не желало даже слышать о тех реформах, которые вознамеривался провести покойный Великий магистр. Для них он был раскольником (что отчасти являлось правдой) и еретиком. Пусть удержать в руках стремительно разваливающегося ордена церковь уже казалось задачей воистину непосильной, многим казалось, будто это совсем не так. Преподобный Соломон, пусть и выступал на стороне Августина, отнюдь не желал делиться своей властью. Приоры, в руках которых находились обширные земельные владения, церкви, храмы, монастыри и прочие источники дохода, обладали властью ничуть не уступающей иерархам ордена, и последним их желанием было кланяться Великому магистру, отстёгивая ему изрядную долю своих доходов. Но реформы, должные сформировать из ордена исключительно военную структуру, оставив тщетные уже попытки контролировать все прочие сферы влияния, вовсе не были по нраву старейшинам, поскольку теперь уже сам совет приоров вознамерился сделать подконтрольными себе некоторые из структур ордена, такие как дознаватели и инквизиторы. Соломон же, выступая неким послом воли совета, активно участвовал в разделе шкуры еще неубитого медведя, вероятно, полагая, будто после завершения кампании Цикуты, установленные ранее договоренности будут соблюдены. В его мечтах орден представлял собой обглоданный костяк, представляющий собой исключительно военную силу, которая должна будет помогать теперь уже не церкви, но Церкви в распространении истинной веры на территориях варварских королевств, действуя по указке некоего высшего иерарха этой самой Церкви, в руках которого будет сосредоточена вся полнота власти. Инквизиция же будет карающей рукой, служащей для приведения неверных в лоно истинной веры и наказания несогласных. Так, по крайней мере, считал сам преподобный Соломон, не стеснявшийся рассказывать об этом никому из ближнего круга Августина, в том числе и мне.

Толстый и неуклюжий, человек этот не понравился мне с самого начала, и я никак не мог понять, отчего же Цикута считает его своим ближайшим соратником, борющимся за правое дело. Соломон больше походил на жирного слизня, изо всех сил тянущегося к поросшему свежим клевером лугу, дабы насытить своё непомерное брюхо, нежели на праведного ревнителя веры. Ему было абсолютно всё равно, какие реформы вознамеривался провести покойный Калокир, Соломону требовалось только урвать кусок, для самого себя.

– У всего есть своя цена, – все с тем же невозмутимым видом ответил мне Цикута, когда я указал ему на Соломона.

– Твоя цена – продать орден по кусочкам всем тем, кто протянет руку помощи?

– Если потребуется.

Загадочная улыбка на лице Цикуты говорила об обратном, и это меня немного остудило. Беспокойство же мне доставляло лишь незнание того, что именно задумал инквизитор, совершенно отказывающийся посвящать кого бы то ни было в его планы. Даже меня. Были ли приоры и дом Кемман единственными, чьей поддержкой он заручился для победы над Калокиром? В этом я очень сомневался. Кроме Гордиана не нашлось никого, кто смог бы встать у него на пути, и маловероятно, что все остальные, прежде травившие Цикуту как бешеного пса, все, кто был причастен к расправе над людьми маршала Иеремия в Клемносе, просто сменили свою точку зрения.

К окрестностям столицы армия вышла спустя полный месяц. Как я и подозревал, уштарам пришлось отправиться домой, поскольку подпустить такую прорву варваров к Стаферосу не решился бы ни один здравомыслящий человек в империи. Но воины ордена пользовались исключительным правом, и даже несмотря на военное положение и фактически внутриусобную войну, останавливать Августина никто не стал, в результате чего в начале весны, спустя год после начала конфронтации между покойным Великим Магистром Калокиром и покойным же Великим Маршалом Иеремием, сторонники последнего заняли столичный капитул Стафероса, без сопротивления и почти без шума. Все выжившие члены Малого совета и половина Большого к этому времени уже находилась в казематах капитула. Остальные же, в основном представители инквизиции, радостно встречали своего героя, с такими почестями, каким и император позавидовал бы. Победа достигнута, все счастливы и довольны, а каждая жадная ручонка, до этого времени щедро отсыпавшая золото в карманы Августина, получила то, чего хотела. Негодяи наказаны, победители награждены. Вот и истории конец.

Именно такого финала, вероятно, многие и ждали. И были это люди, совершенно незнакомые с истинной сущностью человека, которого не просто так прозвали Цикутой, за что сполна и поплатились, поскольку буквально на следующий же день после нашего прибытия в столицу вспыхнула настоящая бойня.

Глава 17

Делами церкви занимается совет приоров он же совет старейшин. Империя поделена на девять приоратов, территорий, на которых главенствует избранный церковью старейшина. Половину доходов от своей деятельности приораты обязаны направлять в казну ордена, остальные же средства они могут распределять по своему разумению. И это, пожалуй, единственный камень преткновения, уже многие годы грозящий окончательно разделить церковных владык и иерархов ордена. По общему разумению, да и по моему мнению тоже, половина – это слишком много, пусть Антартес и завещал нам делиться. В конце концов, жадность, с которой мытари ордена залазят в мой карман – это самый настоящий смертный грех.

Василий, третий епископ Авермула.

Преподобный Соломон визжал громче, чем свинья на бойне, когда пяток его коснулось раскаленное докрасна железо. Голое тело его, больше напоминавшее мешок с жиром, в свете факелов, освещавших подземные казематы, выглядело страшно. Я едва мог сдерживать тошноту от вони горелой плоти, казалось, пропитавшей здесь каждый камешек. Цикута же смотрел на экзекуцию с полнейшим равнодушием. В соседних камерах точно так же пытали всех, кому не посчастливилось убежать из столицы прежде, чем сюда заявились сторонники инквизитора. Здесь оказались все девять приоров, прибывших в Стаферос выразить своё почтение новому, как они полагали, Великому магистру. Здесь же находились тридцать восемь членов совета и еще бесчисленное количество тех, кто не успел вовремя переметнуться на сторону «праведных воинов». Их вопли до конца дней моих будут являться мне в кошмарах.

Не было никого, кто мог помешать свершиться этому, поскольку никто попросту не ожидал подобных действий от Августина, наивно полагая, будто победитель просто возьмет своё и одарит всех, кто ему помогал в достижении этой победы. Мне страшно было представить, что случится после подобной выходки. Старейшины были не просто влиятельными людьми, они имели прямое влияние на императора и держали в своих руках значительную власть, которая в скором времени должна была увеличиться еще более за счёт сепарации церкви. Цикута же, прежде готовый пойти на уступки и предоставить им долгожданную независимость, поступил так, как никто и вообразить не мог, давая своими действиями однозначный ответ всем, кто ошибочно полагал, будто орден можно просто взять и разделить.

А началось всё достаточно спокойно. После официального приёма в капитуле, где присутствовали все, выражающие свою однозначную приверженность к консервативному течению, Августин удалился на длительное совещание, продлившееся без малого восемь часов. Новая гвардия инквизитора тем временем успешно заняла новые рубежи, сменив абсолютно всех, кто прежде нес службу в стенах капитула, включая поваров в обширной кухне цитадели. Императора к счастью (а может, и к несчастью) в городе не оказалось, поскольку он вместе с матерью отбыл в главный порт Мраморного моря – Текрон для «инспектирования флота». Вместе с ним отбыла и его личная гвардия, в результате чего в городе остались только вигилы и ополчение, по военному времени несущее стражу на стенах города, в отсутствие императора находящегося в руках сената. После обширного совещания Цикута, как и было обговорено с преподобным Соломоном, уделил время совету приоров, прибывшему в полном составе со всех фем и провинций империи для составления договора, согласно которому Церковь отделялась от ордена и наделялась особыми правами.

Здесь и вышла первая заминка. Буквально через час интенсивных волеизлияний церковных иерархов, жадно набросившихся на прибывшего триумфатора со своими требованиями, Августин попросил почтенных старейшин прерваться, после чего покинул главный зал капитула, который через минуту заполнили люди в красных доспехах.

Вскоре оказалось, что и среди присутствующих на первом совете людей произошла серьезная зачистка. Всех, косвенно или прямо причастных к бойне в Клемносе, арестовали и отправили в казематы, равно как и тех, на кого указали проверенные люди Цикуты. А таких обнаружилось немало. Августин же, перед тем, как устроить показательный суд, сделал всё, чтобы суд этот свершился быстро и максимально жестоко, отдав неугодных в руки палачей, чтобы те пытками вырвали все необходимые признания.

***

– Преподобный Соломон Эссентский, приор Кантарра и Святой земли, сознаешься ли ты в заговоре против благополучия Священного Ордена Антартеса, целью которого было разделение оного, неминуемо повлекшее за собой падение столпа истинной веры?

– Да, я сознаюсь!

Соломон, которому теперь недолго уже оставалось быть преподобным, мелко дрожал. На лице его застыла гримаса ужаса, и он, казалось, готов был сознаться в чём угодно, лишь бы больше никогда не видеть своих палачей.

– Сознаешься ли ты в том, что поддерживал праведное дело исключительно из корыстных побуждений, дабы получить власть и влияние бо̀льшие, чем имеешь?

– Сознаюсь!

Экзекутор в белой тунике, выделяющийся среди кроваво-красных одеяний остальных присутствующих в зале людей, зачитал еще с десяток обвинений различной тяжести, в которых Соломон, всё с той же интонацией охотно сознался. После этого толстяку, уже не способному самостоятельно стоять, поднесли документ, в котором тот дрожащей рукой расписался, не осознавая, что подписывает себе смертный приговор.

– Уведите его, и да сжалится над его грешной душой Антартес.

На каменном лице Августина не дрогнул ни один мускул. Быть может, он и испытывал какие-то чувства глубоко в душе, но ни одно из них не пробилось наружу. Соломон был первым в чреде десятков и сотен тех, кому предстояло признать свои многочисленные грехи, но мне, казалось, достаточно было лишь одного несчастного приора, чтобы утратить сон и покой на ближайший месяц. Я пребывал в глубоком состоянии шока и действовал скорее по наитию, чем обдуманно. Августин будто специально заставил меня присутствовать при всех «процедурах», применяемых к тем, кто, как он считал, были врагами истинной веры, ордена и самой империи. Я же, стоя от него по правую руку, наблюдал и думал о том, действительно ли рядом со мной тот Августин, которого я знал всё это время, или же кто-то другой, кто выполз наружу под его личиной.

– За всё нужно платить, Маркус. Но не за всё до̀лжно платить так, как от тебя того требуют. Я, ты, все мы сражались не ради денег, не ради славы и не ради власти. Те, кто намеревался получить именно это, сейчас здесь, в темнице, пожинают плоды своей необузданной гордыни. Орден – это не просто скопление людей, разделяющих власть и влияние, распихивающих по карманам золотые юстинианы. Это та опора, одна из немногих, на которых держится сама империя. Далеко не все понимают эту очевидную истину.

С этим я мог бы вполне поспорить, но делать этого, разумеется, не стал. Августин видит во всех моих действиях некую божественную направляющую, и пусть видит дальше, поскольку невозможно поручиться, как именно поступит инквизитор, стоит ему убедиться в обратном.

На третий день мне удалось оказаться в камере Трифона. Человек этот уже более не походил на самого себя, превратившись в некое ужасающее подобие человека. Но он был одним из немногих, кто еще не сломался, продолжая посылать проклятья на своих палачей. Мне даже удалось добиться того, чтобы остаться с ним наедине и поговорить, хотя бы несколько минут.

– А что ты здесь делаешь? Ужели ты окончательно перекинулся на его сторону?

– Я всегда был только на своей стороне.

– Ты остался таким же глупцом, каким я тебя помнил. Ты либо с ним, либо против него, а третьего не дано.

Говорил он медленно и сильно растягивал слова. Оба его глаза заплыли, и, кажется, меня он видеть уже не мог, но чутко реагировал на каждый шорох, поворачивая голову в ту сторону, откуда доносился звуки моих шагов.

– Зачем ты пришел ко мне? Решил навестить старика?

– Калокир погиб в пожаре или его убили?

– С чего ты решил?

Окровавленные губы Трифона растянулись в подобии улыбки, обнажая остатки зубов.

– Многие так говорят. В том числе и я сам.

– Он умер спустя три недели после пожара. Просто удивительно как в его обугленном теле столько времени еще теплилась жизнь.

– Я мало что помню о том времени, что провёл здесь, перед пожаром и после него.

– Неудивительно. У тебя была лихорадка, а когда в очередной раз тебе принесли еду, ты попросту исчез.

– У меня совсем другие воспоминания.

– Тебя это удивляет?

– Мне казалось только, будто я чуть было не умер.

– Тебе много чего казалось.

– Например?

– Прошу, дай мне воды.

Напившись, Трифон будто забыл обо всех проблемах, став куда более словоохотливым.

– Я не сидел у твоей кровати, и знаю только со слов других. Ты умирал в тот день, когда случился пожар, и Авл, доктор, который тебя выхаживал, говорил, будто жить тебе осталось от силы день или два. Ночью у тебя началась агония, а потом… потом стало не до тебя. К утру же ты просто исчез.

В словах его чувствовалась странная весёлость. И тон голоса и манера его речи даже не напоминали его прежнего, будто из Трифона раскаленными щипцами вытащили часть его прежней личности. Он продолжал болтать, но я его уже не слушал, полностью погрузившись в собственные мысли, из которых меня вырвала фраза, произнесенная совсем тихо.

– Убей меня.

Лицо Трифона мелко затряслось, будто от сильного страха, а один глаз приоткрылся настолько, чтобы можно было различить окровавленный зрачок, бегающий из стороны в сторону.

– Не могу.

– Я ведь не сделал тебе ничего плохого. Я всегда закрывал глаза на то, какой ты никчемный идиот! До самого конца именно я пытался удержать тебя от этого конфликта, от Калокира и от Цикуты. И от той участи, что постигла всех жертв Гая Элагабала!

– Но об этом ты мне так ничего и не рассказал, хотя прекрасно понимал, что запретный плод сладок, и рано или поздно я добьюсь своего. Одного только я так и не понял: в чем же был смысл убивать этих людей? Особенно таким изощренным способом.

– У Калокира было видение! Голос приказал принести в жертву девять грешников, дабы Антартес обратил взор на землю свою.

– Элагабал – магистр боевого корпуса инженеров. Каким же образом он оказался в этом замешан?

– Голос говорил не только с Великим магистром, но и с ним, даже со мной. Он же велел уничтожить Иеремия и его людей, принести их в жертву за их гордыню. Но затем он превратился в шепот, а после смерти Великого магистра и вовсе исчез. А Элагабал, насколько мне известно, сбежал еще задолго до возвращения Цикуты.

– У меня еще столько вопросов, но время наше, боюсь, уже истекло.

– Убей меня, убей прежде, чем палачи вернутся в камеру. Просто дай мне одно из звеньев, – Трифон покосился на золотой браслет на моей руке, – ночью я вдохну его и, надеюсь, уже не выдохну.

– Ты уверен, что сможешь сделать это?

– Мне нечего терять. Я прекрасно понимаю, что просто так ты убить меня не сможешь, а если к утру обнаружат мое бездыханное тело, никто и не подумает, будто в Чертоги мне отправиться помог кто-то, кроме палача.

Я молча кивнул и, отстегнув самое крупное из звеньев, положил его Трифону в рот. Сумасшедшая улыбка тут же расчертила его лицо. Не став больше задавать вопросов, я покинул камеру. Своего бывшего наставника я видел в последний раз.

***

Я уже говорил, что Августин был великим человеком своего времени? Несомненно. А великие свершения, как правило, выстроены на большой крови. Когда двести тридцать семь признаний оказались подписаны, свершился суд, на котором, казалось, присутствовал почти весь Стаферос. Я всё еще не мог поверить в происходящее. Потребовалось всего пять дней, чтобы двести тридцать семь человек, большая часть из которых даже представить не могла, что жить им осталось всего несколько дней, оказались на костре. В сенате поднялся страшный вой, и каждый день пороги капитула обивали сотни ног, грозящие неминуемой и скорой расправой над Цикутой за тот произвол, который он устроил. Однако весь этот шум не смог предотвратить неизбежного, и десятки пылающих костров осветили небо над Стаферосом, одновременно с криками сотен тех, кто заживо сгорал в их ненасытном пламени.

На седьмой день я смог вырваться из этого безумия, и первым делом направился к брату, который, как оказалось, всё это время ждал моего визита.

На этот раз он был совершенно трезв, и глаза его, обыкновенно залитые дурманом, лихорадочно блестели. В них можно многое было прочесть, начиная с удивления и заканчивая яростью, и вся эта гамма эмоций в тот час оказалась обращена на меня, будто это я устроил показательную экзекуцию, отправив на костер без суда и следствия без малого две сотни человек.

– Он с ума сошел! Он обезумел! Ты видел? Что он сотворил!

– Вы сами способствовали тому, что сейчас происходит. Неужели ты думал, будто он позволит вот так просто развалить орден?

– Как будто ты сам мог! Не говори мне, что не знал о его планах.

– Я не знал. Но должен был догадаться.

– Ты хоть понимаешь, чем это всё обернется? Нет, не понимаешь. Приоры – не безродные дворняги, которых можно забить палками и бросить в ближайшей канаве, это одни из самых влиятельных людей империи. Когда все отойдут от шока, полетят головы.

Виктор наконец перестал ходить из угла в угол и встретился со мной взглядом. Его лицо показалось мне сильно осунувшимся и каким-то незнакомым.

– Сомневаюсь, что Августин не предусмотрел этого, – спокойно ответил я, – у него наверняка есть какой-то план, согласно которому он и действует.

– Этот его план рушит все наши договоренности. Казнь приоров – это безумие, это… нарушение закона, в конце концов. Когда из Мельката вернутся боевые подразделения ордена, на костер отправится уже сам Августин.

– Значит, у него есть все основания полагать, что этого не произойдет. Почему бы тебе самом, в таком случае, не переговорить с ним о ваших, как ты это сказал, договоренностях. Или ты хочешь, чтобы это сделал кто-то, кто стоит к нему несколько ближе? Тот, кто является залогом дружеских отношений?

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

– Что за договоренности, о которых ты только что говорил?

– Это не твоего ума дело! На кону стоит величие нашего дома, а ты…

– А я об этом ничего не знаю! Если это не моего ума дело, то и разговаривать нам с тобой больше не о чем.

Развернувшись, я направился прочь, но мой расчёт всё-таки оправдался.

– Стой.

В его голосе слышалось столько ярости, что я невольно испугался за свою жизнь. Всё-таки в доме брата были не только слуги, но и личная гвардия, которая по одному слову Виктора могла остановить меня и силой. А учитывая, что брат непонятно сколько времени не принимает свои «целебные зелья», рассчитывать на адекватные действия с его стороны было бы непростительно опасно.

– Прости.

От второго его слово, произнесенное с совершенно противоположной интонацией, оказалось куда более действенным. Я остановился как вкопанный, поскольку никогда прежде не доводилось мне слышать от него ничего подобного. В нашей семье вообще не принято было просить прощения. «Что сделано, то сделано», – как говорила моя любезная матушка. И потому все обиды росли в каждом из нас на протяжении жизни как сталактиты в тёмных пещерах.

– Нам нужно многое обсудить, – разорвав неловкое молчание, Виктор подошел ко мне почти вплотную и положил толстые руки свои мне на плечи, будто всё еще опасаясь, что я убегу, – очень-очень многое. Но не здесь. Давай для начала перекусим и выпьем вина, чтобы я мог собраться с мыслями. В последнее время они у меня с ними полный разлад.

– Ты разве перестал приводить их в порядок привычным способом?

– Перестал. Но теперь от открывшейся мне ясности жизни умереть хочется, так что лучше не напоминай мне об этом.

Теперь-то мне стало понятно, почему Виктор показался мне таким незнакомым. Его движения, манера речи и даже черты лица, лишенные привычного воздействия дурмана, претерпели сильные изменения. Он более не растягивал слова и коверкал предложения, будто пытаясь создать из каждого какую-то одному ему ведомую балладу. Он не прятал взгляд и смотрел прямо. Глаза, прежде напоминающие чёрные озёра, снова одели зрачки в серебряные кольца радужек. Впрочем, теперь движения его стали слишком резкими и нервными, а губы и пальцы были нещадно ободраны, отчего выглядел он едва ли не хуже, чем раньше.

За трапезой, приготовленной будто бы на два десятка человек, Виктор яростно пожирал блюдо за блюдом, переключив, по всей видимости, одну свою зависимость на другую. Слуги едва поспевали убирать за ним. Наконец, насытившись, он откинулся на лежанку с кубком вина в руке и велел всем убираться вон. Наскоро очистив стол, слуги удалились, и мы вновь оказались наедине. Начиналась весна, и в триклиний пробивались теплые солнечные лучи, но двери и окна, ведущие в сад, оставались закрытыми, препятствуя холодному ветру. В отличие от открытого триклиния в северной части виллы, в котором Виктор обычно наблюдал за ходом небесных тел, этот был совсем небольшим и изолированным от остального дома. К нему вели два крытый коридора, один – для слуг, и другой – для гостей, и со всех сторон расстилался буйнорастущий сад, какие обычно любил брат.

– Знаешь, я приказал разрушить место своего привычного обитания. Эта дыра в потолке меня в итоге совсем доконала.

– Отчего же?

– Я так долго вглядывался в небесную бездну, что моё юношеское чувство бессмертия наконец покинуло меня. Помнишь, как мы однажды говорили об этом? Я называл все дела наши несущественными и сиюминутными, пока не осознал, что сам я такая же песчинка в этой бесконечности. И мне стало страшно. Я подумал: «На что же я трачу свою жизнь?».

– Это, безусловно, очень интересно, но не мог бы ты перейти к сути. Ты ведь не намерен в очередной раз рассказать мне о смысле бытия?

Я ожидал вспышки гнева, какие обычно происходили с братом, стоило вклиниться в его монологи о жизни, но на этот раз он будто этого и не заметил. Он выглядел скорее потерянным и обессиленным, как будто мысли в его голове никак не желали приходить в порядок.

– Право, не лучшее сейчас время для разговоров, но другого выхода нет. Голова у меня уже третий день раскалывается, и, чувствую, завтра лучше не будет.

– Это ведь идея отца, отдать меня Августину как залог?

– Скорее, это требование самого Цикуты.

– Вот как?

– Наверняка инквизитор уже рассказал тебе о том, для чего дом Кемман поддерживает его. Впрочем, рано или поздно ты бы все равно узнал об этом. К счастью, это произошло тогда, когда нужно, иначе бы Цикута мог и не совладать с армией бедолаги Гордиана, решив держать осаду, забившись в свою нору. Однако теперь это уже не важно.