Текст книги "Марш экклезиастов"

Автор книги: Андрей Лазарчук

Соавторы: Михаил Успенский,Ирина Андронати
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Еда была, еды полно, шнапса яблочного целый бочонок, Отто сам не пил, однако любил угощать. Но – четыре стены, за окнами потоп, гром, молнии, можно сказать, в одну слились. И дёрнул меня чёрт…

В общем, я знал, что у Отто есть дачка. Она такая специальная, запросто в неё не войдёшь, ходы знать надо. Ну… так вышло, что один ход я знал. Из этого вот домика. Батька твой из Арденнского леса вход знает, а я – из деревни. И ещё третий вход – где-то в Альпах. Это через него Отто в то место попал когда-то давно и потом ещё долго им пользовался, пока там австрияки фуникулёр некстати не поставили.

А само место непонятно где, но погода – всегда хорошая. Я Руженке говорю: ничему не удивляйся, это сейчас будет такое местное колдовство. И повёл её.

Ну, и привёл.

Ты на той дачке не был? Нет? А чего так? Ага, ладно, тогда рассказываю…

Дом такой представительный, каменный. Кто там раньше жил, Отто так и не выяснил до сих пор. Нашёл себе пустой дом, обставил, обжил… Ну, это его дело, не моё. Так вот, говорю, дом…

Он, понимаешь, так стоит, что толком и не поймёшь, где. В какой стране, в какой местности… Лес вокруг. Солнышко ходит. Олени – тоже ходят, лоси, и вообще, живности всякой много, непуганой. К дачке только не все подходят, только знакомые. И – никого и ничего больше. Отто говорил, что это и есть настоящий Арденнский лес, а тот, который в Бельгии, так – просто в его честь назван. Ну, не знаю, не знаю. Всё может быть, и это тоже…

Ладно; главное, что есть у Отто укромное местечко, где его уж точно не найдут. Даже если и прознают про то местечко, толпой не вломятся. Туда – как бревном с разгону в игольное ушко, которое в профиль. Он ведь многим хвосты поприщемлял, Отто наш, да…

Я так краешком думал, что застанем мы старика на дачке. Нет, дом закрытый, дверь подпёрта – от оленей как раз, они когда яблок захочут – наглеют чисто обезьяны, снег лежит (как раз декабрь, канун Рождества) – и никаких вокруг следов. И так, знаешь, не жарко. С того места, где снег начинается, до дачки ещё топать. Какое топать – бегом бежать. Я хоть на Руженку зипунчик и накинул, а всё одно. Она и удивляется, и хохочет, я впереди дорожку торю – недалеко, а снег по колено. Она ещё снежками затеяла кидаться… Ну, добежали, конечно.

Камин чем хорош? Дрова разжёг, и уже тепло, грейся. А у Отто, немчуры практичной, вообще всё было: и голландка, и камин, и в подвале даже котёл, а посуды – мама дорогая, ни у одной хозяюшки нашей не видел, хоть в вёске нашей, хоть где. И-эх, сидим мы перед камином, дрова трещат. Позади голландка гудит, что твой вентилятор. И так нам хорошо… так спокойно… вспоминать жутко, до чего спокойно было.

Как перед войной.

Не, не перед нашей. Перед польской. Пан Твардовский рассказывал: никогда такого лета не было, благодать и покой. То есть кто-то, кому положено, и ждал войну, и накликал (всякие поляки были, даже и с Гитлером против нас воевать хотели… да Бог им судья) – но на нормальных людей всё так внезапно обрушилось… Что-то я про это Руженке рассказываю, а она мне своё, умная девочка, и вдруг я слышу, что прадед и прабабка её познакомились в сорок первом в городке Влодаве, когда наши его в самом начале войны захватили и немчуру там нохратили в хвост и в гриву! А не могу же я ей сказать, что это я, я и нохратил, я! Но извернулся, говорю, мол, батька же мой в той Влодаве!.. и мы этих немцев так, так и так! Если б Минск не сдали, мы б там ещё сколько держались! Вот, она кричит, вот, а мне никто не верил! А я кричу: да конечно, да разве эти пидорасы когда-нибудь нормальным людям верят! (Я ещё не сказал, что мы из бочонка в бутыль шнапса отлили и с собой взяли? – так вот, теперь говорю. Сидим перед камином и бутыль друг дружке передаём. А закуски с собой только сыр.) И начинается у нас извечная русско-польская полемика за Вторую мировую, а чего вы? – а вы сами-то хороши! – ваш Риббентроп! – какой он наш, он из Риги! – и прочее безобразие.

В общем, дошло до того, что она меня уже бьёт. Вот так вот, кулачками… ну, ни в какие ворота… Я её легонечко сгрёб, поприжал, успокаиваю, баюкаю. И так она у меня на руках и уснула, представляешь?

Сижу, дыхнуть лишний раз боюсь. Камин погас, зато печка разогрелась, теплынь. С потолка капнуло пару раз.

Сижу. Ночь, наверное, уже.

Отнёс я её в спаленку, на кровать положил, перинкой укрыл. Она сказала что-то, я не разобрал. Совсем дитё. И так мне грустно стало отчего-то…

От грусти пошёл по дому бродить. Котёл разжёг, чтобы вода горячая была, цветы полил. Сна ни в одном глазу. Наоборот, всё крутится внутри, вот тут, и сердце колотится, и голова не своя. Зашёл к Отто в кабинет, книжки у него полистал, ничего не понял. На диванчик лёг и уснул.

Ну, какой там может быть сон – на диванчике… да и мерещилась хрень всякая. Уже брезжило за окнами, когда уснул – как пропал.

И вот снится мне, что я лампочку зажечь пытаюсь. Спичками чиркаю, чиркаю, уже коробок в хлам исчиркал, всю тёрку стёр, коробок бросил, схватил зажигалку, стал стекло в пламени греть, и вроде уже на нити первые искорки появились, и тут вдруг она с хлопком как рванула – руки мне посекло мелко, губы, морду, и под сердцем засосало холодно, ну думаю, крупный осколок вошёл, теперь мне свет уже без надобности…

Еле зенки разлепил. Дышу, дышу – и вдруг дошло: сон это, морок, фигня такая на кукурузном масле, а за стенкой-то Руженка спит, чудо какое, а я-то, дурак, в сны пялюсь ровно в твой телевизор. Морду в кадушку с водой макнул, побулькал там, растёрся и бегом. Ещё дверь открывал…

…О, чёрт, заболтался я тут не по делу… Давай дела сначала, а после я дорасскажу.

11

Блотт положил трубку. Стоять на ушах. Какой же он красочный, этот английский язык. Стоять на ушах.

Том Шарп «Блотт в помощь»

Да, это была очень странная библиотека. Даже Шаддам, обычно невозмутимый, выглядел – не просто был, а именно выглядел – озадаченным. Во всяком случае, галстук он снял, а рукава пиджака подвернул.

Большую часть содержимого шкафов составляли свитки материала, который поначалу Николай Степанович и принял за папирус – за просаленный и пропылённый папирус. Но нет, при более внимательном рассмотрении оказалось, что серый цвет – всё-таки не от грязи, он был равномерен, а краска (вероятно, охра), которой выведены были иероглифы, хорошо и приятно для глаз на этом сером смотрелась; другое дело, что иероглифы от этого не становились понятнее.

Были в шкафах и переплетённые книги со страницами из плотного шёлка, из деревянного шпона и даже из тончайших металлических – похоже, серебряных – пластин. Были своего рода папки с вложенными листами, похожими на проклеенные и спрессованные циновки. Были, наконец, книги и просто бумажные – то ли из рисовой соломы, то ли из хлопка…

Николай Степанович насчитал девять различных азбук, Шаддам – одиннадцать, Костя – пятнадцать. Ни одна из них не была известна науке.

– Вот эти, по-моему, атлантские, – сказал однажды Шаддам, поглаживая переплёт серебряной книги. – Что-то мне такое вспоминается…

– Может быть, прорежется? – спросил Костя непонятным голосом.

– Может быть, – согласился Шаддам. – Но я не знаю, когда.

– А эронхайских книг нет? – спросил Николай Степанович.

– У эронхаев не было книг, – сказал Шаддам грустно. – Они пользовались подобием компьютеров – вернее, компьютерной сети. В любой момент каждый из них мог получить любую информацию… – Он помолчал. – Не было ни книг, ни даже письменности. То есть письменность, может быть, когда-то и была… Я не застал.

– Понятно… – Николай Степанович открыл пухлую, но лёгкую бумажную книгу. Чуть прозрачные, очень приятные на ощупь листы, чёткие буквы, которые он принял бы за выведенные тончайшей кисточкой – если бы не абсолютная схожесть одинаковых знаков. Книги были печатные, это точно, а про свитки сказать трудно: схожие иероглифы почти не попадались…

Он пролистнул несколько страниц и уже хотел было книгу отложить, как вдруг – нащупал? увидел? каким-то седьмым-восьмым-девятым чувством уловил – понял, что в книге что-то есть. Он поставил полураскрытую книгу на стол, страницы распахнулись – и из середины выпала закладка.

Закладка лежала в книге там, где изображена была карта!

Но не карта привлекла особое внимание Николая Степановича – а сама закладка. Во-первых, это был пергамент, более или менее привычный руке и глазу. Лист, размером с тетрадный, сложенный вдоль и со следом перегиба поперёк. Во-вторых, в углу его украшало бледное – а когда-то, наверное, золотое тиснение, и тиснение это изображало семисвечник, менору!..

– Ребята… – сдавленным голосом позвал Николай Степанович. Они уже и так стояли позади, заглядывая через плечи.

Николай Степанович развернул лист. Он был украшен причудливым колонтитулом – и заполнен знакомыми – знакомыми, наконец!!! практически родными!!! – еврейскими буквами!

СТРАЖИ ИРЕМА

Макама шестая

…Сперва брат Маркольфо сказал:

– Да, воистину небогата родня синьора Маджнуна…

Потом он поспешно добавил:

– Но ведь мы подвизаемся не корысти ради.

Наконец он завопил:

– Иисусе сладчайший! Это же просто разбойники! Будь проклято всякое милосердие!

И был, к несчастью, прав.

Хорошо вооружённые оборванцы – добрый десяток – стащили их с верблюдов, повалили на песок и долго пинали – правда, босыми ногами.

Но невдолге и сами недавние богачи сделались босы, наги и крепко связаны. Брат Маркольфо не успел извлечь клинок из посоха, Сулейман первым делом лишился своей кривой джамбии.

Оборванцы потрошили вьюки, потрясали полнёшенькими бурдюками, звенели золотыми динарами.

Только несчастный Маджнун ничего не потрошил, ничем не потрясал и не звенел. Он склонился над Отцом Учащегося, открыл гнилозубую пасть и ткнул в неё пальцем. Потом повернулся и пошёл прочь, дико хохоча.

– Аллах милосердный, – возрыдал Сулейман из Кордовы, забыв об украшательствах речи. – Ты воистину наказываешь всякую скверну и гордыню… Зачем ты потащился за мной, бедный ференги! Зачем я поверил в ложное знамение! Ведь это не вожатый и, уж конечно, не Маджнун, а проклятый Абу Наиби! Лишённый мною возможности обманывать правоверных, он обрёл своё место в этой гнусной шайке!

– Постой, – сказал толстяк. – Какой такой вожатый? Ты, видно, сам запутался в собственной лжи, пиита! Кроме того, резать мерзавцу язык было нехристианским поступком. Выпустил бы гаду кишки – и вся недолга. Ведь любой пастух из Абруццо…

– Да не трогал я ему язык, он сам его отчекрыжил, – сказал Абу Талиб. – Таковы были условия игры… Бадави жестоки с городскими арабами – представляешь, что они со мной сделают? Тебе хорошо, тебя просто продадут в рабство… Ну, оскопят там, не без этого… Но гарем всё-таки не галера! А меня растянут мокрыми ремнями на солнце и отрежут веки! Или напялят на голову шапочку из верблюжьего мяса, после чего я и сам стану маджнуном бегать по сахре, лишённый разума от боли… Аллах, поменяй меня местами с этим ференги!

– Господи, прислушайся к этому басурманину! – вздохнул монах. – Дай мне хоть перед лютой смертью почувствовать себя лёгким и стройным, лишённым избытков плоти! Избави, кстати, и от рабства, и от гарема! Ведь оскоплённый лишается всякой возможности стать Папой, а иначе какого дьявола я уже который месяц подвизаюсь на этой сковородке?

– Я преклоняюсь перед мужеством твоим, садык, – сказал Абу Талиб. – Верю, что ты не оставил меня из чувства товарищества, а не из чего иного…

– А чего иного? – удивился монах. – Не надо было темнить. Вожатый, безумец, дитя, слепой… Будто у нас в Абруццо одни дураки живут!

Брат Маркольфо обиделся и повернулся бы спиной к Отцу Учащегося, но они и без того были связаны спинами друг к другу и видели разное.

– Что они там делают, садык? – примирительно спросил поэт.

– Пировать собираются, – ответил монах. – Как бы верблюдов наших не зарезали… Жалко скотину…

– Ты лучше нас пожалей, а верблюдов они не тронут. Они таких красавцев в жизни не видели… А этот, немой, чем занят?

– Напялил твою одежду и бреется твоим кинжалом.

– Чтоб он горло себе перехватил! А ещё что?

– А ещё они костёр собираются разводить, только я не пойму, из чего…

– Костёр? Из чего?

– Иисусе многомилостивый! Куда мы попали? Что это за место?

– Аллах милосердный! Да ведь это…

Только сейчас бедные пленники огляделись как следует. Сахра, она повсюду одинаковая, но здесь…

Вокруг них там и сям валялись полузасыпанные морские раковины и рыбьи скелеты разной величины. Длинные ленты сухих водорослей по цвету не отличались уже от песка, а сам песок был белым от соли. Топорщились утратившие яркость, но не форму, коралловые кусты. Аркой, ведущей в небытие, торчала громадная акулья челюсть. И пахло здесь как-то по-другому, словно море, плескавшееся над барханами, ушло отсюда примерно с месяц назад, но забыло вернуться.

Море, настоящее море! И даже с кораблём! Правда, судно было переломлено пополам, но в тени его высоких бортов как раз и пристроились их пленители, чтобы затеять пир победителей…

– Давай, садык, развернёмся, я гляну в твою сторону…

С великим кряхтением они стали подгребать связанными ногами.

– Да, это был боевой гураб, – сказал Абу Талиб. – Чудны дела всевышнего! Бывает, конечно, что смерч переносит морскую воду на большие расстояния, бывают и дожди из рыбы, но чтобы целую галеру… Да ещё и с людьми… К мачте привязан скелет! Бедняга надеялся, что его не смоет…

– Вздор, – отозвался монах. – Никакой это не смерч. Как же смерч мог выворотить кораллы? Нет, мы на морском дне. На бывшем дне. Уж я по Леванту поскитался! Ага, значит, вот откуда они растопку берут – корабельные доски рубят… И давно, видно, рубят, место им знакомое. Ох, никак твой супостат идёт…

Действительно, принарядившийся Абу Наиби в компании другого разбойника подошёл к пленникам и стал их развязывать – вернее, сперва отвязывать друг от друга. Потом освободили брата Маркольфо совсем, а Отца Учащегося сволокли к кораблю и примотали к обломленному и уткнувшемуся в песок куску мачты – поближе к скелету.

– Друзья мои, это недоразумение, – ласково заторопился монах. – Я тут ни при чём. Сам я здесь чужой. Попал в больницу города Халеба, подорожные грамоты украли, помогите, чем можете!

Немой на это ничего не ответил, а напарник его ответил, но как-то уж так по-своему, что брат Маркольфо ничего не понял.

– Они хотят, чтобы ты им виночерпием служил на пиру, – угрюмо перевёл Сулейман из Кордовы. – А меня этот обманщик всё-таки боится!

– Не я выбрал себе участь, – облегчённо развёл свободными руками толстяк.

– Только ты не радуйся: с виночерпиями у нас знаешь как поступают, когда напьются?

– Так ведь я не юный отрок, – с надеждой предположил бенедиктинец.

– А когда сильно напьются? – злорадно сказал поэт.

Но разбойников, видно, не шибко радовал вид монашьих телес – ему даже бросили колом стоящую рясу, чтобы не портил трапезы.

Сами же злодеи напялили на себя всю выигранную у Абу Факаса одежду, что была в тюках, причём было видно, что дети пустыни ничего такого сроду не носили, и поэтому стали являть собой зрелище, в иных обстоятельствах смехотворное. Один Абу Наиби выглядел прилично в китайских шелках и венецианском бархате.

Но брат Маркольфо и отрепьям был рад: суетился, подобно каплуну, вокруг разбойничьей макамы, раздавал золотые чаши, предварительно протерев каждую рукавом грязной рясы, мастерски запрокидывал бурдюки, безошибочно попадая струёй багровой влаги в драгоценные вместилища, раскладывал на серебряных блюдах сладости, именуемые арабами «халявой». На костре шипел молодой барашек, которого недавние богачи собирались зарезать и слопать на первом же привале, но не успели…

Вот только самому виночерпию ничего не досталось – ни кусочка, ни глоточка…

Раздобрившийся Абу Наиби взял полную вина чашу и подошёл к связанному сопернику.

– Не надо – ему Пророк не велит! – закричал монах. – Не пей, добрый синьор Сулейман, потом жажда замучит!

Подбежавший разбойник двинул его по толстой роже, потом подумал – и снова привязал накрепко к спине Абу Талиба и к тому же обломку мачты. Видимо, услуги виночерпия стали шайке в тягость.

Тем временем немой поднёс чашу к потрескавшимся губам поэта, поводил её краем туда-сюда, а потом расхохотался, самолично опростал вместительный сосуд, плюнул Абу Талибу в лицо и пошёл пировать.

С глубокой завистью глядели на пир злосчастные дети Сасана. Через некоторое время, прошедшее в чавканьи и рыганьи, Абу Наиби встал, словно собираясь сказать здравицу, но, видимо, вспомнил, что нечем, покачался-покачался да и рухнул прямо в костёр лицом. Полетели искры, но сотрапезники не торопились помочь своему товарищу – нет, пожалуй, предводителю.

– Во набрались-то, – восхищённо сказал бенедиктинец. – Его же и басурмане приемлют, несмотря на запрет… Разморило их на солнышке…

– Что-то здесь не так, – сказал совершенно осипший Сулейман аль-Куртуби и потянул носом.

К дивному аромату барашка примешались запахи горящей ткани и менее лакомой, чем барашек, плоти.

– Не завидую я его пробуждению, – сказал брат Маркольфо. – И без того рожа была неказистая…

Солнце пошло на закат, когда Абу Талиб воскликнул:

– Я понял! Они никогда не проснутся! Коварный Абу Факас отравил вино! Скоро его слуги придут по нашим следам, чтобы забрать верблюдов и золото… Аллах, если мы не освободимся, они нас, не мудря, зарежут… О, как справедлив всевышний! Мы отомщены, но не спасены…

– Да, – вздохнул монах. – Скрутили нас на славу, а снасти корабельные, недавно просмолённые, крепкие… Плавали, знаем!

– Больше всего на свете ненавижу отравителей! – крикнул поэт. – Я поклялся убивать всякого отравителя, что встретится на моём пути, пусть он даже окажется враг моих врагов! Первое, что я сделаю, коли буду жив – доберусь до Абу Факаса!

– При чём тут Абу Факас, – монах мотнул головой и произнес несколько слов на ломбардском наречии.

…Судьба, судьба – и цепь, и крылья!

В ожидании парабеллума

Из разговоров я решил ошибочно, что Крис живёт в каком-то охраняемом посёлке повышенной мажорности. Оказалось: с точностью до наоборот: это был дом хоть и в центре, можно сказать, но повышенной не мажорности, а обшарпанности… в общем, верно говорят: Москва – город контрастов.

Наверное, дом этот даже врос в землю, потому что из парадной на площадку пришлось спускаться.

Дверь, впрочем, производила впечатление. Правда, не тогда, когда я на нее смотрел, а когда она открывалась. Беззвучно и тяжело, как бронированная…

Ни заявленной охраны, ни домработницы на месте не оказалось. Мы вошли, отперев дверь ключом.

В квартире пахло многослойно и сложно. И вообще квартира была ещё та. Булгакову бы её показать.

Прихожая огромная, как полноценная комната, только без окон. Рядом с входной дверью стоял высоченный, до потолка, платяной шкаф – с виду двухсотлетний, не меньше. За шкафом прихожую наполовину перегораживал канцелярский стол с водружённым на него допотопным телевизором. Налево виднелась довольно тёмная кухня (оттуда пахло съедобно, но эта была не та пища, о которой мечтаешь), а дальше шёл коридор – налево и направо, – с дверями, и все были закрыты, кроме одной.

Саксофон действительно лежал поперёк старого продавленного кожаного дивана, и при виде инструмента Тигран присвистнул. Я ни черта не понимаю в музыкальных инструментах, но этот действительно был настоящий. Вот не знаю, чем он отличался от прочих… но отличался.

– Дайте-ка я, люди, – кашлянул Тигран и отстранил нас с дзедом. Он поднял с пола старый истёртый до белизны футляр и, шоркнув ладонями о штаны, тихонько положил в мягкое синее суконное нутро саксофон – будто боялся разбудить его. Потом он взял футляр…

– Стоять, – негромко сказали из коридора. Я оглянулся. Смерть смотрела на нас внимательными неприятными близко посаженными глазками двенадцатого калибра. Ниже глазок была длинная синяя юбка и широко расставленные ноги в тяжёлых скинхедовских ботинках. – Руки вверх.

Тигран помотал головой и покрепче прижал футляр к груди. Мне нечего было прижимать, поэтому я руки приподнял – невысоко, а так, будто ушки показываю. Дзед Пилип же руки развёл широко-широко и расплылся в неполнозубой улыбке:

– Дора Хасановна! Ну вот и встретились наконец! Я тут вовсю соскучиться успел!..

СТРАЖИ ИРЕМА

Макама седьмая

…Сперва они изо всех сил старались освободиться, дотянуться зубами до верёвок, обломить окончательно мачту, взывали даже к верблюдам, но те, при всём своём уме, не могли понять, что от них требуется.

Потом они долго молились, обнаружив при этом глубокие познания в вопросах своих единственно правильных вер.

Наконец Абу Талиб сказал:

– Это наша последняя ночь… О, шейх Барахия, сколько раз я говорил эти слова андалусским красавицам, а теперь вынужден обращаться к упрямому иноверцу!

Бенедиктинец, вообще-то от природы не склонный к унынию, добавил:

– Да, в такой переплёт я не попадал даже в обители Санта-Клара. Кстати, там меня тоже собирались оскопить, но одна юная послушница… Господи, ну договорись ты с ихним Магометом! Хрена ли делить? К дьяволу юную послушницу со стилетом! Я согласен даже на старуху с тупым ножиком, лишь бы не с острой косой…

На чёрное небо сахры высыпали все звёзды, сколько их было в загашнике у мироздания – какие из любопытства, а какие хотели милосердно попрощаться с обречёнными странниками. Явились и Дракон, и Кайкавус, и Лающие, и Чаша Нищих, и Обладательница Трона, и Коленопреклонённый, и Большой Конь, и Прикованная Женщина. Только луна выказывала всем своим светом совершенное равнодушие.

– Может, опять полаять? – безнадёжно предположил монах.

Но тут с другой стороны корабля раздались и тявканье, и конское ржанье, и верблюжий рёв.

– Шакалы пришли, – равнодушно сказал Сулейман.

– Не погрызли бы они наших верблюдиков!

– Не бойся за благородных животных, – сказал Абу Талиб. – Они наверняка не привязаны, как и разбойничьи кони, – отобьются копытами. У шакалов и без них нынче добычи полно…

– Отчего же они не ушли?

– Наши кони и верблюды верны хозяевам, иначе нельзя…

– Интересно, кони-то хоть стоящие?

Потом иссякли даже пустопорожние слова, с помощью которых дети Сасана пытались отогнать страх неминуемой гибели – скорой, если с рассветом придут убийцы с подворья гнусного Абу Факаса, или мучительно долгой, если не придёт никто.

– У нас перед смертью принято исповедоваться, – сказал брат Маркольфо. – Я имею право принять твою исповедь… Э, да кабы у меня были руки свободны, я бы запросто тебя окрестил, исповедовал и соборовал, хоть и без святых даров! Странствующим и путешествующим можно. Чуть не повезло тебе: мог бы с оказией в рай попасть, да со связанными руками не больно-то окрестишь…

– Бабушку свою окрести, – огрызнулся аль-Куртуби. – Аллах свидетель, обидно пропадать, оказавшись у самой цели… Разве что рядом с нами вдруг забьют из песка священные источники Земзем и Сальсабиль…

– Достаточно лживых недомолвок, – устало сказал брат Маркольфо. – Не будем позориться перед небесами. Есть у испанцев, которых изгнали вы из прекрасной Андалусии, такое выражение – momento de verdad, «момент истины». Считай, что он настал. Поговорим теперь о затерянном городе…

…Что можно сказать о затерянном городе?

Сперва ты услышишь о нём – или из материнской колыбельной, или от рассказчика на базаре, или на бедуинской макаме, или в диване мудрецов, или умирающий путник на пороге твоего шатра прошепчет, прощаясь с этим миром:

– О Ирем Зат-аль-Имад! О Град Многоколонный!

Потом он всего лишь на мгновение покажется тебе на самом окоёме сахры, но ты до мельчайших подробностей увидишь, услышишь и запомнишь сахарный мрамор столпов его, тёплые плиты мостовых его, фонтаны его, бьющие выше колонн, обвитых плющом, розовые сады его, струнные переливы музыкантов его, тонкие голоса дев его, негромкие речи мудрецов его, огненные полёты ифритов его…

Наконец он овладеет всем существом твоим, и ты забудешь обо всём, и отправишься в путь, который может оборваться только со взмахом крыла Азраила над безумной твоей головой…

О Град, основанный сказочным царём Шаддадом из рода бану Ад! Все слышали о тебе, но только самые смелые видели тебя, только немногие вступили на площади твои, только избранным удалось вернуться и рассказать миру о чуде твоём.

Лучшие искали тебя и не находили.

Ибн-Рушд, всё постигший, и Аль-Фараби, мудрейший, называли тебя аль-Мадина аль-Фадиля – Добродетельный Град…

Чистые Братья, чающие прихода Махди, стремились в аль-Мадина аль-Руханийя – Духовный Град…

Ибн-Сина, Исцелитель, считал, что это аль-Мадина аль-Адиля – Справедливый Град…

Ибн-Баджа, Серебряный, говорил, что Многоколонный Ирем есть аль-Мадина аль-Камиля – Град Совершенный…

Был в городе Сане один поэт, таинственно сгинувший Аль-Хазред. Он сам в Иреме побывал и касыду о том написал:

 
С тех самых пор, как стали дороги тянуться к моим ногам,
Населённую четверть мира я обошёл, упрям,
Пока не услышал песню у развалин Афрасиаба,
Которую провыл мне сам преславный Скрытый Имам:
 

 
«Попутчика не пробуй искать – никто с тобой не пойдёт.
Продай астролябию моряку – он с руками её оторвёт.
Карту порви, чтобы впредь она никого уже не смутила.
Пожалей, отпусти верблюда – он домой дорогу найдёт.
 

 
Теперь ты можешь свинину жрать, можешь лакать вино —
Тому, кто взялся Ирем искать, ничего не запрещено.
Или ты отрёкся от мира, или мир от тебя отрёкся —
Ты услышал огненных демонов, а другим того не дано.
 

 
Не думая, не колеблясь, устремляйся на этот вой,
Проруби себе дорогу в толпе, стену пробей головой —
Только тогда, быть может, перед тобой предстанут
Трое вожатых на выбор – безумец, дитя, слепой.
 

 
Трое вожатых, но к цели выведет лишь один.
Сегодня это ребёнок, завтра – слюнявый кретин,
Послезавтра поверь слепому, а если не угадаешь —
Самум твоё дыхание выпьет, высушит плоть хамсин.
 

 
Но, допустим, тебе повезло, и ты стоишь, поражён,
И видишь, как из бархана прорезается к небу он —
Город, где тысяче шейхов служат тысяча джиннов
И тысяча пери кружатся меж тысячи колонн.
 

 
Но воздержись от движенья, не торопись шагнуть:
Тысяча стражей незримых тебе преграждают путь.
И, если в душе твоей скрыто хоть пол-кирата страха —
Полюбуйся, рыдая, вернись домой и всё поскорей забудь.
 

 
Но если твоё желанье любого страха сильней,
Скорей прикоснись рукою к плоти священных камней.
Пусть уничтожит сразу, а если не уничтожит —
Вселенная пред тобою. Действуй, бери, владей…
 

– Да, – сказал бенедиктинец, выслушав сбивчивые и вдохновенные речи спутника. – Один армянский купец (звали его Эдуардо, сын Геворка) в Константинополе рассказывал мне об этом чуде, которому не стоится на одном месте. Там, мол, исполняются любые людские желания. Ты туда как – за вдохновением стремишься или сильно разбогатеть собрался?

– Как можно! – возмутился Отец Учащегося. – Разве не сказал тебе твой глупый армянин, разве не разъяснил поэт, что войти в Ирем дано лишь тем, чьи помыслы свободны от корысти и тщеславия? Есть, конечно, пословица – «Одна щепка из Ирема стоит дороже каравана с чёрным деревом», но ведь это иносказание. Сокровища Ирема не в золоте и самоцветах…

– А я вообще дал обет нищеты, – брат Маркольфо пожал плечами, как уж в путах получилось. – И с тщеславием у нас в ордене ох как строго… Что же тебе, истинному сыну Сасана, там понадобилось? И считается ли там за порок простое любопытство?

– Любопытство там не порок, но всего лишь большое свинство. А моя цель воистину возвышенна и благородна. Я хочу воскресить одного человека…

– Кого? Небось красавицу какую?

– Не угадал. Великого табиба. Это долгая история…

– Так ведь перед нами вся жизнь, до самого конца! – пугающе бодро воскликнул монах.

…Судьба, судьба – дитя на болотной тропе!

В ожидании парабеллума

В жизни время идёт совсем не так, как в кино. Или даже в романах. Там события должны происходить постепенно, чтобы зритель или читатель мог их смену уловить и всё понять; паузы же делаются небольшими, а то и вовсе не делаются. Ну, так принято. Условность искусства. Как художники – пишут на плоском холсте, а потом говорят о глубине картины.

В жизни всё навыворот. Скажем, бывают такие совпадения, которые ни один уважающий себя писатель в книжку не вставит, а если вставит, то тут же и получит пятoк горячих. Потом, в произведениях всё должно быть как-то смыслово нагружено, а в жизни с этим как-то туго; вот я многозначительно иду за мороженым и долго выбираю из ста, потому что Ирочка любит фруктовые, но без шоколада, а Лёвушка – чтобы размер был покрупнее; и что бы это значило? Наконец, события в жизни – в отличие от событий в кино – склонны идти косяком: то их слишком много, то вообще нет. В общем, Бог – отвратительный драматург.

Я это к чему? К тому, что мы уже неделю сидим на попе. Примчались, можно сказать, пешим драпом и сильно разогревшись от трения об воздух, тут же, как с куста, спикировали на нас Крис с доном Фелипе, я думал, сейчас мы возьмём с какого-нибудь тайного склада волшебный компас, волшебный ключ и волшебный отбойный молоток – и пойдём вызволять из темницы родителей и присных.

И что? Вот уже неделю сидим на попе.

Правда, дзед, который успел послужить и в американской морской пехоте, говорит, что вся армейская жизнь укладывается в девиз: “Run&Wait” – «Беги и жди». А жизнь сейчас почти армейская. Мы прибежали, теперь ждём. Я согласен, да, такова жизнь.

Но такая – она раздражает.

Поганец опять принялся за записку. Я забыл сказать: он её перевёл. В первый же день. С иврита. Звучало это так:

С радостью великой получил известие о рождении сына твоего что он здоров и цел..

… и слава города Эмауса и всей Иудеи. Я желаю им богатства и сча…

Эту весть добрую услышал от Финогена врача греческого …

Живем в эпоху интересную наиболее поэтому не повредит спросить, что думают о нас…

… день родились пророк один и праведник один!

У пророка нет дома в отечестве). Иногда он похож на кустарник на одинокой горе, и…

Иногда он является как демон с тремя ртами, испускающими огонь

…солнце и ангел лика луны. По одной пылинке он воссоздаст весь этот…

…океан. Он готов пройти грязь и пытки чтобы спасти этот весь…

…око ангела не уследит за ним. И даже тысячи мудрецов и толкователей не см…

Есть ли сегодня кто-нибудь, кто достиг высоты такой же? Существовал ли в прошлом?

Праведник похож на светлое зеркало, красота и уродство разделяются сами рядом с ним. Весь мир…

…сам открыт всем. Не ограничивает себя ничем и каждое мгновение преодолевает…

…и всегда заставляют людей терять покой жизни. Но скажи мне куда уходили древние…

Когда меч сверкающий в руке твоей ты караешь или даруешь жизнь не по желанию железа но по…

…уходит и в жизни откроешь смерть и в смерти найдёшь жизнь. Но когда попал в это…

Теперь поганец присмотрелся к буковкам и говорит, что это не древний иврит, а вовсе даже арамейский. У этих языков один и тот же шрифт, только арамейские буковки ещё и со всякими там точечками над и по сторонам, с добавочными крючочками и вообще. Если учесть, что ни в том, ни в другом языке не пишут гласных, а эти древние ещё вдобавок не разделяли слов пробелами (видимо, экономя дорогой пергамент) – то один и тот же набор значков можно прочитать сорока шестью различными способами. Если учесть, что все строки оборваны примерно на середине – количество вариантов прочтения возрастает до ста сорока шести. А если учесть ещё, что многие буквы полустёрты, и непонятно, есть у них крючочки и точечки или нет – то добавьте к ста сорока шести ещё нолик. Сзади. Пять из них поганец уже сварганил и тужится над шестым.