Текст книги "Марш экклезиастов"

Автор книги: Андрей Лазарчук

Соавторы: Михаил Успенский,Ирина Андронати
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Дом встряхнуло ещё раз. Потом по небу со стороны моря пронеслось что-то огненное – и рухнуло невдалеке. Почему-то зажёгся свет, но тут же погас.

Армен и Толик, как могли, затыкали дыру, но ветер влезал чёрт знает в какие щели. Снаружи началась настоящая метель.

Зажигалка Николая Степановича давала слишком короткий огонёк, свеча никак не хотела заниматься.

Армен что-то объяснял Толику, тот кивал.

– Закройте как следует эту дыру! И дайте мне другую зажигалку!

Вторая тварь чем-то отличалась от пленённой, но вникать в эти отличия было некогда: пока та пыталась разобраться в ситуации, к которой, скорее всего, не была подготовлена, Шандыба навёл на неё ствол, а Шпак соединил провода. Два десятка пуль весом по шестьдесят три грамма каждая покинули ствол со скоростью пятьсот метров в секунду. Поскольку до мишени было метров двенадцать, все они хоть во что-то, да попали.

Когда-то в небе над Германией точно такие же очереди точно таких же «Кольтов-Браунингов» разбирали на части очень крепкие самолёты «Фокке-Вульф-190». О более хрупких «Мессершмиттах» и говорить не приходилось.

В общем, от проклятой твари осталась одна гусеница и половина корпуса, всё остальное куда-то делось. Гусеница стремительно нарезала круги, пробка из-под неё так и летела…

Но из провала лезла следующая тварь.

Теперь всё получилось. Свеча горела на полу, свеча горела… был день, но за стеклом бушевала свинцовая темень, летел снег, всё тряслось и содрогалось, а здесь горстка людей как зачарованные смотрели на странный, какой-то неживой огонь. Тень от свечи легла на сероватый, под металл, пластик двери… секунда, другая – и тень стала как будто плотнее, словно вдвинулась вглубь стены. Николай Степанович указал на Костю: пошёл!..

Это было как сброс парашютистов: пошёл! пошёл! пошёл!..

Он перенял дыру у Армена: пошёл!

Аннушка: быссстро!..

Сам: отпустить дыру – и, опережая порыв ветра, метнуться к открывшейся куда-то двери, успеть прыгнуть…

И – медленное кино: во внутренний дворик на заметённый снегом холм хлама взбирается боевой робот, разворачивая свой четырёхствольный гранатомёт сюда, в сторону застрявшего лифта. Ещё один такой же робот выпрыгивает из окна второго этажа, Николай Степанович следит за ним в его замедленном полёте. Море отступило далеко, но через чудесную какую-то трубу, в которой нет ни тумана, ни снега, Николай Степанович видит высунувшуюся из воды драконью голову, украшенную золотой гривой. Дракон тоже видит Николая Степановича…

Ещё что-то важное, жизненно важное он замечает, пролетая сквозь дверь за сплющенный миг до того, как ворвавшийся ветер задувает свечу – но тут же удар головой, искры, мягко, темно.

Через двое суток к посту жандармерии из зоны бедствия выбрались трое. Все находились в полубессознательном состоянии. Они ехали на куске кровельного пластика, который волок один из этих неизвестно откуда взявшихся боевых роботов – правда, вместо оторванной пушки у него был белый флаг. Люди кутались в зелёное сукно. Молодой человек, коридорный из отеля «Каса дель Соло», был в сознании, но мучался от множества воспалившихся ран на обеих ногах. Более взрослые его товарищи оказались в состоянии психического шока – что и неудивительно. На посту их согрели, одели – и отправили в близлежащий госпиталь. Как ни странно, прибыл туда только коридорный. Но ни он, ни водитель санитарного фургона не могли ничего сказать про двух других – да и были ли они вообще? Может быть, их отправили другой машиной?.. Поскольку пострадавших в зоне бедствия были сотни тысяч, и каждый день сотни людей куда-то исчезали, а тысячи возникали ниоткуда, то на этот случай просто махнули рукой. Ошибка учёта…

В ожидании парабеллума

Отец меня убьёт, а маменька ещё добавит…

Хотя я сделал всё, что мог. И пусть тот, кто может, сделает больше.

Я позвонил домой. Занято. Поганец опять забыл нажать на трубке кнопку отбоя. Это происходит так часто, что похоже на саботаж.

Я позвонил соседке Миле Вадимовне, чтобы она стукнула в дверь, чтобы этот поганец взял трубку. Но соседки не оказалось дома.

Больше звонить было некуда.

В общем, засада.

Оставалось набрать номер службы спасения и попросить меня спасти… но как им объяснить, как найти единственно верные пронзительные слова?!.

В общем, ситуация была безнадёжной.

С последнего урока, с истории, я хотел было отпроситься (и меня бы отпустили, понятное дело, чего зря сидеть?) – но тут вдруг оказалось, что как раз на сегодня назначено чествование. Победителей олимпиад, турниров – и аза, грешного. Потому что приехали телевизионщики из Москвы и хотят это снять на пленку для показа по всей стране.

Отец был прав – незачем срамиться. Нефиг.

Но мне хотелось славы и фанфар.

Вот я и получил фанфарой. По третьей чакре.

Историю я просидел как на иголках бешеного дикобраза. И почему-то думал: а вот будет смешно, если выпускные я не сдам, а в МГИМО меня уже зачислили. И что тогда?

Думаю, высокие договаривающиеся стороны – договорятся. Им не впервой. Дали же как-то аттестат Любке Смирницкой, матери двоих детей…

А потом был торжественный акт.

Меня придержали на сладкое. И вот чтобы я не убёг, пока подавали остальных, директор Борис Матвеевич сидел рядом, придерживая меня за локоток. Он не поверил моему слову! Не ожидал. Я привык относиться к этому человеку с уважением.

А он придерживал меня за локоток…

Потом так же за локоток повлёк на сцену. Вот, мол, вам наша гордость, умница и умник, чествуйте, жрите, глумитесь, и плевать вам, что мне уже два часа как надо быть дома, а то отец меня убьёт, а маменька добавит!..

На сцене же меня разобрал смех. Я вдруг одновременно представил себе, как бы повёл себя на моём месте поганец, – и особую соль моей фантазии добавило то, что под кличкой «поганец» вынужден существовать доктор исторических наук, поэт, бывший депутат облсовета и Кнессета, почётный член двух десятков научных обществ, зампред комиссии ООН по растлению малолетних, а также владелец, всенародно избранный президент и единственный гражданин островного государства Утопия (у берегов Марокко), названного так потому, что в прилив оно утопает на фиг. Он говорит, что выменял его на две литровые бутылки джина «Бифитер». Так вот, этот доктор, этот пи-эйч-ди и прочее, сейчас вырвался бы из лап директора, подскочил к телекамере и заверещал: «Тётенька, а этот педофил меня за попу трогал!»

И всем бы сделалось гораздо веселее.

А я вместо этого встал, как зайчик, на задние лапки, уши прижаты, взгляд робкий (не дай бог, подумают, что загордился), получил поздравления, получил ваучер, который они у меня же перед тем и отобрали, потом ещё один ваучер, который тоже заранее отобрали, потом документы о зачислении… Потом пошли подарки от спонсорья школы, спонсорья телевидения и просто примазавшихся. Больше всего мне понравился набор косметики для подтяжки лица. Это как раз то, что мне так отчаянно, просто до зарезу, нужно в этой жизни.

Потом я выступил с ответным словом. Вернее, с шестнадцатью. Я поблагодарил учителя истории, директора, весь коллектив школы, всех одноклассников, маму и папу – и пообещал учиться ещё лучше.

Борис Матвеевич был в восторге. Он хотел было, чтоб я продолжил, но я быстро застеснялся и удрал от микрофона подальше.

Позвонил. Телефон был занят.

Наверняка поганец придумал какое-то новое изощрённое поганство…

Все свои мобилки поганец исправно терял, топил в унитазах или разбирал на запчасти. Так ему было удобнее поганствовать.

…Наконец на какой-то совсем уж мажорной ноте торжественный акт завершился. Я приготовился к финишному спурту, но тут меня взяли в кольцо девчонки из «Клуба Z-24/7». Это такое тайное общество. Никто не знает, что означает его название, а если и знает, то не скажет. Всё, что известно непосвящённым – то, что они слушают Земфиру двадцать четыре часа семь дней в неделю. А в остальном девчонки нормальные. Стихи читают. На гитарах умеют. Даже готовят неплохо – тортики там…

В общем, тортик они и заготовили. В мою, трах-тибидох, честь. Белый такой тортик. С буквами. И воткнули в него вместо свечек бенгальские огни. Чтоб красивше.

Пока горели, получилось ничего себе. Только потом тортик стал серым в чёрную крапинку. И пока они на него таращились, осознавая масштаб катастрофы, я трусливо сбежал.

И даже сбёг.

Подарки Борис Матвеевич позволил оставить в его кабинете, и я налегке побежал ловить машину. Потому что трястись полчаса на автобусе или сорок минут на трамвае я позволить себе не мог. Говоря высоким штилем, у меня кровь стыла в жилах.

У школьных ворот стоял какой-то высокий кривой старик в светлом длинном плаще и каскетке. Я почему-то не то чтобы испугался, но… не знаю. То есть видно было, что он здесь не просто внука дожидается. Да и вид у него был… не наш. Отец говорил, что раньше иностранца легко было по одежде отличить. Вот и этот чем-то выделялся – не нашим. Но чем, не знаю. А может, мне это показалось, потому что я понял – он неотрывно на меня смотрит. Просто прожигает взглядом.

Но я, конечно, всё равно побежал вперёд, мимо него, мне надо было торопиться. Добежал – и почему-то остановился. Почти остановился. Ноги стали какие-то медленные. А он взял меня за локоть – дался им сегодня мой локоть! – и спросил: «Стефан Никольяевитч?»

И я как-то не сразу понял, что это он – меня.

– Стефан Никольяевитч? – повторил старик.

– Я… – меня в первый момент хватило только на это. – Ну да. Йа.

– Карашо, – он как-то странно передёрнулся. – Мы ехаем к ваш отетс. Бисстро.

– Можно по-немецки, – сказал я по-немецки.

– О, это очень любезно с вашей стороны, – обрадовался он. – Я хотел срочно увидеться сегодня с герром доктором, но дверь мне не открыли.

– Родители в Испании, – сказал я.

– О, мой бог! – воскликнул он. – Неужели на этом… – и он сказал какое-то длинное слово, которого я не понял. – В Барселоне? – уточнил он, видя мое недоумение.

– Вы совершенно правы, в Барселоне. Герр?..

Мой вопрос он проигнорировал, сильно задумавшись. Я ещё никогда не видел, чтобы человек мог так сморщить лоб.

– Герр доктор, – я решил, что с «доктором» уж точно не промажу, в Германии все доктора. – Простите меня великодушно, но я страшно тороплюсь. Могу я для вас что-то сделать?

Только бисстро! – добавил я про себя по-русски.

– Да-да-да… – он всё ещё был задумчив. – Если я прилечу туда завтра… Не будете ли так любезны на всякий случай сохранить моё письмо для вашего отца? На случай, если мы с ним разминёмся?

– Конечно, с радостью, – сказал я.

Он вручил мне небольшой конверт из какой-то очень плотной тёмно-зелёной бумаги, уже основательно потёртый на сгибах.

– Мне хотелось бы, чтобы Николас ознакомился с содержанием письма сразу, как только вернётся, – старик очень близко придвинулся ко мне. На какой-то миг мне показалось, что глаза у него с вертикальными зрачками – как у кошки. Пахло от него странно и знакомо, но я не мог вспомнить этот запах. Потом он выпрямился, приложил палец к каскетке и улыбнулся – приблизительно как Кристина Ричи в «Семейке Аддамсов». – Тем не менее я постараюсь как можно скорее встретиться с ним лично, так что не будем терять времени… – он повернулся и зашагал к поджидавшему его такси.

А я побежал ловить машину – в досаде, что это я, оказывается, задерживал его, а не совсем наоборот – и уже понимая, что можно не торопиться, потому что я всё равно безнадёжно опоздал.

Машина не ловилась, а потом подошла маршрутка, и я поехал на маршрутке.

В общем, получилось так, что к дому я подошёл почти одновременно с президиумом «Клуба Z» – они неслись мне навстречу, размахивая запасным тортиком. Оказывается, я их пригласил к себе! Оказывается, мы будем пить чай! Интересно, в каком беспамятстве, в каком умопомешательстве, в какой чёрной коме я находился, когда сделал это?..

Я так и не смог сообразить, как отмазаться от этого полдника с чаем, а поэтому организм сработал штатно: он вежливо распахнул дверь подъезда и кивком пригласил дам следовать внутрь. Инстинкт самосохранения у меня, вероятно, так и пребывал в чёрной коме, иначе я устремился бы в мировое пространство лестничных маршей с равномерным и весьма существенным ускорением. Вместо этого пришлось подниматься наверх плотной хихикающей группой, но – наконец! наконец-то! – я, производя побольше брякающих звуков, стал отпирать новенькие замки, к которым ещё не привык. Пришлось поменять старые на эти, которые нельзя было открыть изнутри без ключа.

М-маленький поганец…

А ведь я так и не придумал, какими словами буду извиняться перед Поппи Меринс (то есть на самом-то деле Леночкой) за то, что продержал её под замком лишних три часа.

Вот.

Я отпер последний замок, и тут дверь как бы взорвалась. Меня отбросило, девчонок расшвыряло, и на площадку вылетела обмотанная портьерой, зарёванная и в метёлку растрёпанная Леночка! Она набросилась на меня, молотя кулаками, завывая-рыдая, но при этом чётко произнося слова, которых няни-сиделицы-с-маленькими-детьми попросту не должны знать.

Как джентльмен я не видел другого выхода из положения: я её обнял. Портьера свалилась. Как вы уже, наверное, догадались, ничего, кроме самой Леночки, под портьерой не оказалось. Тем не менее я не дрогнул и продолжал прижимать её к себе, осторожно поглаживая по голове.

Это подействовало странно. Танька, которая держала тортик, со всего маху влепила этим тортиком в пол и со словами: «Подлец!», грохоча сапогами, замаршировала вниз по лестнице. Людка завизжала: «Я знала, что тебе нельзя доверять!» – и тоже смылась. А Томка меня просто убила. Скривила какую—то неимоверную рожу, зачем-то долго разглядывала Леночкин тыл, а под занавес объявила: «Теперь между нами всё кончено!»

То есть помочь мне в моём безвыходном положении никто не вызвался.

Для начала я попытался завести Леночку обратно в квартиру. Она упёрлась, я нажал, она стала отбиваться, а потом вдруг села на пол.

– Я сюда больше ни ногой, – уверенно заявила она.

И тут произошла первая счастливая случайность за весь этот кошмарный день. Этажом выше распахнулась дверь, послышались шаги. Леночка ойкнула и метнулась в прихожую. Я заскочил следом, благословляя знаменитую женскую непоследовательность.

В прихожей выяснилось следующее. Что таких сволочей надо топить в унитазе, кастрировать прямо в роддоме, травить, как тараканов, гонять голышом посреди пасеки и сажать на кол. Всё это я знал и был с Леночкой совершенно солидарен. А вот чего я не знал, того я не знал!..

За время моего отсутствия поганец: а) утопил Леночкину одежду в ванне, б) соблазнил саму Леночку, в) записал это мероприятие через веб-камеру прямиком на какой-то сайт, и г) объявил несчастной жертве, что теперь, если она не будет выполнять все-все-все его прихоти, сделает ролик открытым для общего доступа.

Теперь я его точно убью, понял я. Я буду убивать его долго, мучительно и неприглядно. А потом он у меня слижет тортик с площадки.

Я вошёл в его комнату медленно и дымно, как старинный броненосец. Он стоял, гордо распрямившись во весь свой метровый рост, в шортах задом наперед, и держал палец над клавиатурой. Он явно чувствовал себя хозяином положения. Он уже предвкушал своё торжество. Он мысленно перебирал открывающиеся перед ним перспективы. Он готовил уничтожающую меня речь, долженствующую доказать его несравненное интеллектуальное превосходство.

Поганец ещё не знал, что я оборвал сетевой кабель.

…Так что тортик он у меня всё-таки слизал!

Известно, что все большие неприятности начинаются с тихого пошкрябывания в дверь – как правило, часа в четыре ночи. Спокон веков так ведется: стучат в дверь, иногда – тараном. В нашем случае таран заменила простодушная трель дверного звонка. Произведённая нажатием на кнопку заскорузлым указательным пальцем с обгрызенным до основания чёрным ногтем.

Отец ещё не ложился, а я уже лёг, но читал – «Записки Бонапарта» так просто не закроешь. Звонок повторился, я слышал, как отец спросил «Кто?» Потом там завозились, и я пошёл смотреть.

Отец отбивался от грязно-белой многорукой гориллы, облапившей его со всех сторон и повторявшей шёпотом, от которого не то что какая-то там кровь застывала в жилах, а даже ток в проводах задумывался: а туда ли он идёт? (Это я к тому, что свет несколько раз мигнул):

– Это страшные люди… Это страшные люди… Они способны на всё!..

– Пан депутат? – отец, кажется, начал его узнавать.

– Т-с-с!.. – горилла в ужасе огляделась, но никого страшнее меня не увидела. – Не говорите ничего… вы меня не видели и не знаете… я буду ваш племянник из Саратова… тьфу, из Житомира…

– Фамилия вам будет Мышлаевский, – твердо сказал отец, отступил на шаг, оценил степень повреждения и показал: – Ванна – там, бурку – на пол. В ней ещё кто-нибудь живёт, кроме вас?

– Не знаю, – прошептал всё в том же ужасе Мышлаевский.

– Думаю, её надо сжечь, – отец посмотрел на меня. Я попятился.

– Сжечь, сжечь! – подхватил Мышлаевский. – Именно сжечь!

– И пепел развеять по ветру… – пробурчал я и пошёл одеваться.

(Перечитал и вижу: что-то из разговора я пропустил. Но что именно, не могу вспомнить. В общем, на будущее: я не ручаюсь за то, что описываю всё, что было. Я ручаюсь только, что не пишу того, чего не было.)

Когда я – через час! проклятая шкура шипела, обугливалась, коробилась и пыталась отползти, но гореть не желала, я извёл на нее две большие бутылки уайт-спирита, заготовленные для ремонта, – вернулся, отец и внезапный гость сидели на кухне. Гость был багров, наголо брит и невозможно пучеглаз. На нем был слишком маленький для него лиловый банный халат, из-под которого во все стороны торчали длинные узловатые ноги.

– Готово, – сказал я.

– Отлично, кадет, – сказал отец. – Теперь освежите пол – и отбой.

– «Собакам и нижним чинам…» – проворчал я. – Как геноцидом заниматься, так военный марш звучит, а как разговоры разговаривать – так Стёпа то и Стёпа сё, со Стёпой знаться стыд…

И пошёл, естественно, «освежать пол».

Пока я возил шваброй по паркету, проснулась маменька. То есть она, может быть, проснулась давно, но вышла только сейчас.

– Коля! – услышал я. – Почему ты мне не говоришь, что у нас гости?

– Это не гости, – мрачно сказал отец.

Колдун, однако. Как в воду глядел…

…В общем, оказалось, что ночной наш «не-гость» – один из тех, кто помогал отцу выручать «Девочку-Ирочку» (почему-то иначе её никто и не звал) в девяносто шестом на Южном берегу Крыма. С тех пор Девочка-Ирочка подросла и стала своим в доску парнем, а Лев Кимович Мышлаевский – будем уж называть его так, как велел отец, а вообще-то настоящей его фамилии я и не знаю, – так вот, он прошёл такой боевой путь, что теперь его разыскивало и американское ФБР, и украинские бандиты, и израильский «Шин-Бет», и немцы, и швейцарская прокуратура, и ирландцы, и чеченцы, и арабы, и крымские татары – в общем, имя им Легион. Да, и ещё Интерпол. Лев Кимович развернул какой-то феноменальный проект переустройства общества, развил бурную деятельность, сумел набрать совершенно немыслимые кредиты, но однажды по дороге на пляж потерял их все. И теперь вынужден скрываться, прибегая к мнимым смертям и коротким перебежкам по сильно пересечённой местности…

Отец несколько дней куда-то звонил, что-то выяснял – и наконец решил, что Льву действительно угрожает опасность и что просто так спрятать его невозможно нигде, нагонят и в Аргентине, и в Антарктиде. Тогда он ещё несколько дней думал. Я полагаю, то, что он решил сделать, придумалось ему сразу же, но отец сомневался и колебался. Потом рассказал мне. И я, идиот, эту мысль одобрил.

Значит, так: сейчас Льву Кимовичу сорок пять. И ещё сорок пять лет его не оставят в покое. Потом, может быть, и оставят, решат, что помер… А вот если ему станет восемнадцать, никто в здравом уме не заподозрит, что это тот же самый человек. Даже полный параноик не заподозрит. А если и заподозрит, так кто ж ему поверит?

Словом, прятать надо там, где никогда не станут искать.

О процедуре омоложения я знал. Отец рассказывал. И то, что это штука зверски муторная, я тоже знал. Отец рассказывал. Но даже по его рассказам я не мог до конца представить себе, что это такое: «ЗВЕРСКИ МУТОРНАЯ».

Отец рассказывал… Он всё-таки очень сдержанный человек.

Льву выделили комнатку, в которой раньше жил проглот. Проглота я вспоминал с нежностью. Милейшая скотинка… и убирать за ней не надо было…

За Львом убирать пришлось.

Двадцать шесть дней.

Сначала с него слезла шкура, волосы, повыпадали зубы и ногти. Потом он стал уменьшаться в размерах… и всё то, на что он, согласно закону сохранения веществ, убывал, тут же прибывало рядом. Притом, что аппетит у него был неимоверный и прихотливый, а давать ему можно было отнюдь не всякий корм.

Маменька же в поварском искусстве никогда сильна не была…

В общем, как я с ним натерпелся – никому не пожелаю. Злейшего врага пристрелю из жалости, а на такую работу не выпущу.

Но вот наконец, как писал классик, «прошло месяц».

Лёвочка подолгу торчал в ванной, не в силах налюбоваться на собственное помолодевшее тело. Хотя, на мой взгляд, любоваться там было не на что: из рыхлого и большого получилось что-то типа фитиля – тонкое и хлипкое. Морда стала узкой, пучеглазость зашкалила, а губы, раньше вроде бы нормальные, стали совсем негритянскими. Из всего этого безобразия торчало огромное дыхательное устройство, которое немецкие подводники называли шнорхелем.

Отец и маменька накупили ему кучу шмотья, но он упорно таскал мои футболки.

Но больше всего меня бесило, когда он в задумчивости начинал давить на подбородке свои прыщи.

Специально для него завели ещё один компьютер, и с тех пор к нам стало не дозвониться: Лёвочка проводил в Интернете всё то время, когда он не жрал и не спал. Вернее, так: он жрал, спал, сидел в Интернете – и ещё часа по два в день донимал отца насильственными диспутами о влиянии этрусской цивилизации на осёдлых скифов, или о древнем племени укров, от которых произошли, кажется, все, кроме индейцев, или о том, что на самом деле неандертальцы были неграми, а кроманьонцы – цивилизованными белыми людьми… А главное, этот шпендрик считался гостем, а поэтому я обязан был продолжать его обслуживать!..

Я уже не чаял дождаться, когда же ему сделают новые документы… и что? В армию сдадут? Загонят в ПТУ? Сошлют в английскую закрытую школу для мальчиков? Я мысленно потирал руки…

Соседи жаловались на его наглость и невоспитанность. В музее он затеял безобразный скандал – шерстистый носорог, видите ли, неправильно обволошен. В библиотеке успел устроить даже три скандала – по поводу бедности фондов, плохого состояния книг и недопустимости в храме знаний сдавать углы под коммерческие киоски. Я вынужден был везде ходить с ним, потому что одного его отпускать было просто нельзя.

При этом он постоянно учил меня жить, остерегая, какие все сволочи. Во всём он видел педофильскую подоплёку. Он меня просто выматывал своими советами и наставлениями бывалого борца с растлением малолетних. А его манера говорить, полуобняв собеседника и побрызгивая на него слюной…

И вот наконец настал день, когда отец торжественно вручил ему новый поддельный паспорт, неотличимый от настоящего. Лёвочка на радостях усвистал в ночной клуб. Я сделал глубокий вдох, затем глубокий выдох – и вернулся к «Запискам Бонапарта».

Заявился наш милый гость глубокой ночью. Правильнее сказать, эта грязная свинья приплелась под утро, ввалилась в мою комнату и прямо в одежде, в кроссовках и в помаде плюхнулась на мою постель.

Гостей из дому выбрасывать не полагается. Я встал, расшнуровал ему обувь, как дисциплинированная древнегреческая женщина, стянул с него джинсы, вытащил из-под него одеяло, чтобы укрыть, а он немедленно заворочался, устраиваясь поудобнее…

На подушке оказалась какая-то грязь. Я нагнулся посмотреть – в чём это он вывалялся. Я даже включил свет, потому что не сразу поверил своим глазам. Это были волосы. Много. Они вылезали клоками, целыми прядями, от одного только прикосновения к наволочке; я вытянул несколько волосков, не почувствовав ни малейшего сопротивления – точь-в-точь так же, как это было в начале моей месячной вахты над омолаживающимся страдальцем…

Всё-таки отца пришлось разбудить.

Состоялось следствие – с самыми неутешительными результатами. Хотя и не совсем внятными. Поганец утверждал, что всего-навсего искал презервативы. А нашёл бутылочку с витаминами – ну и сожрал парочку драже для поднятия сил. Ну ладно, горсточку. Исключительно для поднятия сил. Но ксерион по дому не валяется, он у отца в кабинете в специальном сейфе, до этого сейфа ещё докопаться надо, а уж потом открывать… Бутылочка с витаминами лежала там, где Лёвочка показал, ксериона в ней не было, разумеется. И быть не могло. Или могло?.. Отец тёр лоб, но вслух не высказывался.

Впрочем, какая разница? Нас – меня – ждал ещё один цикл омоложения этого… этого…

Ну, вы меня поняли.

Скажу честно: было чуть проще и чуть короче. Не четыре недели, а три. И ворочать беспомощную тушку стало легче, потому что тушка была поменьше. А потом она сделалась ещё меньше, и ещё, и ещё, и я уже начал втайне надеяться, что дело идёт наконец к естественному финишу… но увы: процесс завершился примерно на уровне десятилетнего.

И вот тогда я понял, что настоящего страху иудейску ещё не знал…

Видите ли, мой отец может всё.

Нет, не так. Он, конечно, не всемогущ, поймите меня правильно. Но я ни разу в жизни не видел, чтобы он решил «я это сделаю» – и не сделал. На пустяки такое не разменивают – опять же поймите меня правильно. Ну, знаете наверняка, типичная ситуация для беллетристики: какой-нибудь супер-пупер-чародей (вариант: супер-пупер-мэн) путём древних магических ритуалов (новейших технологических разработок) сотворяет немыслимой мощи сгусток управляемой энергии, мегафайрбол, допустим, или трёхкварковый мезопрокалыватель пространства, пробивает с его помощью навылет множество вполне себе населённых миров, одну реальность за другой, прошивает ткань вселенной – и вытаскивает из одному ему известного места пару бутылок холодного (допускаю, что очень хорошего) пива!.. В общем, по большому счёту, это даже не смешно. Это неприлично.

Так вот, я впервые увидел, как отец чего-то не смог. Он лично, в течение нескольких дней пытался вбить в помолодевшую Лёвочкину голову, что тому надо вести себя в соответствии со статусом малолетнего ребёнка, и это в его же, Лёвочки, интересах. Потому что если он доиграется до психушки, то навсегда останется золотым материалом для диссертаций по шизофрении.

Но Лёвочка мёртво стоял на том, что он доктор исторических наук, поэт, бывший депутат облсовета и Кнессета, почётный член, зампред, а также владелец и всенародно избранный президент. Повторное омоложение подчистило в этом списке строчку «несостоятельный должник, состоящий в международном розыске». Это какой-то психический феномен: когда Лёвочке об этом подробно рассказывали, он ненадолго притихал и пугался… а затем что-то в маленькой его башке перещёлкивало, и неприятная информация с тихим шипением испарялась из памяти.

Отец тёр лоб и бормотал что-то о неисследованных побочных эффектах. В ответ на моё предложение поставить на Лёвочке ещё один эксперимент и посмотреть, чем дело кончится – благо, материала не жалко, – он посмотрел как-то нехорошо, и я заткнулся.

Признаюсь, он меня не убедил. Но и у меня достойных аргументов не было. Я был пристрастен, каюсь, должен с прискорбием согласиться… и всё-таки человеколюбие не должно быть абстрактным, таково моё глубокое убеждение. Оно должно иметь вменяемые и чётко очерченные границы. Оно не должно идти во вред другим людям. И так далее.

Итак, нам пришлось придумывать новую легенду при полном отсутствии понимания со стороны наиболее заинтересованного лица. Племянник из Житомира превратился в своего же младшего брата, причём сильно травмированного скандальным разводом родителей. Я предложил было заменить на «трагическую гибель», но, едва закрыв рот, понял, что предложил глупость: такими словами попусту не разбрасываются. А ещё мгновением позже пришла шкурная – и тем огорчившая меня – мысль: а хорошо, что отцу моя идея не понравилась, к сиротке, чего доброго, соседи начнут относиться с сочувствием…

Ситуацию, в которой нашего подопечного могли увидеть не только соседи, я себе представлять в то время отказывался. А шкурность и мерзопакостность отдельных червячков, заводящихся в моей несчастной голове, надеюсь, вы согласитесь извинить. Я был начисто выбит из колеи и несколько переутомлён.

Единственное, что нас пока спасало от коллективного помешательства, – это то, что Лёвочку удалось подсадить на «Спокойной ночи, малыши». Подсадить в том смысле, что при звуках финальной песенки он начинал зевать, а через минуту засыпал – и спал абсолютно беспробудно до девяти утра. Как, каким чудом этот постгипнотический комплекс прополз в его подкорку и там закрепился, ни я, ни отец не знали: все прочие попытки загипнотизировать его проваливались, а ведь отец по этой части мастер не из последних…

Так мы и жили до середины апреля, всё больше приходя в тихое отчаяние от безвыходности ситуации – тем более что дела отца всё отчаяннее требовали его присутствия в других местах, а он никак не решался бросить меня наедине с этой проблемой. Я видел, как его буквально разрывает на части.

И всё же именно в мою надтреснутую башку пришла первая по-настоящему светлая идея. Этакая полномасштабная эврика. Сатори. Как у Ньютона с яблоком. Я полез за чем-то на книжный стеллаж, и сверху мне на темечко упала картонная коробка с фотографиями. Фотографии разлетелись, но при этом всё прочее встало на свои места. Я поднял пару из них – почти наугад – и принёс отцу. Он сидел с несчастным видом над какими-то таблицами. Я отдал фотографии и сказал: «Илья». Он посмотрел на фотки, на меня, и я понял, что у него тоже наступило просветление.

Этой же ночью Лёвочку украли цыгане: зашли к нам и вышли обратно с большой дорожной сумкой, которую цинично сунули в багажник своего белого «ауди». В сумке дрых Лёвочка.

У нас с родителями договор: я не лезу в их дела, как бы ни исходил любопытством. Моё дело – закончить школу и вообще впихнуть в себя максимум всяческих знаний, большая часть которых мне никогда не пригодится. Вернее, так: я впихиваю в себя то, что пригодится наверняка, то, что пригодится с долей вероятности – и то, что пригодится при каких-то чрезвычайно безумных обстоятельствах. При этом все понимают, что я не бездонный кувшин… Так вот, притом, что я не лезу в родительские дела и даже не задаю наводящих вопросов, я о многом догадываюсь. Да и кто бы не проявил догадливость после той нашумевшей истории с ящерами? Да что там истории – вполне себе полномасштабной войны! Но отец тогда – и много раз потом – велел: набивай голову новыми знаниями, а не чужими и устаревшими выводами. И потом немного откомментировал эту сентенцию: у людей моего возраста и аналогичного склада ума часто бывает так, что сложившиеся мнения по тому или иному поводу застревают в сознании надолго – и вскоре начинают влиять на восприятие, причём довольно радикально: то есть те вещи, которые не вписываются в картину мира, эти люди просто не замечают. А мы занимаемся такими делами, сказал отец, что не имеем права отбрасывать ни крупицы нового знания, каким бы диким оно ни казалось…