Текст книги "Иван Iv Грозный (СИ)"

Автор книги: Андрей Демидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

От них народу все напасти,

Но не назвал он имена.

Царь преступлений много разных

В своём письме перечислял -

Он от бояр – злодеев грязных

Уехал прочь, куда Бог дал.

Хитёр был старый Поливанов;

Как куча хвороста Москва,

Где искры только не хватало,

Была в костёр превращена.

От страха знать сон потеряла,

Ведь чернь, письмом возбуждена,

На них почти уже восстала

За их изменные дела.

И вскоре в Слотине застава,

За двадцать вёрст от слободы,

Митрополита задержала,

И с ним посольство из Москвы.

Большой конвой к ним был приставлен,

Как будто к пойманным врагам.

И под надзором был доставлен

Митрополит к большим вратам.

Под серым и плакливым небом

Свирепый сокол вкруг летал.

Его подкармливали хлебом,

А он резвясь ворон терзал.

Вороны здесь слетались к блюду -

Окоченевших мертвецов

Терзать, повешенных повсюду.

Вот постучал конвой кольцом;

Ворота быстро отворили

Гремя решетками оков,

Послов во двор большой пустили

Как попрошаек-ходоков.

Бояр, купцов, митрополита,

Решили тотчас обыскать,

Затем писцов, архимандритов,

Как будто в каждом крылся тать.

Ножей и сабель всех лишили,

А заодно и кошелей.

"Все для того, чтоб не решили

Из них наделать кистеней", -

Так им сказал с ухмылкой пристав.

Гуртом, как козы на убой,

Под лай собак, плевки и присвист

Пошли они к царю сквозь строй.

Под смех зловещий и надменный

Послы искать царя пошли,

Как в ад, оставив мир сей бренный,

И там они его нашли.

Среди двора шесты стояли,

Держали куклы из тряпья.

Вокруг них всадники скакали

Те куклы саблями рубя.

Тут был Басманов и Вокшерин,

Черкасский, Бельский, Бекбулат;

Кричали и рубили шеи

У чучел, зло свистел булат.

От них шёл пар, летел на ветер.

На жеребце под стук копыт

Иван скакал и не заметил,

Что перед ним митрополит.

Кресты, иконы и хоругви,

Как будто Спас и Крёстный Ход,

Смиренно сложенные руки,

Готовы в разный оборот.

Вот Бекбулат остановился,

Все встали, усмирив коней.

И только царь ещё носился

Маша клинком вокруг людей.

Скакал едва их не сшибая,

Но утомился и остыл.

Сквозь зубы выцедил слезая,

Бросая повод стременным:

"Ну, что, нашли в Москву царя-то,

Чтоб он отребьем управлял?" -

Иван как будто встал из ада,

Не всякий бы его узнал;

Он потерял почти весь волос

Из бороды и с головы,

Глухим, надтреснутым стал голос,

Вокруг глаз чёрные круги.

Но взгляд был непоколебимый

И не тряслась его рука.

Упрямый и неустрашимый,

И мысль быстрее языка.

Митрополит, согласно права,

Для поцелуя протянул

Сухую руку; царь лукаво

Ее губами промахнул.

"Сын мой, тебя благославляю!" -

С тревогой рёк митрополит, -

В дом проводи, я умоляю.

Мороз ужасный!" Царь стоит.

"Святой отец, в палатах душно.

Там даже баньщик угорит.

От игрищ мне постынуть нужно.

При всех здесь дело говори".

Митрополит мусолил четки;

Совсем Иван его не чтил,

Еще обряд нарушил четкий -

Посланцев в дом не допустил.

Вот он сказал царю со вздохом,

Стараясь виду не подать:

"Урок ты нам задал не плохо,

Решил всю жизнь нам поломать.

Ты бросил трон, оставил царство.

Дела в упадке, чернь бурлит,

Татарско-крымское коварство

Ужасной гибелью грозит.

Все знают – ни один боярин

Не смеет царством управлять.

И мы пришли со всех окраин

Тебя о благе умолять.

Мы просим все тебя вернуться,

И всем владеть как сам решишь.

Ты этим дело, все клянутся,

Богоугодное свершишь!" -

Тут Афанасий обернулся.

Все закивали, торопясь.

В ответ лишь криво улыбнулся

И хмыкнул зло Великий Князь.

Царю на плечи князь Черкасский

Уголью бурку положил,

А Бельский, что не догадался,

С досады губы закусил.

Князь Бекбулат, Вокшерин Фёдор,

Переглянулись: "Что молчит?"

И тут Иван совсем не злобно

Стал с расстановкой говорить:

"От Бога мудрым наущеньем

Быть полагаю посему;

Моим глубоким измышленьем

Отныне только одному

Мне будет дадено решенье

Опалу класть, казнить и гнать

С семьей, казне на возмещенье

Со всех опальных статки брать.

Никто не может мне мешаться,

Ни Дума ни митрополит.

Поручных грамот больше браться

Не будет, если кто сбежит.

Исчезнет, чуя приближенье

Опальный, вся его семья

Заплатит мне уничтоженьем -

Определю вину им я.

Отныне в этом государстве

Себе опричнину ввожу.

Надел и двор и выход царский

Особый новый завожу.

Владеть им буду со бояре,

Которых сам я отберу.

Жить остальным как прежде дале

Приказам, старому двору.

Пускай ведут дела земские,

Суд разбирают по добру.

А коль вопросы не простые -

Идут к боярскому двору.

Дела заморские, большие,

Ко мне пускай они несут,

И крепостные, войсковые,

Им приговоры дам я тут.

Царь Семеон в Москве пусть правит -

Он Чингисхановых кровей.

А мне опричных всех оставит,

Не нужно земских мне червей.

Возьму в опричнину уделы

Сперва предав их палачу,

Создам из них тогда по делу

Ту Русь, которую хочу!"

Все истуканами застыли -

Никто не понял ничего.

Себя крестами осенили

Подозревая колдовство.

"Ты, Висковатый, всех разместишь

По сану пить, по чину спать,

И животом за них ответишь,

Клинки обратно не давать!"

Иван устало улыбнулся,

Ушел с морозного двора

И он наад не обернулся,

Свалилась будто с плечь гора.

Прождав в тревогах ночь, под утро

Решил обратный путь держать

Митрополит, и делал мудро -

Не мог царю он доверять.

Но был задержан не учтиво.

Вперед него в столичный град,

Как неожиданное диво

Велел отправить царь отряд;

Ивана Бельского с Мстиславским,

Ивана Пронского с кавказским

Любезным шурином своим,

Стрельцов и дьяков много с ним.

В одежды чёрные одеться

И метла при себе возить,

Собачьи головы виднеться

Должны у сёдел, всем грозить.

Велел в Приказах оставаться,

Столы свои там завести,

Но как опричникам держаться

И бить всех вставших на пути.

И от Волхонки до Никитской,

Внутри Воздвиженка, Арбат,

Опричный должен поселиться

Народ отборный – к ряду ряд.

Ещё решил в Москве подворья

От стен Кремля совсем сносить,

С Дорогомиловского всполья

Живущих прочь переселить.

Должны чернцы там жить отдельно.

На месте шурьевых палат

Ещё в срок малый трехнедельный,

Напротив Боровицких врат,

Опять за счёт казны московской,

Дворец опричный возвести.

В привычке англицкой и псковской

Стеной с зубцами обнести.

И башни с чёрным орлами,

У птиц тех по две головы,

Чтоб шпили золотом сияли,

А на воротах злые львы...

Глава третья

КРОМЕШНИКИ, ЦАРСКАЯ ОХОТА, 1570 ГОД

Сентябрь уходит; сух и светел,

Дожди в июле пролились

И по ночам холодный ветер

Исподтишка морозил лис.

Морозил всю лесную свору,

Птиц робких перелётных стай,

Неслышный голос звал которых

В далёкий заповедный край.

Окрест поля, луга, дубравы

В святой оправе залегли;

Степаново-Махрисской лавры

Мерцали купола вдали.

Грибы как гвозди в хвою вбиты,

Текочует белки меж ветвей

И небо милостью открыто

Молитвам, крикам журавлей.

Дымок костра щепотью соли

Меж дивных запахом плывёт,

По среднерусскому раздолью

Бог очарованный идёт.

Вдали дымы над слободою,

Что царской псарней нарекли,

Во всепокой небес рекою

Дорогой серой пролегли.

А на холме у сучьев древа

Давно разбитого грозой,

Стоят два всадника, да влево

И вправо крутят головой;

В простом, но не крестьянском платье,

При саблях, но простой подбой,

По виду и повадкам братья

Рекут тихонько меж собой.

"Пусть государь без нас ливонца

Идет отныне воевать", -

Один сощурился от солнца.

Другой стал шапку поправлять:

"Андрей, брат, было мне виденье,

Приснился сон, как наяву.

Наверно за ночные бденья

И знак небесный к сватовству.

Пустынный берег мне явился,

Туда мой ангел опустился.

Он крылья белые сложил,

Спросил о том как был, как жил.

Ему покаялся в гордыне

И всех других своих грехах,

О коих верно не забыли

На мудрых строгих небесах.

Просил немного снисхожденья

И в сватовстве мне поможенья.

Но ангел тягостно молчал

И свет небесный источал.

Потом взлетел, отставил берег,

Но о беде предупредил.

Исчез – мне ангел не поверил!

Ну как, тебя я удивил?"

"Вот ты наплёл чего, Ивашка!

Брось ты купеческую дочь.

Для нас плуг, сабля да рубашка.

Не нам такую свадьбу смочь.

Нам завещал не свадьбу отче -

Он завещал найти удел.

А дьяк так много денег хочет,

На всем порок корыстных дел.

Ты на коня и не садился,

Как царь опричнину созывал

И верой он воспламенился,

Жестоко многих наказал.

Князей Горбатого, Немого.

Горенский к ляхам убежал,

Изобразив купца косого,

Но царь его и там достал.

И тёмной ночью на подворье

Повешен был он как злодей.

И в ад отправились в подспорье

Все тридцать пять его людей.

Других в поля понизовые

Отправил в ссылку, млад и стар,

Во степи кровью политые

Под растерзание татар.

Несчастных помню по Собору

Земскому в радостном году,

В Москве с отцом я был в ту пору.

Я многих знал ещё в войну.

В поход Ливонский с ним знался;

Бестужев, Бабичев, отец

С кем на Озёрищах сражался:

Гагарин, Тёмкин, Мезинец.

Там Ромодановские были

Забыв былые мятежи,

Засекины с Бороздиными -

Все достославные мужи.

Убиты многие, пропали

Бесследно с женами, детьми.

В переселение попали,

Иль в ссылке сгинули они", -

Сказал Андрей, он был постарше,

И видно долго воевал.

Увидел соек улетавших

И трепет странный испытал.

Затем вдали услышал топот,

Как будто много верховых

И будто соколиный клёкот

Витал в высотах тучевых.

"Дьяк обманул, земли тут нету.

Поедем прочь скорее, брат.

Неравен час сюда наедут

Царевны слуги из палат.

Начнут пытать, что нам за дело,

Чего у царской слободы

Желаем выведать умело.

Потом глядишь и кандалы.

Бежим, Иван, пока не поздно!"

"Уж видят нас", – ответил брат.

Через лесок волною грозной,

В одеждах чёрных шёл отряд.

Собак десяток перед ними,

Стуча копытами не в такт,

Кичась конями вороными,

Примятый оставляли тракт.

Блестя от золота и солнца

Охота царская неслась,

А впереди как бы ливонца

Гнал кабана Великий Князь.

Бежит на холм кабан к кусточкам,

Собаки лают рядом с ним.

Занёс копье царь, бросил точно,

И вепрю холку повредил.

Кабан бежит и кровь струёю,

Упал, собаки на него.

К безмолным братьям тут-же трое

Ярясь подъехали: "Вы кто?"

А сами все в одеждах чёрных,

В шелках, в затейлевой парче,

Меха песцовые, собольи,

И взгляды как у палачей.

Тот что спросил, удал был, молод.

Хоть безбород, но седины

В висках полно как иней в холод.

"Ослябьевы мы из Вохны".

"А я царёв постельный Ярцев, -

Сказал седой: – гляжу, струхнул?"

В Андрея он перстнявым пальцем,

Подъехавши надменно ткнул.

Но тот смотрел, как в битве смертой

Бойцы в глаза врагу глядят.

Тут Ярцев взвился: "Ишь ты, смерды,

Заплатишь смертью мне за взгляд!

Слезай, холоп, целуй мне ноги,

Отродье Старицких князей!"

Все трое стали сабли трогать

И горячить своих коней:

"Ты видишь, смерд, кто пред тобою?

Ты на кого тут возроптал?"

Ослябьев только головою

Своей упрямо замотал.

Занес тут Ярцев плеть высоко.

Ослябьев руку ту поймал:

"Похоже жить уж мне немного,

Беги, Ивашка!" – закричал.

Рванул плеть, Ярцев накренился,

Опору в воздухе искал

И из седла как куль свалился.

Ивашка в поле поскакал.

За ним опричник; саблю вскинул,

Полосонул два раза в спину.

И камнем мёртвым на скаку

Иван упал с коня в траву.

Брат старший это не увидел -

На саблях бился со вторым;

Звон, искры, знал Андрей, не выйдет

Теперь уже уйти живым.

Его умело окружили,

Копьём снесли в траву с седла,

Одним ударом порешили

Как царь недавно кабана.

Подъехал царь румян и весел.

А Ярцев тыкал в деревца,

Распоряжался как повесить

На издыханье наглеца.

"Что скажешь Богу в оправданье? -

Спросил Иван, – давай, галди!"

Но тот стонал лишь от страданий

С открытой раной не груди.

Андрей привстал, и кровь плеснула

На подорожника листы,

В ресницах будто бы блеснула

Душа, искала высоты.

Нашла душа её без тела

С холодным ветром в унисон.

Нашла, и в небо отлетела

Легко, как праведника сон.

Псарь тронул мёртвого ногою:

"Забили ловко, как тельца".

Устало царь махнул рукою:

"Таким смутьянам нет конца!"

С холма царь быстро вниз помчался,

От скачи толком не остыл,

Ему Скуратов повстречался

И наскоку проговорил:

"Спешу к тебе, несу я вести,

Всё Висковатый нам раскрыл,

Как с Пименом владыкой вместе

С Литвой он в заговор вступил.

И с ними множество народа

Пятин, земель и хуторов.

Желают там к Литве отхода

Всех новгородских городов!"

«Я так и думал!» – царь запнулся.

Тут кабана уж свежевал

Угрюмый псарь, кряхтел и гнулся,

Куски кровавым псам бросал.

Летели внутренностей клочья.

Собаки грызлись за куски;

Из своры стали стаей волчьей,

Полны отчаянной тоски.

"Псов разними!" – ему царь крикнул.

Псарь шапкой принялся мотать:

"Уж поздно, батюшка, проникнул

Коль в мясо зуб – не оторвать.

Зачем? Пусть будут позлобнее".

"Раз дал кусок, не отбери?

Гляжу, тут все царя мудрее,

Кухарки, служки и псари!" -

Царь посмотрел назад на древо

И двух повешенных на нём.

Ему почудилось, что дева

Стоит у дерева с копьём,

И целит огненное жало

В его бушующую грудь.

Ему вдруг душно, жарко стало,

Нельзя не охнуть, ни вдохнуть.

Стоял над бездной задыхаясь,

А в небе ангел или чёрт

Летал, кричал круги сужая:

"Ты здесь ещё, ты здесь ещё"...

Пришёл в себя Иван не скоро.

Сказал Скуратову: "Пора.

Вернемся выпытать у вора

Секрет владыкина двора!"

Они по роще поскакали

Вздымая жёлтые листы,

С трудом их прочие догнали

В тенях вечерней темноты...

...Железом и палёным мясом

Здесь пахло много дней подряд.

Опричным истовым приказом

Здесь каты скорый суд творят.

В тряпье кровавом волочили

По камням стёртым и немым

Живых, а мертвых, не спешили

Отдать стенающим родным.

Тела нагие при воротах

Бросали кучей во дворе.

И мёртвых жрали псы до рвоты

И ночью, и при светлом дне.

Не похороненный церковно

Не мог на небо возместись,

И эта было, безусловно,

Страшнее чем в мученьях жить.

Царь, полный тягостных сомнений,

Склонясь, шагнул через порог

Услужливо раскрытой двери,

Ведущей в пыточный острог.

Спустился крупною ступенью,

Сочилась из камней вода,

И не одновременно с тенью

Ступил на пол у очага.

Под низким сводом ждал Басманов,

Борятинский, Басманов-сын,

Князь Вяземский и Поливанов,

Князь Тёмкин, Зайцев рядом с ним.

В одних рубахах восседали

От пота мокрые, как в дождь,

И от того, что обсуждали,

Их зло и нервно била дрожь.

В огне трескучем прут железный

Нагретый розовый лежал.

Вися на дыбе, ртом отверстым,

О чём-то узник умолял;

Весь обожженый и бессильный.

В нём Висковатого узнал,

Всмотревшись царь, не без усилья.

Сквозь зубы катам он сказал:

"Вы что, убить его решили

Без разрешения царя?

Допрос пусть даже завершили,

Жизнь или смерть – решаю я!

Снимайте с дыбы, только ловко!"

Из-за Ивановой спины

Скуратов бросился к верёвкам,

Распутал хитрые узлы.

Сняв гирю с ног уж почерневших,

Он тело на пол положил

И всем суставам захрустевшим

Тем самым место возвратил.

Басманов кадку опрокинул -

Вода на тело пролилась.

Кафтан на Зайцева царь скинул.

Кровь смыли, копоть, рвоту, грязь.

Теперь во мраке стало видно

Всем Висковатого лицо.

Поднять хотели, но завыл он,

Хотя держался молодцом.

"Что, познакомился ты с дыбой? -

Спросил царь хмуро встав над ним;

На берег выброшенной рыбой

Лежал дьяк, – ну, поговорим?

Иван Михайлов Висковатый,

Сиречь "вихрастый", как же так,

В измене страшной виноватым

Ты оказался как вожак?

Чем царь повинен пред тобою?

Не так я правил или жил?

Зачём же Новгород с землёю

Ты Сигизмунду предложил?

Сошёлся с Пименом прегнусным,

Дела творил презлые с ним,

Лжецом, предателем искусным,

Прикрытым именем святым.

Был ты лишь отроком безродным,

Годов назад так тридцать пять;

Когда был бунт, убит был злобно

Мой дядя – память не унять.

Все жертвы были мной пригреты;

Ты был в посольские введён

За службу и во все секреты

Тебе стал доступ разрешён.

Служил как пёс, и стал печатник,

Дьяк думный, дал тебе Приказ,

Удел дал, в Данию посланник.

Любой за это жизнь отдаст.

Любой продал бы руки-ноги.

Когда я при смерти лежал,

Ты мне тогда в числе немногих,

Крест для присяги целовал.

Потом уж старые бояре

Клялись служить моим сынам.

Какой тебя подвергнуть каре

И не придумаю я сам.

Любил тебя, и вот оплата.

Скажи, предатель, кто твой бог?

Не чаял я тебя как гада

Топтать подошвами сапог!" -

Царь пнул лежащего, подумал,

Ударил плетью что есть сил.

В лицо пытаемого плюнул.

Малюта далее спросил:

"Ты стал совсем уж бесполезный?" -

Тут Поливанов проревел,

Он взял из углей прут железный

И ткнуть им дьяка захотел.

Рот Висковатого открылся

И голос с той уж стороны

Взлетел и с дымом закрутился,

И все услышали: "Воды"...

Ковш поднесли и он напился,

И стал сипеть: "Тебе решать,

С чего я круто изменился

Решил все клятвы я предать.

Всю жизнь свою, любовь и силу

В борьбу за отчину вложил,

Служил тебе не за наживу,

Но только плаху заслужил.

Мой брат Третьяк тобой зарублен

Как скот на людях топором.

А прежде чем он был загублен,

Ты деньги выпытал огнём.

Ты над красавицей невестой

Его глумления творил,

Средь бела дня при всех бесчестил,

А после в речке утопил.

Пусть ты святой как царь небесный,

Как император Константин,

Твой труд постылый, бесполезный

Не с Богом ты идешь, один.

А Русь опять в руках баскаков -

Дружин бесжалостных князей,

Лихих воров, опричных хватов

И их прожорливых семей.

Из преисподней вышло семя

Как туча крыльями треща,

Ещё не взрощенное семя

Жрала хмелея саранча.

Страна в мученьях издыхала,

И к сыновьям своим взывала,

Не истязать и не губить

И кровь из ран её не пить.

Но тщетно! Пили кровь и рвали

Её на мелкие куски.

Среди умерших пировали,

Среди разрухи и тоски!" -

Шептал дьяк тихо подле горна,

Почти неслышимый потом.

Шла пена красная из горла

И после шевелил лишь ртом.

«Признался или не признался?» -

Иван на всех поднял глаза.

А Зайцев злобно улыбался:

"Всех выдал брат чумного пса!

Назвал немало, вот их список,

В руках теперь они у нас, -

Подали свиток, между мисок

Он раскатал его тотчас!"

Присел он и на пальцы плюнул:

"Никита Фурцев – казначей,

Опричный дьяк Иван Наумов,

Румянцев был что у ключей

Уже давно в Избе Поместной.

Тут больше сотни человек".

"Народец этот нам известный", -

Сказал Барятинский в ответ.

"Убил бы всех я новгородцев, -

Сказал Басманов Алексей, -

Они всегда как инородцы

Держались от других земель.

Таились, бунты поднимали,

Хотели гибели Москвы,

Казанцев наших воевали

Их псов-ушкуйников чалны.

Отсесть к Литве им не позволим.

За баснословную деньгу

Торговли всех их переколим.

Деньгу нельзя отдать врагу".

"Псы-новгородцы перестали

Слать деньги в царскую казну, -

Поддакнул Зайцев: – Убивали

Их собирающих в Москву.

Душили наших старост губных.

Людей опричных смертно бьют

Уже на торжищах прилюдно.

Плетями мытарям дают!"

Пройдясь вдоль дымного чертога

Басманов лишь махнул рукой:

"Везде людей разбойных много.

Сыскать их надо с головой.

Зачем туда врываться скопом

Как апокалипсиса псы?

Ведь разыскал же прошлым годом

Я вам Слащёва из Литвы".

Старик Басманов лбом широким

Вокруг себя как тур мотнул.

И был бы рог, то этим рогом

Малюту он бы и проткнул.

А Бельский чуя это, тучей

Висел, глазами зло сверкал.

Прервал всех сверху голос звучный,

Оттуда Ярцев прокричал:

"Царя царица звать изволит

В свои палаты почивать!"

Иван, поморщась как от боли,

Наверх пристроился кричать:

"Скажи ей – в Лавру я уехал

Ночной молебен отстоять.

Коль сильно хочется утехи,

Я ей коня могу прислать.

А мне пусть быстро накрывают

В палате пиршественный стол,

И всех опричных приглашают

И тащат девок за подол!"

«Грех это!» – Вяземский знаменьем

Себя тут крестным осенил.

Царь промолчал. Без промедленья

Барятинский проговорил:

"Пока татарам не под силу

Зимой из Крыма угрожать,

Нам новгородского громилу

Весьма сподручно растерзать.

Полками нужно поскорее

Мятежный Новгород занять.

Но прежде слух пустить, что Ревель

Идём ливонский воевать.

Войдём за стены, там и схватим

Владыку, Сыркова, других.

И откуп городу назначим -

Подкормим всех дворян своих.

Своих в торговле и посаде

Посадим до конца веков.

Налог двойной царю пусть платят.

Потом возьмём Изборск и Псков!"

Повёл князь медленно рукою

Туда, где дьяк в крови лежал.

Басманов снова головою

Седой печально закачал.

"Перечишь снова?" – крикнул Зайцев,

И крепко свой кинжал схватил.

Но погрозил ему царь пальцем,

И крикуна остановил:

"Пётр, охлани и сядь обратно.

А ты, Басманов, говори.

Свой драгоценный опыт ратный

На наше дело примени.

Пускай поучатся баскаки,

Не всё им лавки то громить.

Ведь новгородец лют до драки,

И бой там сильный может быть.

Такой поход меня тревожит;

Теперь в опричнине не те,

Кто насмерть с честью биться может,

Сейчас отребье в слободе".

Готовый, что его, возможно,

Захочет Бельский перебить,

Басманов начал осторожно

И с явной грустью говорить:

"Мы собирали по крупицам

Людей, чтоб тысячу набрать

И мог я каждым поручиться,

Теперь у нас лишь мразь и тать.

Нужны опричным земли, деньги,

По кумовству собрались здесь, -

Он сел устало на ступеньки, -

Была нес тыща, стало – шесть!"

"Ты не в себе?" – опешил Бельский,

А Зайцев выкатил глаза.

Лицо Барятинского зверской

Личиной стало, он сказал:

"Поосторожней, воевода!

Ты всех нас хочешь оскорбить.

Ты лучше каверзы похода

Спеши скорее обсудить".

"Тут каждый знает, что я знаю;

Про грабежи стрельцов, разбой,

И про дворян напоминаю,

Лишь мы ворвёмся в град любой.

Резня, погром, грабеж случится.

Никто не любит северян.

Нам с немцем и ливонцем биться,

А им брать деньги с басурман.

Случится бой, шустры те тоже

Свои пожитки защищать,

Клинки вытаскивать из ножен,

И чернь по селам поднимать!"

"Боишься подлых новгородцев?" -

Спросил Иван держась за грудь.

"Они дают нам добровольцев,

Деньгу, мостят и чистят путь.

Коней содержат, крепостицы,

Блюдут наш Воинский наряд,

Все что в Ливонии годится,

И пушки каждый год дарят.

Другой в войне опоры нету,

Нам долго там ливонца бить.

Прошу прислушатся к совету;

Зачем свой тыл нам пустошить?"

"Ты старым стал, мой воевода, -

Царь задыхаться стал: – зараз

Во время нового похода

В тылу восстанут против нас.

И от Москвы отрежут войско,

Всё войско, что же тут играть?

Не видишь разве как все скользко,

На север нужно двигать рать?"

Взмолился тут старик Басманов:

"Я всех предателей с числом

Людей своих отборных малым

Тайком повяжем, приведём.

Клянусь чем хочешь, царь великий.

Прошу чтоб список ты мне дал!"

Все замолчали и на ликах

Огонь черты перебирал.

Иван, не вымолвив ни слова,

Упал, и пена изо рта.

Затрясся от озноба злого,

Как рыба выкатил глаза.

Его опричники схватили,

Повисли на руках, ногах.

Наверх на воздух потащили,

Дав закусить ремень в зубах.

Басманов Фёдор задержался,

С упреком глянул на отца.

Один над дьяком он остался

И плачет – нет на нем лица:

"Пускай пока живёт в столице,

И ждёт, как кончится поход,

Но если там всё подтвердится,

Его смерть лютая здесь ждёт.

Мы принародно вырвем мясо,

Живьём отварим в кипятке,

Чтоб отошла вся кожа сразу,

И он не умер налегке!"

Глава четвёртая

ПОХОД НА НОВГОРОД

На кочках сани колыхались;

Возничих посвист, гул копыт,

Скрип снега, еле пробивались

И сам не знал он – спит, не спит.

Как будто явью приоткрылась

Дорога пыльная во ржи,

В лазури радуга светилась,

Сновали ласточки, стрижи.

Цветущих яблонь полог белый,

Пух тополиный лип к губам

И жеребёнок неумелый

По материнским брёл следам.

Колеблясь в мареве над лесом

Висело Солнце – очи жгло,

Без звука, запаха и веса,

Размыто, будто сквозь стекло.

Святые сходят с лестниц неба,

Хватают под руки его,

Чертям кидают на потребу

И судят как лжебожество.

И меркнет мир, хлад леденящий

Хрустальным шаром жжёт в груди.

С небес звучит псалом разящий,

Везде стучится и гудит.

А под ногами спины, лица,

В глазницах тьма, раскрыты рты;

В обнимку жертвы и убийцы

В плену взаимной слепоты.

Нет мочи крикнуть и молиться,

Мольблой спасенье обрести.

Глаз не закрыть и не забыться,

И с места шагу не сойти...

Иван очнулся; жарко, липко.

Напротив Ярцев всё храпел,

Внутри саней светильник зыбко

Светил как будто оробел.

Иван доху соболью скинул,

Взял с полки Курбского письмо,

С оконца полог отодвинул

И снова стал читать его:

"Тут дело не в твоей угрозе;

Когда ты мирно управлял,

Ты, государь, в любом вопросе

Сполна ответы получал.

В кругу достойных, православных

Все говорили не таясь.

Ты слушал стратилатов славных -

Себя в них числю не стыдясь.

В тебе стратега уважают,

Ты как Великий Александр.

Тебя лишь только окружают

Исчадья адских саламандр.

Ты губишь Русь рукой слепою,

Ворами только окружён,

И к власти жадною толпою

Опричников заворожён.

Кровавых и прегнусных Бельских

И их подручных ты возвёл

С собой на царство, богомерзких,

Творя повсюду произвол.

Играешь судьбами людскими

И сам не знаешь, что творишь.

На век своё позоришь имя.

Мужей блистательных казнишь.

Всеродне бьешь младых и старых,

Больных, увечных, жён и слуг.

Русь как в батыевых татарах

Сегодня оказалась вдруг"...

Прочтя такой отрывок снова

Иван зубами заскрипел.

Опять ответ подыскивая слово

В оконце хмуро он глядел.

За полированным заморским

Стеклом и каплями росы,

Неспешно двигались повозки,

Несчетно сани и возы.

Они качались словно лодки

На набегающей волне.

Стрельцы дремали там в обмотке,

Тулупе или зипуне.

Кто в безрукавке кверху мехом

Поверх кафтана, при ножах,

Пищалях, саблях, с шуткой, смехом.

Искрилось солнце в бердышах.

Багряным заревом рассветным

Пылали рощи и холмы.

Уж близок город по приметам

Тропинки, тыны и дымы.

Тут смрадным воздухом тянуло.

В версте от тракта человек

Бежал крича, позёмка дула,

Вилась змеей вздымая снег.

К нему три всадника с задором

На вороных конях неслись.

Из глаз всё скрылось за забором -

Уже предместья начались.

Метались куры бестолково,

И будто рядом шарил лис,

Как символ мертвого мирского

Тут перья поветру вились.

Иван закрыл глаза, в подушки

Упал назад, письмо швырнул.

Втянул ноздрями воздух душный,

Подошвой Ярцева толкнул:

"Проснись!" – и Ярцев тут же ожил,

Из пальцев чётки уронил.

Поправив сабельные ножны,

Подобострастно забубнил:

"Чего изволишь, Царь Великий,

Вина с водою нацедить?

Достать скорей святые лики

И сани тут остановить?"

"Пиши как Курбскому начало

Писали раньше", – царь сказал.

Взяв лист, перо, Семен удало

Пять строк при качке написал.

Утих немного ветер шумный.

"Ты, князь, – перстами щёлкнул царь, -

В Литве теперь своей безумный,

В письме опять вернулся встарь,

Когда Сильвестр, поп яда полный,

Что вечно был поспорить яр,

Пес Адашов с ним недовольный,

Измене потакал бояр.

Моё вы царство помышляли

Себе под ноги положить

И так уже беспечны стали,

Что смог я всех передушить.

И сам ты, Курбский, душу продал,

Её на тело променял.

Крест целовал и список подал

Поручный – но в Литву сбежал.

Сбежал от казни справедливой,

На муку вечные обрёк

В аду ты душу, аспид лживый,

Хоть тело бренное сберёг.

А что до жалких осуждений,

Что царский суд и быстр и крут,

Скажу, что я в своих владеньях

Распоряжаюсь жизнью слуг.

Мне Бог доверил эту землю

И повелел блюсти народ,

Лишь волю Бога я приемлю

И светел от его щедрот.

Как не поймете это сами?" -

Иван ногой ударил в пол.

Остановились тотчас сани.

Взглянув на Ярцева в упор

Сказал Иван: "Пойдём, подышим.

Смотри, уж солнышко взошло.

От вестовых рассказ услышим,

Что тут без нас произошло".

Семён кивнул и быстро строчки

На лист шершавый положил,

Песком посыпал, сдул комочки

И тем работу завершил.

"Все пишем Курбскому и пишем,

А он пропащий человек!" -

Семён взглянул в окно на крыши,

Дверь распахнул и вышел в снег...

Ворвался воздух, здесь истошно

Вороны каркали, набат

Гудел, собаки осторожно

Брехали, крики, лязг и смрад.

Горелый запах тошнотворный

Витал, как будто падаль жгли.

Царь вышел, с ним Семен проворно.

Разлегся Новгород вдали;

Серел детинец новгородский,

Мостом с торговой стороной

Соединен и берег плоский

Лежал под коркой ледяной.

Заставлен серыми шатрами

Святого воинства, костры

Дымили черными клубами

И кучи скарба как ковры.

Снует здесь много пеших, конных,

Возы во множестве стоят,

Как пешки в шахматах игорных

Тела раздетые лежат.

И видно как могилы роют

Полураздетые, при них

Несёт печально стороною

Свещенник маленький триптих.

Стоят опричники в угольих

Кафтанах, шапках, вохдух чист

Промеж дымов и крыл вороньих

Восход торжественно лучист.

Осколки солнца в шишковатых

Златых сияют куполах

И на крестах и изразцах

Искрятся вдоль всего посада.

Уже опричники взьярились

Крамолу здесь искоренять,

Тех что таились, не таились,

К реке всех стали выгонять.

Без списков гнали и по спискам,

Кто сам не шел, иль не хотел,

Под руки, за волосы, с визгом,

Тащили в кучу голых тел.

Хрустели ставни под напором,

Плач детский, лай и лязг клинков.

Трещали, лопались запоры

И петли кованных замков.

Тут кольца с пальцами рубили

И на дознанье волокли,

Кого до сорока не убили,

Скарб ценный взявши дальше шли.

Возы узорчьем нагружали,

Кресты, оклады от икон

И в звонарей с земли стреляли,

Так пресекая перезвон.

Напрасно люди призывали

К молебну во спасенье душ,

В церквах бегущих настигали,

Рубили меж кровавых луж.

Скрутив других с седлом арканом

Влекли во поле и в шатрах

Бояре ни трезвы, ни пьяны,

Творили суд там всем на страх.

Бросали мёртвых в снег иль в реку,

Живых топили в полыньях.

И дьяки списочную сверку

Уж не вели, счёт потеряв.

Над полыньями нависали,

Бограми длинными всю ночь

Тела под лёд крюком толкали,

Уж это было им невмочь.

Всё это ниже: свиньи, гуси,

В исподнем девки, стоны, смех,

И песни пьяные, звон гусель,

Убийство, кража, блудный грех.

А пред царем тела нагие,

Калитки, сбитые с петель.

Толпой брели стрельцы презлые;

Один исправно дул в свирель,

И барабан бил ритм походный,

И стяг, осадой освящён

Казанской, нёс стрелец дородный,

Был утомлен и удручён.

Стрельцам всё странно тут, как будто

Они во вражий град вошли -

Но град был свой, везде безлюдно -

Там, где опричники прошли.

Царя завидев оживали

Стрельцы, толкали пушкарей,

В поклонах головы склоняли

И шли немного пободрей...

Иван носком поддел игрушку

В снегу забытую – конька,

И рядом высмотрел Петрушку.

Поднял; лоскутный шут, пенька.

Как кровь румяна, глаз стеклянный,

Нос-крюк, личиной окаянной

Смеётся дерзко как живой,

Хоть и с разодранной спиной.

"Когда он жил, вчера иль ныне?

Не разобрать, не разглядеть.

Ступени радости, уныний

Ему теперь уж не стереть".

Захолодило неприятно

Затылок, через пелену,

Он видел Ярцева, нарядных

Бояр своих, что шли к нему.

Они приблизились, молчали.

Иван Петрушку обронил,

Повел угольими очами,

Ногой на куклу наступил.

Тут Арцебашев был и Ловчик,

И Тёмкин, с ними строй рубак,

Для устрашенья приторочив

На сёдла головы собак.

И все, как псы, с оскалом белым,

В одеждах из мехов и кож.

Все смотрят взглядом обалделым,

И пар от них, и бьёт их дрожь.

На их одеждах кровь повсюду,

На рукоятях, рукавах,

Как глина бурая, и чудом

Нет только крови на губах.

"Я в лавку, что ль, попал мясную?" -

Иван по лицам заскользил.

"Мы здесь наказ твой памятуя!" -

Тут Тёмкин зло заговорил.

Под взглядом княжеским осёкся.

В нём страх был, бешенство и хмель,

И ночь, что вечно не сотрётся,

Уже прошедшая теперь.

Иван смотрел на ни них, не веря,

Что это воинство его;

Он с ними стал страншее зверя,