Текст книги "Квадратное колесо Фортуны (СИ)"

Автор книги: Андрей Глухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Вышел я от него, шатаясь. Вот влип, так влип. Что так, что так, всё равно конец карьере. Столько усилий и всё псу под хвост. Колёсико у Фортуны квадратным оказалось.

Лев Михайлович замолчал, а из угла послышалось какое-то шевеление.

– Вот и Кузьмич возвращается, – констатировал Витька, – сейчас похмелится и вернётся окончательно. Так, как я понимаю, вы разрешили эту квадратуру круга?

– Разрешил нерешаемое, разрешил, молодой человек. Вот этим местом, – рыжий снова потыкал себя пальцем в лоб.

– Рассказывайте, не томите, Лев Михайлович! – Витька был явно заинтригован не меньше меня.

Кузьмич налил полстакана водки и, медленно влив её в себя, обтёр губы ладонью. Его лицо порозовело и приняло нормальный вид.

– Всё гениальное, как известно, просто, – рыжий заулыбался, готовясь всех удивить, – Комбинат художественного фонда, это только красивое название, а по сути – так, большие мастерские, у которых даже гаража не было…

– Знаю эту чёртову контору, гадюшник змеиный, – раздался из угла гневный голос Кузьмича, – взорвал бы её собственными руками!

Его вторжение в разговор было столь неожиданным и агрессивным, что все растерялись. Рыжий обиженно засопел и потянулся к кружке, а Витька пошутил, желая замять Кузьмичеву бестактность:

– Чем же они тебе так насолили, Кузьмич? Портрет на Доску почёта изобразили в абстрактной манере?

– А ты не ехидничай над стариком, молодой ещё. Они, коль хочешь знать, всю жизнь мне спохабили и здоровья лишили, аспиды гремучие. Я тебе сейчас расскажу, ты выслушай, а тогда и решай надо их взрывать, али нет. Я к ним, как к человекам, а они… – Кузьмич махнул рукой, и его глаза увлажнились, – Я тебе от печки расскажу, а то с конца непонятно будет. В двадцать седьмом году мне двадцать стукнуло, ну меня в Красну армию и забрили. Я деревенский и грамоте не обученный, а меня к гаражу приписали. Первое время только двор мёл да машины мыл, потом к моторам допустили, а уж потом и баранку крутить стал, да так больше с ней и не расставался. Там меня заодно и грамоте выучили. Пять лет я армии отдал, пока отпустили. Ушел я на волю и чего только не строил: и плотины, и заводы, и канал у туркменов. На войну меня вместе с машиной мобилизовали. Я их восемь штук за войну сменил, но самого, слава Богу, ни разу не зацепило. После войны тоже за баранкой на стройках всяких. Так вся жизнь и прошла – то в кабине, то в бараке. Раз кончилась у меня очередная вербовка, и решил я у моря отдохнуть да посмотреть, что за море такое. Приехал я в Ялту. Ноябрь, холодно, противно, скучно. На вокзале милиционер документы спрашивает, не показался я ему, значит. Крутил паспорт, крутил и вдруг говорит: «Поздравляю!» «С чем? – спрашиваю». «С рождением и юбилеем, – говорит». Я в паспорт нос сую, а там… В общем, пятьдесят мне в тот день стукнуло. Взял я бутылку вина ихнего, сел у моря на камушек, потягиваю винцо и сам с собой разговор веду: «Вот тебе, Трифон Кузьмич, полтинник стукнул, а ни кола у тебя, ни двора. Сколько тебе ещё баранку крутить? Лет десять? А потом что? Помирать под забором?» Нет, думаю, надо куда-то прибиваться, чтоб и работа и жильё постоянными были. Вернулся я на вокзал, взял билет и приехал в Москву. Сдал вещички на вокзале и налегке пошел город смотреть. Мама родная! Народу тыщи, и все под колёса лезут. На каждом углу светофор и милиционер с палкой. Знаки какие-то, я таких и не видел. Туда не поверни, сюда не заедь, там не остановись. Как тут ездить можно? Нет, думаю, это не для меня. Я тут через неделю или задавлю кого и в тюрьму сяду, или на одни штрафы работать буду. Но другие-то ездят. Ладно, думаю, поглядим. Гляжу, шофер ручку крутит, а завести не может. Подошел, помог, разговорились. Спрашиваю: «Шофера в Москве нужны?» «С руками отрывают». «А на вашей автобазе?» «Нужны». «Поехали?» «Поехали». Привёз он меня. Я к начальнику. Он документы посмотрел: «С какого года за баранкой?» «С двадцать седьмого». «Ого, говорит, оформляйся». Я про жильё спрашиваю, а он: «Общежитие». «А потом, спрашиваю». Он заелозил: «Было бы тебе лет тридцать, мы бы тебе лет через десять и прописку и жильё, а так… Староват ты, братец». Ладно. Обошел я автобаз с десяток, везде одна песня. Пора, думаю, мотать отсюда. Тут встречаю парня знакомого, мы с ним года три тому на одной стройке ишачили. Он меня выслушал и советует: «Есть гараж один, в Подмосковье, километров шестьдесят. Начальник там мужик отличный, фронтовик из шоферов. Грузы в основном по области возят. Общаги нет, но снять можно. Осмотришься, а там, глядишь, и свой домишко заведёшь». Я и поехал. И устроился.

Он замолчал и снова выпил.

– А чего же ты домой не поехал, Трифон Кузьмич? Работал бы в колхозе и жил бы в своём доме. Или в войну всё потерял? – Витька соболезнующе посмотрел на старика.

– Потерял, да раньше. Родитель мой мельницу держал. Жили мы отдельно от обчества на берегу реки, прямо у мельницы. Со всей округи к нам ездили. В самом конце службы послали меня на стройку одну, где зеки работали. Один подошел, покурить попросил, а голос у него знакомым показался. Я спросил. Оказалось из соседней деревни мужик. На мельнице бывал, вот я и запомнил голос его. Он мне про моих и поведал. Раскулачили их и в Сибирь. Так что дома и не стало. Ладно, это дело прошлое. Снял я комнатку у бабульки одинокой, и так мне там понравилось, что жуть просто. Придешь с работы, дверь закроешь и один. Вся жизнь по баракам прошла, а там как: один пришел со смены, другой уходит. Один спит-храпит, другой выпил и ему петь захотелось. Те хохочут, эти ссорятся. А тут тишина. И так мне свою избушку захотелось, не высказать. База наша хитрая была. Приходишь утром, берешь накладную, едешь, получаешь груз, принимаешь его на себя, отвозишь куда надо, сдаешь и свободен. Платили как шофёру и как экспедитору. Денег хватало, да и не пил я тогда почти совсем. Я, когда с грузом, то ни-ни, а когда порожняком, то всегда попутчика брал. И копеечка капала и разговоры говорили. Я всё про избушку спрашивал: не знает ли где продается, чтоб и от людей не далеко и отдельно, чтоб вода и лес были? А натура у меня дурная – чего в голову втемяшится, то клещами не выдернуть. Года два так проездил и Бог послал попутчика. «Есть, говорит, такая избушка, шуряк мой продает». Оказалась километров в сорока от базы. Поехали смотреть и приехали сюда. До деревни метров восемьсот, лес кругом и целое море под ногами. Сама на взгорке, половодье не достает, то, что надо. Развалюха, правда, да руки у меня из нужного места растут и просят недорого. Попутчик мой сам в этой деревне проживает, а шуряк в другую переехал, но недалече. «Давай, говорю, своего шурина сюда, я в субботу вечером приеду». Договорился с начальником насчет машины и прикатил. Шуряк на месте, позвали председателя Сельсовета, оформили покупку и нарезались до поросячьего визга. Пришел утром к своей избушке, рассмотрел как следует и нехорошо мне стало – того и гляди рухнет. Ремонтировать надо, а где матерьял взять? Кругом пусто, купить негде, а доставать… Либо ворованное, либо нормальное, но втрое переплатить надо, чтоб тебе за твои же деньги продали. Езжу, кручу баранку, а в голове одна мысль: где взять?

Но Бог снова послал. Приехал я на один завод. Надо разгружаться, а приёмщика нет. Пошел искать. Здесь – был, да ушел, тут – был, да ушел. Добрался я до столярного цеха. Перед цехом свалка местная. Гляжу, из кучи опилок край доски торчит. Потянул. Доска сороковка метра три. Конец расщеплен, видно трактор проехал по ней. Обрезать– отличная доска. Пока тащил, другая показалась и такая же. Ещё брус нашел метра два с концом подгнившим. Зашел в столярку и спрашиваю начальника: «Был такой-то?» «Нет». Про доски спросил: «Ежели на выброс, то можно возьму?» «А тебе зачем?» «Кузов подчинить хочу, а то ваши грузы весь расколошматили». «Бери». Вернулся к машине, а там уже приёмщик прыгает. Разгрузился, закинул доски и брус в кузов и поехал на базу. Еду и радуюсь: вот оно! Мне раньше-то ни к чему было. Приехал, разгрузился и домой, а теперь как приеду, так на территорию. Господи, чего же там только на свалках не валяется! И доски, и кирпич битый, и шифер ломаный, и по пол ящика гвоздей поржавевших. Всего не перечислить. Однажды, вот умора, – распаленный воспоминаниями, Кузьмич подобрел и заулыбался, – пожарную помпу на свалке нашел, а на ней год отлит на станине «1903». Старше меня, значит. Сломанная, конечно, но мне её отдали. Так я починил и качает теперь. Вон во дворе стоит. Разгрёб я себе место на задах базы и стал там свою добычу складывать. Ребятам наказал, чтоб не трогали, так они мне со своих ездок подкидывать стали. Однажды один сказал, что столбы телеграфные заменяют вдоль дороги, так он договорился, что я старые за бутылку заберу. Я поехал, глянул, мать чесна! Если гниль сверху-снизу срезать, то и венцы у избушки поменять можно. Договорился я с начальником, что на выходной буду машину брать. Уважал он меня сильно, что фронтовик и не пью, и разрешил. Стал я в субботу после работы загружать свою недельную добычу и в избушку отвозить. А тут Бог опять послал: перевели нас для пробы на пятидневку. Вот мне радость-то! Я теперь по два дня стал в избушке проводить. Короче, года за три привёл я свою избушку в божеский вид. А что света в ней нет, так он мне и не нужен, и керосинки хватает вполне.

Кузьмич окинул нас гордым взглядом и выпил, как бы подняв тост за самого себя.

Этот рассказ про избушку обещал быть бесконечным и Витька направил Кузьмича в нужное русло:

– А художественный фонд причём, Трифон Кузьмич?

Кузьмич вмиг посуровел и его глаза снова налились кровью:

– А мы и подошли к главному. Приезжаю я в избушку, в начале мая это было, а на крыльце рыбачок сидит. «Вы хозяин? Пустите на ночь, а то приехал в Дом рыбака, а там все места заняты. Ночь ещё прохладная, а мне бы до зорьки перекантоваться». У нас тут в трёх километрах Дом рыбака, – пояснил Кузьмич. «Заходи, говорю, только у меня спать негде». «Я, говорит, спать не буду, просто в тепле посижу». Ладно. Достал он бутылочку, колбаски, я картошки наварил, огурчиков достал, капустки. Сидим беседуем. Стало светать. Он и пошел рыбалить, а я его до калитки провожать. Он вдруг и говорит:

– А ленив всё-таки русский мужик. Будет по золоту ходить, но не наклонится, чтоб поднять.

Я обиделся жутко:

– Что ж ты, – говорю, – сукин сын, меня обижаешь?

А он:

– Ты на правду не обижайся, а мозгами лучше раскинь. Участок у тебя в роскошном месте. Поставить домик, сбить две-три лодочки, завести клиентуру постоянную и конкурировать с Домом рыбака. Миллионщиком стать можно, а тебе вон яму вонючую разгрести и то лень.

Сказал и ушел, а мне сказанное в душу запало. Прав, думаю, сукин сын, вот бы здорово было! И снова, как с избушкой, что в голову втемяшилось…

Кузьмич неопределённо крутанул пальцами у виска.

– Засели во мне его слова, как заноза. Думаю над ними, думаю, а всё не срастается. Это ж ведь не избушку отремонтировать, тут заново дом ставить. Тут палочками со свалок не обойдёшься. Езжу и размышляю, ни о чем больше думать не могу. Натура проклятая. В следующие выходные решил я яму-то почистить. Прикатил, значит, помпу свою и стал качать. Воду выкачал, а вся яма забита головешками, железом покорёженным, ещё чем-то. Сил разбирать уже нет – все на качалку израсходовал. Во вторник, кажись, еду порожняком. Смотрю, три самосвала с землёй стоят у обочины, ремонтируются. Остановился, интересуюсь. Шланг лопнул у одного. «Нет ли?», спрашивают. Дал, выручил. «Чего возите?» Говорят: «Землю из котлована на полигон». «Далеко?» «Километров шестьдесят». «Везите, говорю, ко мне. Тут не больше пятнадцати. И вам хорошо, и мне земля нужна, яму засыпать». Приехали. Скинули три самосвала рядом с ямой. В пятницу приехал и стал яму разбирать. Разобрал и ахнул: яма-то не яма вовсе, а фундамент дома с подвалом. Дом видать сгорел дотла и в подвал рухнул. А уж как дочиста разгрёб, так ахнул ещё раз. Фундамент кирпичный метровой толщины, а пол тоже кирпичом выстлан, как брусчаткой на Красной площади. У самого пола труба сгнившая торчит. Хотел вырвать её, ломом с торца ткнул, а он и улетел вовнутрь. Я помпой качнул в обратную сторону, а из косогора, метрах в десяти, вода полилась. Лопатой копнул – другой конец откопал. Вот, думаю, опять Господь послал! Середина мая, всё лето впереди, да и слив работает. Всё должно просохнуть. А сам уже дом на этом фундаменте вижу, как живьём. Только снова проблема матерьяла: где взять? Однажды во сне вижу: году в сорок четвёртом, наступаем вовсю, сапёры комдиву КП строят в лесу. Он им: «Надоело в земле как кроту сидеть, сделайте, чтоб окна наружу были». Они и сделали: половину в землю зарыли, половину наверх вывели. Проснулся я среди ночи – вот оно решение! Вдвое матерьялу меньше нужно. Утром размыслил на свежую голову и опять загрустил – и столько на свалках не достать. И снова во сне мысль пришла: если из досок сколотить внутреннюю стену, прочный потолок настелить, толью проложить, гудроном залить, всё землёй засыпать и травой засеять, то получится тёплый блиндаж, не хуже комдивовского.

Так мне эта конструкция понравилась, сил нет. Одна мысль в голове: доски, доски…

Кузьмич снова глотнул и продолжил злым, металлическим голосом:

– Вот тут-то чёрт ангелом и прикинулся. Как щас помню, пятница была. Прихожу наряд получать. Начальник мне: «Знаю, что не любишь, но придётся в Москву ехать и с прицепом. Больше некому». Я ему по уши должен, отказаться не могу. Подцепил прицеп и поехал. Получаю длинные металлические профили и везу через всю Москву в этот проклятый комбинат, чтоб ему сгореть в одночасье. Приехал. Привратник говорит: «Стой снаружи и жди. Там машина грузится, как выедет, так ты поедешь. Вдвоём вам не разъехаться». Зашел я на территорию и охренел: дворик и так небольшой, так посредине ещё и сарай стоит с дом двухэтажный. Как мне с прицепом вертеться? Походил, шагами измерил, вижу – проехать можно, но сложно. Ладно. Смотрю на сарай и сердце кровью обливается: доска половая шпунтованная, почти новая, чуть посерела. Эх, думаю, такую доску и на такое дерьмо истратили! Горбыля не нашлось. Мне бы такую доску… Хожу вокруг, гляжу. Зашел на другую сторону сарая и вдруг сзади голос:

– Нравятся досочки?

Смотрю, малый стоит, рыжий такой, на тебя похожий. Кузьмич сердито кивнул в сторону рыжего. Моложе только, уточнил он.

– Хорошие, – говорю, – только на дурное дело пущены.

– Это точно, дурное дело не хитрое. А чего понравились, за дело болеешь или к делу приспособил бы?

– Приспособил бы, – говорю, – строюсь, а матерьяла нет, вот и облизнулся.

А рыжий, у, аспид-искуситель, улыбнулся и спрашивает:

– А хочешь, они твоими будут?

Я аж обомлел. Неужели, думаю, Господь опять посылает? Но держусь:

– Мне, парень, ворованного не надо, я ворованное давно за треть цены мог купить.

– Нет, – говорит, – никакого воровства, всё будет по закону.

– Что-то я тебя не пойму: видишь меня две минуты, а проникся как к отцу родному?

– Всё просто: я нужен тебе, а ты нужен мне. Доски – плата за услугу.

– Какова же услуга? – спрашиваю.

А он так спокойно:

– Сносишь случайно этот сарай, я доски списываю и почти даром тебе продаю.

– Ты совсем охренел, – отвечаю, – на кой чёрт мне в тюрьме твои доски сдались?

– А никакой тюрьмы не будет. Пошумим для блезиру, акт составим, и доски твои.

У меня сердце прыгает, но поверить в своё счастье не могу.

– А ты кто такой, чтоб мне такие предложения делать?

– Заместитель директора.

– Вот что, директор, – говорю, – либо ты мне рассказываешь всё, как есть, либо давай прощаться.

– Ну, слушай. Ты знаешь, как отливки разные делают? Делается гипсовая модель, с неё снимается форма, а модель списывается и выбрасывается. Моделей мы делаем много и бывший директор за десять лет скопил их целую гору. Их бы вывезти, а у него всё руки не доходили. Тут комиссия, а его к ордену представили, он и испугался. Взял фондовые доски и слепил этот сарай. Самое паршивое, что он его оприходовал и взял на баланс. Его, дурака, на пенсию без ордена спровадили, а мне теперь пять лет с этим сараем мучиться – срок службы у него такой. А если ты его ненароком завалишь, то это несчастный случай и не по твоей вине – тесно здесь. Ты всех нас очень выручишь. Мы, конечно пошумим, акт составим. И всё. Доски будут твои, рублей в сто пятьдесят обойдутся, обещаю. Думай, машину уже погрузили, сейчас уедет. Делаешь дело – доски твои, нет, так я с другим договорюсь. Думай.

И ушел. Я пошел к своей машине. Спрашиваю привратника: «Рыжий тут такой бегает, это кто?» «Зам директора новый». Не обманул рыжий. «А чего у вас за сарай посреди двора стоит, не пройти, не проехать?» «А это наш прежний директор-придурок воздвиг». Опять рыжий не обманул. «А в сарае-то что?» «Да хлам гипсовый списанный…». Тут машина выезжать стала, он к ней и убежал. Сижу в кабине и думаю: «Не обманул рыжий, ни в чём не обманул», а сердце просто выпрыгивает из груди. Заехал я задом во двор. В зеркало вижу, что прямо на угол сарая еду. Вот сейчас руль чуть доверну и проеду мимо. Вот сейчас ногу с газа сниму и остановлюсь. Только рука не поворачивается и нога не снимается. Хотел бы, да не могу.

Кузьмич снова налил и выпил.

– Снёс! – ахнул Витька.

– Прямо к забору и положил! – Кузьмич махнул рукой и почему-то заплакал.

Я украдкой глянул на Льва Михайловича. Он сидел тихо, скромно потупив взор, и лишь изредка бросал быстрый недоумённый взгляд на Кузьмича. Его порозовевшее от выпитого лицо постепенно становилось ярко красным и, сливаясь с рыжиной волос, делалось похожим на красный сигнал светофора.

– И что же было дальше, Кузьмич?

– Что было? А ничего особого: подбежали люди, ходили вокруг, языками цокали, сочувствовали. Главное, все улыбались. И тут, думаю, не обманул рыжий. Пришел мужик, здоровенный такой, морда красная, а голосина – труба ерихонская. «Как же ты так, говорит, неосторожно?» «Узко у вас, отвечаю, для прицепа, да и колдобина вон – колёса на ней и свернулись». «Ну да, ну да, соглашается, акт составлять надо». «Составляйте, говорю». Взяли они мои документы и в контору пошли, а я груз стеречь остался, его же ещё не приняли у меня. Сижу, рыжего жду. Спросить хочу, когда за досками приезжать, а он не идёт и не идёт. Вынесли акт: «Подписывай!» Тут дураков нет – сначала прочесть надо. Точно сейчас не вспомню, но то, что в сарае списанные детали, написано было. Опять рыжий не обманул. Подписал я, забрал документы, разгрузился и покатил на базу.

Еду, а душа ликует – вот подфартило, так подфартило! Ругаю себя: а ещё ехать не хотел. Планы строю, как вывозить доски буду, какими документами запастись. Приехал, прицеп скинул, барахлишко своё погрузил и в избушку. Там к яме сразу. Всё осмотрел, прикинул, вижу, на всё хватит, да ещё и останется. Два дня, как в угаре прошли. В понедельник у нас как раз зарплата была. Мы в такие дни старались к трём на базу вернуться, чтоб кассира не задерживать, да и получку спрыснуть по чуть-чуть. Ну, собрались. Завгар говорит:

– Прежде чем деньги получать, небольшое собраньице будет.

Пришли в красный уголок, расселись. В углу мужик какой-то сидит. Завгар слово берёт:

– Неприятность у нас в пятницу произошла. Водитель Петухов возил груз на комбинат Художественного фонда и развалил там сарай. Вот товарищ директор комбината приехал к нам с претензией.

Мужик поднялся, гляжу, а это тот самый красномордый. Вот, думаю, гад двуличный, припёрся и не лень было за город тащиться. Он излагает всё правильно, акт показывает. Поднимают меня для объяснения. Я рассказываю, что узко там и колдобина, что колёса свернулись, а сарай так плохо был сбит, что сразу и рухнул. Меня братва поддержала: сами, мол, виноваты, условий для заезда не создали. Один говорит, что бывал на этом комбинате, видел этот сарай, он там и без прицепа еле протиснулся, а с прицепом там вообще проехать невозможно. Я говорю, что не понимаю, о чём шум – там ведь списанное барахло лежало. Директор как вскочит, как завопит своей голосиной:

– Вы, гражданин Петухов, словами не разбрасывайтесь! Для вас что, Вождь Мирового Пролетариата «барахло»? Вы хоть понимаете, на кого руку поднимаете?

Я стою, башкой трясу, ничего не понимаю: почему «гражданин», какой «вождь»? А он всё пуще распаляется:

– Вы что же думаете, что мне больше делать нечего, как бросив все дела, тащиться к вам за тридевять земель? Вы что думаете, что мы стали бы такие дефицитные доски тратить на какое-то барахло? Вот что в сарае было укрыто от непогоды!

Вытаскивает он из папочки фотографии и передаёт их завгару. Тот как увидел, побледнел весь, руки трясутся, губы дрожат… Братва повскакала и к завгару смотреть. Я тоже пошел. Все расступаются как-то странно. Я посмотрел, а там, – Кузьмич с трудом перевёл дыхание и прошептал, – голова Ленина. У меня в глазах помутнело. Вот подставил рыжий аспид! А директор возвышается над нами и орёт:

– Это, товарищи, был партийно-правительственный заказ к пятидесятилетию Великого Октября. Теперь он сорван, и памятник установлен не будет. Государству нанесён ущерб в десятки, если не в сотни тысяч рублей. Я не уверяю, что это диверсия, но с гражданином Петуховым будут разбираться ответственные органы. Считаю правильным, чтобы коллектив вашего гаража осудил поступок Петухова, принял соответствующие меры и передал мне протокол этого собрания для подшития ко всем документам.

Завгар трясется весь:

– А что мы должны сделать?

– Прежде всего, снять с машины, чтобы он не сумел скрыться, пока органы будут его проверять.

Кузьмич всхлипнул и продолжил:

– Сняли меня с машины, перевели в слесари, премий лишили начисто. Но главное не это, главное: все стали от меня шарахаться, а я стал всего бояться. Как увижу постороннего, так трясусь весь. Чей взгляд увижу, чуть в обморок не падаю. Думаю всё: говорить или не говорить про рыжего? Что он диверсант, это точно, но ведь и дадут за сговор вдвойне. Нет, думаю, буду стоять, что случайно Ленина порушил. Пить начал по-чёрному. Припадки странные начались. Так в ожидании ареста почти два года прошло. В тот день, когда мне стукнуло шестьдесят, отдали мне трудовую книжку и выкинули на пенсию.

Забился я избушку, сижу и дрожу. Грибника увижу, думаю следит, лыжник пройдёт, думаю следит. Додумался до того, что в психушку на год загремел. Спасибо, подлечили.

Вот и соображай, стоит взорвать этот гадюшник или нет.

Кузьмич снова заплакал, на этот раз в голос, махнул рукой и поплёлся к двери. Было слышно, как он медленно идет через двор, поднимается на крыльцо, обмахивает веником валенки. Наконец дверь избушки хлопнула. В блиндаже повисла гнетущая тишина.

– Как же ты, Лёвка, Кузьмичу подлянку такую замастырил? Не ожидал от тебя! – Анатолий покачал головой и внимательно посмотрел на рыжего.

– Да ни при чём я здесь, – Лев Михайлович раздражённо замахал руками, – я сам только что узнал конец этой истории. Тогда ведь как было? Он уехал, директор меня к себе позвал:

– Ну, ты, сержант, голова! Быть тебе директором!

Достал коньяк, две рюмки налил:

– За тебя! Теперь рассказывай, как ты его уговорил, только честно.

Я и рассказал всё, как есть. Директор снова налил, но уже только себе, выпил, помолчал и говорит:

– Плохо, сержант, очень плохо! Снова ты вляпался по самые уши.

Я не понимаю, плечами пожимаю, а он мне:

– Вариант первый: вот приезжает он и ты ему доски отдаёшь, чего дальше будет?

– Заберёт и увезёт. Что ещё быть может?

– Сколько у нас сотрудников, триста десять, кажется? А известно тебе, что минимум каждый десятый с различными органами связан? Люди же не идиоты, как увидят, что он грузится, так тридцать доносов куда надо и лягут. Сам он, отхватив такое богатство, тоже по пьяни хвастаться начнёт. Вот тебе ещё двадцать доносов до кучи. Мало тебе полста? Думаю, хватит по горло. Вариант второй: приедет, а ты пошлешь его подальше. Что будет? Он, обиженный, здесь скандалить начнёт, при всём честном народе расскажет, как ты его обманул. В гараже своём со всеми обидой поделится, да ещё и сам от обиды великой телегу накатает. Вот я и говорю: всё плохо.

Вот чёрт, соображаю, прав полковник, снова я вляпался. Он третью рюмку выпил, посидел, помолчал и говорит:

– Ладно, выручу тебя, сержант, но век должником будешь. Сейчас иди, объявляй субботник на завтра. Сарай разобрать, гвозди вытащить, доски в штабель сложить, я их на дачу заберу. Тебе срок до конца недели, чтоб двор чист был. Всё, иди. В понедельник меня не будет.

Шофёр так и не появился, я и забыл про него, а полковник видишь, что придумал. Да, голова.

Снова повисла тишина. Анатолий ухмыльнулся и насмешливо спросил:

– И что, Лёвка, стал ты директором?

– Стал, – рыжий обрадовался смене темы, – но ненадолго. Полковник через два месяца ушел в кадры и сразу сделал меня директором, без «и.о.». Тут у тёщи моей инсульт и паралич. Три недели в больнице подержали и домой отправили. Мормышка моя, она в школе химию преподавала, носится из школы домой, ухаживает. Я переселился в маленькую изолированную, а их вдвоём в большой оставил. Тоскливо мне было я и позвонил однажды зазнобе своей институтской, Иринке Недосекиной, и стали мы с ней встречаться. А там своя история: дед её, оказывается, большевик с семнадцатого года, но скромняга из простых работяг. Ничего за жизнь не нажил и благ никаких не получил. Иринка, не будь дурой, взяла, да и написала в ЦК, что есть такой большевик с таким стажем и заслугами, а прозябает с женой и внучкой в шестнадцатиметровой комнатке. Написала и забыла. Вдруг прибегают из исполкома и ордер приносят: деду с бабкой двухкомнатную квартирку в новой пятиэтажке, точно как у меня. Бабка полгода пожила в хоромах и преставилась, дед тоже на ладан дышит. Иринка задумала с дедом поменяться. Говорят: нельзя, ордер у него какой-то особенный, не позволяет ухудшать жилищные условия. Можно только съехаться, а ей с ним жить не хочется – баба молодая, на кой ей догляд нужен. Пропадёт квартира. Я помозговал и придумал. Прихожу к мормышке: так, мол, и так, развожусь с тобой. Делай как хочешь, говорит, мне сейчас не до тебя. Заявление подписала, через месяц я холостой, а через два уже женат на Иринке. Снова к мормышке: давай квартиру менять. Она снова: делай, что хочешь. Я говорю: есть вариант. Комната шестнадцать, школа и поликлиника во дворе, в школе нужна химичка. Она обрадовалась и мы тройной обмен устроили: она к Иринке, Иринка ко мне и мы с дедом съезжаемся в четырёхкомнатной. Свадьбу мы не справляли, некогда было – Иринка всё боялась, что дед помрёт и мы съехаться не успеем – и решили отметить новоселье. Бегаю я по магазинам, пытаюсь продукты достать, а их нет ни хрена, и вдруг встречаю Ритку Алоец, она у нас в профкоме у Моисеича работала. Я и пригласил её на новоселье. Ритка пришла и три сумки продуктов припёрла, а там и икра, и рыба красная, и рыба белая, и колбасы, и сыры, и паштеты, всего не перечислишь. Гости разошлись, а Ритке на другой конец Москвы переться. Оставайся, говорю, куда потащишься. Она осталась. Сидим, коньячок потягиваем, беседуем. Откуда такое богатство, спрашиваю. Смеётся: я теперь в Центральном Совете профсоюза работников торговли работаю, так директора магазинов сами несут. А потом вдруг и говорит:

– А иди ты, Лёвка, к нам работать. Там почти все наши, а у тебя и фамилия русская, и должность стартовая отменная, и член ты. Чего тебе в этом комбинате задрипанном делать? У нас скоро должность начальника отдела освободится, так я тебе протекцию составлю. Я и перешел.

Рыжий уже еле стоял на ногах и слова давались ему с большим трудом. Он икнул, посмотрел на часы и, бормоча: «Всё, спать, спать», неверным шагом направился к двери.

Мы залезли на верхние нары, Анатолий улёгся внизу. Было слышно, как рыжий обильно поливает снег, что-то бормоча и вскрикивая. Наконец он с грохотом скатился по заснеженным ступенькам и, ударившись о дверь, впал в комнату.

– Прямо как ты днём, – хихикнул он.

– Лёвка, свет прикрути, оставь только слабенький, а то мы тут ночью головы порасшибаем.

– Буйсделано, – весело пообещал рыжий, – айн момент.

Он был совершенно пьян и простые движения давались ему с большим трудом. Лампа качалась, и бесформенная тень Льва Михайловича скакала по пустой стене, словно пытаясь поймать за хвост невидимую удачу. Свет выставился на уровне свечи, когда послышались шаги и в блиндаж тяжело вступил Кузьмич. В полумраке его почти не было видно, и только на стене возникла вторая тень. Кузьмич ткнул Лёвку в грудь невесть откуда взявшейся палкой и забормотал:

– Я узнал тебя, аспид рыжий, ты думал, не узнаю, а я узнал! У, волчара зубастый, под расстрел хотел меня подвести?

Лёвкина тень попыталась отвести палку, но тень Кузьмича крепко прижимала её к груди.

Две тени, связанные палкой, метались по стене, являя зрителям фантастические картины китайского театра теней.

– Успокойся, – бормотала Лёвкина тень, – сядь, я всё объясню. Я не виноват, я всё хотел по честному. Послушай…

Но тень Кузьмича не слушала и твердила своё:

– Аспид зубастый, диверсант заморский, моими руками сделал, а сам чистеньким остался, вражина.

– Кажется, сейчас рыжему будут баки заколачивать, – шепнул я Витьке, – как думаешь, кто победит?

– Пролетариат, конеч…

Он не успел договорить. Раздался жуткий грохот, со стола посыпалась посуда, и комната наполнилась едким пороховым дымом, смешанным с чем-то очень резким и неприятным.

Кузьмич засветил лампу на полную мощность, и мы увидели Льва Михайловича, лежащего спиной на столе, Кузьмича, стоящего с ещё дымящимся ружьём и чёрное пятно на свекольной рубашке, медленно сползающее с груди на стол. Кузьмич внимательно вглядывался в запрокинутое лицо, ещё мгновение назад принадлежавшее живому человеку.

– Это он, – выкрикивал в пространство Кузьмич, – я узнал… точно он… под расстрел хотел подвести…

Я вдруг заметил, что мы с Витькой сидим на нарах, крепко сцепившись руками, и дрожим общей резонирующей дрожью. Внизу послышалось движение, и с нар поднялся Анатолий. Те несколько шагов, что отделяли его от стола, он проскользнул каким-то мягким кошачьим движением, стараясь ни к чему не прикоснуться и ничего не задеть. Кузьмич, с ружьём в руках стоявший над поверженным Львом, представился мне иллюстрацией к произведениям Джеймса Фенимора Купера: старый бледнолицый охотник рассматривает тело застреленного им индейца.

– Да, старик, натворил ты делов, – Анатолий покачал головой и сочувственно посмотрел на деда.

– Это он, Толюшка, тот аспид, про которого я говорил. Я узнал его… Под расстрел меня хотел…