Текст книги "Марш экклезиастов"

Автор книги: Андрей Лазарчук

Соавторы: Михаил Успенский,Ирина Андронати
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

С началом весны началась и подготовка к экспедиции. Мы должны были пройти мимо Новой Земли и потом как можно дальше до Северного полюса; там я оставался ждать, а четырнадцать человек на собачьих упряжках пойдут дальше, чтобы водрузить русский флаг на высочайшей точке планеты. Руководил экспедицией лейтенант флота Колчак.

(Клянусь! Когда в девятьсот пятом году я прочёл в газетах, что лейтенант флота Колчак награждён Золотой медалью Географического общества за выдающиеся заслуги в полярных исследованиях, мне стало не по себе; показалось, что сквозь летний зной проступил жестокий полярный холод; он откинул этот зной и это лето, как сквозняк откидывает шторы, – и будто именно холод, твёрдый снег, чёрная отшлифованная поверхность льда над бездной, режущий ветер, улетающая в никуда позёмка – это и есть настоящее, – а лето, дачный стол под грушей и чай из самовара – только вытканный рисунок на шторе…)

На меня грузили так много, что я перестал за этим следить – и занялся знакомством с собаками. Это были сибирские и поморские лайки, некрупные и молчаливые. Их держали в клетках по девять, и в каждой клетке был вожак. Их звали Пират, Буря, Ропак, Клык, Малахай, Улан и Жираф. Буря был абсолютно белый с розовым носом и красными глазами, а Жираф – жёлтый и пятнистый. Они грызли сушёную рыбу и негромко переговаривались. Я понял, что лай у собак – это только для общения с человеком; между собой они разговаривают совсем иначе.

Лейтенант торопился и нервничал; мы опаздывали с отходом. Наконец приготовления закончились, и ранним утром девятнадцатого апреля под звуки оркестра я отошёл от причала…

Мы ещё ненадолго, на два дня, задержались в Копенгагене – потребовалось сменить забарахлившую помпу. Весь путь вокруг Скандинавского полуострова к Шпицбергену (взяли запас угля) и дальше к Новой Земле протекал безукоризненно.

Я чувствовал, как холоднее и холоднее делается вода. Плавучие льдины попадались всё чаще и чаще; потом начались ледяные поля.

Капитан и штурман помогали мне найти места, где лёд тоньше, чтобы я пробился как можно дальше на север.

Мы достигли восемьдесят второй параллели, когда мой стальной форштевень уже не мог более раскалывать лёд. Здесь экспедицию лейтенанта Колчака сгрузили на лёд. Семь собачьих упряжек, семь нарт, которые при необходимости можно быстро превратить в каяки, и четырнадцать отважных моряков, поморов и казаков – отправились туда, где в полночь оказывалось солнце.

Мы, все остальные, должны были ждать их здесь – по расчётам, два месяца. Но все в команде знали, и я тоже знал, что ждать будем столько, сколько это вообще возможно.

И ожидание началось.

Я дремал. Топки мои были погашены почти все – горели по одной при каждом котле, чтобы не слишком стыла вода, – да отдельная отопительная кочегарка. Офицеры, свободные от вахты, играли в преферанс и новомодный американский покер, а разминали мышцы подъёмом гирь и лыжными пробежками – матросы же бестолково и азартно гоняли по гладкому фирну надувной мяч.

Нас всех, вместе с футбольным полем, медленно относило в сторону Гренландии.

Такая безмятежность длилась больше месяца – но однажды барометр, казалось, намертво заклепавший свою стрелку, вдруг пошёл вниз. Вскоре небо заволокло тучами, повалил снег. Ветер крепчал; заметно и сильно похолодало. Был, между тем, конец июня…

Ледяное поле, в которое я вмёрз, вначале раскололось – а потом стало сжиматься, сминаясь торосами.

Не могу сказать, что я был спокоен – скорее, меня обуял полнейший фатализм. Я знал, что корпус мой нов и крепок, что суда гораздо менее стойкие, чем я, успешно проходили испытание подвижками льда. Но бывало и иначе…

В общем, оставалось положиться на судьбу или на любовь Создателя.

Настал момент, когда капитан Крузенштерн приказал поднимать пары. Далеко на западе видна была чистая вода, и можно было попытаться дойти до неё. Тем более, что ветер улёгся и льды успокоились.

Я прошёл половину пути, когда испытал сильнейшую боль в винте. Меня затрясло, и даже без обследования было ясно: отлетела одна из лопастей главного винта. Тем не менее под корму спустился водолаз, который и подтвердил первоначальное предположение: лопасть срезало у самой ступицы; скорее всего, там изначально была скрытая раковина, которую не сумели обнаружить…

Оставалось два малых боковых винта, предназначенных не столько для хода, сколько для лучшего маневрирования. Машины, вращающие их, были слабосильны. По чистой воде я бы медленно – пять-шесть узлов, не более, – добрался бы до порта, но здесь, во льдах…

Надежда была теперь только на то, что меня рано или поздно с дрейфом льдов вынесет в чистое море.

Эта надежда продержалась несколько дней. Непогода возобновилась, вскоре перейдя в страшный шторм. Мои борта трещали, но пока что выдерживали напор льда…

Так прошёл июль и почти весь август. Я был завален снегом. Шторма налетали один за одним, иногда настолько сильные, что даже обращали дрейф льда вспять.

И однажды ночью – по хронометру, разумеется; штурман, острослов, так и говорил: «Время суток – метель», – я испытал вдруг сильнейший подводный удар. Клин многолетнего чёрного пакового льда, как будто сорвавшись откуда-то, прошёл под тонким льдом замёрзшей полыньи и врезался мне в борт посередине между миделем и кормой. Такого удара не выдержал бы и броненосец…

Открылась течь. Что плохо – заливало сразу три отсека, из них два – котельные. Вскоре топки пришлось погасить, людей вывести, переборки задраить. Я уповал на то, что носового котла хватит, чтобы запустить помпы, но время работало против нас: котёл не успевал прогреться и дать нужное давление… Вскоре капитан приказал команде начинать высадку на лёд.

Я пытался помочь им изо всех сил…

Наконец начали работать помпы, и погружение прекратилось, но корма погрузилась вся. Установилось подобие равновесия: откачивать удавалось ровно столько, сколько воды поступало в пробоины. Рано или поздно уголь кончится…

Уголь!

Если перебросить уголь из кормовых ям в носовые, то корма сделается много легче – и, может быть, даже приподнимется настолько, что пробоины окажутся над водой.

Как назло, становилось теплее, снег мешался с дождём, образуя чудовищную наледь. На мне повисали тонны, десятки тонн льда, его не успевали обкалывать.

И в этой жуткой метели началась перегрузка угля: мешками, на спинах, по обледеневающей палубе. Сам капитан таскал уголь.

Через двенадцать часов этого аврала дифферент исчез, корма встала ровно. Ещё немного – и она начнёт подниматься…

В этот момент сдохла помпа – та самая, которую заменяли в Копенгагене. Теперь я был обречён.

На лёд сбрасывали всё, что только можно; спускали шлюпки; выгружали припасы. Кто знает, сколько команде придётся провести времени здесь, под меркнущим полярным солнцем…

Капитана свели с мостика за руки. Он плакал.

А я, цепляясь бортами за лёд, погружался в бездну. Я не хотел тонуть, я боролся изо всех сил… но как раз сил уже и не было. Всё моё существо протестовало против такого исхода. Вот корма стала уходить под воду… вот сорвались со станин котлы и машины… Я бессильно запрокидывался на спину, задрав из воды могучий, но совершенно бесполезный сейчас форштевень. Сорвался горячий носовой котёл; вырвавшийся пар вытолкнул часть воды из трюма, и я будто бы совершил последнюю попытку выпрыгнуть из жадной чёрной воды…

И тут же, потратив все силы, вертикально, кормой вперёд, стремительно ушёл под лёд. Последнее, что я видел, это мою команду, из последних сил стоящую смирно, и капитана, отдающего мне честь.

Потом короткий миг я видел сквозь мириады воздушных пузырей сверкающую полынью. И – настал мрак.

Он длился долго, очень долго, небывало долго. Возможно, я летел сквозь него. Или тонул в нём. Или просто лежал. Не знаю.

Потом с другой стороны этого мрака стало проступать что-то: часть руки, часть лица… Нянюшка Мавра обтирала меня остро пахнущей жидкостью – и долго же потом при одном только запахе водки память немедленно возвращала меня в тот бесконечный мучительный мрак…

Я вязко, уже без всяких беспамятств и бредов, но никак не желая выздоравливать, проболел ещё с месяц, и тогда родители забрали меня из гимназии – из приготовительного класса – и пригласили домашнего учителя, Баграпия Ивановича.

(Наверное, он был замечательный учитель. Во всяком случае, всё, чему он меня научил, а именно: таблицу умножения, теорему Пифагора, законы сохранения вещества и энергии, – я помню. Что я пытался усвоить в этих отраслях знаний позже – куда-то делось.)

На Рождество нам с Митей подарили по настольному театру. Это были картонные фигурки, которые нужно было вырезать, приклеивать к пробковым подставкам – и потом на столе в картонных же декорациях разыгрывать пьесы. Тогда таких игрушек было множество – мой гимназический приятель Баженов, например, коллекционировал Шекспира, и у него было то ли двенадцать, то ли пятнадцать коробок – от «Виндзорских насмешниц» до «Ромео и Юлии»… Так вот, Мите подарили «Путешествия Синдбада-морехода», а мне – «Приключения капитана Гаттераса». Наверное, брат что-то прочёл в моей физиономии, потому что тут же сам предложил поменяться.

Потом, несколько лет спустя, я попытался избавиться от моих страхов каким-то интуитивно-фрейдистским способом, написав рассказ о корабле, затёртом и раздавленном льдами. Рассказ я написал и даже опубликовал в гимназическом журнале, но страхи все остались на месте.

Нет, не зря советская психиатрия с таким яростным негодованием отвергала учение доктора Фрейда…

5

А что, если наша Земля – ад какой-то другой планеты?

Олдос Хаксли

Когда Николай Степанович очнулся, был ясный солнечный день. Голова его лежала на коленях Аннушки, её прохладная рука тихонько гладила его лоб, старательно обходя рассечённую бровь. Она почувствовала, что он уже не в обмороке и не спит, и наклонилась, заглядывая ему в лицо. Волосы её светились…

– О-ох… – Николай Степанович улыбнулся. – Вы не меня ждёте, девушка?

Аннушка приложила палец к губам и кивнула куда-то влево. Николай Степанович приподнялся и посмотрел. Половина маленького отряда его спала: Армен на боку, под стеной дома, Костя – рядом с ним, сидя. Инженер Толик тоже спал, но около фонтана, облокотившись о бордюр и уронив голову на руку.

– Шаддам и Нойда пошли поискать воды, – прошептала Аннушка. – Обещали далеко не отходить.

Николай Степанович кивнул и начал вставать. Это оказалось непросто: тело ныло, как после хорошей драки, суставы не хотели ни сгибаться, ни разгибаться. Все же он встал, подал Аннушке руку, помог подняться. Видно было, что она тоже страшно устала.

– Долго я?..

– Минут сорок… кажется. Часы ни у кого не ходят… Ты в порядке? Ты выглядишь лучше.

– Да вроде бы в порядке. Может быть, теперь ты отдохнёшь?

– Нет. Мне почему-то не хочется… Потом. Давай лучше разомнём ноги.

Николай Степанович подставил руку, Аннушка оперлась (он снова почувствовал, как ей тяжело двигаться) – и они пошли вокруг фонтана. Плитка под ногами была твёрдая, но шаги не отдавались – как будто ноги ступали по настоящему ковру.

Фонтан – похоже, что это действительно был именно фонтан, вот и трубки торчат, из которых должны бить струи, – при ближайшем рассмотрении оказался ещё сложнее и ещё прекраснее. Бронзовый ствол, сучья и ветки наверняка не копировали какое-то конкретное живое дерево, а как бы создавали дерево заново, как будто в мире ещё никогда не было деревьев. Вначале это было трудно понять, но теперь каждая чешуйка коры, каждый изгиб ветви притягивали взгляд. Листья, среди которых не было двух одинаковых, вырезанные из разноцветных камней, висели на тёмных серебряных кольцах. Бассейн фонтана был не круглый, а скорее сердцевидный, и на дне его в кажущемся беспорядке лежали крупные речные окатыши…

– Поразительно, – прошептал Николай Степанович. – Такая драгоценность – и просто на площади. Может быть, это площадь дворца?

Аннушка кивнула.

– Подожди… – сказал Николай Степанович. – Солнце. Был рассвет?

– Нет, – сказала Аннушка. – Просто рассеялась дымка, и оно уже было на небе.

– Так-так. Значит, с расчётом времени я просто ошибся. Мы гораздо ближе к Испании. Марокко, Ливия, Тунис? Возможно… Но почему же нет связи?

– И стоят часы.

– Вся электроника могла навернуться во время грозы, а твои «Тиссо» – намагнититься. Это вполне вероятно. Но если это Африка, должна быть страшная жара…

Аннушка задумчиво посмотрела на него.

– Ты знаешь, Коля… Мне почему-то кажется, что стоит именно страшная жара. Просто мы её не ощущаем. Вот посмотри туда…

Она показала рукой вдоль узкой улочки, одна сторона которой была залита солнечным светом. Воздух дрожал и струился. Метрах в ста, а может, и меньше, мостовая словно расслоилась, приподнялась и разлилась медленным широким ручьём.

– Да… – протянул Николай Степанович. – Похоже, что так. Ну, одной загадкой больше… Всё равно. Главное сейчас – это определиться со сторонами света. Солнце уже не слишком высоко, утра быть не может, значит, скоро вечер. Мы в тропиках, вторая половина мая – оно сядет практически на западе. Так?

– Ну, исходя из школьной географии – да.

– Значит, остаётся дождаться заката…

Аннушка посмотрела на него с сомнением.

Он почему-то и сам уже не верил, что всё будет так просто.

Из-за угла показались экспедиция: Нойда и Шаддам. Аннушка помахала рукой, и экспедиционеры направились к ним.

– Мне кажется, можно расположиться в доме, – сказал Шаддам. – Мы зашли в два – там есть что-то вроде мебели. Будет гораздо удобнее. Кроме того, там есть отдельные комнаты и, главное, запирающиеся двери. Я не думаю, что здесь могут быть какие-то хищники, но на всякий случай лучше жить за дверью… – и он грустно улыбнулся.

– Жить? – наклонила голову Аннушка. – Что-то мне не хочется тут надолго задерживаться…

– Согласен, – сказал Шаддам. – Мне тоже. Но я… Николай Степанович, вы чувствуете жажду? А вы, Анна Владимировна?

– Нет, – сказала Аннушка и посмотрела на мужа. Тот молча покачал головой.

– Вот и я тоже, – сказал Шаддам. – И мне это очень не нравится… Ничего конкретного, – он сделал характерный жест, которым извинялся за то, что начал отвечать на незаданный вопрос. – Просто – так не должно быть. А оно почему-то есть. И это вселяет тревогу и неуверенность.

– Шаддам, – сказал Николай Степанович. – А в ваших воспоминаниях всё это ни с чем не ассос… циируется?

Язык ворочался плохо. Он будто бы онемел с одной стороны.

Шаддам помолчал.

– В целом – нет, – сказал он наконец. – Многие детали – да. Но я ещё не готов к выводам.

– Даже предварительным?

Шаддам опять задумался.

– Я боюсь, что если прерву размышления и займусь предварительными выводами, то сам себя пущу по ложному пути. Это неприятная особенность моего мышления. Искренне прошу меня простить.

– Понимаю, – сказал Николай Степанович. – У нас в таких случаях говорили: «Дураку полработы не показывают». Это шутка, Шаддам.

– Я догадался, – кивнул тот. – Так вот, возвращаясь к прежней теме: не перебраться ли нам всем с открытого места в один из домов?

Нойда, до сих пор молчавшая, тихо кашлянула.

И они отправились будить спящих.

6

Человечество стоит на распутье между безысходным отчаянием и полным вымиранием. Попросим же Господа, чтобы он даровал нам мудрость сделать правильный выбор.

Вуди Аллен

Выбранный Шаддамом дом находился в глубине переулка шагах в ста от площади. Вход в него – и, вероятно, в другие дома – был своеобразен: через низкую арку, где нужно сгибаться и наклонять голову, попадаешь как бы на дно колодца, через который видно небо; дальше идёт узкая пологая, но расширяющаяся веером лестница, выводящая на второй этаж сразу на середину обширного зала. Люк в полу, сейчас распахнутый, закрывался подобием ставней, снабжённых массивным засовом.

Комнат, похоже, было немало, но только некоторые из них имели двери – по большей части дверные проёмы перегораживались портьерами. Выцветшие, пыльные, но всё ещё вполне крепкие, они висели на толстых кольцах, зацепленных за костыли, вбитые прямо в стены. Похоже, до изобретения карнизов инженерная мысль здесь ещё не дошла…

Мебели во всех комнатах набралось до странного мало: овальный мозаичный стол, очень низкий, не выше колена; несколько сидений, напоминающих козетки, без ножек. Наверное, роль основной мебели играли ковры и подушки, сваленные горой в углу. Но к ним страшно было прикасаться.

В потолке зияли грубые дыры, словно пробитые падавшими с неба камнями. Но сами камни куда-то делись.

Найти спуск на первый этаж пока не удалось.

Николай Степанович собрал военный совет. Он опасался, что вот-вот опять поплывёт, и потому торопился. Сейчас голова была лихорадочно-ясной, это не могло продолжаться долго.

– Господа, – сказал он. – Я не знаю, куда мы попали. И я не знаю, почему мы сюда попали. Весь мой предыдущий опыт говорит, что такого быть не может… значит, этот опыт никуда не годится. Дальше: это откровенно странное место, которое мы напрасно пытаемся привязать к привычной нам реальности. Итак: у кого есть интересные наблюдения и нетривиальные выводы?

– Наблюдения… – протянул Армен. – Во-первых, всё время хочется спать. Не хочется пить и есть… ну и… наоборот. Да, и курить не хочется. Николай Степанович, может быть, плюнуть на точную ориентировку – да и рвануть куда глаза глядят? В общем направлении на север…

– Уже думал. А вдруг мы угодим куда-то… в ещё более странное место? А у меня осталось только две свечи. Я думаю, этот вариант мы попридержим как запасной – если не найдём ничего более внятного.

– Николай Степанович… – поднял руку, как школьник, Идиятулла. – Извините, могу я высказываться на ваших… советах?..

– Пожалуйста.

– Я несколько раз слышал рассказы о городах, брошенных людьми в пустынях. Вроде бы даже в Каракумах есть… но чаще рассказывали об Йемене. И ещё про остров – тоже где-то у Йемена. И там есть город…

– Да, Толя, – сказал Николай Степанович. – Таких преданий очень много. К сожалению, все они не объясняют нам одного: как нам выбраться отсюда?

– Можно попробовать просто по земле. Здесь есть дерево и металл. Есть ткань. Построим песчаную яхту. Когда-то у моего друга была такая…

Все посмотрели на Толика, и он вдруг смутился.

– А ведь отличная идея, – сказал Армен. Видно было, что он уже загорелся идеей пересечь пустыню под парусом. Не важно, какую пустыню. Просто пустыню.

– Неплохая, – согласился Николай Степанович. – Правда, это потребует хорошей проработки… а главное – мы должны будем найти выход из города. Это тоже может оказаться проблемой – если верить тем преданиям…

Все помолчали.

– Про нежелание пить и есть… и вообще такую своеобразную остановку метаболизма… – медленно сказал Костя. – Помню, что-то такое я читал… давно. Кажется, это побочный эффект проклятия на соль. Нет?

Шаддам кивнул головой. Николай Степанович тоже.

Костя был прав, и это не сулило ничего хорошего. Проклятие на соль – это страшное неснимаемое проклятие, которое только называется так простенько и нестрашно – «на соль». На самом деле оно распространяется на множество областей как человеческой деятельности, так и природных явлений, где прямо или косвенно участвует соль. Оно очень древнее, секрет его считался утерянным по крайней мере полторы тысячи лет назад. И вот оно, похоже, во всей своей красе…

– А дыры в потолке – проклятие на кров? – предположил Николай Степанович.

Все посмотрели на потолок. Небо вновь заволокло ровным слоем облаков.

– Мне это очень не нравится, – сказал Шаддам. – Традиционно звучали три проклятия.

– На воду? – предположил Костя. – Воды мы тут пока не видели.

– Если уже наложено на соль, то на воду просто не имеет смысла, – сказал Шаддам.

– Ой… – сказала Аннушка.

Она сидела чуть в стороне от всех и пока только слушала. Сейчас в руке у неё была зажигалка, и она крутила колёсико.

– Не работает? – спросил Николай Степанович и полез в карман за «дорожным набором».

Курящий Армен и курящий Толик тоже достали свои зажигалки и начали ими щёлкать.

Не было не то что пламени – даже искры не вылетали из-под кремней.

Николай Степанович достал одну зажигалку, вторую, коробок спичек. Перепробовал всё. Спичку можно было искрошить, но не появлялось ни дымка, ни запаха.

– Вот и третье, – сказал Шаддам подчёркнуто спокойно. – Проклятие на огонь. На соль, на кров и на огонь. Я знаю, где мы, Николай Степанович. Это Ирэм.

– Ирэм?

– Я не сомневаюсь. Почти не сомневаюсь.

– Ну, ребята… – Николай Степанович обвёл взглядом отряд. Похоже, ещё никто ничего не понял. – Мы влипли, и влипли так капитально…

– Я расскажу, – предложил Шаддам.

Он текучим движением поднялся на ноги, перешёл к окну, остановился. Остальные ждали, хотя пауза затягивалась – как-то слишком напряжённо. Шаддам пробежал рукой по краю оконного проёма – и здесь резьба, – опёрся о стену, подался вперёд, прищурившись. В окнах дома на противоположной стороне улицы что-то мелькало. Туманный смерчик. Шатнулся вправо, влево, вправо, перехлестнулся через подоконник, вывалился наружу и рассеялся, не достигнув земли. Вместе с ним исчезло смутное чувство узнавания.

– Извините, – Шаддам покачал головой. – Я надеялся, что вспомню что-то ещё, но…

Он снова пересёк комнату, опустился на колени на прежнее место, склонил голову. Взгляд его сосредоточился теперь на руках – он плотно прижал ладони к столешнице. Пальцы чуть заметно подрагивали.

– Я расскажу не так много, как мне хотелось бы, – начал он. – Для простоты, – он оглянулся на Аннушку, – мы возьмём в качестве опорной точки Атлантиду. Всем известно, что это исчезнувшая цивилизация. Древняя. Непредставимо – для людей – могущественная. Погибшая или уничтоженная. Но далеко не единственная.

– И мы попали в такой же древний город, как Атлантида? Погибший или уничтоженный? – спросила Аннушка.

– Ирэм куда древнее Атлантиды. Для тех, кто жил здесь, атланты были внуками, а то и правнуками, – почему-то Шаддам рассказывал всё именно ей, словно они остались в комнате наедине. Голос его звучал приглушённо, чуть-чуть напевно, раздумчиво. – Забавный парадокс: в вашем языке имя этой страны сохранилось, и даже продолжает звучать, и довольно часто, а вот истинное знание о её существовании стёрто почти добела. Вернее, дочерна. Подумать только: именем прекраснейшей страны вы называете придуманное место, где мучаются те, кого вы называете грешниками.

– Но это… – удивилась Аннушка.

– Ад. Великое государство Ад, не знавшее равных, не ведавшее бед, постигшее все тайны мироздания. Здесь, в самом сердце Ада был воздвигнут – а может быть, выращен, а может быть, сотворён – теперь уже никто не может сказать наверняка – прекраснейший из городов мира: многоколонный Ирэм.

– Между прочим, как раз колонн мы здесь и не видели, – педантично поправил Костя. – Так что – ещё ничего не доказано.

– Я не знаю, что точнее – боюсь или надеюсь на это… Видишь ли, Костя, я знаю великое множество уничтоженных городов. Они уходили на дно океана, тонули в огне лавы, сгорали в огне небесном, рушились в пропасть, выкашивались чумой, разносились по камешку, разравнивались с землёй и посыпались солью, вырезались до последнего младенца, пожирались джунглями или песками… Но только один город был обречён пережить свою страну, в семь дней превращённую в мёртвую пустыню, пережить её – только чтобы пасть под тремя проклятиями, каждого из которых – слишком много даже за самый страшный проступок. А на Ирэме вины нет!

– Не понимаю, – Костя был несколько смущён этой небывалой вспышкой, но он действительно искренне не понимал. – За что-то ведь его прокляли?

Шаддам снова осел на пятки, глаза перестали сверкать.

– Никто не знает, за что проклят Ирэм. Никто не знает, кто его проклял. У вас, людей, есть только сказки, которые вы сочиняли сами – ваш род слишком юн, чтобы обладать знанием, – голос его звучал всё глуше. – А во мне это знание дремлет слишком глубоко…

– Но позвольте, Шаддам! – Костя был задет. Чувство дурацкое, вредное – и вполне объяснимое. При всей интеллигентности Шаддам одним своим существованием обесценивал бoльшую часть накопленных Костей знаний. – «Некрономикон» я видел своими глазами. Не скажу – читал. Но видел же! И полагаю, доказано, что рукопись «Некрономикона» Аль-Хазред, по крайней мере частично, вынес именно из Ирэма. Что-то он, возможно, переписывал – или дорабатывал – сам, но…

– А кто такой Аль-Хазред? – спросила Аннушка. – Я вроде бы слышала…

– Меджнун, – ответил Толик-Идиятулла.

– Безумный Поэт, – ответил Костя.

– Очень занятный сумасшедший, – улыбнулся Шаддам.

«Псих», – сказал про себя Армен, которому не по чину было выказывать эрудицию в присутствии старших, и он об этом всё время помнил (если, конечно, не забывал).

Все четыре ответа родились одновременно.

Николай же Степанович с ответом запоздал. Он внимательно посмотрел на жену, чуть заметно покачал головой и сказал задумчиво:

– Аль-Хазред – это человек, который когда-то нашёл Ирэм… а затем – выбрался из него.

– Что? – спросила Аннушка, наклоняясь.

– Аль-Хазред – это человек, который когда-то нашёл Ирэм…

Он уже сам понял, что не говорит, а только шевелит немеющими губами. Потом свет медленно померк.

СТРАЖИ ИРЕМА

Макама первая

Сперва он сказал:

– Только шайтан не спит в полдень!

Потом он сказал:

– В сахре не слышны шаги ни друга, ни врага, их похищает песок; отчего же я проснулся, словно ко мне приближается войско безумных барабанщиков?

Наконец он сказал:

– Нет, это не шайтан, потому что голову его венчает сияние, как если бы он нёс на ней маленький круглый серебряный поднос!

Сулейман Абу Талиб, Отец Учащегося, выбрался из-под навеса и встал. Да какой там навес! Так, старая драная аба и посох.

Тот, вдали, тоже опирался на посох. Двигался он не спеша, то и дело отдыхая. Наконец до Абу Талиба донеслись некие звуки.

– О, святые шейхи Шарахия и Барахия! Да он поёт! Да он масихи! Да он славит расула Ису, которого масихи по темноте своей считают богом!

Действительно, незнакомец распевал «Те деум лауданум» – Абу Талибу был знаком этот напев.

– Как же у него глотка не пересохла? – задумчиво спросил себя Отец Учащегося.

Визгливый голос незнакомца никак не соглашался с его видом, ибо перед Абу Талибом предстал муж как бы составленный из шаров различной величины, покрытых бурым тряпьём и препоясанных простой верёвкой. Нос незнакомца также был шаровиден и плохо различим между пухлыми чисто выбритыми щеками. Глазки певца казались двумя лёгкими отметинами, сделанными угольком или двумя семечками в алой мякоти арбуза. Слава Аллаху, они не были синими – а, значит, злодейскими и колдовскими! Верно заметил мудрец, сочинивший «Послание о квадратности и округлости»: «Чудесно то, что тебе дано, диковинно то, что тебе даровано; поистине мы никогда не видели такого сухопарого с таким толстым пузом, такого стройного с такой необъятной талией».

Никакого маленького круглого серебряного подноса у него на голове, к великому сожалению, не было. Но и лысина, обрамлённая венчиком светлых волос, со своим делом справлялась неплохо. Солнцу не стыдно было туда смотреться.

Впервые в жизни Сулейману Абу Талибу встретился человек, который был во всём противоположен ему самому – высокому, тощему, бородатому, увенчанному высокой шапкой дервиша и уж, во всяком случае, не такому дураку, чтобы шляться по сахре в полдень!

Отец Учащегося показал глупому ференги все свои прекрасные зубы и произнес салам.

Глупый ференги тоже обнаружил свой частокол, в котором смерть ещё не успела проделать ни одной лазейки, и ответил на салам как положено, джуабом – что высоко ценится на Востоке, если исходит от иноверца.

– Прошу вас быть гостем моей убогой макамы – сказал Абу Талиб, поскольку так полагалось по правилам арабского гостеприимства. Вся макама его состояла из пёстрого и некогда дорогого хорасанского платка, на котором сиротствовали обгрызенная лепёшка и жменя фиников.

– Смиренно принимаю ваш щедрый дар, – ответил незнакомец, извлекая из тощего заплечного мешка кожаную флягу.

Сулейман Абу Талиб непроизвольно сглотнул. Последнюю свою воду он выпил ещё перед рассветом. Незнакомец всё понял и протянул флягу.

Большого труда стоило Абу Талибу сделать всего пару деликатных глотков.

Шарообразный путник отломил крошечный кусок лепёшки и отделил от комка один финик. Эта скудная пища, казалось, успела испариться, не достигнув рта.

Оба знали обычаи. Теперь никто из них не мог причинить вреда другому – по крайней мере, на этой стоянке.

Следовало представиться, но, поскольку оба были примерно одного неопределённого возраста, возникла заминка; наконец Отец Учащегося сообразил, что он ведь хозяин, и сказал:

– Я бедный дервиш Сулейман Абу Талиб из Куртубы, что в далёком Аль-Андалусе. Я шёл в Багдад и заблудился.

– Мы почти земляки, – расплылся в улыбке шаровидный. – Ты ведь, считай, испанец. А меня зовут брат Маркольфо, бенедиктинец из Абруццо. Я тоже заблудился, хотя шёл в Иерусалим…

– Это говорит лишь о том, что люди самонадеянны, ничтожны и бестолковы! – с горечью воскликнул Сулейман. – Один Аллах всегда при делах! Но захочет ли он когда-нибудь наставить нас на истинный путь?

– Всё в руце Божьей, – брат Маркольфо потупил небольшие свои глазки и стал перебирать толстенькими пальцами янтарные чётки.

Отец Учащегося мигом забыл о жажде и воскликнул:

– Коли Аллах подвигнул нас встретиться здесь и сейчас, в сердце смертоносной сахры, в самый разгар жары, он, несомненно, имел в виду какое-нибудь наше совместное действие, да такое лихое, что впоследствии это место, которое никому не известно, назовут «Мардж-аль-Бахрайн», то есть «Встреча двух морей». Не сыграть ли нам в фияль?

– Не пристало слугам Божиим, – сказал брат Маркольфо и лукаво скатил шар головы набок. – Я знаю нарды, шатрандж, «пьяный ёжик», «занзибар», «решётку блаженного Августина» и много чего ещё, но мне ни разу не приходилось играть в фияль. Впрочем, в другие игры тоже: ведь нам, слугам Господним, они известны лишь по названию…

– Игра дервишу не впрок, и я никакой не игрок, – развёл руками Сулейман Абу Талиб. – Лишь иногда, в трудный час – вот как сейчас, когда ангел смерти над нами размахался крылами, дело мужей – не плакать и не смеяться, но игре предаваться! Ангел нашу храбрость увидит, уважит и не обидит. Вот почему я тебе сыграть предлагаю и единственное своё сокровище выставляю! Против твоих чёток.

Сокровищем оказался золотой на вид перстенёк с мутным камешком.

Брат Маркольфо покрутил перстенёк и выкатил нижнюю губу, как бы давая понять, что и золото не золото, и камешек взят из-под ноги.

– А мои чётки, – сказал он, – освящены самим папой Никанором. – Коли я их проиграю, то по смерти отправлюсь прямёхонько в ад. Да и там надо мною черти станут потешаться. Не лучше ли в преддверии неизбежного конца прибегнуть к молитве?