Текст книги "Квадратное колесо Фортуны (СИ)"

Автор книги: Андрей Глухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Дал нам комиссар две маленькие комнатушки в подвале полуразрушенного дома, пообещал, что, как отстроят, так он нас наверх переселит, но через полгода исчез куда-то с концами. Так мы на всю жизнь в этом подвале и остались. Зимой открыли школу, а мне как раз семь исполнилось, ну и пошел я учиться. В первый класс нас на весь городок восемь душ набралось, да и то троим уже лет по девять-десять было. Мать слегла и больше уже не встала из-за почек своих, девять мне было, когда схоронили. У отца туберкулёз, но ни лекарств, ни питания нормального, ничего нет. Благо швейная машинка сохранилась, она и выручала, да тётка из конторы своей паёк приносила. Возле райцентра речушка протекала, так я приноровился рыбу удить. Согнул мне отец из сломанной иглы крючок, дал нитку суровую и стал я рыбалить. Бывало, что пару-тройку пескарей и вытаскивал. Мне было десять, когда у тётки парализовало левую руку и пол-лица. Печатать она уже не могла и тоже села отцу на шею. Её партизанская машинка стояла дома, а комиссар в своё время разрешил ей забрать два мешка старых бумаг из архива, вот и решила тётка учить меня на машинке печатать. Начала она с того, что взяла прут и выпорола. Сказала, что будет пороть за лень и за каждую ошибку. И порола ведь, но года через три я уже свободно печатал десятью пальцами по слепому методу и с листа, и с голоса. Я перепечатывал тексты из мешков, газетные статьи и вообще всё, что попадало под руку. Так тётка ещё и «писарскую» грамотность во мне развила. Ну, дотянул я до экзаменов за семилетку и встал вопрос, что дальше делать. Учебных заведений в городке было три: десятилетка, ремеслуха, готовившая кадры для сельских МТС и сельхозтехникум, учивший по тем же специальностям, на той же базе и теми же учителями. Хлопцы шли в ремеслуху, (там кормили и одевали), а девчата в техникум. Потом и тех и других отправляли в деревню, где они и оседали на всю жизнь. Я тоже отнёс бумаги в ремеслуху и стал ждать сентября и начала учёбы. Летом произошло событие, перевернувшее мою жизнь – приехала кинопередвижка. Мне было уже четырнадцать, когда я впервые увидел кино. Даже фильм тот помню: «Подкидыш».

– Муля, не нервируй меня, – процитировал Витька.

– Вот-вот, он самый. Все как с ума тогда посходили – всё говорили друг другу эту фразу, а я её и не помнил даже. Я и сюжет-то не помнил, а вот как они там по Москве ходили, запомнил надолго. Чистые широкие улицы, высокие красивые дома, машины диковинные туда-сюда ездят, витрины, магазины и люди хорошо одетые, опрятные. Вот тогда-то я и решил: умру, а буду жить в Москве!

Дня два я раздумывал, а потом составил план, первым пунктом которого было получение аттестата. Я забрал бумаги из ремеслухи и отнёс назад в школу. Через год мы похоронили тётку.

Погрузившись в воспоминания Лев Михайлович стал мягче, сентиментальней и пару раз, даже, смахнул слезу. Он помолчал, потом, точно помянув, глотнул водки и похрустел огурцом. Мы сидели тихо, боясь нарушить плавность его рассказа.

– Я был в девятом, когда в нашем классе появился Славка, сын нового райвоенкома. Питался он, видать, хорошо, был и выше и сильнее нас, но характер имел мерзкий, гонористый. Нас всех он откровенно презирал и считал быдлом. Славка стал вторым пунктом моего плана, и я заставил себя с ним подружиться. Славка дружбу мою не принял, но стал использовать в качестве денщика. Как-то ребята собрались его поколотить, но Славка спокойно заявил им, что все вместе они его, может, и одолеют, но человек пять останется без зубов, а вдобавок он скажет отцу и тот половину отправит в колонию, а остальных зашлёт служить за Полярный круг, где они сами застрелятся. Колония не произвела на хлопцев никакого впечатления, но неведомый Полярный круг остудил горячие головы. Тогда решили побить меня и изрядно намяли бока, требуя бросить корешиться со Славкой. Я не послушался, и меня лупили ещё раза три, пока не отвязались. Славка оценил мою преданность и пригласил на день рождения. Там я познакомился с военкомом. Славкин отец оказался заядлым рыбаком, но местной речки не знал и вообще считал ниже своего достоинства сидеть на берегу вместе со всеми. Я вызвался показать ему рыбные места вдали от города, и мы, оседлав его мотоцикл, стали разъезжать по округе каждый раз, как у военкома выдавалось свободное время. В начале мая, перед выпускными экзаменами, я похоронил отца. Мне было семнадцать, когда я остался круглым сиротой. Мы сдали экзамены и получили аттестаты. Собственно, «сдали», это громко сказано. Сдать мы ничего не могли просто по причине полного отсутствия каких-либо знаний. Я получил четвёрошный аттестат с пятёркой по русскому и двумя тройками: по иностранному, почему-то французскому, и химии. Ни французского, ни химии у нас не было вообще. Мы сидели с военкомом на берегу и, забросив удочки, беседовали о будущей жизни.

– Я Славку в военное училище отправляю. Хочешь, и тебе направление выпишу?

– Какой из меня офицер, – возражал я, – ни роста, ни голоса. А возьмите лучше меня к себе на работу.

– Куда? – не понял военком.

– В военкомат. Я, между прочим, десятью пальцами печатаю слепым методом.

Он рассмеялся и говорит:

– У меня в хозяйстве и машинки-то нет, всё от руки пишем.

– А я со своей приду. Представляете, от всех отчёты в область рукописные, а от вас на машинке.

Я знал, что он мечтает вырваться из этой дыры, и не сомневался в успехе.

– А что, дело говоришь, – загорелся военком, – приходи в понедельник.

– Зачем тянуть? Прямо завтра и приду, – я очень боялся, что весь мой план может погубить какая-нибудь нелепая случайность.

Я стал работать в военкомате и так выполнил второй пункт своего плана. У трофейного военкомовского мотоцикла сломалась какая-то хреновина, и наши рыбалки, слава богу, закончились. Мне больше не приходилось дрожать на ветру в своей «обдергайке» и кусать от зависти губы, когда майор в телогрейке и плащ-палатке таскал настоящей удочкой щук и сомиков. Я быстро освоил нехитрое военкоматское делопроизводство и лихо печатал рапорты, сводки и прочую муру, отправляемую наверх. Майора стали похваливать, и я молил небеса, чтобы его не повысили до моего ухода в армию. Прошло полтора года, и наступила осень моего призыва. Мы получили пакет со списком формируемых команд, и я, вскрывая его, снова молился, чтобы там оказалось то, что мне сейчас было нужней всего. И оно там оказалось: команда из шести человек в Московский округ ПВО. Я включил себя в эту команду, оформил все документы, подсунул майору на подпись, а он уже давно подписывал бумаги не глядя, и отправил их в область. Теперь он ничего не мог поделать, даже если бы очень захотел.

Лев Михайлович замолчал и задумался. В блиндаже стало тихо, и только прерывистое дыхание Кузьмича нарушало эту тишину.

– И что же, вы прямо в Москву попали? – не выдержал Витька.

– Нет, Москву я перепрыгнул километров на восемьдесят и приземлился в Орехово-Зуевских лесах в зенитно-ракетном полку.

Лев Михайлович снова замолчал, вспоминая что-то своё. Внезапно глаза его увлажнились, и он заговорил срывающимся слезливым голосом:

– Вам, молодёжь, этого не понять, но когда я вышел из бани в двух парах нового белья, в новеньких х/б, сапогах и шинели, с новой ушанкой на голове, держа в руках новенький бушлат, я был просто счастлив. Понимаете, за всю мою девятнадцатилетнюю жизнь такого роскошного гардероба у меня не было. Вы вообще многого не понимаете! – И рыжий окинул нас злобно презрительным взглядом. – После бани нас повели в столовую, и я впервые в жизни наелся до отвала. Никогда не забуду этот свой первый армейский обед: давали макароны по-флотски. Я впервые ел макароны, и они мне так понравились, что я их до сих пор обожаю!

Лев Михайлович смахнул покатившуюся слезинку и глотнул водки.

– Всё это лирика, молодые люди, но суть в другом: мне надо было строить свою судьбу, и я её выстроил. На следующий день нас, новобранцев, согнали в клуб. На сцене всё командование за столом с красной скатертью, ну, вы сами представляете. Выступают, правильные слова произносят, стращают, что-то обещают, от чего-то предостерегают…

Всё это неважно. Дошла очередь до начальника штаба, а он, между прочим, говорит:

– Нам нужны грамотные специалисты, а практически у каждого из вас есть гражданская специальность, поэтому сообщите о ней своему командиру отделения, а мы потом определим, где вас лучше использовать.

Вот, думаю, сейчас всё и решится. Пошли отцы командиры через зал к выходу, а я подскакиваю к начальнику штаба:

– Товарищ майор, разрешите обратиться?

Он на меня как зыркнет, прямо в порошок стереть готов:

– Что, боец, не успел начать служить, а уже жаловаться бежишь?

– Никак нет, – говорю, – вопрос задать разрешите?

Вижу, смягчился чуток:

– Задавай, но чтоб через голову непосредственного начальника больше не обращаться!

– Виноват, – говорю, – исправлюсь. У меня вопрос такой: я на гражданке делопроизводителем в военкомате работал и печатаю десятью пальцами с листа и с голоса. Мне что, командиру отделения сказать про гражданскую специальность?

Смотрю, у майора глазки засверкали:

– А ну, пойдем со мной, – говорит.

Привёл меня в штаб, посадил за машинку, бросил мне газету:

– Время – минута. Начали!

Тут уж я выложился сполна – 132 знака за минуту выдал без единой ошибки. Он газету схватил и давай читать, а я снова застрочил на своём пулемёте. Взял он мой военный билет, брови нахмурил:

– Сам заполнял?

– Никак нет, – говорю, – я тогда ещё в школе учился.

Он мне ручку суёт: пиши, мол. Я и написал каллиграфическим почерком: «Заявление. Прошу зачислить меня на должность писаря штаба». Майор рассмеялся и кричит посыльному:

– Писаря ко мне!

Пришел солдатик и говорит ему майор:

– Вот, Зеленцов, как подготовишь из него замену, так домой. Экзамен у него лично принимать буду. Свободны.

Вышли мы, оба сияем, а он мне:

– Неделя тебе, салажонок, максимум. Подведёшь, такую тебе жизнь устрою, что пожалеешь, что родился.

Привёл он меня в казарму, вызвал старшину и «отделённого»:

– Салагу не трогать, в наряды не назначать, будить в полшестого, на отбой не ждать.

Два дня приходил он за мной в шесть утра и отпускал от себя только к двенадцати ночи.

Тут я ему говорю, что всё, хорош, веди к майору. Наутро пошли. Зеленцов белее снега, а я чувствую, что полностью готов. Майор Зеленцова отослал, а меня гонять начал. В конце велел на Зеленцова дембельские документы подготовить. Проверил всё до запятой и велел самостоятельно написать приказ о назначении меня писарем штаба с допуском к документам ДСП. Прочитал приказ:

– Это ты в военкомате так наблатыкался?

– Так точно, – говорю.

– Ну, давай, зови Зеленцова.

Так и стал я штабным писарем ещё до принятия Присяги.

Рыжий гордо оглядел каждого из нас. Я одобрительно улыбнулся, Витька поаплодировал, Анатолий показал большой палец.

– Поверите, за всю службу ни в одном наряде не был, ни в одном карауле не отстоял! А уж как я тётке за её хворостину благодарен был, царствие ей…

Лев Михайлович снова пригубил из кружки.

– Где-то в марте-апреле приходит из Политотдела разнарядка: дают квоту на одного солдата и одного младшего командира для приёма в партию. Я к замполиту:

– Товарищ подполковник, хочу в партию, дайте рекомендацию.

А уж он-то счастлив, что не надо бегать да уговаривать.

– Дам, – говорит, – солдат ты справный. Вторую у начштаба возьми.

В мае был я уже кандидатом. Осенью подошел к концу первый год службы, а тут как раз демобилизуется комсомольский секретарь части. Мне партийное поручение – занять эту должность. Занимаю. В клубе за сценой маленькая комнатенка была: музыкальные инструменты, наглядная агитация и прочая мура. Взял я солдатиков, разгребли они всё, покрасили что надо, повесил я табличку «Комитет ВЛКСМ», притащил столик, провёл полевой телефон и поставил кровать. До конца службы так и прожил в номере «люкс».

Рыжий пьяно хохотнул и заговорщицки подмигнул нам:

– Была у нас одна телефонистка вольнонаёмная, лет под тридцать. Длинная, плоская и лицо неприятное, но всё, что бабе иметь положено, у неё было. Стала она ко мне по субботам захаживать. Придет вроде как в кино, а как свет погасят, так пробирается ко мне за экран. Так что и с этим всё в порядке было – с Дунькой Кулаковой ласкаться нужды не было.

Он снова рассмеялся и стало видно, что пьян Лев Михайлович был уже изрядно.

– Должен честно вам сказать, – продолжил он, – что на этом мой план закончился, все намеченные пункты я закрыл, а дальнейшее должна была жизнь подсказать. Она и подсказала. Начался третий год службы, но что дальше делать, я не представлял. Среди новобранцев оказался чудной паренёк – маленький, тощий и к тому же кривобокий. Росту в нём было метра полтора, а весил килограмм тридцать. В раннем детстве попал он под лошадь, но в деревеньке его даже фельдшера не было, да и оккупация… В общем, выжил, и слава богу. Спросил я его, как он умудрился в армию попасть, он мне и рассказал.

Лев Михайлович захлебнулся от смеха и вытер рукавом глаза.

– Вызывает его военком и говорит: «Петрушкин, давай я тебя в армию призову? Есть у меня хорошая команда – в самую Москву тебя отправлю. Служить ты, конечно, не будешь – комиссуют тебя через пару месяцев, а ты Москву увидишь, да и в госпитале хорошем полежишь. Соглашайся, и тебе хорошо, и я план по призыву выполню». Он и согласился. Да только говорит мне по секрету: «Я комиссовываться не хочу, мне здесь нравится: и сыт, и одет, и людей много». Что-то жалко мне его стало. Тут в штабе разговор о нём зашел, а что с ним делать, никто не знает. Комиссовывать – морока, оставлять, так ни на что не годен. «Что думаешь, комсомол?» – спрашивает начштаба. «А отдайте его мне, – говорю, – я вам из него за год писаря подготовлю. И польза от него будет и с комиссией связываться не надо». Петрушкин мне готов руки целовать, а я его дрючу хлеще, чем меня тётка дрючила. Взял в штабе старенькую разбитую машинку, поставил у себя в комнатке за экраном, преподал ему основы и заставлял часов по двенадцать в день стучать. Ему и прут не нужен был – чуть что, припугну комиссией, так он в ноги бухается: «Не гони!» Всё это здорово, но что дальше делать, ума не приложу. Кажется, в феврале это было, разбираю поступившие документы, а там приказ: «Разрешить с этого года лучших солдат и сержантов, имеющих среднее образование, в порядке поощрения демобилизовывать в июле для сдачи вступительных экзаменов в высшие учебные заведения». Вот оно, то, что надо было! Всё сразу на свои места встало. Я этот приказ тогда ещё наизусть выучил. Петрушкина загонял в хвост и в гриву, но к маю он у меня освоил слепой метод и знаков девяносто в минуту выдавал.

Рыжий обвёл нас торжествующим взглядом и мы выразили ответный восторг.

– С документацией было проще, и в конце июня я пошел к начштаба. Был я к тому времени старшим сержантом и в первых числах июля при полном параде прибыл в Москву. За три года я побывал в Москве раз пять, благо близко, и институт, самый захудалый, в который конкурса почти не было, я себе выбрал. Прибыл я на Курский вокзал и отправился прямиком в институт, а там прямёхонько в… Ну, и куда же я по вашему разумению отправился, молодые люди?

На этот раз Лев Михайлович посмотрел на нас с сожалением, явно сомневаясь в наших умственных способностях.

– В приёмную комиссию, естественно, – Витька сделал вид, что не почувствовал подвоха.

– Вот-вот, – радостно захихикал Лев Михайлович, – «естественно». Это для вас естественно, для москвичей, а меня там с распростёртыми объятиями никто не ждал. Нет, молодёжь, я прямиком в партком потопал. Пришел к секретарю, партбилет, характеристику, ходатайство от командования и парторганизации части ему на стол вывалил и честно говорю: «Всё подзабыл за три года, но учиться хочу, и именно в вашем институте. Выручай, товарищ по партии». Почитал он мои бумаги, посмотрел на должности и говорит: «Годишься». И тогда уж, с ним вдвоём, мы и пошли в приёмную комиссию. Так-то, юноша, хочешь жить, умей соображать. Пришли, он с председателем пошептался, меня позвал: «Сдашь документы, ко мне зайдешь». Председатель мне: «На какой факультет хочешь?» Я ему: «Где конкурс самый маленький». «Правильно мыслишь, – говорит, а сам смеётся, – далеко пойдешь.» Мы с ним потом… Впрочем, это не важно.

Чиновная выучка «о делах не болтай лишнего» срабатывала у рыжего автоматически.

– Оформился я, получил направление в общагу и пошел в партком. «Сирота, значит, – спрашивает секретарь, – а родня хоть какая есть? Плохо, что нет. Ну, а деньги у тебя есть?» «Откуда у солдата могут быть деньги?» – отвечаю, а деньги были: я ведь не пил, не курил, а сержантскую зарплатку копеечную откладывал, и кой-чего скопилось. «Ладно, говорит, не журись, поможем». И повёл он меня по коридору прямо к двери с табличкой «Профком». Завёл и говорит: «Борис Моисеич, я вот тебе соплеменника привёл, надо поддержать солдатика. А ты, как поступишь, сразу ко мне, понял?» Борис Моисеич усадил, чаем с баранкой угостил, расспросил кто, да что. Оказалось, что его корни тоже из наших палестин растут. «Ты, говорит, как поступишь, ко мне приходи – по профсоюзной линии тебя пущу. С этим кацапом меньше водись – антисемит скрытый, да и вообще дерьмецо хорошее. Денег у тебя, конечно, нет? Не беда». Он открыл сейф и вытащил пачку листов, испещренных печатями: «Держи, это талоны в нашу столовую на завтрак, обед и ужин. Просьбы есть?» А просьба была! И сам понимал, что наглею, но, как говориться, «куй железный, пока горячий».

Рыжий с удовольствием рассмеялся собственной шутке.

– Борис Моисеевич, – говорю, – понимаете, три года в казарме, сто пятьдесят человек, устал от коллектива смертельно, а тут снова казарма, пацаны семнадцатилетние…

– Понял, – перебивает он меня и за телефон, – Степан Иваныч, уважили мы твою просьбу, тяжело было, но изыскали. Да, на сентябрь, как просил. В Сочи. Ну конечно, бесплатная. Ты зайди завтра после обеда, забери. Да не за что, сочтёмся. Слушай, чуть не забыл, у тебя угловая на втором свободна? Вот и чудненько. Я к тебе сейчас солдатика подошлю, ты устрой его туда, устал он от казармы. Договорились, а ты, значит, завтра заходи.

Моисеич положил трубку и рассмеялся:

– Профсоюзы – школа коммунизма. Ну, давай, земляк, беги. Если что, знаешь, где меня искать.

Приехал я в общагу и к коменданту.

– А вы похожи. Родственники? – я головой мотнул неопределённо, а он: – Что ж Моисеич тебя к себе не пригласил?

– Приглашал, – отвечаю, – да я отказался – стеснять не хочу.

– Правильно, уважаю. Ну пойдём, покажу тебе твои хоромы.

Комната оказалась чуть больше моей армейской, но с окном и даже ржавой раковиной, притулившейся в углу у двери. Стол, стул и кровать, вот и вся обстановка, но была дверь, которую можно было закрыть! А кровать… – Лев Михалыч снова скабрезно хихикнул и подмигнул в пространство. Сколько общежитских девчонок через неё прошли и не сосчитать. Завелась у меня там и симпатия, Иринка, да только сама она была из Омска, и ничего серьёзного у нас с ней склеиться не могло. Правда, у неё в Москве были дед и бабка, но жили они в коммуналке в шестнадцатиметровой комнатке и единственное, что смогли для внучки сделать, это прописать её к себе. Да и фамилия у Иринки была неподходящая для женитьбы: Недосекина.

– А вам не всё равно, – изумился Витька такому аргументу, – она бы вашу взяла.

– Нет, юноша, не всё, точнее, раньше я просто об этом не думал, у нас в местечке фамилия никого не интересовала, и в армии тоже. У нас были и Мул, и Козел, и Ссыкин, и Глупой. А здесь, в Москве, я понял, что есть фамилии, с которыми в руководители без блата просто не пробиться. Последним пунктом моего плана поселения в Москве была женитьба на москвичке со сносными жилищными условиями, но позже я приплюсовал к кандидатке и звучащую фамилию. Вы постарайтесь понять, – Лев Михалыч улыбнулся какой-то то ли жалкой, то ли виноватой улыбкой, – кем я был до института? – Он замолчал, подыскивая слова, но отчаявшись найти нужное, махнул рукой, – До армии – полный ноль, в армии – ноль с приставкой «писарь», а в институте… – Лев Михалыч неопределённо покрутил рукой в воздухе над своей головой, – На первом курсе я уже был членом факультетского партбюро и членом месткома. На втором – членом институтского профкома, а на третьем – членом парткома института и замом у Бориса Моисеевича. Поймите, – уже жестче потребовал он, – дело не в возможностях, а они, конечно немалые (я, например, себе дачный участок отхватил), дело в понимании принципа самореализации: потенциал у тебя может быть громадным, но провода не так проложены, и весь твой потенциал уйдет в землю без пользы для всех и для себя.

Лев Михайлович замолчал и о чем-то задумался.

– Ну да, как у молнии, – встрял Витька, – создай ей мишень с накопителем и никакие электростанции не нужны.

Рыжий внимательно посмотрел на Витьку, не издевается ли тот, но увидев добрые честные глаза, согласился:

– Да, примерно так, молодой человек, вы правильно поняли. Поэтому надо использовать все возможности для самореализации здесь и сегодня, а то, что мешает, устранить или исправить.

Лев Михайлович снова потянул из кружки, но она оказалась пустой, и я услужливо плеснул ему – только продолжай. Выпив, Лев хрустнул огурцом и задумался, не жуя и не проглатывая. Я нежно пнул Витьку.

– И какая же у вас была фамилия, если не секрет? – невинно проворковал Витька, изобразив на круглой рожице крайнее любопытство.

Лев Михалыч включился и, соображая, уставился на Витьку недоуменным взором.

– Какая? – переспросил он и напрягся, – Представьте себе – Карачун!

Рыжий ещё больше порыжел, ожидая хохота и насмешек, но мы даже не улыбнулись.

– Вполне нормальная фамилия. В ЦК был, кажется, Пысин и ничего, до вершин добрался.

Карачун не стал возражать и снова ушел в себя. Витька посмотрел на меня и изобразил виноватость.

– Так как же вы всё-таки стали москвичом? – Эту фразу Витька постарался произнести с максимальной долей необидного сарказма, – Вы ведь нам об этом собирались рассказать.

– Да просто всё. – Лёва зевнул и вяло продолжил, – Нашел после третьего курса мормышку, лет на шесть старше, с квартирой: она и мать. Квартирка махонькая, в «хрущобе», но двухкомнатная и отдельная.

– А фамилия? – не вытерпел Витька.

– Громкова! – внезапно раздался голос Анатолия, – Ты же Громков, Лёва?

Карачун мотнул головой и снова замолчал. Я умоляюще сложил руки на груди и выразительно посмотрел на Витьку. Витька с минуту сидел молча, изображая напряженную работу мысли, потом встрепенулся и закинул новый крючок с другой стороны:

– Хорошо, Лев Михалыч, как вы стали москвичом, мы поняли, но где же это? – Витька взял свой бумажный квадрат и несколько рад перекатил его с вершины на вершину, – Всё уж у вас слишком гладко получается.

Карачун посмотрел на Витьку долгим изучающим взглядом и вдруг рассмеялся.

– Всего я вам, конечно, рассказывать не буду, много чего бывает на общественной работе, но один случай расскажу. Вот вам совершенно безвыходная ситуация, в которую я сам вляпался, рискуя потерять всё, и которую разрешил только благодаря своему уму.

Я с благодарностью посмотрел на Витьку.

– С института я взял, или получил, тут уж думайте, как хотите, всё, что мог. И диплом, и опыт, и кой какие связи, и участок в двенадцать соток. Встал вопрос: что делать дальше? Мой детский план был выполнен, а другого у меня не было. Я решил положиться на Него, – Карачун вскинул глаза вверх и я отметил про себя, что наверное в силу своего происхождения он предпочитал лишний раз не произносить божье имя.

– Я взял свободное распределение и стал ждать, уповая на небеса. Не прошло и десяти дней, как моя тёща, работавшая в бухгалтерии Художественного фонда, сказала, что у них освободилась должность заместителя директора комбината. Мне двадцать восемь, в трудовой три записи: делопроизводитель райвоенкомата, служба в рядах СА и учёба в институте. Вы представляете, что значило для меня получить запись: зам. Директора комбината? – Он обвёл нас мутным взглядом и убедился, что мы не понимаем.

– Следующим утром мы с тёщей были в отделе кадров. Седенький старичок изучил мои бумаги и говорит: «Нам нужны молодые грамотные специалисты-коммунисты, мы, ты ведь понимаешь, организация идеологическая, и я бы тебя с удовольствием взял, но есть одна закавыка. Директор комбината человек новый и зама своего только что выгнал взашей. Без его согласия я тебя взять не могу, так что дуй к нему и постарайся понравиться. Имей в виду: он кадровый военный и только три месяца, как в отставке. Ты прямо сейчас поезжай, а я полковнику позвоню». Взял я адрес и поехал. Стучу в дверь, а оттуда голосина, как у Шаляпина: «Заходи». Вхожу. У стола стоит мужичина головы на три выше меня, раза в четыре шире, башка круглая, как арбуз, лицо красное и главное, знакомое. «Здравия желаю, товарищ генерал!» Он улыбается: «Полковник я. В армии служил?» «Так точно, старший сержант запаса». «В каких войсках?» «Ракетные ПВО, Московский округ, в/ч….». «Так мы с тобой однополчане, я в штабе армии служил. Знаю вашу часть, бывал с проверками». «Я вас помню, товарищ полковник». Так мы с ним минут двадцать беседовали, потом спрашивает: «Водку пьёшь?» «Никак нет». «Это хорошо, а то прежнего зама я на пенсию с треском выгнал – уже к обеду лыка не вязал. Слушай команду, сержант: сейчас едешь оформляться, я отзвонюсь, завтра выходишь на работу, до конца недели знакомишься с производством, а в понедельник в девять ноль-ноль жду здесь. Кругом, марш!»

В понедельник прихожу:

– Слушай, сержант, диспозицию. Грядёт, как ты знаешь, пятидесятилетие Октября. Здесь находятся все заказы, которые мы должны за год выполнить, – протягивает он мне толстенную папку, – Я тут человек временный – через два месяца меня здесь не будет. Ты – зам по производству и вся ответственность ляжет на тебя. Сорвёшь задание, партбилет положишь и конец твоей карьере, выполнишь – директором станешь.

– А вы куда, товарищ полковник?

– Старичка-кадровичка видел? Он через два месяца на пенсию, а я на его место. Ты с заказами разберись и чёткий план работ составь. Работать будешь с колёс: привезли материалы, сгрузил в намеченном месте, выполнил заказ, отправил и новые материалы завозишь. Места у нас, сам видел, мало. Выбьешься из графика, не наверстаешь. Хорошо проявишь себя за эти два месяца, назначу сразу и.о. директора, нет – не обессудь. На разработку операции даю три недели. Иди, работай.

Выскочил я от него сам не свой от счастья. Вот это поворот колеса Фортуны, думаю, я о таком повороте и мечтать не мог! Зам директора – ступенька, а директор, – это ж уже номенклатура городского масштаба. С заказами я разобрался быстро, а как начал материалы завозить и вывозить готовое, волосики мои дыбиком поднялись. Комбинат представлял собой букву «П» и все ворота цехов выходили во двор, который замыкался бетонным забором. Двор не слишком большой, но вполне достаточный и для машины и для материалов, да вот беда: стоит посреди двора огромный деревянный сараище, оставляя вокруг себя только малое пространство для проезда машины, а уж чтобы сложить что-нибудь возле цеховых ворот, так и разговора нет. Бился я, бился, ничего не выходит. Лист фанеры взял, весь двор с рулеткой облазил, измерил всё до миллиметра, нанёс на фанеру, в «Детском мире» машинку подходящих размеров прикупил, катаю по фанере, как дитя малое. Директор заглянул:

– Да ты, сержант, прирождённый тактик, вон какие штабные учения проводишь.

Ему смешно, а я положу у одного цеха уголки металлические, к другому не подъехать, сгружу у другого сто мешков гипса, не вывезти готовую продукцию из третьего цеха. Отчаялся я и пошел к директору:

– Если сарай не снесём, ничего не выйдет. Надо сносить, товарищ полковник!

– Правильно мыслишь, – говорит, – ничего не выйдет. Вот и сноси, но только после моего ухода. Тебе новый директор будет очень благодарен, а ты, сержант, не только партбилета и должности лишишься, но и в Мордовию лес валить поедешь.

Я глаза вытаращил: ничего не понимаю.

– Ты знаешь, что в сарае-то лежит?

– Нет, – отвечаю, – там замок. Слышал, только, работяги сарай «мавзолеем» называют.

Директор дверь прикрыл поплотнее и рассказал мне жуткую историю:

– Пару лет назад, подкатывает к комбинату «Чайка» и выходит из неё мужик со свитой. Он и член ЦК, и депутат Верховного Совета, и дважды Герой Социалистического Труда, и директор крупнейшего сибирского завода. «Вот тебе заказ срочный, говорит. Есть у меня на моей сибирской реке берег крутой и высокий и прямо на изгибе реки располагается. Хочу я на нём памятник вождю нашему поставить, чтоб его за десять километров в обе стороны видно было. Проект есть – тридцать два метра высотой, скульптор есть – вот он, материалы любые в любом количестве будут. Твоя задача: изготовить модель в натуральную величину. Сделаешь вовремя и качественно – орден тебе и пенсия персональная, нет – такую кучу неприятностей гарантирую, что врагу не пожелаю. Вот тебе помощник мой, по всем вопросам к нему. Начнёшь с головы, она должна быть цельной, а туловище сделаешь из четырёх частей». Директор наш за голову схватился, за свою, разумеется: «Это же шар получается четыре метра в диаметре, если не больше, как его со двора вывозить?» «Не твоя забота, говорят, пригоним вертолёт и вытащим. Твоё дело изготовить, всё остальное в проекте есть, всё продумано. Дерзай и не подведи!»

Ну, стали делать. Какая нужда – звонок помощнику и в течение недели уже везут всё, что надо. Сделали голову. Полковник открыл сейф и достал несколько фотографий. Снимали, видно, с крыши комбината. Зрелище, доложу вам, просто жуткое: посреди двора помост, а на нём голова с кусочком шеи. Прямо, как палачом отрубленная и главное, похоже получилось, как живой. Директор наш докладывает помощнику, что готово, можно забирать, а тот: «Подожди немного – хозяин приболел, в больницу слёг, а без него вертолёт не пробить». Стали ждать, а дней через десять некролог в газете. Выждали для приличия ещё пару недель. и директор снова позвонил помощнику, а ему: «Не работает больше». Он туда звонит, сюда, а все отфутболивают и говорить не хотят. Так месяца два прошло. Выписал он командировку и полетел на завод. А там директор новый и не депутат, и не герой, и не член ЦК. Когда понял суть дела, чуть со стула не упал: «Какая, к чертям, статуя? Завод в долгах, как в шелках, того гляди совсем встанет. Всё герой наш развалил. Договор расторгаем». А нашему что – голова предоплачена, убытков никаких и забота с плеч долой. Ордена и пенсии персональной жаль, конечно, зато своя голова на плечах осталась. Полетел он восвояси довольный, а как прилетел, так документы все оформил, голову списал в связи с прекращением действия договора и только тогда призадумался: с головой-то что делать? Собрать работяг с кувалдами да ломами и приказать: «А вдарьте, ребятушки, по святому образу Вождя Мирового Пролетариата так, чтобы этот образ потом можно было в самосвал погрузить и на свалку отвезти?» Желающие может и нашлись бы, да только где бы он сам после этого оказался? Прошло с полгода, и какой-то бдительный товарищ написал в райком, что лежит голова вождя в непотребном виде во дворе комбината почти целый год, разрушается под осадками и птицы светлый лик загадили. Прошу принять меры. А забор комбинатский метра два всего высотой и голова с улицы, как на ладони, а из окрестных домов… В мавзолей ходить не надо. Директора в райком на ковёр. Он ситуацию объясняет и просит решения партии по этому вопросу. На него ручками замахали: «Ты директор, сам и решай, но безобразие прекратить надо». А что он может? Через несколько месяцев бдительный снова пишет в райком. Оттуда звонят, ругаются, карами грозят, но на ковёр уже не зовут. Ещё время прошло. Бдительному надоело, и написал он в горком лично товарищу Первому секретарю. Тот прочитал, возмутился, комиссию назначил. Свои люди сообщают в райком: комиссия внезапно нагрянет через три дня. Из райкома директору: хоть удавись, но чтоб райком не подводить. У директора возраст пенсионный, сердечко натруженное, нервишки расшатанные, но голова ещё соображает. Схватил он доски фондированные, для других дел назначенные и за два дня воздвиг вокруг головы этот мавзолей, оприходовал его и на баланс комбината принял. С комиссией обошлось, да кто-то в КРУ стукнул. Приехали ревизоры: «Где доски?» Он в сарай тычет: «Все тут, до единой». В общем, отправили его на пенсию, а нам с тобой это наследство осталось. Так что иди, сержант, и думай, неделя у тебя ещё есть.