Текст книги "Марш экклезиастов"

Автор книги: Андрей Лазарчук

Соавторы: Михаил Успенский,Ирина Андронати
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Ещё при жизни доктора Ди в доме возник пожар. Говорили о поджоге. Тогда сильно пострадали второй этаж и башня, где располагалась обсерватория. Башню потом даже не стали восстанавливать…

Говорили, что в пламени тогда погибло всё: труды самого доктора, зеркальная мастерская, зеркальная комната для провидения будущего, а также огромная библиотека.

Но в этих каменных метровой толщины стенах рукописи могли уцелеть и при пожаре…

Для поисков такого рода можно подготовить практически любого человека тонкой нервной организации. Но потребуется минимум месяц поста и медитаций на один сеанс поиска, причём невозможно предсказать, когда необходимое состояние наступит и как долго сеанс продлится – пять минут или хотя бы пару часов. Потом требуется долгий отдых где-нибудь на водах… Для того чтобы научиться входить в нужное состояние быстро, мне понадобилось полгода очень жестоких тренировок: в частности, однажды я заснул – и проснулся в гробу глубоко под землёй… И вот наконец наступил момент, к которому я так долго и трудно готовился.

Сначала нужно было найти в этом доме своё место. Я погасил фонарь и закрыл глаза. Через какое-то время я стал видеть контуры предметов просто сквозь веки. Потом предметы сделались более плотными, хотя и более размытыми – и появился пол. Он казался сплетённым или сотканным из разлохмаченной бечевы, причём это было не обычное тканьё – нити вдоль и нити поперёк, – а что-то сложное и словами описуемое трудно. Ближе всего к этой конструкции паутина… но уровень сложности совсем иной. Паутина с жаккардовым рисунком, украшенная вышивкой ришелье… Где-то ткань была плотнее, где-то совсем протёртая. Мне требовалось найти место, где сходятся – или откуда расходятся – бечёвки, образующие основу этой странной ткани.

Я его нашёл. Сел на пол. Потом лёг. Времени больше не существовало…

СТРАЖИ ИРЕМА

Макама вторая

Сперва солнце падает за окоём.

Потом звёзды выбегают на свои места.

Наконец песок сахры перестаёт обжигать ноги, совсем остывает и становится чем-то вроде нетающего мелкого снега.

– Так холодно у нас бывает только на горных перевалах, – сказал брат Маркольфо и содрогнулся. – Вот если бы дневное тепло можно было запасать впрок! В мешках там или в бурдюках…

– Зато не изнываешь от зноя и пройдёшь больше втрое! – ответил Абу Талиб. – Аллах всё устроил мудро: шагай, пока не наступит утро. Тогда не сломит тебя жара. Но не хвали ночной переход до утра!

– Почтенный Сулейман, отчего ты то и дело вставляешь в речь свою созвучные слова?

– Для того, шакык, чтоб не засох язык. Три вида речи назначено нам, человече. Первая «наср», «рассыпанная», зовётся, она любому с детства даётся. Вторая будет потруднее, я сейчас пользуюсь именно ею. Это «садж» благородный, с воркованием голубиным сходный. «Назм» – «нанизанная» – именуется третья, но она-то главная и есть на свете. Кто преуспевает в искусстве этом, того и зовут поэтом…

– Разве ты поэт? – искренне удивился бенедиктинский монах, поскольку спутник его походил скорее на разбойника.

– Да ещё какой, мой садык дорогой! Слава Абу Талиба аль-Куртуби гремит на весь мир, ведь он великий шаир! Когда звучат мои бейты, стихают лютни и флейты, женщины рыдают, старцы молодость вспоминают, юноши саблями в воздухе потрясают, зрелые мужи винную лавку посещают. Одарён я без меры, ведомы мне все формы и размеры. Подвластны мне и тавиль, и басит, и мадид, никто меня в состязании не победит! Знают Магриб и Машрик, как сладкозвучны мои мутакариб и мутадарик! Красавицы слушают до зари, как льются сари и мудари! Даже с кладбища прогонят печаль мои хазадж, раджаз и рамаль! И в час, когда…

– Смилуйся, почтенный Сулейман! – возопил брат Маркольфо и остановился, обвиснув на своём посохе. – Разве мыслимое дело для бедного инока постичь зараз вашу науку стихосложения? Скажи лучше, куда мы идём? В твой Багдад или в мой Иерусалим?

– Не мы идём – Аллах ведёт, а он никогда не подведёт. Мы сами, увы, его подводим, когда ложными путями ходим…

Брат Маркольфо уселся на песок с самым решительным видом.

Абу Талиб попробовал его поднять, причём весьма грубо, но жидковат был Отец Учащегося для монаха из Абруццо. Бенедиктинец ухватил поэта за пояс и посадил рядом с собой.

– Друг мой, отдохни и водомёт своего красноречья заткни… Господи! Ты видишь – я уже и говорить начал, как этот басурманин-сулейманин! Ведь мы не переживём завтрашнего дня, коли не встретим жильё или караван!

– Не переживём! – бодро согласился Абу Талиб. – Но смерть не страшна поэту, он сто раз написал про это. Она давно знакома со мной, потому и обходит стороной. Аллах дал жажду – даст и колодец… – тут горло его окончательно осипло.

Они сидели и молчали, слушая сахру – ведь сама сахра никогда не молчит. Она состоит из такого множества песчинок, что они, соприкасаясь, способны соединяться самым причудливым образом и создавать в воздухе самые разнообразные звуки – и кашель шакалов, и бряцанье верблюжьих поводьев, и боевой клич воинов, устремившихся в тайный набег, и крики матросов, увидевших берег, и стрёкот цикад в садах Ишбилийи, и песню пастухов в Абруццо…

…И жуткий, запредельный, душу вынимающий вой!

Так мог бы завывать ветер, но ветра как раз и не было. Были тоска и ужас души, заблудившейся между пятью стихиями, между небом и землёй, между землёй и морем, между морем и пламенем, между пламенем и временем… Поделом тебе, душа: для чего не сидела на месте, для чего влекла тело в такую даль, торопила его, не давала покоя, теперь получай, облетай все семь земель Земли, в каждую загляни!

И первая из них – ар-Рамка, что висит над бесплотным прозрачным ветром на семидесяти тысячах верёвок, и каждую верёвку держат семьдесят тысяч ангелов. Именно там погибло племя ад, чей царь основал Ирем Многоколонный! Твари, населяющие эту землю, именуются бушам, и пожирает их коршун.

Вторая земля, Халда, есть обиталище ветра и место пыток для проклятых – аль-амис зовутся они, пожирают они собственную плоть, запивая собственной кровью.

Третью землю, Арка, населяют огромные скорпионы и звери аль-фис – у них человечьи лица и пасть собак, людские руки и бычьи ноги, козьи уши и баранья шерсть. Когда на нашей земле наступает день, у них ночь.

На четвёртой земле, аль-Харба, живут огромные, как горы, змеи, а клыки у них величиной с пальму, и стерегут они рудники серы, питающей огонь джаханнама. Тут же бегают зверьки аль-джилла – нет у них ни ног, ни рук, ни глаз, только крылья вроде как у куропатки.

Пятая земля зовется Малса, её змеи и скорпионы пожирают обречённых Аллахом. Здесь неверные носят на шеях тяжёлые глыбы серы, а бесчисленные твари аль-хаджда едят друг друга поедом.

Сиджжилн имя шестой земли, она хранит записи и акты на все дела и поступки людей и злых духов. Здесь летают без крыльев голые птицы аль-кутаит.

Седьмая земля, Аджиба – вотчина самого Иблиса, чьё логово окружено рвом, полным яда и ещё рвом, полным льда. Чёрные карлики аль-хутули защищают его от восставших джиннов и спятивших ифритов…

Всякий бледен при луне, но не до такой же степени!

Нечаянные спутники сперва в страхе прижались друг к другу, потом отпрянули – мертвец смотрел чёрными провалами глаз на Абу Талиба, мертвец отвечал таким же чёрным взглядом брату Маркольфо.

Брат Маркольфо выхватил из своего посоха клинок; в руке Абу Талиба оказалась кривая джамбия.

Левой рукой брат Маркольфо ухватился за наперсный крест; Абу Талиб тоже зажал в левом кулаке некий нагрудный талисман.

– Наваждение диавольское, – выдохнул брат Маркольфо.

– Морок Иблиса, – прохрипел Абу Талиб. – Мы близки к цели. Это аль-азиф, вой полуночных джиннов…

– Я знаю… Я читал… Наставник рассказывал… – тут монах опомнился, вернул своему лицу краснорожесть и спросил самым сладким голосом:

– О какой цели говорит уважаемый Сулейман из Кордовы?

Вернулся в себя и Отец Учащегося. Привычная улыбка обозначилась меж бородой и усами:

– Цель всякого правоверного – достойная, праведная жизнь… Разве Иса учил вас не тому же?

– Воистину так! Помрачение охватило нас обоих, и я, да простит меня Господь, едва не осиротил учащегося… Кстати, друг, а где проводит штудии ваш отпрыск?

– Шайтан его ведает! – беззаботно сказал Сулейман. – Отпрысков у меня должно быть великое множество; хоть один из них наверняка где-нибудь да учится. Но не слишком ли боек ты для монаха?

– Монахи – те же дервиши, – скромно потупился брат Маркольфо. – А в дороге всякое бывает. Но надо поскорее убираться из этого неприятного места.

– Да, пора идти…

Оба поднялись и стали напряжённо озирать чёрно-белые под луной барханы, словно стараясь запомнить место своей стоянки. Но разве бывают в сахре приметы, если всякий след человеческий исчезает, как только ступня оторвётся от песка?

Они шли долго и молча, покуда хватало сил, и каждый дивился выносливости другого. Разве бывают такие монахи и такие поэты? Разве такие бывают поэты и монахи?

Абу Талиб вдруг спросил:

– Играешь ты хорошо, по песку идёшь, что верблюд. А вот умеешь ли ты лаять?

– Лаять? – вскинулся бенедиктинец. – То есть как лаять?

Сулейман Абу Талиб аль-Куртуби – да назовут его отцом все учащиеся на свете – встал на четвереньки, обратил голову к луне, коротенько взвыл для затравки – да и разразился таким отчаянным пёсьим брёхом, словно целая собачья свадьба объявилась внезапно в сердце остывшей сахры.

– Господи Иисусе сладчайший, – сказал монах. – Я не прошу тебя просветить и обратить этого магометанина. Тут уж не до хорошего. Я всего лишь прошу вернуть ему разум!

Сулейман из Кордовы услышал, но не обиделся и с карачек не встал:

– Ты, дорогой брат, хоть в игре и ловок, но не знаешь здешних уловок. Давай, рядом вставай, да погромче лай, мне помогай.

– Зачем? – выкатил глаза брат Маркольфо, невольно опускаясь на четвереньки.

– Затем, что пёс и жильё охраняет, и караван сопровождает. Если поблизости есть жильё, а при нём собака – мы услышим её. То есть она нас услышит сперва, понял, кафирская голова? Она откликнется, а ты знай иди на её лай…

– Никогда бы не додумался, – сказал монах и не тоненько залаял, но нежданно густым басищем провещился, подражая замечательным псам из обители святого Бернара, откуда до Абруццо – два перевала.

…Судьба, судьба – жернов либо веретено!

8

Это очень опасный склон, но если вы всё-таки сорвётесь, не забудьте посмотреть направо: редкой красоты вид открывается…

Д. Х. Шварц «По следу орла»

– Нойда, Нойдушка, – сказала Аннушка где-то рядом. – Девочка моя, да ты и вправду шаманка…

Николай Степанович огляделся. Вверху было небо, справа и слева – ветхие, но оттого не менее драгоценные ковры. В головах – стена, на которой с трудом угадывалась какая-то декоративная роспись. Со стороны ног пространство замыкал синий в звёздах занавес.

– Аня, – позвал Николай Степанович.

Занавес отодвинулся, возникло Аннушкино лицо – осунувшееся, но радостное.

– Ой! – воскликнула она. – Ты проснулся. Ты наконец проснулся, я уже замучилась ждать… Как ты себя чувствуешь?

– По-моему, всё как надо, – сказал Николай Степанович. – Я что, долго?..

– Долго, – кивнула Аннушка, на мгновение омрачившись, и Николай Степанович почти физически почувствовал, как она загоняет внутрь тревогу и страх. Которые уже, наверное, перестали быть актуальны, но всё же, всё же… – Я боялась, – призналась она. – Ты был совсем… совсем тяжёлый.

– Ну, не два же года, нет? Надеюсь, вы тут не стали подыскивать подходящий мавзолей? – спросил он, не в силах сдержать дурашливость.

Аннушка покачала головой.

– Неделю, – сказала она. – Думаю, что это была неделя.

– Понял… – Николай Степанович потёр подбородок. Подбородок был почти гладок. Обычно он брился на ночь, так что к обеду – то есть к обеду неделю назад! – кожа обретала некоторую шершавость. – И что у нас нового за эту неделю?

– Ребята всё расскажут. Но ничего принципиально нового. А вот Нойда принесла – так принесла! Можно сказать, уела всех.

– Что принесла?

– Смотри!

И она подала Николаю Степановичу то, что держала в руке.

Это был свиток. Самый настоящий папирусный свиток. И, хотя папирус был пепельно-серого цвета – как будто многие годы пролежал на полке в грязной чадной кухне, впитывая жир и покрываясь пылью, – но Николай Степанович от прикосновения к нему почувствовал будто бы лёгкий удар током. Нойда сидела и, наклонив голову, смотрела на него. Рот её был приоткрыт, бледно-розовый язык дразнился. Нойда выражала радость. Она походила сейчас на полярную панду: вся белая, и ярко-голубые глаза в чёрных очках.

Папирус был ветхим, но не настолько, чтобы крошиться под пальцами. И вообще это был не вполне папирус. Похож, да, но явно из какого-то другого растения.

Николай Степанович долго всматривался в текст, потом – перевернул папирус…

– Я никогда в жизни не видел этого алфавита, – сказал он наконец. – Там есть и другие книги? – спросил он Нойду.

Та кивнула.

Первая экспедиция сорвалась: Аннушка, спускаясь по лестнице, подвернула ногу. Перелома вроде бы не было, но ходить она не могла. Если бы дело происходило дома, Николай Степанович не стал бы беспокоиться: через два-три дня ксерион сделал бы своё дело, затянув даже и небольшой перелом. Как пойдут дела здесь, в месте, заклятом на соль, он просто не знал; сам он, выходит, провалялся неделю, просто стукнувшись головой. Но, может быть, не просто стукнувшись, а разбередив довоенную ещё, но практически смертельную травму, с которой даже он пролежал в неподвижности полных два года? Опять ничего нельзя было сказать наверняка; это раздражало; так или иначе, требовалось накапливать и накапливать опыт пребывания здесь.

На следующий день отправились втроём: сам Николай Степанович, Костя и Шаддам. Армен и Толик оставлены были на охране, причём Армену строго-настрого запрещалось отходить от дома больше чем на десять шагов…

– И, что характерно, нигде нет эха, – сказал Костя.

Николай Степанович для проверки хлопнул в ладоши. Да. Хлопок был отчётлив, хотя, может быть, и глуховат – но звук обратно не вернулся. Хотя в таком месте не вернуться просто не мог.

Это было первое помещение здесь, в котором не просвечивало небо. Высокие, метров шесть-семь, сводчатые потолки из плотно подогнанных каменных блоков оказались, должно быть, сильнее заклятия. Возможно, роль сыграло и то, что это был полуподвал: из арочного нефа, обычного в этом городе входа в дома, лестница вела не вверх, а вниз – двадцать шесть ступеней; сверху же стояли ещё два этажа. А может быть, потому, что в верхушках сводов и так были проделаны отверстия, световые колодцы, в которые проникал рассеянный мягкий свет.

Помещение имело в длину не меньше тридцати метров, в ширину – наверное, пять. Вдоль стен рядами стояли деревянные шкафы в два человеческих роста, закрытые и распахнутые. Весь пол усеян был свитками, инкунабулами, просто смятыми исписанными листами. По обе стороны лестницы громоздились огромные кучи книг…

Прикосновение

(1928 год, апрель)

Есть такой простой способ вскрывать сейфы с номерными замками: берёте мелкий напильник и стачиваете себе на кончиках пальцев руки – всю кожу. Совсем, начисто. И этой рукой как бы слушаете замок. Малейший щелчок механизма, не уловимый никаким стетоскопом, отдаётся в обнажённых нервных окончаниях вспышкой боли.

Вот и я, лежащий посреди пустого дома и прислушивающийся к дрожанию и теплоте его стен и перекрытий, к звукам и запахам распада кошачьего трупика в подвале, к шагам тараканов и чиханию мышат, был сейчас обнажённым нервным окончанием. Поэтому звук шагов по лестнице – ещё, наверное, с третьего этажа на второй – стал для меня ударом штыка.

Не думаю, что я заорал – но не заорал я только потому, что мой собственный голос меня бы добил, я это знал – и испугался. Надо было быстро скинуть с себя состояние сверхвосприимчивости, вернуться в нормальный мир громких голосов и славных дел…

Я не успел.

Шаги грохотали уже со второго этажа сюда, когда в замок со скрежетом врезался ключ и стал проворачиваться, как барабан камнедробилки. Шаги замерли, я услышал запалённое, с привсхлипом дыхание – и задохнулся от волны запахов: влажное не слишком добротное сукно, кипрский одеколон «№17», вонь усталого потного немытого тела, затхлость и пыль. И ещё: ружейная щёлочь и масло.

Я словно бы рвал, комкал и стряхивал с себя паутину окружающего мира, его основу, подоплёку, чтобы оказаться лицом к лицу с теми, кто производил шум и грохот, но не успевал, не успевал…

Дверь распахнулась. Что-то огромное, жирное, колышущееся – шагнуло внутрь дома. Оно, это огромное, производило массу звуков и издавало запах дорогого борделя после визита офицеров оккупационной армии, – но двигалось тем не менее быстро и уверенно. Без фонаря. Практически в темноте. Но не задевая и не роняя ничего.

Оно шло туда, где был спуск в подвал – и, так сказать, поближе к лестнице, где засел другой. Тот, пахнущий мокрым сукном и револьвером.

Всё остальное заняло секунды. Не уверен, что я увидел всё, что было, и понял всё, что увидел.

С лестницы ударил луч прожектора. То есть это, разумеется, был луч карманного фонаря, но для меня он был лучом морского прожектора. Луч был направлен вроде бы в сторону того, кто вошёл в дом – но в то же мгновение от вошедшего навстречу лучу метнулась тень, очень быстрая и плотная тень. И луч, столкнувшись с ней, изогнулся. Я видел именно это: изогнутый световой луч. Неуверенно потыкавшись в стены, потолок, углы – луч вдруг упёрся прямо мне в лицо. Это было подобно удару в солнечное сплетение. Я не то чтобы перестал видеть – я перестал дышать. Даже сквозь закрытые веки, даже сквозь ладонь я ощущал невыносимость света. Почти одновременно впереди и справа что-то взорвалось, меня толкнуло и бросило на колени. Защищаясь от света, я загородился обоими локтями. Алистер, бросайте оружие! – кричал кто-то сорванным фальцетом. Потом я, будто катясь с горы, повалился на бок. Боли я ещё не чувствовал, просто вся правая нога вдруг стала не моей. Отбросьте его в сторону! – продолжал вбиваться мне в уши дикий фальцет. Я отвернул голову от света и показал пустые руки. Плотная тень, та, которая изогнула луч, вдруг выпустила щупальце и потянулась ко мне. А может быть, это было не щупальце, а глаз – на хоботке, как у рака. Потому что я ощутил взгляд. Одновременно презрительный – и запоминающий. А потом щупальце убралось, втянулось, и толстяк, распластавшись по стене и прикрываясь этой тенью, сделал несколько очень ловких шагов ко входу в подвал. Луч фонаря надвинулся на меня, свет бил в лицо, как вода из шланга. Боже, это не он! – взвизгнул фальцет…

Потом, когда меня грузили в машину – с наскоро и не очень умело наложенным турникетом, с бесчисленными извинениями и заверениями, что виновник понесёт и так далее, я вдруг снова ощутил на себе тот взгляд – презрительный, холодный, внимательный, торжествующий – навсегда сочленившийся в моей памяти с вонью мёртвой кошки. Наверное, носитель странной тени подошёл полюбопытствовать, как тут я – но обломившиеся на мне агенты «Интеллидженс сервис» его почему-то не заметили.

На другой день у меня прошла раневая лихорадка – а через неделю я сменил врача, госпиталь, а заодно и страну, дабы не выделяться на общем фоне (поскольку уже ни леопард, ни монокль, ни даже муравьед на поводке не смогли бы скомпенсировать профессионально-хищный врачебный интерес).

Впрочем, хромота продержалась почти год.

И тот взгляд – он временами возвращался, редко, потом совсем редко, но никогда не позволял о себе забыть… хотя забыть мне очень хотелось.

СТРАЖИ ИРЕМА

Макама третья

Сперва они услышали ответный лай.

Потом они увидели огонь.

Наконец перед ними вырос целый дом, окружённый высокой крепкой белой стеной. Над стеной торчали верхушки пальм, уже освещённые первыми лучами светила.

– Кто бы это мог здесь поселиться, в такой глуши укорениться? – озадачился Абу Талиб. – Либо атаман разбойников, либо чернокнижник какой-нибудь из Магриба, но и за то спасибо…

– Какая разница, – вздохнул брат Маркольфо. – Кто бы ни был, лишь бы не дал нам сдохнуть у порога. Господи, – монах неуверенно поглядел вверх. – Да ты никак услышал мои молитвы! Ну ты даёшь!

– Аллах всегда даёт, – наставительно сказал Сулейман из Кордовы и двинулся вдоль стены, ища ворота.

Ворота, конечно, нашлись – высоки они были и окованы толстыми листами хорасанского железа с великолепной узорной чеканкой.

– А иначе в наших краях нельзя – не враги нападут, так друзья, – вздохнул Отец Учащегося и, ухватившись за нарочитое кольцо, принялся колотить им по створке.

– Гости нечасто здесь бывают, – заметил бенедиктинец. – Кольцо-то, прямо скажем, совсем не блестит от людских прикосновений.

Тут в больших воротах вровень с человеческим лицом приоткрылись воротца малые, а оттуда высунулись огромные глаз и нос. Второй глаз, видно, не поместился.

– Кто такие? – спросили глаз и нос.

– Мы – безвредные путники бедные, – бодро и привычно заплакал Сулейман из Кордовы. – Шли в Мекку, как положено всякому доброму человеку. Так совершить хотелось хадж – на заду не сиделось аж! Но напали на нас злодеи, язычники либо иудеи, схватили нас, отобрали припас и сделали с нами в ярости дикой то, чего даже Умама не делала с Атикой!

Нос и глаз тут же исчезли – видимо, носу понадобилось задумчивое почёсывание. Малые воротца захлопнулись.

– Только бы сперва дали воды, – сказал монах из Абруццо. – А, кстати, что произошло между Умамой и Атикой?

Абу Талиб охотно рассказал эту чудовищную историю, но повторять её лишний раз не следует, ибо и без того слишком много зла и соблазна в мире. История выдалась не только чудовищная, но и длинная – и всё это время владелец дома решал судьбу несчастных странников.

Наконец снова отворились малые воротца, и было сказано:

– Хозяин всегда рад образованным людям. Он у нас и сам словечка в простоте не скажет, поэтому пожалуйте…

В больших воротах обнаружилась невидимая дотоле дверь, такая узкая, что странники сумели проскользнуть в неё только по одному, да и то монах мало не застрял. Если бы они были разбойниками, даже целой шайкой, то и шайке бы не поздоровилось: столько было во дворе вооружённых слуг. Аллах свидетель, им было что стеречь!

– Так, должно быть, и выглядел райский сад! – воскликнул брат Маркольфо.

– Не пригород ли Ирема перед нами? – восхитился Отец Учащегося.

– Ты прав, почтенный путник! – раздался звучный довольный голос. – Моё жилище так и зовут в народе – Маленький Ирем!

Навстречу странникам спускался с крыльца изысканный господин в белоснежной чалме и длиннополых шёлковых одеждах. Насурмлённые глаза его были подобны глазированным в сахаре зёрнам миндаля, щёки румянились, зубы свидетельствовали о несокрушимом долголетии, а волоски усов и бороды были уложены каждый своим, отличным от других, завитком.

– Друзья мои, приветствует вас прославленный Абу Факас!

– Ещё один прославленный словоблуд, – пробормотал про себя монах из Абруццо. – Господи, не многовато ли для меня?

Но ему пришлось всё-таки насладиться голубиным воркованием хозяина по самую тонзуру.

– Это мой дом, – продолжал великолепный Абу Факас. – Сколько, думаете, я за это окно заплатил? Я потратился сверх всех своих сил! Вы когда-нибудь видывали такое – тонко отделанное, резное? Полюбуйтесь на линии закруглённые, словно циркулем проведённые! Когда эту дверь открываешь, она скрипит, когда постучишь – она звенит. А кто её изготовил, друзья мои? Изготовил её Абу Исхак ибн Мухаммед аль-Басари, а это человек спокойный, пристойный, мастер достойный, руки его ловки, в работе легки…

Странники переглянулись – Отец Учащегося выразил глазами великое удивление, а монах-ференги – торжествующее ехидство: ну-ка, басурманин, побывай в моей шкуре!

– А видите это дверное кольцо? – продолжал Абу Факас. – Я его на базаре у мастера Имрана купил, три динара полновесных заплатил. А сколько в нём, друзья, меди – целых шесть ратлей, оно поворачивается пружиной тайной, необнаружимой…

Гости уже вошли в сени, когда хозяин воскликнул:

– О жилище моё! Пусть Аллах твою жизнь продлит и стены твои укрепит! Как основа твоя прочна! Как опора твоя сильна! Посмотрите, как покои в нём убраны и ухожены, где входы и выходы расположены. Ну, скорее спросите меня: как ты его заполучил, сколько хитростей ты употребил, чтобы закрепить его за собой? Был у меня в Багдаде сосед по имени Ахмед…

Монах и поэт, не сговариваясь, упали в голодный обморок, продолжая, впрочем, держаться на ногах – а это великое искусство ведомо лишь опытным бродягам и воинам. Они не слышали, на своё счастье, историю обогащения Абу Факаса – наверняка самую подлую и грязную. Время от времени сознание возвращалось к странникам, тогда они улавливали обрывки разукрашенной речи.

– Однако, настал обеда черёд – ведь время уже к полудню идёт! Эй, мальчик, подай таз и воду!

– О шейхи Шарахия и Барахия, кажется, радость приближается и выход из затруднения облегчается! – шёпотом воскликнул Абу Талиб.

Но не тут-то было. Пришёл слуга с тазом. Тут бы и руки помыть, но…

– Видите этого слугу? Он румиец родом, а вырос в Ираке. Подойди, мальчик, голову обнажи, подол подыми, ноги свои покажи!

Страдальцы с отвращением посмотрели на достоинства прекрасного мальчика и беззвучно зашипели от ненависти.

– А знаете, кто его купил? Купил его Абу-ль-Аббас, а продал ему Наххас. Мальчик, поставь таз и подай кувшин!

Хозяин взял таз, перевернул его, обвёл взглядом, постучал по нему и сказал:

– Посмотрите на эту медь – она как уголь пылает, как червонное золото сияет. Это медь дамасская, а работа ширазская, не на свалке я его подобрал – этот таз в царских покоях побывал. Спросите же, наконец, когда я его купил! Я в голодный год его купил и до вашего прихода хранил…

– Ага, – печально сказал Сулейман из Кордовы. – Представляю, как голодный халиф плетётся с последним медным тазом к скупщику цветных металлов…

А хозяин уже пел хвалу каменному кувшину:

– Он выточен из цельного куска! Посмотришь и скажешь сразу: этот кувшин подходит только к этому тазу, ну а таз сочетается ловко со всей обстановкой, обстановка подходит только к этому дому и ни к какому другому, дом же хорош только с этими гостями!

– Мальчик, воду подай скорей, на руки гостям полей! Видите эту воду? Она голубая, словно глаза котёнка, чистая, словно слеза ребёнка…

Монах и поэт вернулись в обморочное состояние. Глаза их закатились, но лица продолжали выражать самое почтительное внимание, а руки – совершать необходимое омовение.

– А это полотенце – из ткани джурджанской, выделки арраджанской. Я его в сундуке до сих пор держал…

Очнулись бедолаги, только когда перед ними возник наконец стол.

– Полюбуйтесь, какая на нём доска, насколько прочна она и легка, и какой красивой формы…

Наконец Абу Талиб сел на корточки и рявкнул:

– Стол, конечно, изрядный, да, но где же на нём еда?

Абу Факас отозвался:

– Сейчас! Поторопись, мальчик, принеси кушанье. Но обратите внимание: стол и его ножки – всё сделано из одного куска!

Абу Талиб не уступал:

– Ещё осталось поведать, перед тем как обедать, как и где этот хлеб выпекали, какую посуду брали, где пшеницу для него покупали, где носильщика для неё нанимали; молоть возили в какое место, в какой квашне творили тесто, какую печь разжигали, какого пекаря взяли! Ты ещё не сказал о дровах: откуда их доставляли, в какие поленицы клали, как сушили, как убирали. Остались также невоспетыми пекарь и его восхваление, подмастерье и его изображение, мука и её описание, тесто и его закисание, соль и тонкость её помола! Ещё мы про овощи не узнали, в каком огороде они произрастали, на какой рынок попали, как их мыли и очищали! Мы пока не слыхали, как мясо выбирали, как воду в котёл наливали, какие приправы клали! Поистине, горе это будет нагромождаться и дело до бесконечности продолжаться!

Тут он встал, поднимая монаха, а удивлённый хозяин спросил:

– Куда вы?

– По нужде! – гордо ответил за двоих поэт.

– Друзья мои! – обрадовался Абу Факас. – Не хотите ли пройти в отхожее место, которое убранством своим посрамит весенний дворец эмира и осенний дворец вазира? В нем гипсом покрыта верхняя часть, извёсткой нижняя часть, крыша плоская, а пол одет мрамором, так что муха на нём подскользнётся, а муравей со стены там сорвётся. Дверь туда – из дерева садж, с отделкой из слоновой кости. Коли зайдут туда гости, обратно они уж нейдут и ждут, когда им туда обед подадут!

Отхожее место действительно соответствовало хозяйскому описанию и, пожалуй, превосходило его.

– Здесь даже плюнуть страшно, – сказал бенедиктинец, задирая рясу.

– Жалко мне, что мы давно не ели и не можем осквернить такого великолепия плодами большой нужды – к примеру, начертать на этой девственной стене нравоучительный бейт о скромности и тщеславии, – сказал Сулейман из Кордовы. – Слушай, садык, что у вас во Франгистане делают с такими людьми, каков наш хозяин?

– Я природный ломбардец, – сказал монах. – И я слуга Божий. Но такому человеку я бы с молитвой и удовольствием нанёс громадный ущерб. А на стене этой начертал бы целомудренно неупомянутым тобой веществом «мене, текел, фарес».

– Воистину монах и дервиш – братья! – воскликнул Отец Учащегося. – Я сам о том же думаю!

Они пошептались – но не на арабском: вдруг слуги подслушивают?

…Когда обед – действительно стоящий большой кучи добрых слов – был закончен, Сулейман из Кордовы воскликнул:

– Дорогой наш хозяин, ты воистину эмир всех гостеприимцев, ты сокровище для проходимцев! Хотелось бы отплатить тебе достойно, но люди мы бедные, а спутник мой к тому же ещё и неверный. Хочешь, мы познакомим тебя с некой игрой, в океане сахры рождённой и по степени азарта непревзойдённой? Правила её столь же просты, сколь помыслы наши чисты. Прикажи слугам мешок песку нагрести и сюда принести…

…Судьба, судьба – смерч в сахре!

В ожидании парабеллума

Не понимаю, как это в книгах у писателей получается описывать дорогу куда-то. На мой взгляд, это самое скучное (и одновременно нервное) занятие. Самое лучшее – это когда ты сквозь какую-то дверь проходишь, и уже там, где надо.

Близок к идеалу самолёт, но Ирочка не может летать на самолётах. Это у неё не тот испуг работает, а просто что-то неправильное в организме: страшно болит голова и идёт кровь из носа и ушей. Поэтому мы поехали поездом. Двенадцать часов простояли за Новосибирском, ждали, когда починят пути. Самих смерчей я не видел. А когда мы должны были уже приехать, поезд начал шмыгать короткими перебежками – то вперёд, то назад – по каким-то объездным путям мимо платформ с названиями «Наливной», «Земляной» или «Хр. уч. №306»; весь пейзаж состоял то из болот, то из свалок. Висел сырой туман, пахло прелью. Наконец, так и не довезя до Москвы, вечером нас высадили в Рязани и сказали, что подадут автобусы. Мы переночевали на вокзале, автобусы почему-то ушли без нас, Лёвушка хотел было обличить начальника станции в педофилии, но я сумел его удержать. Мы были уже почти у цели, имело смысл поберечь цветы наших селезёнок.