Текст книги "Опоздавшие к лету"

Автор книги: Андрей Лазарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– А знаете что? – сказал вдруг Менандр. – Говорят, что наш Христиан где-то объявился.

– Как – где-то? – воскликнул Петер и боковым зрением заметил, как напряглась и распрямилась Брунгильда.

– Да вот – разное говорят, – пожал плечами Менандр. – Ерунду главным образом. То – что в лагере он, а то вроде как у зенитчиков его видели. Вроде как… ну… как бестелесный он все равно. Ходит и смотрит… говорит… разное.

– Так, – сказал Петер; он сразу вспомнил Хильмана. – И что он говорит?

– Так я что, слышал разве? – сказал Менандр. – Разное говорят. Кто что хочет – тот то и говорит.

– Легенды, наверное, – нервно сказал Армант.

– Может, и легенды, – согласился Менандр. – Сам не видел, врать не буду. Но – говорят…

– Мало ли что говорят.

– Это конечно.

– Мен, – хрипло сказала Брунгильда, – где его видели?

– У зенитчиков, – начал перечислять Менандр, – потом, говорят, в лагере – ну, те, которые в павильоне работают, они говорили кому-то, – потом видели, как он по дороге шел, далеко отсюда, шофер подвезти хотел, а Христиан отказался – вот. Ну, и еще, говорят, по ночам в блиндажи заходит, разговоры ведет – но тут уж, сама понимаешь, все молчок – где, с кем…

– Петер? – посмотрела на него Брунгильда. Петер помолчал.

– Думаю, если это правда, – медленно сказал он, – то нас он не минет.

– Что ты говоришь, Петер? – удивился Армант. – Ты вправду думаешь, что такое может быть?

– А почему нет? – сказал Петер. – Тело-то не обнаружено.

– Тогда он – дезертир, государственный преступник!

– Да? – удивился Петер. – Интересная мысль.

– Ты странно относишься к такому важному вопросу! – гнул свое Армант.

– Тебе же сказали – он бесплотен, – сказал Петер. – А бесплотным может быть только дух. Потеряв тело, человек автоматически выбывает из рядов, и о дезертирстве речи быть не может.

– Это словесные выверты, – Армант, похоже, захмелел. – Суть дела состоит в том, что ч-человек может потерять плотность, а может ее и вернуть – так бывает, я знаю, это не имеет ничего общего с потерей тела, то есть со смертью. Я помню, как вы с ним говорили про это – я вошел, а вы меня не видели и сидели, а потом у вас чуть до стрельбы не дошло – я по-омню! – Он хитро прищурился и погрозил пальцем. – Хитрые! Думаете, я ничего не знаю? Я все-е знаю…

О-ла-ла, подумал Петер, а пацан показывает зубки… Ладно, потом.

– Господи, – глухо сказала Брунгильда, – да что они с ним сделали-то такое? Петер, что они с ним сделали? Ведь он за них все – душу, кровь… все… а они? За что? Как так можно ослепнуть, чтобы своих?..

– Можно, – сказал Петер. – Еще и не так можно. Саперы ведь видят – мы появились, и пошла всякая мерзость. Значит, мы виноваты. Значит, нас под ноготь… виноват, к ногтю. Что они, могут со стороны разобраться, кто именно виноват? Да ни черта. Ни черта! И мы ни черта не можем, вот в чем самая-то беда…

Снег сыпал и сыпал, изо дня в день, понемногу, мелкий и редкий, но он сыпал без перерывов и заваливал все на свете, и все силы вскоре приходилось тратить на пробивание дорожек и дорог, на расчистку площадок и прочее, и прочее, и прочее. Козак заходил редко, с оглядкой – как он говорил, антикиношные настроения вроде бы рассосались, но опасаться, чтобы тебя еще раз рубанули сзади лопатой, приходилось. Вероятно, наиболее активные сторонники террора погибли при газовой атаке, а сами киношники, удалившись в павильон, больше глаза не мозолили и рецидивов ненависти не вызывали. Работы стояли прочно, на мертвом якоре. Для чего-то саперы выходили на свои места, крутились по стройке, создавая иллюзию какого-то движения, но за последний месяц мост не прибавился ни на одно звено.

На экране же дело обстояло следующим образом: после восстановления разрушенной электростанции очень быстрыми темпами мост был достроен, соединен с противоположным берегом и закреплен. Предварительно там был высажен воздушный десант, который захватил плацдарм и удерживал его до момента введения моста в эксплуатацию. Танковая армия – пластмассовые танки в одну пятидесятую натуральной величины – форсировала Каньон и прорвала наспех возведенные оборонительные сооружения противника. Однако противник не терял надежды на контрудар. Высадив танковый десант в нашем тылу, он попытался прорваться к мосту, но был остановлен и в тяжелом бою разбит наголову артиллеристами и саперами. Апофеоз – генеральное наступление – решено было снимать на натуре, и не здесь, а на юге, и не сейчас, а весной.

– Темпы, темпы, темпы! – господин Мархель метался по своей резиденции – пол был завален исписанными и смятыми листами бумаги, окурками дорогих сигарет, фотографиями и кусками киноленты. – Как показать темп? Как создать темп? Петер, ты что молчишь?

Петер сидел, закинув ногу на ногу, и курил дорогую сигарету господина Мархеля. Они только что просмотрели отснятое, и… темп, господа, темп! Видно было невооруженным глазом, что саперы еле передвигаются.

– Не молчу, – сказал Петер. – Я думаю. И думаю, что надо не форсировать темп, а оставить так, как есть. Пусть будет видно, до какой степени измучены люди, что они еле стоят на ногах, – но мост тем не менее построен. Как, Гуннар?

– Императору может не понравиться. Он не любит излишнего натурализма.

– Тогда дать им недельку отдохнуть, отоспаться, подкормиться – и переснять. Снять-то надо метров двести…

– Подкормиться… подкормиться… – пробормотал господин Мархель. – Пожалуй, да. Недельку, говоришь? Может, поменьше? Дня два-три?

– А куда торопиться? – спросил Петер. – Давай пока смонтируем остальное, а эти куски вклеим.

– Н-ну, давай… – как-то неуверенно сказал господин Мархель.

С ним в последнее время творилось что-то не совсем понятное – будто кончался завод его пружины, и в движениях и действиях стали возникать паузы и перебои. Не раз он принимал предложения Петера по поводу фильма и не раз уступал ему в спорах. Петер, каждый раз ожидавший упрямого сопротивления, терялся, когда вместо каменной стенки на его пути оказывалась труха, и не доводил дело до конца. Сейчас, почуяв слабину, он двинулся дальше:

– Да, Гуннар! Мы ведь забыли об одном деле – об одной сцене. Арест майора Вельта – до сих пор не снят. А может получиться очень эффектно!

– Да-да, – согласился господин Мархель. – Надо снять. Сделай это, пожалуйста. Комендантских тебе дать?

– Не надо, – сказал Петер. – Ну их. Я саперов возьму.

– Хорошо, – согласился господин Мархель. – А вечером суд. Петер уже выходил, когда господин Мархель окликнул его:

– Подожди! Мы же не переснимали предателей – так за что же арестовывать майора?

Петер нашелся сразу – вероятно, ответ был уже заготовлен и лежал под рукой, один из многих:

– Как за что? За гомосексуализм, конечно.

– А! Ну да, – вспомнил господин Мархель. – Конечно. Извини, склероз…

Но арестовать майора Вельта не удалось: увидев вооруженных саперов и операторов, он понял, в чем дело, попытался бежать, потом открыл пальбу; саперы, разумеется, в долгу не остались…

– Ну вот, – недовольно сказал Петер. – Хоть бы морду целой оставили, что ли…

– Душу отвели, – сказал Козак, забрасывая автомат за спину. Выход нашли: Арманта, похожего фигурой на майора, одели в майорскую форму, и Петер снимал со спины, как его ведут в блиндаж, запирают за ним дверь и пломбируют ее, и два сапера с автоматами становятся на стражу; потом господин Мархель в полковничьем обличии прочел Арманту – Петер опять снимал со спины – приговор, согласно которому майор Вельт за поведение, позорящее честь офицерского мундира, приговаривался к пожизненному заключению и полному поражению в правах.

– Скомкали эпизод, – сказал с сожалением Петер. – Могло лучше получиться.

– Сойдет, – сказал господин Мархель. – Не будем отвлекать внимание зрителя на второстепенные сюжетные ответвления.

Вечером этого дня Петера попытались убить. Он возвращался из павильона один, и вдруг перед ним вырос человек, и скрипнул снег сзади, там тоже кто-то был, человек поднял руку и что-то сказал, Петер не расслышал, потому что, сделав обманное движение вправо, сам отклонился влево и повернулся боком, выстрел был глухой и мимо, Петер бросился в ноги стрелявшего, но тот успел выстрелить еще раз, и Петера обожгло вдоль спины, он сбил мазилу с ног, кто-то топтался рядом, Петер крепко держал своего противника за кисть с пистолетом, еще раз грохнул выстрел, потом из темноты мелькнул сапог – прямо в лицо, вспышка была поярче, чем от гранаты, но Петер выскользнул из-под этой вспышки, пистолет был уже в его руке, и он выстрелил по метнувшемуся еще раз сапогу, и тут вдруг стало легко, кто-то оторвал от него противника, потом ему терли снегом лицо, и, кажется, Козак сказал: «Ну и уделали тебя!» И тут вдруг поплыло, и очнулся Петер уже в тепле.

Это был тесный блиндаж саперов, он лежал на нарах, было душно и накурено, горел свет, саперов было много, во рту горело от рома, и кто-то сказал: «О! Сразу и полегчало. Налей-ка еще», – и ему поднесли еще кружку, Петер выпил и пришел в себя окончательно. На правом глазу был бинт, вообще вся правая половина лица была как деревянная, и страшно горела спина.

– Говорил же я тебе – на хрена ты ходишь в одиночку? – сказал Козак, он был здесь, и еще были знакомые лица, а в углу сидели двое с набитыми мордами – должно быть, покушавшиеся.

– Эти, что ли? – кивнул на них Петер.

– Они, – сказал Козак, – они, родимые…

– Зачем это вы, ребята? – спросил их Петер.

– Мы уж тут пытались им внушить, – сказал Козак. – Но тупые, как пеньки. Деревня…

– Сами вы тупые! – сдавленно сказал один из тех, помоложе. – Не видите, что ли – продали нас всех на корню! Это же заговор! А-а… – Он обреченно махнул рукой.

– Так ты что же думаешь – киношников перебьешь, и все пойдет как по маслу? – спросил Петер.

Тот промолчал, глядя исподлобья, зло, как хорек.

– Чего молчишь? – ткнул его в бок Козак.

– Погоди, Карел, – сказал Петер. – Ребята не разобрались – бывает. Давайте с начала. Не было киношников – все шло хорошо. Приехали киношники – все стало плохо. Значит, убить киношников – и все опять будет хорошо. Так, что ли?

– Ну, – сказал один из тех. Другой молча кивнул.

– Поздно убивать, – сказал Петер. – Надо было сразу. В первый же день. Теперь уже поздно. Карты сданы, и игра сделана…

– Вот и Христиан про то же говорил, – сказал Козак.

– Да, – сказал Петер. – Это все равно что пытаться остановить камнепад, вытащив из него самый первый камень – с которого началось… да и началось-то еще до нас… Я не знаю – все так перемешалось, – где есть наша вина, где ее нет… но главное – это подлость и трусость и вашего генерала, и нашего советника… и ваша, господа саперы, черт вас подери с вашими доносами и тотализаторами…

Саперы зашевелились, но никто ничего не сказал.

– Ладно, дело прошлое… хотя… ладно, – решительно оборвал себя Петер. – Вот я вас спрашиваю: вы все – хотите, чтобы о вас – о таких – память осталась? Или не хотите? Или – чтобы пригладить, причесать, подмазать? Как вам желательно?

Мялись саперы. Мялись, чесали затылки, подбородки, ладони, было им неловко говорить, что выбрали бы они, конечно, вариант подслащенный, чуточку сокращенный – потому что же… живые ж люди… жить-то хочется, правда?

– А, Карел? Ты-то что молчишь?

– Да я не молчу… В общем, так: делай, как нужно. Понял? Мне, может, и не все хочется… только надо – чтобы все. Правильно, мужики?

Мужики ворчали что-то неопределенное, что, мол, грехи и прочее, и жись прожить – не поле перейти, да ты не обращай внимания, жаль, конечно, когда о нас плохое думать будут – так не надо было по-свински, – ну и так далее…

– А вашего черного я все равно убью, – сказал тот, похожий на хорька.

– Толку не будет, – сказал Петер. – А себя погубишь.

– Я не для толку. Я так… для себя.

– Ваши тогда, до газов, убили?.. – Петер сглотнул, так почему-то резануло это воспоминание о предчувствии, что вот этот, сидящий перед ним, – и есть убийца Летучего Хрена, Эка и Шанура. – Убили полковника, оператора и шофера?

– Наши, – кивнул тот. – Оператора не убивали, неправда. Он сбежал потом.

– Сбежал? – выдохнул Петер.

– Так я же тебе говорил, что видел его потом, – сказал Козак.

– Ничего ты не говорил.

– Только что говорил – видел его и разговаривал.

– Я не понял – что после того… Где он сейчас?

– Не знаю. Ходит где-то. Говорил, что будет ходить и смотреть – и думать.

– Подожди. – Петер опять повернулся к террористу. – Если это ваши – то где киноленты?

– Раздали по рукам. На сохранение. Но это еще до газов было, теперь где и что – мало кто знает.

– Ваш же Менандр их на тушенку выменивал, – сказал Козак. – Ходил и выменивал. Штук пятьдесят, наверное, унес, а то и больше.

– Менандр? – удивился Петер. – Ничего не понимаю.

– Он тебе не говорил?

– Ничего. Ну допрыгается он у меня. Ты тоже отдал?

– У меня не было, – сказал Козак.

– Проклятье… – Петер сжал пальцы так, что они хрустнули. – Ребята – если кто найдет, если у кого есть, если кто знает, где спрятано – отдавайте мне. Тушенки у меня нет, но что-нибудь придумаем.

– Да что мы, совсем уж шкурники, что ли, – сказали саперы. – Принесем, если найдем, чего уж там…

Менандра не было, Петер перевернул весь блиндаж вверх дном, но ничего не обнаружил. Камерон и Брунгильда, матерясь, помогали ему, причем Камерон вспомнил, что дня три назад видел Менандра перебиравшим коробки с лентой, но и не подумал поинтересоваться – проклятье! – а Брунгильда высказывалась весьма произвольно по поводу всего на свете, пока Петер не сообщил ей свежую информацию о Шануре – она ахнула, села и молча сидела очень долго, будто ждала, что вот сейчас он войдет – никто, конечно, не вошел, а Петер вдруг ощутил страшную тяжесть во всем теле и еле дотащился до койки, оставив Камерона убирать все, что они пораскидали, в обжитом блиндаже оказалось поразительно много вещей, однако уснуть не смог, задремал и застонал, так заныло лицо и спина. Брунгильда разбинтовала его и, чуть не плача, стала промывать заплывший глаз и прикладывать снег к скуле, а со спиной вообще ничего нельзя было сделать, пуля сорвала узкую и длинную полоску кожи, даже перебинтовать это было трудно, наконец Камерон придумал приклеить бинт вдоль раны клеем для киноленты, и, неожиданно успокоившись, Петер крепко уснул. Во сне он видел Шанура, Шанур что-то говорил ему, но Петер не понимал ни слова, будто Шанур говорил на каком-то ином языке, а потом Шанур повернулся и пошел прочь, Петер попытался удержать его, но рука проходила сквозь Шанура свободно, как сквозь призрак…

Утром его разбудила короткая, но злая канонада – звук, когда-то фоновый, стал редким, а потому резким и тревожным. Через несколько минут в блиндаж влетел Армант, схватил камеру и выскочил наружу, потом медленно и разочарованно вернулся и в ответ на вопрос Петера: что случилось? – рассказал, что только что над мостом появился странный круглый, как тарелка, самолет, завис неподвижно – зенитчики, наверное, растерялись, потому что огонь открыли не сразу – и стал спускаться, и уже метрах в ста от земли его накрыли. Самолет оказался чрезвычайно живучим, видно было, что снаряды попадают прямо в него и взрываются внутри, а он все пытался уйти из-под огня, поднялся довольно высоко, но попал в сектор обстрела восьмидюймового дивизиона, и эти его доконали – упал в каньон. Очень живучий. Круглый такой. Никогда таких не видел…

Три дня Петер не вставал – не мог. Организм взбунтовался, ноги не держали, от малейшего усилия пробивал пот, и, втайне от себя довольный этим, он пролежал, читая какую-то ненормальную книжку без начала и конца, не зная ни автора, ни названия – речь шла о владетеле какого-то затерянного в горах города-государства, который расчетливо и жестоко вытравлял в своих подданных все человеческое, превращая их постепенно в подобия марионеток, послушных воле и руке владетеля; в начале описывалось, как он, размышляя о жизни, жег спички и смотрел на огонек – точно так же в конце он, размышляя, доводил своих подданных до убийства или самоубийства, не прямыми приказами, а непонятными на первый взгляд действиями, поручениями, словами, но в результате получалось именно то, чего он хотел, – причем обязательно в его присутствии. Можно было бы подумать, что он развлекается этими убийствами, но, наоборот, – с каждым разом он становился все мрачней и мрачней и, предаваясь размышлениям о человеческой природе, поджигал новую спичку… Конец был оборван, и неясно было, чем это все может кончиться.

Только в конце февраля удалось «восстановить» фильм. Господин Мархель вновь был оживлен и вновь все понимал – но теперь у него было более благодарное, чем натура, место приложения сил. Менандр стал вдруг неуловим, как Фигаро, – Менандр здесь, Менандр там – именно там, где Петера нет; Петер уже подумывал о том, не арестовать ли гада, но решил не рисковать – черт его знает, что выйдет из этого ареста, а у него вон какая семья. Саперы, хоть и обещали поискать спрятанные ленты, так ничего и не принесли.

Первого марта день был ясный, небо прозрачное, и бомбардировщик увидели вовремя, но он шел высоко, один, и огонь пока не открывали – смысла нет тратить снаряды по цели, идущей в двенадцати километрах над тобой. Крохотный светлый крестик прошел над головой в тыл, там развернулся и пошел обратно, и всем было ясно, что это разведчик и следует готовиться к налету – как вдруг высоко, прямо в зените, раскрылся парашют.

Маленький белый круглый купол. Один. Это было непонятно, и все приникли к биноклям, а парашют снижался довольно быстро, и вот под куполом, в центре его, стало видно что-то черное и круглое, это был явно не человек – бомба! Все знали уже об этих новых бомбах и потому сначала оцепенели, а бомба спускалась сверху, как по нитке, прямо на головы, и вот сейчас она вспыхнет белым – и все люди испарятся, как капли воды на раскаленной броне, и камень, размягший, потечет вниз, туда, где в немыслимом жаре, оседая, плавятся и корежатся железные балки, потом по всему этому сверху туго ударит волна и расплещет, смешивая, камень и металл, и потом, когда все остынет, никто никогда не поймет, где и что было и где кто стоял…

Петер увидел это – и в тот же миг воздух над его головой загудел от густой пулеметной струи, кто-то успел – бомба задергалась под куполом и, оторвавшись, полетела вниз, упала – Петер не мог оторвать взгляд от нее, – и, раскалившись, загорелась зеленоватым и очень жарким пламенем, остывающим в густой белый дым, и несколько саперов бросились туда, к обломкам бомбы, и ломами, лопатами, прикладами, сапогами стали подталкивать их к обрыву, и Армант был среди них с камерой, потом он бросил камеру на землю и тоже, схватив руками что-то, побежал к обрыву и швырнул туда это, потом вернулся и вдвоем с кем-то, прикрываясь руками от жара, потащил по снегу горящий обломок, другие пытались снегом тушить самый большой костер, но от снега он только разгорался, но уже кто-то завел трактор и несся туда на тракторе, вспарывая снег, и вот все отошли, и в дело вступила техника. В две минуты бульдозер сгреб все в кучу и спихнул вниз, и саперов тут же раздели догола и голых погнали в баню – так было надо. Все побросали вниз – и одежду, и то, чем они работали, только камеру Арманта Петер подобрал и, вынув из нее кассету, бросил камеру туда же.

Пережитая почти наяву смерть-испепеление смутила его, да и не только его, все вокруг говорили чересчур громко и весело и смеялись или противно, или ненатурально, стараясь притвориться дурачками, которым все равно – жить или не жить; на войне вырабатывались своеобразные правила хорошего тона. Но скоро они примут свои законные двести пятьдесят, и все станет простым и вполне приемлемым – так вот и живем… и помираем так. А что? Нам помереть – это раз плюнуть. Эх, солдаты-солдатики, оловянные лбы…

Вечером Арманта сильно морозило, но к утру он успокоился и уснул. Петер намеревался отправить его в тыл, но господин Мархель и слушать не захотел – самого дисциплинированного оператора – и в тыл? Ну нет!

Кассету, снятую Армантом на тушении бомбы, Петер проявил, но лента почему-то оказалась засвеченной.

Наконец Петер выловил Менандра. Для этого пришлось устраивать форменную засаду. Менандр, прижатый к стенке, сознался в том, что выменял у саперов шестьдесят две коробки с отснятой лентой и что действовал, не ставя в известность начальника; но, оправдывался он, секретность была необходима для безопасности самого начальника – резонно? – а ленты хранятся в самом надежном месте, в берлоге Баттена, и о них можно не беспокоиться. Все было логично, и Менандр был предан и смотрел прямо в глаза, готовый обидеться за то, что возникли такие гнусные подозрения – в том, что он, Менандр, мог совершить нечестный поступок, – а все равно беспокойство Петера не уменьшилось, просто он уже не мог понять, из-за чего оно. Не из-за лент, выходит? Из-за Шанура, да? Или еще что-то висит? Ни черта не понятно…

Еще неделю возились в павильоне, доснимая кое-что – так, детали; Армант почти поправился, только изредка его знобило. Сняли фантастическую сцену, сочиненную господином Мархелем, вероятно, в момент обострения гениальности: полковник Мейбагс, узнав, что бомбой убило повара, сам становится на его место, готовит саперам обед и, в белом халате и колпаке, разливает им по котелкам суп.

Петер, пользуясь своей невидимостью, пробрался мимо часовых на настоящую стройплощадку. То, что он увидел там, даже не удивило его, но почему-то надолго испортило настроение: все суетились, на сборке саперы старательно приваривали звено к месту его крепления, потом так же аккуратно отрезали электропилами; шум стоял дикий. Насосы работали и исправно гнали масло в гидроцилиндры, но штоки поршней были отсоединены от фермы моста и выдвигались вхолостую. Петер снимал это и чувствовал, как что-то тяжелое сдавливает грудь, мешая вдохнуть. Нет, какого дьявола, со злостью отбросил он от себя эту тяжесть, мне он, что ли, нужен, этот мост? Пусть у тех, кто это все затеял, голова болит, а я… Не помогало почему-то. Он повесил камеру на плечо и ушел.

Камерон выслушал его, похлопал по плечу, сказал: «Так оно все же лучше, чем если он обвалится», но проклятая тяжесть не проходила.

Штрафники, работающие в павильоне, рассказали Петеру, что генерал Айзенкопф на самом деле не погиб; на него готовилось покушение, но его вовремя предупредили, и он успел скрыться, и сейчас он готовит в тылу танковую армию – ту, которая должна пройти по мосту и принести нам полную и окончательную победу, – и скоро будет здесь с танками и снесет к чертям лагерь, и будет судить всех, и тогда все свое и получат: и Вельт, и этот ваш черный, и комендантский взвод – все.

Примерно такие слухи ходили и среди саперов. На ухо шептали, что конец бардака не за горами и скоро вернется человек с твердой рукой. Козак сказал, что многие саперы носят с собой фотографии генерала, хотя по нынешним временам за такую фотографию легко влететь и за проволоку.

Наконец, появились подметные листки. От руки или по трафарету был изображен генерал в профиль, и текст гласил: «Я иду».

Армант разболелся по-настоящему. Он температурил, кашлял, покрылся какой-то гнусной сыпью, Петер не выпускал его наружу и заставлял лежать. Брунгильда, после газовой атаки смотревшая сквозь Арманта, не устояла против женской природы – обиходить болеющего – и подолгу сидела рядом с ним, то молча, то беседуя о чем-то. Шла уже середина марта, все еще зимнего месяца в этих широтах, но день становился заметно длиннее, и, кажется, изменился воздух – не было теперь в нем сплошной заледенелости и звонкости, что-то добавилось, что-то ушло, и небо странным образом поменяло оттенок; иней с него смахнули, что ли? Бледные зимние закаты налились кровью, и однажды такой закат, раскатанный на полнеба, вдруг оборвался пронзительной зеленью. В этот вечер пришел Шанур.

Менандр рыскал где-то, Камерон и Брунгильда были заняты в павильоне, Армант спал, тяжело дыша; Петер чистил пистолет. Шанур вошел неслышно, не открывая двери, позвал:

– Петер!

Петер, хоть и ждал подспудно этого визита, хоть и узнал голос, – вздрогнул и судорожно ухватился за рукоятку собранного пистолета. Потом заставил себя расслабиться и обернулся. Шанур шел к своей койке, застеленной по-прежнему, как и было в тот день, когда он уехал. Поначалу Брунгильда ухаживала за койкой, как за могилой, а потом как-то по-другому.

– А, это ты, – сказал Петер. – Хорошо, что пришел. Почему не сразу?

Шанур смотрел на него темными глазами и ничего не говорил.

– Я почему-то уверен был, что ты жив, – внутренне суетясь, чувствуя эту суету и ненавидя себя за нее, продолжал Петер. – Внутри, знаешь ли, такое… ну, понимаешь, как лампочка горела – живой… хорошо, что так получилось… то есть что я несу – хорошо, что обошлось. Ну рассказывай. Шанур покачал головой.

– Ты суетишься, Петер, – сказал он негромко. – Ты устал?

– Конечно, – сказал Петер. – Я вот и чувствую, что суечусь. Но я очень рад тебя видеть.

– Хорошо, – сказал Шанур.

– Где ты… – Петер хотел сказать: «Скрываешься», но не сказал, неудобно получилось. – Живешь?..

– Хожу, – сказал Шанур. – Просто хожу везде. Нигде не задерживаюсь.

– Вот ты-то и устал, наверное?

– Смешно, – сказал Шанур, – но как раз на этом я замечательно отдохнул. А ты устал и…

Он замолчал вдруг и посмотрел на Арманта. Армант приподнялся на локте.

– Явление Христиана народу, – сказал он. – Или мне снится?

– Нет, – сказал Шанур. – Я пришел.

– Мне не о чем с тобой говорить, – сказал Армант.

– Ну и что? – сказал Шанур. – Это ничего не меняет.

– На что ты рассчитываешь, кретин? – сказал Армант.

– Ни на что, – сказал Шанур. – Уже ни на что.

– Ты скрываешься, ты прячешься, хочешь выжить, ты неуязвим, – горячо заговорил Армант, – говоришь саперам такие правильные слова про правду и долг перед историей, а сам прячешься от своего долга… ты присягал, а где твоя верность присяге? Ты неуязвим, а предлагаешь саперам заниматься тем, за что их расстреливают. Ты думаешь, они этого не понимают? Это подло – то, что ты делаешь!

– Нет, – сказал Шанур. – Это не подло. Когда убили полковника и Эка, а меня оглушили и заперли в подвале, я точно знал, что я должен делать, – я должен был ходить и объяснять всем, кто и в чем виноват и что главное сейчас – это оставить правду обо всем, что здесь происходит. Я научился говорить и находить самые нужные слова, но потом они отворачиваются – хотя и соглашались со мной, и говорили, что за меня и за правду пойдут в огонь и в воду, – но они отворачиваются, и все продолжается, как шло, хотя каждый из них считает, что теперь-то он горой стоит за правду и будет стоять до конца, понимаешь? Каждый стоит горой за правду, но все равно позволяет твориться лжи и позволяет делать с собой что угодно, я давно перестал понимать это – просто привык. Каждый по отдельности – борец за правду, а все вместе – глина, лепи из нее…

– Дурак, – сказал Армант. – Тебе надо было три месяца отираться меж них, чтобы понять это?

– Да, – сказал Шанур. – Три месяца и одиннадцать дней…

– А я, наверное, умру скоро, – сказал Армант. – Уже волосы выпадают.

– Из-за этой бомбы? – спросил Шанур.

– Да, из-за дыма. Говорят, кто его вдохнет – уже все. И знаешь – совсем не страшно. Только очень жалко. Особенно как о родителях подумаю…

– Я вот тоже.

– Тебе лучше.

– Конечно, лучше. Моя мама всегда твою жалела, говорила: не дай бог, с Ивом что-нибудь случится, Франсуаза не переживет.

– Помнишь, когда лазили по скалам и вы думали, что я струсил?

– Глупые были. Ты мне тогда правильно врезал.

– Я бы тебе и сейчас врезал, да сил нет.

– Найдутся, врежут, ты не думай.

– Я ничего, – сказал Армант, откидываясь на подушку. – Просто зря ты это…

– Наверное. Петер, я похож на сумасшедшего?

– Слегка, – сказал Петер.

– Это плохо. Сумасшедшие вызывают жалость или брезгливость, а надо другое…

– Эх, ты, – сказал Армант, глядя в потолок. – Вера им нужна. Просто вера. Заставь себе поверить – и за тобой пойдут. Юнгман и генерал пообещали победу, скорую победу и славу, саперы поверили – и вот он, мост. Придумай что-нибудь хорошее и заставь их в это поверить, убеди – они мигом продадутся тебе душой и телом, причем учти: продадутся в кредит без начального взноса. Сейчас как раз кризис, в скорую победу никто уже не верит. Попробуй. А твоя правда – это не товар. Что им от правды – теплее станет? Думай, Христиан…

– Нет, Ив, – сказал Шанур, покачав головой. – Это не выход. Это кружение в той же плоскости.

– А ты желаешь подняться над плоскостью?

– Да.

– Поднимая себя за волосы? Или взмахивая руками и громко жужжа?

– Как-нибудь.

– Хорошая программа: научиться подниматься над плоскостью, потом летать, потом научить летать саперов, построить их в клин и улететь в жаркие страны…

– Хорошая, Ив. Самое забавное, что ты почти угадал.

– От тебя несет покойником. Боже мой, как от тебя несет…

– Я жалею, что начал всю эту возню… но надо было выбирать, и почему-то выбралось это. Теперь надо продолжать… надо заканчивать.

– Их не расшевелишь, – сказал Армант.

– А вдруг? – невесело усмехнулся Шанур. – Бывают же на свете чудеса. Потом жить – и думать всю жизнь, что мог попытаться, но не попытался.

– Или не жить, – сказал Армант.

– Или не жить, – согласился Шанур. – Это тоже выход.

– Это не выход, – сказал Армант. – Я даже не знаю, что это. Просто очень жалко – лета уже не будет.

– Ну, что ты, – сказал Шанур. – Вот увидишь, все обойдется.

– Зря ты это говоришь, – сказал Армант. – Очень мало шансов.

– Мало, но есть, – сказал Шанур. – Только не сдавайся.

– Не получится, – сказал Армант. – Я уже тряпка. Эта штука сначала превращает человека в тряпку, а потом уже, обезоружив… Гадость.

– По-моему, ты неплохо держишься, – сказал Шанур. – Правда, он неплохо держится?

– Правда, – сказал Петер.

– Тоже мне, – сказал Армант. – Утешители нашлись.

– Вовсе я тебя не утешаю, – сказал Шанур. – Я говорю, что ты просто раскис заранее.

– Иди-ка ты, дружище, знаешь куда? – сказал Армант. – Раскис – не раскис… Сам-то – сопли по витрине развозишь. Туда же: не сдавайся…

– Я не говорю, что мне тяжелее, – возразил Шанур. – Мне просто по-другому.

– Я бы с тобой поменялся, – сказал Армант.

– Хитрый, – сказал Шанур. – Свое дело ты сделал – теперь хочешь мое у меня перебить?

– Твое – у тебя… Жаль, что тебя не оказалось тогда рядом. Сейчас бы лежали вместе… и сейчас, и потом…

– Жаль, – сказал Шанур. – Правда, жаль. А ты помнишь, как я учился ездить на мотоцикле?

– Помню, – сказал Армант. – У меня до сих пор этот шрам чешется. Жаль, что ты тогда ничего себе не оторвал. Мне бы сейчас спокойней было.

– Такова воля божия, – сказал Шанур, передразнивая кого-то, оба засмеялись, и тут Армант закашлялся, надрывно и долго, посинел лицом, задыхаясь, и Петер пытался отпоить его водой, а Ив не мог ее проглотить, так его скручивало кашлем, потом он все-таки перевел дыхание, и когда он откинулся на подушку, Шанура уже не было в блиндаже.