Текст книги "Иван Iv Грозный (СИ)"

Автор книги: Андрей Демидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Демидов Андрей Геннадиевич
Иван Iv Грозный

ПОЭМА

...Благослави благоверного и христолюбивого князя

Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси,

нового царя Константина новому граду Константинову – Москве и всей русской земли и иным многим землям государя,

якоже и Господь рече: Прославляющих Мя прославлю, -

и прославися имя его и слава по всей вселенной,

и предаст ему Господь Бог скипетр,

непобедимо оружие на вся враги,

и неверные покори под нозе его,

и вся супостаты предаст ему Господь Бог в руце его,

и веру православную яже в Христа Бога утверди,

еретичествующих на православную веру отгна, яко волки.

Митрополита Зосимы извещение

о Пасхалии на осьмую тысячу лет

от сотворения мира

ПРОЛОГ

Приняв венец царя впервые

Над Русью всей, решил Иван

Вести народ в миры благие,

К вратам святых небесных стран.

Как Иоанн Предтеча вещий

Он стал в мечтах и вещих снах,

В своём сознании зловещем

Врата Небес искал впотьмах.

Давно то было или близко,

Не рассудить, не разобрать.

Кто был велик, а кто пал низко,

Кто может истинно сказать?

Наверно в распрях тех свирепых

Потом увидим смысл и свет,

В земле кровавой самоцветы

Промоет дождь, промочит снег.

Казань взята и ханство пало,

Судьба Сибири решена,

Но для державы это мало,

Державе Балтика нужна.

Идет по Балтике торговля,

Ливонцы держат вход в Двину

Как Сатанила злая воля,

И запирает швед Неву.

Не всем князьям война желанна,

Давать людей и деньги жаль.

Здоумышляют неустанно,

Плюют на царскую скрижаль.

Вредят, воруют и перечат,

Бегут к врагам, сидят в лесах.

Пускай Иван не безупречен,

А кто рождён на небесах?

Сквозь время вязкое, пространство

Видений полное он плыл.

Во вспышках света, духа странствий

Искал предел, не находил...

Глава первая

МОСКВА, КРЕМЛЬ, ДЕКАБРЬ 1564 ГОДА

В проём окна, сквозь кузнь решётки,

Проник шершавый, тусклый свет.

Ощупал костяные чётки

На лавке, пригоршню монет,

Подсвечник с бронзовым нарвалом,

Наплывы воска, ковш пустой,

Постель с несмятым одеялом,

И полог с тщательной резьбой.

Мгла отступала, хоронилась

В изгибах сводов, меж столбов.

Текла, и с негою гнездилась

В объёмах царских сундуков.

Со стен взирали чудотворцы,

Из недр окладов дорогих.

Лампады блики, нимбов кольца

Дрожаньем оживляли их.

Пред образами сонно грезя

Сидел на троне человек,

Вдоль подлокотников повеся

Ладони хладные как снег.

Едва дрожащие ладони

На грани бликов и теней,

И пальцы длинные без воли

Томились тяжестью перстней.

Его виденья окружали,

Томили, стискивали грудь.

Со стоном крики вырывались

Из сжатых уст: "Не мешкай, в путь!

Скорее Полоцк окружайте,

Литве не дайте передых.

К татарам крымским посылайте

С обманом, что мы любим их!"

Но через несколько мгновений,

Возник неявный, гулкий звук.

Сквозь дымку тяжких сновидений

Прорвался топот, гул и стук.

За низкой дверью голос резкий

Вскричал, откликнулся другой:

"Буди царя, есть повод веский!"

"Учти, рискуешь головой!"

Лязг пронизал дверные скрепы.

Очнулся дремлющий во мгле;

Глаза открылись, взгляд свирепый

Пронзил иконы на стене.

Ладони сжались, пальцы с хрустом

Сошлись, сидящий грузно встал.

"Кто смел меня тревожить пусто?" -

Он раздражённо прокричал.

Сквозь гомон, шепот жутковатый,

Донёсся голос: "Это мы -

Басманов, Бельский и Ушатый,

И трое стражей из тюрьмы!"

Согнав с лица следы волнений,

Царь заступил на хладный пол,

И, без опаски и сомнений,

Откинул кованый запор.

За дверью, искрами стреляя,

Чадили факелы во тьме;

Скуратов с ликом негодяя

Стоял с кинжалом в кулаке.

Подняв глаза хитрее волчьих,

Малюта руку приложил

К груди нагой, без проволочек

Царю он дело изложил:

"Великий царь, светило наше,

Холопы верные твои

Убийц поймали возле башни,

И на расправу привели"

Огнём под ноги посветили;

Два тела тут лежат ничком.

Водой их хладной окатили,

В живот пихнули каблуком.

Иван сказал: "Как вы их споро!

Скажите, как в ночи, без лиц,

Разоблачить сумели вора,

Как распознали в них убийц?"

Помедлив, чтобы царь вернулся,

И снова сел на трон резной,

Ушатый – сотник черноусый,

Тряхнул кудлатой головой:

"Тобой был дан наказ высокий -

В Кремле дозорами ходить,

Внутри палат в ночные сроки,

И не шуметь, не петь, не пить.

И не скрипели чтоб ступени,

Чтоб стражи путь не раскрывать,

В ночи чужих без промедлений

И без сомнения хватать...

Наказ охране был дан мудро.

И вот случилось – это там,

Где путь обычный твой под утро

К молебну во Успенский храм.

Дрова всегда лежат там плотно.

Троих мы видим там – стоят

Во тьме тайком и очень злобно

Промеж собою говорят.

Тогда подкрался я и Блудов,

Вокруг сугробы и кусты,

И там рядились воры будто

К молебну скоро выйдешь ты.

И знали, что пойдешь в пустыне

В Успенский храм один как перст.

Напасть хотели у святыни -

И там убить тебя, вот крест,

Про это тоже скажет Блудов!"

Тот закивал перекрестясь.

В дверях заёрзали, оттуда

Раздались крики: "Воры! Мразь!"

Ушатый свой рассказ продолжил:

"Напали мы на них тот час;

Достали сабли мы из ножен,

Те тоже бросились на нас.

Махали яростно ножами,

Но побежали, видя блик

Клинков у нас над головами.

А мы подняли громкий крик.

Догнал их Блудов, изловчился

И одного успел достать

Ударом в шею – тот свалился,

Мы снова принялись бежать.

Добрались к башне, что на площадь

Китай-городскую ведёт.

По льду скользим и кличем помощь.

В конце концов она идёт:

Стрельцы из башни надворотной,

Ночная стража из жильцов,

Как свора гончая добротно

Злодеев стиснули в кольцо.

Злодей, упавший на колени,

Молиться принялся, другой

Нырнул в сугроб закрывши темя.

На них все бросились гурьбой.

Топтать их начал люд служивый

И бить до крови, до кости.

И я тогда, покуда живы,

Решил к тебе их принести!"

"Вот вздор! – нарушил царь молчанье,

Мотнув обритой головой,

Затылком чуя трепетанье

Дворян стоящих за спиной, -

Не понимаю, как возможно

Решить вот так убить царя?

Мой род идет от Константина,

Всех христиан поводыря.

Я всех веду к Вратам Небесным,

Кто сможет путь мне заслонить?

Что стоит этот мир телесный,

Ведь душу нужно лишь хранить.

Всё не понятно, может счёты

Решили вы свести вот так?

Мне надоела до икоты

Грызня вся ваша как собак.

Убийц вести в Приказ Разбойный,

Я сам пытать их буду там.

Басманов с Бельским пусть подробный

Рассказ про ночь представят нам.

Хочу я знать зачем, откуда

Все вы в исподнем и без слуг,

Пока рубил злодеев Блудов,

На диво близко были тут.

Вы здесь таились, или спали,

А может слушали мой храп?

Теперь в воинственном запале

Всяк стал мой преданнейший раб?"

Царь повернулся; рослый, полный,

С густою рыжей бородой,

Глаза огромные – уголья,

И брови ниткой вороной.

Сказал он: "Дальше охраните,

Весь Кремль изменою смердит!

И попросите, передайте,

Чтоб шёл ко мне митрополит!"

Дворяне, стража и прислуга,

Как псы свои хвосты поджав,

Кто в чём, кто с чем, давя друг друга

Во тьму отпрянули стремглав.

Схватив ладонью боль в затылке,

Царь опустился на скамью.

Скривился в горестной ухмылке

Сказал: "Господь, тебя молю,

Дай мне твоей смиренно силы

Стерпеть смертельную вражду

Людишек гнусных и спесивых,

Меня тут держащих в плену.

Царя, без права и свободы

Решать, быть миру иль войне.

Творца Ливонского похода

В Кремле закрыли, как в тюрьме.

Скрутили мысли, как в темнице,

Указы смеют обсуждать,

Хотят кусков моей землицы,

Что их должны бы содержать.

Ко мне лишь ходят за деньгою,

Чины им, взятки и родство.

А я рискую головою,

Как только трогаю кого.

Бояре гнусно нарушают

Великий замысел войны,

И Ревель шведам предлагают,

Воруют деньги из казны.

Всё время тратят на утехи,

Гребут налог в свою мошну,

И в плен сдаются без помехи,

И возвращаются в Москву,

Пред государьими очами

Стоят бесстыдным наглецом

И лгут, как польскими мечами

В бою изрезали лицо.

Всё врут в плену хмельного зелья.

Есть и другие, кто удел

Опустошив свой от безделья,

Земель заводят передел.

А только требуешь ответа,

Все начинают поминать

Молитвы Нового Завета,

И без конца перечислять

Своих ходатаев, заслуги

Родов своих. и всё родство,

Берут друг друга на поруки

Под целование крестов,

И всё без дрожи благоверной,

Как будто дёргают ботву.

А если снова за измену

Изобличат – бегут в Литву.

Бежит иной, как пёс паршивый,

От казни честной и суда.

Богатств хотят, хотят быть живы,

А мне проклятье навсегда!"

Царь говорил всё тише, злее.

Встал со скамьи, поднял глаза.

Пригнулся у раскрытой двери,

Пошёл, крестясь на образа.

За ним охрана и Ушатый,

Их тени прыгали в углах,

А впереди бежал кудлатый

Слизнёв, ключи держа в руках.

Шли по дворцу, вокруг чадили

Лучины в нишах и углах.

Холопы их в ковшах гасили,

Блуждая после уж впотьмах.

Их караул детей боярских

Сгонял, крича, с пути царя,

Тонуло эхо в звуках вязких,

Тек воздух с запахом угля.

Ударив плетью безответных,

Несущих кадку нечистот,

Царь подошёл к двери заветной.

Слизнев открыл невзрачный вход.

Палата узкая как келья,

Окно глядит в Москву-реку,

Стол, лавка, запах подземелья,

Икона яркая в углу.

Иван почувствовал, что боли

Почти утихли в голове.

Вошёл и встал, исполнен воли,

А солнце дернулось в окне.

Нырнуло в бездну глаз свирепых.

И заступив под этот взгляд,

Застыл с подносами нелепо

Слезнев, вспотев с главы до пят.

"Поставь на стол кушин и птицу,

Испробуй часть еды моей,-

Сккзал Иван,– чтоб убедиться,

Что яда точно нету в ней".

Тот закивал, рукав закинул,

С жаркого корку отломил,

Потом без страха и заминок

Её в раскрытый рот вложил.

Сжевал и хлеб, вино отведал

Под взглядом пристальным царя.

"Ну, полно, Семка, ты под это

Поешь весь завтрак мой зазря", -

Сказал Иван и сел на лавку,

Вкусил от хлеба и вина,

И с хрустом зуб вонзил в казарку:

"Ну, как идут твои дела?

Тебя я сватаю к юннице

Мстиславской, надо нам дерзать".

Слизнёв замешкался, смутился,

Соображая, как сказать:

"Моя судьба в твоей деснице.

Княжна Мстислаская, что мы

Речем прекрасною юницей -

Из Гедеминовой родни.

Родни литовской, исполинской,

Как Глинский, Бельский, как все вы.

Как сам ты, по Елене Глинской,

Родня для всех царей Литвы.

Честь велика, не верю даже,

Недели две уж в горле ком;

Ведь стану я, великий княже,

Тебе ближайшим свояком!"

Иван хрустел капустой сочной:

"Из тех, кто тут живет в Кремле

Две с половино тыщи точно

Свои мне в свойстве и родне.

Но не литовский князь мне ближе,

А император Константин.

Он предок мой, нет в мире выше

Монаршей крови – он один.

Ещё наследник я Батыя,

Все повторяется как встарь,

Мои все степи зодотые,

Теперь как он я Белый царь!"

Декабрьский ветер смолк внезапно,

Не завывая, не шурша,

На миг как будто безвозвратно

Из всех и вся ушла душа.

Тоскливо двери заскрипели,

Шаги напомнили дворец,

Стал слышен даже свист свирели,

Гул голосов: "Святой отец!

Благослови рабов нас грешных!"

Слизнёв шепнул: "Митрополит".

Иван навстречу встал неспешно,

Оставил кубок недопит.

Вбивая в пол тяжёлый посох,

Митрополит вошёл и встал;

В каменьях крест, седые космы,

В глазах ни злобы ни добра.

Царю степенно подал руку,

И тот её поцеловал

Кривясь, терпел как будто муку.

Митрополит ему сказал:

"Скажи, сын мой, опять убийцы

Тебе мерещились во сне?

Что этот бред не повторится

Ты клялся на иконе мне".

"Что слышу, отче? – царь отпрянул, -

Меня хотели тут убить,

Убийц нашли мои дворяне

И увели допрос чинить.

Мне почему не хочешь верить?"

Митрополит махнул рукой

Слизнёву тот час отпрянул к двери,

Ушёл с понурой головой.

Иван сказал: "Садись, святейший".

Тот сел, рукой ударив стол:

"Хочу, сын мой, тебя утешить,

Пресечь души твоей раскол.

Огромной стала вдруг держава,

Нужны и дьяки, и писцы,

И кропотливая управа,

Не только пушки да стрельцы.

Не только знатных, но и всяких

Пустить тут надобно во власть,

А знать рвет дьяков как собаки,

Которым кость мешают красть.

А ты пугаешь всех толковых,

Боятся честные служить,

Ты веришь лжи и невиновных

Привык бессмысленно губить.

Был у меня князь Юрий Кашин -

Казань брал, воевал с Литвой

Как воевода бесшабашный,

А тут по делу под Москвой.

Он сыну свадьбу затевает,

Сыночка хочет поженить

На девке Ховринской, желает

За ней богатство получить".

"И что? – Иван пожал плечами,

Косясь на стынущую дичь, -

Им голодранцам можно чаять

Богатство Ховриных достичь.

Самих же Ховриных не плохо

Привадить ближе ко двору.

Не нахожу я в том подвоха,

Тебя же, отче, не пойму".

"Случайно вышло препиранье

У сына Кашина, вражда

Во время праздного шатанья

С Чулковым Гришкой у пруда.

Чулков сам к Ховриным решился

Сватьев заслать; в ножи пошли,

Но слава Богу люд вступился

И бой без крови развели.

Чулков лишь в рындах и подьячих,

Откуда гонор не пойму,

И князь конечно же назначил

Урок плетьми задать ему".

"Так это кашинские рожи

Чулкова ждали на заре?

Хотели высечь, а сторожа

Моя взяла их на дворе? -

Царь откусил от стылой птицы,

Махнул рукой туда-сюда, -

Они совсем и не убийцы?

Вот так святая простота.

Они меня в засаде ждали

Не подавая голосов.

На стражу яростно напали.

Я их убью как подлых псов.

Тебе за всех просить охота,

Тебе лишь верю одному.

Но то никчемная забота.

Как помнишь, в прошлую весну?

Ты со боярами толпою

Ко мне в ночи как стая сов,

Связав охрану с жутким воем,

Ворвались, заперли засов.

Желали правды зло и громко,

Притворно сделав скромный вид,

Достопочтенный и покорный,

А я едва не был убит.

Ты был им стягом берегущим,

Тобой прикрылись бунтари

От гнева слуг моих бегущих,

Призывы слышавших мои!"

Иван умолк и стало слышно

Как бьют в церквях колокола.

Сперва вдали, потом всё ближе,

И зазвонила вся Москва.

Весь мир стал чудом колокольным.

Иван поднялся, встал к окну,

Поскрёб, ударил недовольно

Ногтём в оконную слюду.

Сквозь иней еле различались

Дымы над крышами домов,

Стрельцы верхом куда-то мчались,

Комки летели от подков.

Меж куполов воронья стая

Клубилась пеплом на ветру,

В поземке псы беззвучно лая,

Козу гоняли по двору.

Нырнуло солнце, снова вышло,

Плеснули вороны крылом.

В стенах пел голос еле слышно

Над колыбелью перед сном.

Выл ветер, в кузнице далёкой

Кузнец подковывал коней

И ветер в башне надворотной

Выл то слабее, то сильней.

"Меня лишали с малолетства

Свободы царствовать и жить.

И всё, что помню я из детства -

Убийства, бунты, реки лжи.

Чернь друг на друга поднимая,

Ратши и Глинские на круг

Травили ядом, колдовали

Открыто, не стесняясь слуг.

В Казань везли вдали от войска,

Что шло по берегу в огне.

Молил я за его геройство.

Про приступ не сказали мне.

Казанцы зря не взяли хана,

Что я им мирно предлагал,

А взяли турка от султана,

И дишь тогда я осерчал.

И жили бы как наш Касимов,

Но вот попутал их шайтан.

Прогнали наших побратимов

И правоверных мусульман.

Взорвали стену, жадный Курбский

В проём за славой побежал,

Но бой крепчал, погнали русских.

"Секут!" – он первый закричал.

Меня от славы уводили,

На приступ без меня пошли

И без меня не победили,

Лишь смерть позорную нашли.

Давно враги мое семейство

Счастливым видеть не могли,

И через яды с чародейством

Анастасию извели.

Царицу, милую юницу -

Мать шестерых моих детей.

Припомнишь ты, на ней женился

Когда пятнадцать было ей.

Сильвестр – лиса в овечьей шкуре

И злой предатель Адашёв.

Но хорошо, что милый шурин

Василий Юрьев всё нашёл.

Раскрыл злодеев чародейство

И справедлив был царский суд.

Пускай жестоко было действо,

Но так и Бог бы выбрал тут.

Для всех кругом была опасность

Под чары страшные попасть.

Макарий, вот уж несуразность,

Успел их жертвой слабой пасть".

"Все это Богу нетерпимо! -

Сказал в ответ митрополит, -

Про эти мерзости вестимо ль,

Чего Москва вся говорит?

К чему расправа над сынами

Шишкова, не щадя семей?

На плахе Сытины с главами

Расстались – Фёдор, Алексей.

Князь Воротынский, князь Курлятьев

В опале – изгнаны как псы.

Потом ты умертвил их братьев.

Ты что творишь? Ты ж мне как сын!

Иван, я твой духовник с детства,

Ты вырос на моих глазах,

Я помню как ты по соседству

Топтал всех встречных на конях.

Ты в детстве муками животных

Извел немало, слуг хлестал

И в десять лет ты принародно

Прохода девкам не давал.

Полно людей ты бестолково

По пьяной дури загубил;

Как в Невеле ты Шаховского

Во гневе палицей убил.

По убиенным шлёшь ты вклады

В монастыри по сто рублей

И больше, это Богу ладно,

Но он глаголит: "Не убей!"

Митрополит на посох грузно

Опёрся, встал так, будто он

Оставил в этой келье узкой

Всю жизнь под карканье ворон.

Кресты на нём в лучах рассветных

Горели как на куполах.

Изрек: "Помилуй деток бедных.

Они никто в твоих делах.

Князь Кашин молит о прощеньи

Тем своякам младым, что ты

С утра отправил в подземелье.

Так душно, дай скорей воды".

Царь из кувшина золотого

Дал Афанасию воды.

"Ну, ладно, если все готовы

Ручаться будто это сны, -

Иван невольно стал кривляться, -

Пущу на волю дураков.

Ты перечисли, кто ручаться

За них имуществом готов.

Потом, как водиться с порукой,

Нарушит этот Кашин что,

Сгною с детьми, женой, прислугой

И с поручителем его.

Опала будет непременно,

Под ссылку, казнь, в пучину бед.

И пусть свой крест несут смиренно.

Таков и будет мой ответ".

Расцеловав митрополита,

Иван почувствовал и боль.

Свинцом пытаемый налитым,

Как на кресте сдавил он вой.

Но распрямился: "Хватит, отче,

В молитвах помни обо мне.

Освобожу их как ты хочешь,

По недоказанной вине.

Пускай идут, вот только Юрьев

Расспросит их, что было тут.

И если скажут всё без дури,

Их по домам и отвезут".

Митрополит всё понял, вдрогнул,

Стал отступать себя крестя.

Ушёл, с размаху дверью хлопнул,

Негодованием горя.

Иван вновь принялся за птицу.

Ел жадно, как в последний раз.

Вдруг слёзы выйдя сквозь ресницы,

Упали из угольих глаз.

Горячим бешенством задушен,

Во гневе лютом будто пьян,

Зубами мясо рвал как души

Царь Божьей милостью – Иван...

...Был вечер, факелы чадили,

Морозом дуло от окна.

Иван прошёл и сел в средине

На пир накрытого стола.

И закрутились, взволновавшись

Пол сотни пляшущих теней,

И столько же людей, подняашись

Вдоль стен стояли у скамей.

Царь стал высматривать образчик

Опоры верной сквозь угар,

Как будто с торжища приказчик

Смотрел полученный товар;

Дьяк Висковатый, князь Басманов,

Бояре Чеботов, Ногтёв,

Скуратов-Бельский, Поливанов,

Вокшерин, Колычев, Слизнёв,

Князья Одоевский, Черкасский

Григорьев, Совин, Салтыков,

Ростовский-Тёмкин, Боротянский,

Хованский, Хворостин, Гвоздёв,

Боярин Юрьев, Шапкин, Сёмин,

Мятлин Верига Третьяков,

Князь Оболенский, Пронский-Ромин,

Меньшой Булгаков, Воронцов,

Князь Бекбулатович Ногайский,

Грязных, Безопишев Угрим,

Молчанов, Шереметев, Зайцев,

Борисов Чёрный Бороздин,

Иван Чулков, Коняка Сицкий,

Дьяк Арцебашев, Трубецкой,

Василий Ступа – дьяк дворецкий,

Дьяк Тютин и Васюк Грязной,

Пивов, Олферьев, Севастьянов,

Шерефединов, Годунов,

Леонтьев, Зюзин и Щелкалов,

Плещеев, Овцин, Шейдяков,

Кривой Сабуров, Младший Очин,

Роман Нащекин, Милюков,

Андрей Старко, Григорий Ловчек,

И низших несколько чинов.

"Садитесь, други, пейте, ешьте,

Сегодня будет долгий пир.

Тревогу вы мою утешьте,

А после мы поговорим.

Кто дурака сегодня пляшет?"

Иван попробовал грибов.

И тут-же все налили в чаши

Вино из царских погребов.

Все стали есть и замелькали

В руках пирующих ножи -

Их в корки кулебяк втыкали,

В жаркое, хлебные коржи.

Сгребали с блюд больших горстями

Орехи, клюкву, творог, мёд.

Пускали чаши меж гостями,

Как из ведра вливали в рот.

Притих шум пира нетерпимый

По знаку малому царя.

Поднялся Ловчик – лик игривый,

Для вида струны теребя.

Пошёл с улыбкой, переплясом,

Бренча по гуслям, меж столов,

И загуде поддельным басом

Посредь повёрнутых голов:

"Сегодня дурень пьяный Кашин

Бродил у камня Алатырь,

Хотел украсть царёвой каши,

Но тут взошла звезда Чигирь.

Звезда ему рёчет: "Дурак, мол,

Обрящешь кашу ты в аду.

Ведь у тебя и глаз нет, на кол

Зад набредёт во тьме! Ау-у-у"...

Под смех и вой Григорий Ловчик

Пошёл вприсядку, гусли прочь.

Иван захлопал: "Голубочек,

Смотри как боек хоть и ночь!"

"Слагает вирши, скачет бойко" -

Дьяк Висковатый тут кивнул

Давясь анисовой настойкой.

Басманов Гришке подмигнул.

И тихо рёк, чтоб было слышно

Лишь только дьяку и царю:

"Григорий Ловчек боек слишком,

Заклад я за него даю.

Не рассуждая он, не морщась

Убьёт любого за столом

По твоему приказу тот час,

Не посчитавши то грехом.

Его князь Вяземский подсунул

Мне в Кормовой прика служить.

Сказал – сгодится, я подумал.

Но страшновато рядом жить.

Пора врагов среди Приказов,

Кремля, дворца, монастырей

Уже громить". Скосивши глазом,

Иван сказал: "Пора, теперь!"

Споткнулся Ловчиков, упавши

Сидеть остался на полу.

Унялся гомон, царь поднявшись

Махнул рукой Бороздину:

"Иди скорее, встань за дверью,

Не подпуская слухачей".

И Бороздин, шатаясь хмельно,

Неловко скрылся из очей.

"Встань, милый шурин, и поведай,

Что порешили мы давно, -

Сказал Иван, – про злые беды

Всем нам чинимые, про двор.

Готовят нам всем здесь расправу;

Князьям-злодеям крест не свят,

Везде в Приказах и Управах

В Москве изменники сидят!"

«Пора их бить!» – поднялся Юрьев,

Кивнул обритой головой;

Кафтан, рубаха, пояс шурьев,

Искрились нитью золотой.

Он был высок, широк и статен,

В движеньях ловок, чуб носил

Как Святослав, на лик был красен

И на ливонца походил.

Имел он голос звучный, сильный,

И как с написанного рёк:

"Всё ближе к нам рубеж могильный.

Кому такое невдомёк.

Претят гам всем дела презлые

Немовых, Кашиных, других?

Враги нам все Шевыревые,

Куракин, сонм Головиных.

В Кремле, где ульище осиный,

Мы под надзором, колпаком.

Коль мы восстанем, в миг единый

Нас тут раздавят большинством.

Наверно помните вы дело

Минувших дней кровавых свор,

Когда на нас взьяриашись зело,

Поднялся весь кремлевский двор.

Злодеи Шуйскими ведомы,

Ревнуя Бельского к царю,

Мятеж подняли, на иконах

Поклялись злому главарю.

Враги вошли числом пять сотен,

Да из Владимира ещё

Три сотни, в Кремль, не зная совесть

Закрыли всех на пересчёт.

Погром устроили той ночью;

На снег сгоняли баб, мужей,

Детей, одежд летели клочья

Под смех кровавых палачей.

Бессудно многих так убили.

В Приказах письма, списки жгли.

Ивана Бельского схватили,

На Белоозеро свезли!"

Настало тяжкое молчанье.

Его нарушил вдруг Старко.

Вскричал: "Писать нам завещанье,

Скажи скорее, делать что?"

Сказал Басманов: "Что готовят

Всем обречённым бдящим тут?

Быть может в землю нас зароют,

В чернцы насильно постригут?

Предать святого государя,

Для православных смертный грех.

Он крест несёт себя снедая,

Собою жертвует за всех!"

Все остальные зашумели,

Втыкая в стол свои ножи:

"Ты говори скорей о деле,

Как защищаться нам скажи!"

Ответил Юрьев: "Мы в ловушке

Китайгородской и в Кремле.

Мы как в ведре одном лягушки,

Что делать нам понятно мне.

Здесь отбиваться будет трудно -

Родню жаль, чада, челядь, скарб.

Бежать нам нужно; скажем будто

Царь на молебен едет в храм.

И пусть он завтра чинно едет,

Как много раз уж знают все

Он ездил, с ним все на рассвете.

И не забудьте о казне.

Она должна лежать в подводах.

Дьяк Тютин, дело то твоё!"

Встал Тютин: "Не впервой в походах.

Всё спрячем в старое тряпьё.

Уж все посчитано, готово!"

Кивнул Басманов: "Караул

Поедет из полка царёва,

Кто на иконе присягнул".

"Такие есть, – привстал Черкасский, -

К присяге сам их приводил.

А двух лазутчиков, как в сказке

Убил и в прорубь их спустил.

"Коней откормленных готовьте.

Царевых замыслов и слов

Вы ненароком не раскройте,

Чтоб враг ослеп наш и оглох".

Шипел огонь, по драни крыши

Скребла метель, гудел, стонал

В заслонках ветер, еле слышно

В подвале мученик кричал.

В Китай-городской церкви полночь

Отмерил колокол во мгле.

Всем показалось, что сквозь копоть

Ожили фрески на стене.

На сводах, в нишах грановитых,

Вдруг двухголовые орлы,

Грифоны из звериной свиты,

Вздохнули в капельках росы,

Русалки из цветов дичайших

И птицы сказочной земли,

Со всех сторон в людей молчавших

Глаза уставили из тьмы.

Иван щекой задёргал, вышел

В круг света, встал посредь палат.

Слизнёв, ступая еле слышно,

Шепнул, неся царёв халат:

"Из Кабарды халат сей ести".

Сказал Иван: "Дела горьки.

Царя иметь им много чести,

Москве князька иметь с руки.

Как хорошо, что вас так много,

Что не один я в трудный час.

К Святым Вратам ведет дорога

Всех Богу преданных – всех нас.

А я пойду с царицей вместе

Валять в постели дурака.

Я падок до восточной лести

Любезной дочки Темрюка.

Привык я к ней, но мне б сгодился

Дружочек, с кем отрадно быть.

Но жаль такой не приключился,

Как мне дружочка раздобыть?" -

Иван вздохнул, перекрестился

На образ красочный в углу.

Пошёл; тут Ловчик очутился,

Царь сунул руку на ходу:

"Таких, как ты, мне нужно много.

До смерти смехом уморил.

Тебе большую дам дорогу,

При мне будь ловчим-сокольным!"

Согнулся Ловчиков целуя

Ивану руку и перстнём

Рассек себе губу большую,

И кровь закапала кругом.

Вслед за царем Басманов-младший

Пошел в одеждах золотых,

Юнец и статный ангел падший,

Слетевший из небес родных.

С царём прощаясь, тени встали,

И заговорщики меж них,

Огонь лучин блистал на стали,

Мехах, одеждах золотых.

Глава вторая

ОПРИЧНИНА

Шёл мягкий снег, снежинки тая

В кудлатых гривах лошадей

Сверкали, быстро исчезали,

Пар вырывался из ноздрей.

Кивая сонно кони мялись,

Косясь на грустных ездовых,

Чьи нравы нынче отличались

От всех обычаев своих.

Здесь мир ямщицких ухищрений;

На ком тулуп, кто в зипуне,

Под грудью стянутом, движений

Чтоб не стесняли при езде.

Одни в санях сидели тихо,

Другие скалились смеясь,

А третьи хмуро кляли лихо -

Раскисшую под снегом грязь.

За ночь в Москве мороз отпрянул;

Вот солнце встанет, потечёт

Повсюду с крыш и воздух пряный,

Как вешний – оттепель идёт.

Уж всё готово, стынут кони

И в раззолоченной попоне

Уголий царский жеребец

Трясет уздою из колец.

И каждой жилочкой клокочет.

Не может он умерить прыть,

Он скачи злой, безумной хочет

И спесь не может победить.

Среди саней, что запрудили

Все переулки у дворца,

Бояре сонные бродили,

Кто зол, кто с видом хитреца.

Здесь горцевал и князь Черкасский

В расшитой бурке, сапогах.

В черкесках люд его кавказский,

Иссиня-черных бородах.

Тут говор резкий, басурманский,

Уздечки раззолочены,

И взгляд у всех не христианский,

Хоть волей царской крещены.

Среди саней стоял Басманов,

О чём-то тихо говорил

С Немым и Юрьевым, и рьяно

Дьяк Тютин носом тут крутил.

Корпел, в который раз считая,

Богатства скрытые в санях.

То замирая, то пылая

Трещали факелы в руках.

Стоял конвой детей боярских

Из государева полка;

Все при пищалях, в шапках красных

И фитили палят слегка.

Тьма расступалась, свет стал бегать

И сразу снег пошёл сильней.

Обоз пол дня ждал, кукарекать

Петух устал уж из клетей.

Вдруг на снега упали тени

С большого царского дворца,

И в разукрашеные сени

Вступили рынды вдоль крыльца.

В одеждах белых с топорками

Слоновьей кости, серебром,

Как на подбор парадно встали

Сияя, хороши лицом.

Из мамок вышел, как из стана,

В доху из соболя одет,

Любимый сын царя Ивана -

Царевич Фёдор малых лет.

Уже святой, хотя дитятя,

Происхождением своим,

Как воин из небесной рати,

Несущий Божий свет живым.

И брат его десятилетний,

Иван, с печалью на лице,

Как будто он в семье последний,

Из рода Рюрика, в конце.

Наследник всей плеяды славной,

Создавших вечный третий Рим,

Крови могучей и державной,

Уж страшный рок витал над ним.

За сыновьями государя

Царица Марья шла во след,

Оленьих глаз не поднимая.

Она ждала здесь только бед.

А до крещения и свадьбы,

Ей было имя Кученей.

И не могла она сказать бы,

Что здесь казалось страшным ей.

Пока семья садилась в сани

С константинопольским орлом,

Все рынды чинно занимали

Места вокруг саней верхом.

Царь вышел ярый и готовый,

В доспехе воинском златом.

Окинул двор пытливым взором

И осенил себя крестом.

С крыльца сошёл и рявкнул: "Тютин!"

"Готово всё, мой государь!"

"А что там делают те люди?" -

Он указал рукою вдаль.

Там, отдаленно и в опаске,

Князья с боярами толклись.

По чьей-то видимо указке

Толпой гудящей собрались.

Идти хотели, разобраться,

Почто никто им не сказал,

Что царь долой решив податься,

Как прежде их с сабой не взял.

К толпе той двинулся Скуратов

И двадцать всадников за ним.

Вдоль любопытных он оградой

Встал, как стена, и путь закрыл.

Сияло солнце на востоке,

Лилось златою полосой,

И благодатнейшие соки

Его разлились над Москвой.

Неравномерно осветились

Небес густые облака,

Живые тени в них носились,

Как сон прошедшие века.

Поднялся ветер – юг и запад

Его несли, в его крылах

Тепло и дождь почти заплакал.

Весь город виден был с холма.

Лежал громадный серо-чёрный

И купола церквей над ним;

Мерцал крестами град огромный,

Град православный – Третий Рим.

«Пора!» – царь даже не взглянувши

На стременного, что коня

Спеша подвёл, не обернувшись

Пошёл и сел в пустых санях.

Ему хотелось быть отдельно.

Потёр оконце из слюды.

"Вперёд!" – махнул Басманов дельно,

И затрешали будто льды;

Со страшным грохотом и треском

Возы и сани разошлись.

Под крик возниц и посвист резкий,

Все поскользили с горки вниз.

Митрополит в Успенском храме

Царю молитву отслужил,

Перекрестил его и сани,

И путь его благославил.

Был царский поезд словно войско,

Что шел осаду прорвать,

Во всем все было очень скользко,

Но нужно было начинать.

Не повстречав в Москве отпора

Своим желаниям, в обед

Войдя в Коломенское споро,

Весь поезд встал – дороги нет.

Везде дороги, броды, вехи

Водой залились от тепла.

По всей округе вскрылись реки,

Пришли потопа времена.

Как будто сказ ветхозаветный.

Таясь в Коломенском сидел

Иван, усталый, бледный.

Молился, клялся и терпел.

Всю ночь радел он перед Богом,

Попросил открыть ему пути,

Но две недели без дороги

Ему пришлось там провести.

В субботу, вдруг, заледенело

Вокруг Коломенского всё.

Освободился царь из плена,

Промчался быстро между сёл.

В Тайнинском ночь лишь отоспалс,

И там молебен посетил,

И быстро к Троице добрался,

И вклад большой там положил.

И в Александровском натужно,

Сквозь злые козни декабря,

Путь завершил, а здесь, что нужно

Готово были загодя.

Дворы тут Юрьев взял в ограду,

К реке прорыл подземный ход.

Тут можно было бы осаду

Держать по меньшей мере год.

Вздохнули все, как будто долю

Свою исполнил Моисей,

Увел весь свой народ на волю,

Из фараоновых клетей.

Прошла неделя; окопавшись

В своей далекой слободе,

Убийц, погони не дождавшись,

Иван прознал про страх в Москве.

Затлела там искра волнений,

Ведь царь теперь не управлял

И не оставил замещений,

Как в граде прежде назначал.

Не управлял никто столицей,

Никто не вел теперь суды,

Приказ разбойный и границы,

Налог и прочие бразды.

Посланцы податных сословий

К митрополиту шли просить,

Под гнётом из любых условий

Царя желали возвратить.

Дождавшись этой тяжкой смуты,

Царь Поливанову даёт

Письмо своё с отказом мудрым

От царства; тот письмо везёт

К митрополиту и к боярам,

Сидеть оставшимся в Кремле.

Письмо второе к христианам

Везет к народу и толпе.

Михайлов их читает с жаром,

Мол, царь не в гневен на народ,

Но полон лютости к боярам

И обвиняет весь их род.

В письме расписаны все страсти,

Князей изменные дела.