Текст книги "Ожидание обезьян"

Автор книги: Андрей Битов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

ОН бежал, как ему казалось, как конь. Напрямик, через железнодорожные пути и заросли асапарели; мало что оставалось от моих джинсов. И наконец, проломившись сквозь последние камыши и осоки, прогремев галькой по берегу, рухнул не раздеваясь в море и поплыл. «Да отъебись ты!» – приговаривал ОН в такт каждому своему гребку в ответ на мои захлебывающиеся призывы. У меня не хватило сил, я выдохся и отстал.

ОН заплыл довольно далеко по лунной дорожке, эпически пофыркивая, как фольклорный конь, любуясь собою в фосфоресцирующих пузырьках, будто ОН был все это: и море, и конь, и лунная дорожка. ОН чувствовал себя нарзаном, налитым в бокал, хотя более походил на таблетку алка-зельцера, в НЕГО брошенную. Растворившись в ночи, ОН выходит на берег с легким ржанием, как бы из морской пены рожденный, ровно напротив светящегося во все окна пансионата. ОН целеустремлен. ОН метит в яблочко.

Я умоляю ЕГО. Именно вот этого ОН себе не простит никогда. Этого нельзя делать ни в коем случае. Это падение. В самом том смысле. Остановись!

«…. я тебя!»

И ОН был прав. Потому что это ОН именно меня…

Это я был мокр, грязен и пьян, а ОН ловкий, как Джеймс Бонд, крадучись, как барс, сразу в смокинге и с розой в петлице, и она увидела именно ЕГО, а не меня, судя по восторженному ее взгляду, принимая только что варварски сорванную на главной клумбе розу; это они вдвоем, даже не перемолвившись, тут же бегут, взявшись за руки, на пляж, в ночь, в темноту, в море, ОН с приличествующим ему ржанием, она со счастливым повизгиванием; это они раздеваются на бегу, роняя свои хитоны и туники, сбрасывая с себя все; это они плещутся и играют, как тритон и наяда, фосфоресцируя друг для друга белыми задницами, целуясь и обнимаясь в открытом море, прекрасно зная, что это только они видят светящийся во все окна пансионат, а тот, дурак, их не видит щурится, всматривается, а не видит… и здесь, в прибое, у всех на виду, ОН наконец попадает в десятку.

ОН опрокинул на себя ночь…. ОН эту ночь!

… и море, и пансионат, и его светящиеся окна, и всю прозу: и коня, и яблоки, и рог, и народы, и лунную дорожку, и небо, и звезды, и саму матушку сыру землю, в данном случае состоявшую из остывающей уже гальки, и невидимые уже кусты, защитившие их от освещенной променадной дорожки, и эту променадную дорожку с доносившимися оттуда возбужденными голосами отдыхающих, и этих отдыхающих, и их голоса, и шары фонарей над этими голосами, мать их, эти шепчущиеся фонари, и пограничную вышку, мать ее, и гуляющий по прибрежной полосе луч прожектора, пока что заботливо их огибавший, мать его, и цикад, не умолкающих по той же причине, и ветерок повеявший, и волну набежавшую, и волну отбежавшую, то звезды, то гальку, то прибой, и – море, море, море! – в Грецию, в Медитаранию, в Рим!

II. КОРОВА

25 августа 1983 года. Шесть утра. Медитаранский пейзаж. Чисто-чисто. Подметенные розовые тени. Утренний мусор на берегу моря. Двое.

– Все-таки вы недоговариваете, доктор.

– Мне кажется, я выразился вполне ясно, многоуважаемый коллега. Все зависит от дозировки.

– Дозировки… Много – это много, а мало – это мало. Это опыт, а не мысль. Главное условие – это ритм. Сначала задрожало время. Тикнуло и пошло.

– Вы полагаете, что время – это как часы?

– Так вот какой вы ученый! Значит, вы полагаете себя умнее? Так-так… Тогда скажите, сколько сейчас будет блинов?

– Блинов?.. – Доктор Д. машинально взглянул на часы.

Павел Петрович рассмеялся, довольный. Подкинул плоский булыжничек и поймал.

Бухта была круглая, как тарелка. Море за ночь совсем успокоилось и застыло. Сытое и гладкое, оно было в таком избытке, что даже загибалось по краям, как некая непомерная медуза.

– Давайте сыграем в такую игру, – сказал ПП, примериваясь. – Угадаете бутылка с меня, не угадаете – бутылка с вас.

– Во-первых, как я могу угадать? А во-вторых, где я достану бутылку?

– Как говаривал Наполеон: достаточно во-вторых.

– При чем тут Наполеон? Вы имеете в виду коньяк?

– А у вас губа не дура, доктор, – рассмеялся ПП. – Давайте на «Наполеон».

– На «Наполеон» я не потяну… – сказал ДД, доставая то трешку, то пятерку, то рубль.

– Вот это мужской разговор. Значит, на бутылку? Доктор все еще не был уверен…

– Да это, знаете, как-то… последние… Я вчера, понимаете, тоже как-то… поиздержался… Коллеги, сами понимаете…

ПП вздохнул и в сердцах не глядя выкинул камень в море. Тот, однако, запрыгал по густой воде, как живой, как лягушка. И так и прыгал до самого горизонта.

– Вам это ничего не напоминает? – таинственно, шепотом спросил ПП, склонившись к докторову уху.

– Ну да, детство, конечно. У меня не получалось. Больше трех раз никогда не получалось. Я так завидовал таким, как вы!..

– Пустое, – небрежно буркнул ПП. – Вопрос тренировки. Точность жеста, и только. Я ведь как-никак скульптор.

– Надо же! Впервые вижу живого скульптора…

– А вы что, много мертвых видели? Не обижайтесь, шутка, ха-ха.

– Да нет, ничего. Не очень не смешно.

– Вы молодец, доктор. В любой профессии чувство юмора не повредит. Ведь вы, если не ошибаюсь, по птицам?

– По птицам… как вы догадались?

– Да я в кустах сидел, видел, как вы перышком любовались. С большим чувством юмора существа.

– Вот как! Вы тоже это отмечали? Это же надо хорошо их знать!

– Я и их знаю неплохо. Да вы не удивляйтесь так уж, просто в детстве певчими птичками промышлял. Вот вы изволили, доктор, поиронизировать насчет часов… А ведь я не просто камень – я наглядное пособие в море выбросил…

ПП со вкусом выдержал паузу, но и ДД ее выдержал.

– Вы отметили, что первый блин длинный, второй покороче, третий еще… ну и те де. Что это означает?

' – Ну, если вы хотите перейти на математический язык, то это линейный график отрицательного ускорения.

– Вот как… надо запомнить. Но это все равно внешнее описание. А маятник часовой это вам не напоминает?

– В общем-то, нет. Ну разве если подвесить этот камень на нитке…

– Ну зачем же вешать, доктор? Это, вы знаете, как (армянская загадка: висит, зеленая и пищит… Знаете загадку? Вот и хорошо. А я как раз математический ваш смысл имел в виду, насчет ускорения. Маятник, когда до конца доходит, что делает? 0-ста-нав-ли-ва-ет-ся. А чтобы остановиться, он что делает? За-мед-ля-ет-ся. Улавливаете?

– Естественно. Затухание маятника.

– Затухание… Прекрасно! А что это значит?

И на этот раз оба выдержали паузу.

– А это значит, что даже часы, чтобы идти, должны останавливаться каждую секунду, не то что время! Часы – это только ритм и не более, условно отбивающие нам такт суток. Время они не измеряют, это знает каждый мыслящий человек. Но часы и не так наивны, как про них считает тот же мыслящий человек. Как, например, вы… Вы думаете, я на вас обиделся? Я за часы обиделся. За мастеров.

– Ну, мастеров-то я никак не затронул… Часы и часы. Идут.

– Вот именно! Мастер чем отличается от ученого? У него чу-у-увство есть! Часы-ы-ы… – ПП презрительно фыркнул. – А над каким еще изделием человек так мудрил, как над часами?.. Как только он их не украшал! Какой бой, какие репетиции! И из чего только он их не мастерил! Хрустальные, фарфоровые, золотые, соломенные… Водяные! Он, человек, ну просто из всего делал часы… Кончал одни, начинал другие. Зачем? Даже за наш с вами век, когда и мастеров-то не осталось – одна промышленность, каких только не повыдумывали часов! Уж те, что в молодости были, так и вспомнить трудно. Помните, как когда-то гордились: антимагнитные, антиударные, непромокаемые… Где теперь эти ветряные мельницы? Теперь и электронные – вчерашний день… Теперь в них и радио, и компьютер, и телевизор вделан. Зачем столько?

Доктор все еще не склевывал наживку. И ПП продолжил:

– Да потому, и только потому, что не время они часами измеряют! А свое отношение к нему! Часы – это вещь культовая, ритуальная, а не практическая. Вы и опаздываете и поспеваете вовремя не потому, что пользуетесь часами, а потому – надо вам что-либо или не надо.

– Браво! – откликнулся ДД. – Это так. Насчет опозданий – это вы точно. Я, кстати, как раз заболтался с вами и уже опоздал. Кстати, куда мы идем?

И действительно, та круглая бухта, в которой они повстречались, уже была не видна. Берег вытянулся длинной скучной полосой, и солнце уже высунулось краем из-за гор.

– Опоздали? – обрадовался ПП как собственной победе над временем. – Вот и хорошо. Не очень-то вы и расстроены, как я погляжу. А вам куда надо было-то?

– Да коллеги хотели показать мне некую реликтовую рощу, а потом везти к обезьянам…

– Реликтовую… – возликовал ПП. – Так мы ровно туда и идем. Вы, может, еще и не опоздали. Мы их всех там и встретим.

– Все-таки забавно вышло… Заговорились о часах и забыли о времени…

– Зам-мечательно! Замечательно все вышло! О времени мы еще и не начали говорить. Теперь вам спешить некуда – можем и поговорить. Если это вас интересует, конечно.

– Откуда у вас такой интерес к часам? Это профессиональное? Вы интересуетесь ими как скульптор?

– Скульптор… Занятно. В вас виден ученый. Наблюдение ваше точно. Спасибо за идею. Конечно же, часы – это прежде всего скульптура. Нормальная кинетическая скульптура, выражаясь языком авангарда, так сказать, памятник времени. А чему еще человек возвел столько памятников? Ленину со Сталиным столько не снилось. Когда-то мне случилось ремонтировать часы с Лениным…

– Что, есть такой памятник Ленину – с часами?

– Да нет, нормальные каминные часы, с боем «кремлевские куранты». Я тогда часовщиком работал…

Доктор счастливо рассмеялся.

– Кажется, вы меня выкупили, Павел Петрович.

– Да нет же, голубчик. Вот не верите, а часовщиком я правда работал. Так что я вас еще не выкупил… Хотите, выкуплю? Давайте сыграем в такую игру… Если угадаете, сколько блинов, то вы мне бутылку, а если не угадаете, то – я вам.

– То есть как, позвольте? Я не понял… Если я угадаю, то я и проигрываю?

– Какой вы недоверчивый, право. Право, ученый. Душит вас логика. Сами же говорили, что угадать вы не можете. Я вам предлагаю более выгодные условия. Можно сказать, с вашей точки зрения беспроигрышные. Ну?

ПП уже держал в руке подходящий камень.

– Ну ладно, – посмеивался ДД. – Разве вам хочется проиграть, а не выиграть?

ПП сделался печален.

– Да, я страстно хочу проиграть. Но я никогда не проигрываю. И это, поверьте, даже скучно.

– Но я же сейчас скажу наобум – и вы проиграли…

– О, как бы я хотел надеяться!

– Ну как хотите…

– Ну. – ПП застыл в позе «юноши, играющего в свайку». – Помните у Пушкина? «Юноша бодро шагнул, наклонился рукой о колено…»

– Ну, восемь. ПП тут же метнул.

– Раз, два, три… – отсчитывал ДД. – Шесть, семь… Камень вдруг остановился и, камнем же, пошел на дно. Как нырнул. Как живой.

– Восемь… – как-то по-детски жалобно сказал доктор.

– Трудно даже скрыть, как я огорчен, – сказал ПП, принимая от доктора деньги. И скрылся в кустах.

И доктор в задумчивости почесал себе нос.

Нам трудно сообщить в точности, что он думал. Мы подслушиваем и подсматриваем, не более. Однако его вид красноречив. С одной стороны, нос чешется обычно к выпивке. С другой – не такой он дурак, чтобы надеяться на возвращение ПП. С третьей – раз так, с утра он не собирался. Даже вот пробежался до моря, с намерением искупаться на рассвете. Вид у него вполне пляжный, хотя, в принципе, ни купаться, ни загорать он не любит, поскольку по роду своей деятельности всю жизнь проводит на пляже. Поэтому либо– либо. Чтобы сотрудники не разленились, он должен подавать пример: у себя он не купается и не загорает. Но здесь – другое дело. Здесь он может себе это позволить. Он в шортах, кедах, в дурацкой кепочке с долгим козырьком, с полотенцем на шее. И вот так и не искупался. Этот тип… С одной стороны, он впервые встречает такого. С другой – он подозрительно что-то далекое, но с ним самим бывшее напоминает… И вот ДД силится и никак не может вспомнить. Он прохаживается, внезапно брошенный ПП, по кромке воды, по бережку – все в профиль и в профиль, поклевывая головой и высоко поднимая свои тонкие, долгие ноги, и его длинный козырек еще подчеркивает его сходство с предметом его занятий – с птицей. Так он прохаживается и размышляет, и то, что размышляет он о ПП, на этот раз можно утверждать точно, потому что он выискивает из всей гальки камни поплоще и пробует их забросить, но они у него никак не прыгают, а тонут опять же как камни: идут на дно.

И тут он смеется, удовлетворенный своей потерей.

И он решительно раздевается до трусов, чтобы тут же наконец искупаться. Но, раздевшись, он в воду не идет, а садится и смотрит на море, каким-то образом снова умудрившись оказаться к нам боком.

Так он голо сидит, как большая общипанная птица, и теперь, наверное, сравнивает моря: свое, северное, Балтийское, с этим, южным. Черным. Никакого сравнения! Бесптичье. Песка нет. Этот серый цвет гальки на прибрежной полосе все губит. Не только с фауной, но и с флорой тут как-то хуже. Надо все-таки дойти до так называемой реликтовой рощи. Пока солнце…

Пока солнце не добралось до пляжа. Оно уже совсем вышло из-за гор и зависло над ними, как луна. Оно осветило все море, и море стало действительно черным. Как нефть, как ртуть, как амальгама, как зеркало… как вакса, как начищенный ботинок. Что-то такое. Доктор передумал купаться.

Он еще потоптался, возвращаться или идти вперед. Туда, где реликтовая роща. Если этот тип не соврал… Но если и соврал, то как далеко?..

Он видит наконец птицу. Это всего лишь чайка. Но все-таки.

И он идет туда, где чайка. Вперед-таки, а не назад. Как журавль, вышагивает он, поклевывая своим козырьком на север.

Зачем он сюда приехал? Строго говоря, сачкануть. Искупаться. Купаться не хочется. Реликтовая роща и предстоящая экскурсия к обезьянам его не так уж интересует. Обезьяны его не интересуют, потому что он про них ничего не знает как специалист. В какой-то мере они интересуют его только в связи с человеческой популяцией. По этому поводу у него с какого-то момента, опять как-то таинственно связанного с ПП (он-то тут при чем!..), все чаще появляются запретные, непрофессиональные, но такие заманчивые соображения… Он вдруг обнаружил, что, если честно, про птиц ему уже давно неинтересно, что только об одном животном ему интересно – о человеке. И чем интереснее, тем страшнее. Вернее, чем страшнее, тем интереснее. Это его научный адюльтер.

И Черное море его не интересует. Интересует его в нем только сера. Да, тот самый донный серный слой, который продолжает расти, оставив лишь несколько десятков метров для поверхностной жизни. Этот слой его интересует тоже с точки зрения жизнедеятельности человеческого вида. Но то ли тут, на юге, все бездельники и неквалифицированные люди, то ли тут секретность какая… но никаких более точных данных о динамике серного слоя, чем те, которыми он сам располагал, он пока не получил. И никто не подсказывает, где их получить. Скорее сами не знают…

Сам обезьянник его не интересует. Тем более их опыты. Все это прежде всего не на уровне. Драгамащенка этот… Говорят, у него есть закрытая лаборатория, как-то связанная с человеком. Но он никак не колется. Не колется, потому что нету ничего или потому что и нечего? Секретность или вид секретности? Никакой Драгамащенка не биолог… Зато не колется он как профессионал. А вот сам ДД вчера раскололся. Раскрылся, разрылся. Не надо было ему вчера о человеке рассуждать. Хватанул у них спиртика лишнего. Еще бы, эта беленькая, Регина, что ли?.. Так в рот и смотрела. Спирт у них, кстати, куда лучше, чем у него на станции. Казалось бы, одна и та же Академия наук, а спирт разный. Что, обезьянам, как начальству над птицами, лучше спирт положен?

Эта мысль должна была повеселить доктора, ибо она опять не о птице и обезьяне, а о человеке. И потому в экскурсию к месту естественного расселения обезьян он, конечно, поедет. Во-первых, он никогда вблизи не видел приматов в стаде: очень манит присмотреться к социальной структуре их сообщества… Обезьяна на воле, в России, при социализме!.. Мы не на воле, а она на воле! Рассказывают, что свобода сразу привела к расцвету вторичных половых признаков: гривы их разрослись, как у львов, и ягодичные мозоли расцвели, как розы. Зато хвосты подмерзли: все-таки Россия, хоть и без клетки. Опять же сами пропитаться не могут, требуют подкормки – это уже пережитки социализма… Хм… Надо поехать.

Но тут мы уже нарушаем собственные установки – начинаем думать за ДД…

С уверенностью можно утверждать лишь то, что он вдруг выходит из задумчивости и начинает поспешать. Потому что что-то там впереди… Много чаек, гвалт. Вроде даже человек…

Про ПП нам как-то проще подумать, что он подумал. Куда труднее предвидеть, что он скажет.

Во-первых, не как ДД, мы видим ПП все более анфас. Может быть, потому что он все время говорит, а мы слушаем. Анфас он еще короче и шире доктора, чем на самом деле. Так вроде они почти одинаковые и по росту и по весу, а впечатление совершенно разное. Кстати, очень забавно было их наблюдать вдвоем: один все время в профиль, а другой анфас, один высокий, другой короткий, один тощий, другой не то чтобы толстый, но как бы толстячок и почему-то кажется с лысинкой в отличие от доктора, хотя это неправда: ПП совершенно не лыс… Забавно их было наблюдать вместе и жаль, что они так быстро расстались.

Получив деньги, ПП так и ринулся, анфас, как кабанчик какой, в кусты. Приземистый и крепенький, он быстро даже не прошел, а прокатился по прямой, словно и преград ему не было, словно он не только кусты раздвигал, но и дома, и заборы. И так он прямехонько выскочил на шоссе, к самой автобусной станции. А около нее раскинулся и скромный пыльный базарчик с двумя курями с перевязанными сапожным шнурком лапками и закатившимися от полного ужаса жизни глазками, с тремя арбузами и связкою чурчхел, но он на все это смотреть не стал, а прямо подошел к одному сморщенному, поросшему непомерной седой щетиной старичку, дремавшему под своей непомерной кепкой (которую когда-то прозвали «аэродромом»), так что личика его никак было не разобрать за щетиной и кепкой, но ПП все это разгреб и достиг быстрого взаимопонимания, довольно даже по-божески… И вот он уже с темной бутылкой, заткнутой газетной пробкой, похож на партизана, готового броситься под вражеский танк… точно так нырнул он в забор, как в кусты, и тут же оказался на берегу, но совершенно в другом месте – как раз в том, куда подходил к этому времени настороженный гвалтом чаек доктор.

Это был дельфин на берегу.

Он был достаточно давно мертвый. Над ним уже вовсю трудились мухи, похоже, даже чайки его уже не хотели есть, а только лишь кружились и галдели, впечатленные самим событием.

Событие это и было.

ДД безмысленно смотрел на дельфиний бок, отливавший бельмом и перламутром… «отливавший» – неверно и «отблескивающий» – неверно, «отражающий» – неверно и «отсвечивающий» – неверно… никак-неверно. ДД, профессионально наблюдавшему смерть особи, вчуже были мысли о ней, и о смерти и об особи. А тут вдруг он впервые задумался без всякой мысли. Был ли дельфин окончательно мертв? С одной стороны, он, естественно, не был жив. Но так ли уж он был мертв?..

Утренний свет свободно лежал на его коже и сползал, как взгляд. Бок его просох и, теряя собственное тепло, принимал температуру окружающей среды. Словно солнце слизывало его тепло, а не наоборот. Дельфин уже не отражал, но еще и не поглощал: бок его просох от воды, но не просох от света. Неоспоримый факт смерти вызывал недоумение как раз с научной точки зрения. Освобождение от биологической программы, предыдущей каторги пропитания и размножения. Отрешение. Спи. Отдохни. И хотелось спросить: «Что с тобой?»

Дельфин молчал. Не в том, наконец, смысле, что как рыба (доктор, как вы понимаете, знал, что дельфин – не рыба): сказать было нечего. Причем именно тебе, ему, доктору…

Дельфин безмолвствовал. Будто чего-то ждал еще, а оно не наступало.

– Он уже не оживет… – сказал ПП.

ДД так погрузился, что испугался не на шутку. Тишина лопнула раскаркались чайки.

– Но воскреснуть он может…

– Дурак ты, боцман! – ДД от испуга почему-то прикрыл срам и смутился уже этого.

– Понимаю, – с подобающим выражением молвил ПП. – Бяда-а… Однако я вас давно жду. Не откупориваю. – И он показал бутылку.

– Могли бы и без меня, – достаточно невежливо буркнул ДД.

Впрочем, не меньше зрелища чужой смерти потрясло его и возвращение У ПП.

– Не мог, – отвечал ПП. – Деньги все-таки ваши. – И он засунул сдачу доктору в кармашек.

– Так вы же выиграли?

– Я играл на бутылку, а не на деньги, – с достоинством парировал ПП. Отойдемте за угол, помянем раба Божия Дельфинария…

– Дельфинарий – это не имя собственное, а…

– Знаю, знаю… Давайте все-таки выйдем отсюда. – ПП подталкивал доктора как бы к выходу. – Я наметил местечко…

– За углом? – еще язвил, еще сопротивлялся ДД.

– Ага, – рассмеялся ПП. – Во-он за тем!.. – Он указал на близкий мысок.

– И он не раб Божий никак, – продолжал ДД, уже покорно следуя. – Это мы с вами рабы Божьи… А он…

– Мы-то как раз не Божьи! Мы – восставшие рабы, худшая из категорий: и раб, и не Божий. А он… Да, вы правы: он – не раб, но он – Божий. Тварь Божья. Человек, подонок, почему такое слово ругательством сделал? Тварь значит сотворенная Богом! Это все безбожие наше глаголет! Из уст гады прыгают!

– Но гады – ведь тоже творения Божьи!.. – ловко возразил ДД.

– Ах, черт! Господи, прости! Вот попутал… Как я легко покушал, старый дурак! – ПП был искренне огорчен. – А ведь правда еще одно доказательство нашего непочтения к Творению. И я опять же прав! Но это, я вам скажу, тема… Это не так просто, с гадами… Вот позвольте… Сюда пройдемте… Славное местечко.

Они расположились.

ПП был как скатерть-самобранка. Это было такое место, даже с песочком, меж корнями большой сосны, все присыпанное иголочками, шишечками и прочей милой трухой жизни. Так вот, ПП уселся так, будто сам все это вокруг приготовил, достал прихваченный где-то по дороге стакан, звучно вытащил зубами пробку и набуровил в стакан повыше половины.

– Вот, – протянул он ДД.

– Без закуски?..

– Мне и прессы хватит. – ПП выразительно понюхал пробку. – А вам… – Он бросил быстрый взгляд окрест и дотянулся до какой-то травки. Сорвал и протянул ДД. – Понюхайте, потом выпейте, а потом понюхайте. Очень помогает. Можете и пожевать, вреда не будет, но это, строго говоря, необязательно. Кто как любит, смотря по вкусу.

ДД и понюхал и пожевал. И понюхал.

– Что за чудо такое?

– Не знаю как по-латыни. А по-нашему тускложил называется.

ДД развеселился, так жадно ПП успел его догнать.

– Так ведь она не закупорена даже была, а лишь заткнута… Неужго вы не могли отхлебнуть по дороге?

– Как же я мог!.. – ПП был искренне задет подобным предположением. – Вот вы говорите: гады… Гады у нас уже давно милиционеры, а не благородные змеи. И то и другое несправедливо. И по отношению к ментам, и по отношению к гадам. Оскорбление, как вы справедливо изволили заметить, всегда обоюдно. Неудача в сравнении – оскорбительна! Как видите, стиль – вещь настоятельная. Когда я был…

– Вы что, и милиционером успели побывать?

– Ну да. – ПП насупился. – Следователем. По особо важным. Исполнителем. Расстреливал несчастных по темницам. Выберу понесчастнее и пристрелю. – ПП заиграл желваками. – За кого же вы меня принимаете?..

– Но не за га… извините, не змеею же вы были?

– Вот чудак! Зме-е-ловом. Змееловом я был, понимаете? Так вот, благороднейшие, скажу вам, звери. Ни за что ни за что не укусят. Это я про вас…

– Да что вы, Павел Петрович… У нас, зоологов, слово «гады» вообще неоскорбительно. Законное название отряда животных, не более. Правда, они никак не звери, как вы изволили выразиться: звери – это синоним млекопитающих.

– Я и то даже знаю, доктор, – говорил ПП, с обидой наливая по новой, – что – пресмыкающиеся, а млекопитающие – без «ся», и видами животных вы меня не запутаете. Лучше сами мне скажите, к какому, например, виду принадлежит ланцетник?

– Вы и это знаете?! – восхитился ДД, занюхивая тускложилом.

– Вот вы говорите, смерть… – сказал ПП, занюхивая пробкой. – Вы ведь бывали в пустыне? Какая там благородная, сухая смерть!.. Ветер сдувает все эти шкурки, веточки, скелетики – один шорох и остается, как вздох. Растения – те даже гниют красиво. А мы? Из ума не идет этот дельфин… Как вы думаете, отчего он умер?

– Не знаю. Возможно, от естественных причин. От глупости, от случайной раны. Он был еще очень молод.

– Откуда вы решили? Он был вполне взрослого размера.

– Я понятия не имею о дельфинах, но есть ряд общих признаков. У львенка и слоненка, так сказать, у мышонка и лягушонка, у детеныша человека и неведомой зверушки. Ну, там, крутой лобик, короткий носик, круглые глазки – все это запрограммировано в нашем умилении, чтобы надрываться их кормить, защищать, не обижать…

– Обувать, обшивать… Ну, вы – крутой, доктор! Ни слова о любви. Однако вот откуда все игрушки. Не ДЛЯ детей, а ИЗ детей. Принимаю! Значит, СВОИ его не могли обидеть?

– Не только не могли, но и странно, что упустили. Дельфины, насколько я помню, живут нуклеарными семьями, как люди. Причем в четырех поколениях.

– Что значит нуклеарная…

– Муж, жена, дети. Но и бабушка с дедушкой. А у них еще прабабушка с прадедушкой.

– Гениально. Вы не выдумываете? Как же они его упустили?

– Как я могу знать – я же ученый. Мне надо знать УЖЕ, чтобы предположить ЕЩЕ. Ну, заигрался. Попал под винт. Нырнул слишком глубоко, нахлебался сероводорода, задохнулся… Но скорее всего – общая картина окружающей среды: он уже жить не хотел.

– Покончил с собой? Как может зверь, тварь Божия, не хотеть жить? Это ненаучно, доктор. Как вы говорите: это в него заложено – неоспоримое желание жить. Это только человек может не захотеть жить. Сами же ругаете антропоморфизм – и сами же в него впадаете.

– Нет, это не я, а вы впадаете в антропоморфизм, Павел Петрович. Вы так ярко выражаете недовольство человеческим видом (я имею в виду биологический, а не социальный смысл, как вы понимаете), и я скрепя сердце во многом с вами не могу не согласиться, а сами только и делаете, что преувеличиваете человека. Самоубийство в животном мире очень даже распространено. Причем массовое. Это мы, в смысле Хомо Сапиенса, рассматриваем самоубийство как индивидуальный акт. А для самовоспроизводящихся систем, которые и зовутся живыми организмами, конечность жизни отдельной особи, то есть смерть, является всего лишь характерным признаком: они лишь звенья непрерывной цепи… Продолжение рода и вида и есть их назначение, а не собственная жизнь. По исполнении назначения делать в этой жизни нечего. Не только благороднейшие скорпионы, дорогой Павел Петрович, которых вы повидали в пустыне, и не только самцы, назначение которых, как вы сами говорите, короче, и не только горбуша, которую вы ловили на Камчатке. Механизмы регуляции численности вида весьма разнообразны и совершенно не познаны. К сожалению, мы вносим в них свою чудовищную коррективу.

ПП нехотя поинтересовался. ДД продолжил:

– Допустим, процветание. Была хорошая погода, много пищи, мало хищника. Все потомство выжило, стая разрослась. На обратном пути, во время осеннего перелета, молодежь становится как бы безрассудна. Она гибнет по всякому поводу, натыкается на лету на линии высоковольтных передач, дает себя съесть кому не лень. Прилетит столько же, сколько в прошлый раз, сколько можно и сколько надо, потому что там их совсем необязательно ждет такое же случайное благоприятствование и лишний рот может оказаться по-прежнему ни к чему. Теперь, допустим, бедствие, а стая размножилась по нормальным своим установкам, но – плохая погода, мало корма, много хищника. Потеря каждой особи становится сверхценной для существования всей стаи. Происходят замечательные вещи: особь становится сильной, осмотрительной, смелой и готовой к самопожертвованию ради ближнего своего. Да, именно самопожертвование есть признак желания жить. Деятельность человека разрушает эти механизмы регуляции – тогда животные просто жить не могут, у них развивается депрессия и они, пожалуйста, кончают с собой. Выкидываются на берег, как киты.

– Вы думаете, он покончил с собой?

– Не исключено.

– Исключено! Сами говорите, он был слишком юн.

– А разве не юноши кончают с собой?

– Библиотеки ему не хватило, вот что! – решительно заявил ПП. – Прадедушки то есть. Ведь что замечательно в дельфиньей семье? – почему они, как близкое нам сообщество, обладая куда более чем обезьяньими возможностями, не пошли по нашему пути? Это не семья, а плавучая библиотека с опытом четырех поколений на одной полке! Прадеда, прадеда всегда не хватало человеку! Вы замечали, что человеческий век, даже полный, не равен веку как столетию ровно на одно поколение? От этого вся наша беда, от этого заводится неуправляемая человеческая история, как ржа. Век – естественная мера истории, а мы ему никогда не равны, не успеваем побывать и правнуком и прадедом, оттого не видим ни как дело началось, ни чем оно закончилось. Мы участники лишь процесса или результата, мы свидетельствуем либо рождение без смерти, либо смерть без рождения, мы, выходит, те самые ваши особи, смерть которых безразлична для жизни… Мы не знаем единственной меры времени – справедливости! А дельфины знают.

– Прадедушка рассказал?..

– Да! Именно! Неуместна ваша человеческая ирония. У них столетие одной семьею плавают! И все друг другу свидетели. У них история рода не расходится с историей вида, как у человека. Это и есть ОДНА справедливость – единственная мера времени. У человека же постоянная аритмия рода и вида, история человечества отдельна и враждебна человеку, оттого и история, будь она проклята!

Очень много яду вложил ПП в произнесение слова «история».

– Справедливость слишком субъективное понятие. (Слова ДД.)

– Объективное! И вовсе не безразлична гибель отдельной особи! Нет, не могу… – ПП всхлипнул. – Неужели вы не понимаете, что у мамы больше нету сына, а у дедушки внука? Что его дельфинячья смерть как раз и порвала вашу пресловутую цепь! И его одна смерть может означать, что мы всех дельфинов уже сгубили! Мы отравили море, а первым погиб самый слабый – прадедушка. Он – не выжил. Мы укоротили им семью на прадедушку. В трех поколениях, как мы, они уже жить не смогут. Вот мы с вами и видели, как погибает правнук. Может, он от безграмотности собрался выйти на сушу, как мы? Правнук без прадеда не только погиб, но и отцом не станет. Го-о-оспо-о-о-ди! какая но-о-о-чь! – воскликнул ПП, раскачиваясь, как от зубной боли. – Что он видел, когда мы смотрели на него?

– Ничего не видел.

– Понимаю, мертвый. Вы и в душу не верите, как все люди: что она еще недалеко и сверху на себя глядит… А на меня и мертвые смотрят. Они как бы сами не хотят ни смотреть, ни меня видеть, а я себя чувствую у них за закрытыми веками… и такая тьма наваливается и окружает меня! Ведь мы же во тьме живем! Нас просто осветили. Снаружи. Солнцем. Источником света. Фонариком… Представьте, как темно у вас внутри: в желудке, в мозгах, в печенках… в сердце! Как в дереве, как в камне. Что они видят? Они – в первозданной ночи…