Текст книги "Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля"
Автор книги: Андрей Синявский
Соавторы: Николай Аржак
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц)
Копия: Президиуму Верховного Совета СССР
Уважаемый товарищ редактор!
В номере 10 Вашей газеты от 13 января 1966 года помещена статья Дм. Еремина «Перевертыши».
Молча пройти мимо этой статьи мы не можем.
Приведя несколько цитат из произведений, напечатанных за границей, Дм. Еремин осыпает бранью предполагаемых авторов.
В первой половине статьи он именует А. Синявского и Ю.Даниэля отщепенцами, подонками и хулиганами, затем, уже ближе к концу, «орудием подогревания психологической войны против Советского Союза» и в конце – «подручными тех, кто шурует в топке международной напряженности», кто «хочет холодную войну превратить в горячую».
Статья принесла свои плоды. В номере 14 от 18 января 1966 г. помещены читательские отклики – три письма, в которых фамилии Даниэля и Синявского пишутся уже с маленькой буквы. Авторы писем безусловно, уже без всяких цитат и малейших попыток аргументации, уже без постепенных переходов от беспринципности к хулиганству, от войны психологической к настоящей войне, – прямо и решительно именуют А. Синявского и Ю. Даниэля предателями и изменниками.
За это вреднейшее смешение понятий, за эту подмену и рост обвинений в умах читателей – всецело отвечает Дм. Еремин.
Один из нас никогда и в глаза не видывал ни Ю. Даниэля, ни А. Синявского; другой отдаленно знаком с Ю. Даниэлем. Человеческий облик обоих вообще нам неведом, а литературные работы известны слишком недостаточно для определенного суждения. Нам неизвестно, например, из какого контекста почерпнуты цитаты, приводимые Дм. Ереминым, выражают ли они идеи авторов или мысли персонажей. Таким образом мы (как, впрочем, все читатели «Известий») не располагаем материалом, позволяющим нам соглашаться или спорить со статьей Дм. Еремина по существу.
Но она глубоко возмутила нас. Духом, тоном, стилем. Используя выражение Герцена, о статье этой можно сказать, что «здесь чернила слишком близки к крови, слова к свинцу».
От авторского словаря и системы мышления разит тем словарем и тем ходом умозаключений, каким отличались газетные статьи в наиболее острые периоды сталинских кровавых облав на людей: годы 37 – 38, 48 – 53. Та же грубость выражений, та же опасная игра словами и понятиями.
И самую статью Дм.Еремина и ее напечатание в «Известиях» – газете, которая еще так недавно призывала соблюдать законность, – мы считаем вреднейшей ошибкой.
Прежде всего статья Дм. Еремина безнравственна. Наносить публичные оскорбления людям, которые в данную минуту находятся в тюрьме и лишены возможности ответить, – неблагородно, низко. Это во-первых. А во-вторых, напечатание статьи Дм. Еремина противоречит смыслу нашего законодательства. В 1964 году, в номере 287 тех же «Известий», была опубликована статья А. Ф. Горкина. Председатель Верховного суда СССР настойчиво предлагал газетам воздерживаться от опубликования высказываний, «в которых до рассмотрения дела в суде уже признается виновность тех или иных лиц». А. Ф. Горкин квалифицировал подобные высказывания как попытки давить на суд.
Статья Дм. Еремина – это и есть, на наш взгляд, попытка противозаконного воздействия на суд и на общественное мнение накануне процесса. Ведь суда еще не было, голоса прокурора, свидетелей, защитников и самих обвиняемых еще не прозвучали, а читатели, с легкой руки Дм. Еремина, уже гневно клеймят подсудимых, принимая их за осужденных… Клики ненависти и грубая брань – та ли это атмосфера, в которой должны работать беспристрастные судьи?
Кто дал право «Известиям», накануне судебного разбирательства, устами авторов писем называть подсудимых изменниками и предателями, то есть практически подменять собою судей и выносить приговор до суда, выдавая за доказанное то, что как раз и подлежит доказательству?
Мы протестуем против статьи Дм. Еремина как против замаскированного беззакония.
23 января 1966 года
Члены Союза писателей: Владимир Корнилов, Лидия Чуковская
Зоя Кедрина. НАСЛЕДНИКИ СМЕРДЯКОВА
Литературная газета. 1966. 22 янв.
Еще до того, как выяснилось, что А. Синявский и Ю. Даниэль тайно печатались за рубежом под псевдонимами Абрама Терца и Николая Аржака, до того, как они были привлечены к ответственности за свои антисоветские «литературные забавы», зарубежная капиталистическая пресса, радио, телевидение до небес превозносили их произведения. Лондонская газета «Тайме», например, объявляла творения Терца «блестящим опытом сатиры… достойным лучших образцов русской традиции», а «Нью-Йорк Тайме» высказывала уверенность, что «каждый русский писатель гордился бы, если бы мог создать такие эссе, повести и афоризмы, как Абрам Терц».
Еще в 1962 году радиостанция «Свобода» утверждала, что Абрам Терц «рисует советскую действительность с насмешкой…» Американское агентство ЮПИ совсем недавно сообщало, что «Синявский специализировался на произведениях, высмеивающих советскую действительность», а итальянская газета «Джорно» повествует с эпическим спокойствием: «С 1959 г. в США и других западных странах появились брошюры и книги… антисоветского характера за подписью Абрама Терца».
Еще вчера печатавшие завлекательные статьи под заголовками вроде «Неуловимый Абрам Терц», сегодня те же газеты и журналы спокойно раскрывают псевдонимы, так прямо и пишут: Терц-Синявский, Даниэль-Аржак.
Да, буржуазная пропаганда не скрывала своих политических оценок писаний Терца-Синявского и Аржака-Даниэля.
Тем более удивительно, что в самое последнее время на Западе раздались голоса «доброжелателей», озабоченных судьбой Синявского и Даниэля и уверяющих, что причины их ареста якобы неосновательны. Заступники и болельщики Синявского и Даниэля ныне деликатно умалчивают об антисоветском содержании их сочинений.
Так что же такое написали эти люди, тайно выступавшие за рубежом под вымышленными именами? Что заставило их искать покровителей среди реакционных западных, в том числе эмигрантских, издательств?
Передо мною вашингтонские издания книг Абрама Терца и Николая Аржака.
Я прочитала эти книги внимательно, и для меня совершенно ясно, что это самая настоящая антисоветчина, вдохновленная ненавистью к социалистическому строю. Разумеется, я не претендую на юридическое определение вины Аржака и Терца. Это дело судебных органов. Мне хочется разобраться в другом. Может быть, при всей враждебности нам содержания этих произведений авторы их все же способные люди, какими их хотят представить зарубежные покровители? Нет. Даже если отвлечься от всего того, что в этих книгах возмущает вас как советского человека, читать их неприятно и скучно, – в иных случаях из-за примитивной прямолинейности, художественного худосочия, в других – из-за нарочитой запутанности изложения, такого нагромождения всевозможных иносказаний, что иной раз начинает казаться, будто перед вами бессвязное бормотание.
Пробравшись через, казалось бы, непроходимые пустыни риторики, сквозь чащи всевозможных символов, аллегорий и перекрестных взаимоперевоплощений персонажей, обнаруживаешь очень простую и ясную рационалистическую конструкцию, так сказать, идейный скелет всех произведений этих людей. Предельная запутанность формы у А. Терца служит всего лишь пестрым камуфляжем для его «основополагающих идей», и когда ее сорвешь и отбросишь в сторону, поначалу голая схема даже ошеломляет: только-то и всего?! Два-три самых затасканных тезиса антисоветской пропаганды, знакомых с незапамятных времен.
Особенно наглядно нищета мысли раскрывается в насквозь клеветнической повести Н. Аржака «Говорит Москва».
Сюжет этого «произведения» столь же прост, сколь облыжен. Правительственным указом по радио объявляется (в ряду дней «железнодорожника», «танкиста» и др.) «День открытых убийств». В этот день каждый может и должен уничтожить любого человека (кого заблагорассудится), исключая лиц некоторых административных категорий. «Мероприятие», направленное на то, чтобы «запугать» население, в общем-то проваливается.
Читатель, естественно, спросит, зачем было придумывать такую нелепицу? Да затем, чтобы дать главному «положительному» персонажу возможность произнести несколько «зажигательных» речей, в том числе и о том, кого бы, по его мнению, на самом деле стоит убить.
Обдумывая и отвергая предложение своей любовницы Убить ее нелюбимого мужа (впрочем, тут же и извиняя ее желание: ведь она мужа ненавидит), «герой» перебирает в уме всех своих врагов и обидчиков с детства и находит их достойными лишь того, чтобы проучить хорошенько, но не убивать же! А убивать хочется. Кого же?…
Лицами, заслуживающими поголовного истребления, оказываются все люди, представляющие социалистический строй и осуществляющие государственную политику, люди, которых «герой» повести малюет в самых гнусных, издевательских тонах. «Как с ними быть?» И тут кровавый туман застилает глаза героя-рассказчика. И он взывает: «Ты еще помнишь, как это делается? Запал. Сорвать предохранительное кольцо. Швырнуть. Падай на землю. Падай! Рвануло. А теперь – бросок вперед. На бегу – от живота веером. Очередь. Очередь. Очередь…» И упиваясь мысленным зрелищем разорванных животов и вывороченных кишок, кровавой кашей, где все перемешалось – «русские, немцы, грузины, румыны, евреи, венгры, бушлаты, плакаты, санбаты, лопаты», «положительный герой» грезит о студебеккерах – одном, двух, восьми, сорока, которые пройдут по трупам.
Обыкновенный фашизм, скажете вы? Да, обыкновенный фашизм. Иллюстрации к его программе кровавых войн и спровоцированных путчей. При этом иллюстрации античеловечные не только по содержанию, но и по форме, по своей «эстетике» массового истребления людей. Эту программу «освобождения» от коммунизма и советского строя «герой» повести пытается обосновать, с одной стороны, заверениями, будто идея «открытых убийств» берет начало «в самой сути учения о социализме», с другой, что вражда – в природе человеческого общества вообще. Правильно делает тот, кто рассматривает каждого человека как потенциального врага, ибо «все друг друга в ложке воды утопить готовы», «скоро звери единственно связующим звеном… между людьми будут». Сюжет повести эту идею полного распада человеческих связей и иллюстрирует…
Я думаю, что читатель согласится со мной, что при таком содержании форма изложения особой роли не играет. По-видимому, так считают и сам автор, и его издатели, объявляющие в предисловии, что «основной момент повести» (объявление «Дня убийств») – «только художественный прием» для изображения советского общества в нужном им плане. Автор предисловия поясняет далее, что «нельзя к советской действительности подходить с мерками и оценками общеевропейского реализма: что кажется совершенно невероятным в некоммунистическом мире, – вполне возможно в мире «социалистического реализма». То есть на советское общество можно лгать как угодно, – все сойдет, лишь бы было против социализма.
Под этим знаком трудился и Абрам Терц, правда, с более пристальной заботой о камуфляже своих антисоветских взглядов.
Автор повестей Абрама Терца – кандидат филологических наук А. Синявский, которого зарубежная реакционная пресса с рекламным шумом объявляет «наследником русской традиции», человек расторопный, и сам охулки на руку не положит, без зазрения совести запуская ее в чужие книги. Нравственная нагота Абрама Терца, те антисоветские «идеи», которые он усвоил и жаждет распространить, выступают в одеждах самых различных литературных реминисценций и параллелей. Вырванные с мясом из самых различных чужих произведений, вывернутые наизнанку и на скорую руку сметанные в пестрое лоскутное одеяло антисоветчины, они характеризуют «творческое лицо» Абрама Терца как человека, нагло паразитирующего на литературном наследии.
Статья А. Терца «Социалистический реализм» [10]10
«Что такое социалистический реализм».
[Закрыть] – наглядное свидетельство «разложения личности», отвратительного двурушничества, поскольку в этой статье оплевывается то, чему Синявский посвящал свои историко-литературные работы, публиковавшиеся в СССР.
Так вел себя Синявский-«теоретик», а вот воплощение его теорий в художественной, с позволения сказать, практике.
Передо мной «Фантастические повести» Абрама Терца, посвященные повседневному быту советских людей. Куда же «приводят» эти повести читателя? Что за мир разворачивается перед нами?
Случайные воры и убийцы, пропивающие свои неправедные доходы по ресторанам и развлекающиеся на манер охотнорядских купцов с проститутками (рассказ «В цирке»).
Оборотни, ведьмы, русалки и всяческая нежить, приплывшая в город по водопроводным трубам и существующая в смертельной взаимной вражде в коммунальной квартире (рассказ «Квартиранты»).
Невольный ясновидец, завербованный в органы безопасности и бьющийся вместе с тупым полковником Тарасовым над посильным «улучшением истории», которая выражается в составлении планов мировой агрессии коммунизма. Именно для этого «мотива» и конструировалась длиннейшая и нелепейшая история о злоключениях супермена, который все заранее предвидит, но ничего не может предотвратить, даже свою собственную гибель. Для этого да еще опять же для иллюстрации «идеи» об извечной враждебности людей друг к другу и написана повесть «Гололедица».
Но сколь ни фантасмагорично все, что вы читаете, вас не покидает мысль о том, что если нигде и никогда еще вы не встречали такой тоскливой злобы, липкой грязи, оголтелого цинизма, то внешние черты обстановки, приема, сюжетной схемы вам уже знакомы. Вот появляются перед вами нищие трущобы, населенные забитыми, озлобленными и униженными людьми, – и вы вспоминаете «Петербургские трущобы». Сам А. Терц и его зарубежные покровители усиленно хлопочут, чтобы перебросить мостик от «Фантастических повестей» прямо к Достоевскому. Вы догадываетесь об адресе терцевских притязаний не по силе сострадания к униженным и оскорбленным и не по глубине психологического анализа, проникновения в души людей; состраданию и никаким нормальным человеческим чувствам у Терца места нет, а психология у него вообще подменяется патологией. Вам становится понятным, на что претендует Терц, по внешним, грубо спародированным описаниям сырых углов, физических и нравственных тупиков, которые возникают в потоке помраченного сознания персонажей «Фантастических повестей».
В уже упоминавшейся выше статье Абрам Терц заявил, что Достоевский «был настолько широким, что сочетал в себе православие с нигилизмом и мог бы обнаружить в своей душе сразу всех Карамазовых – Алешу, Митю, Ивана, Федора (а некоторые утверждают, что даже Смердякова), и, собственно, неизвестно, кого из них в нем было больше». В отношении самого Терца всякому, кто прочитал его сочинения, становится ясно: в его, терцевской, «душе» больше всего Смердякова. Если бы не Достоевский создал Смердякова, вложив в его образ всю силу своей ненависти к растлителям человеческих душ, а сам Смердяков писал романы, обобщая явления жизни со своих, смердяковских позиций, мы могли бы без труда установить прямое родство Терца с такой «традицией». Ибо нет той бездны нравственного распада и растления, которой убоялись бы достойные наследники Смердякова в своем стремлении осквернить и затоптать все человеческое в советском человеке: дружбу, любовь, материнство, семью. Только в смердяковском воспаленном мозгу могли быть созданы эти изощреннейшие извращения всех отношений между людьми, в условиях которых, скажем, жена изменяет одновременно и мужу, и любовнику, а они изменяют ей, а заодно и самым элементарным нормам нравственной чистоплотности, делясь между собой своими интимными «впечатлениями». Только духом Смердякова могут быть вдохновлены мысли терцевского персонажа насчет употребления человеческих эмбрионов на консервы в целях предотвращения перенаселения земли.
Литературные пародии и реминисценции Синявского-Терца выражают злобную ненависть по отношению ко всем установлениям, людям, быту того общества, в котором Терц-Синявский живет и которое стремится замарать всеми доступными ему средствами, рисуя его в виде скопища отвратительных чудовищ.
Входите вы в «коммунальную» квартиру с населяющими ее ведьмами и оборотнями – и перед вами начинают мельтешить сологубовские персонажи, нечисть из клычковского «Чертухинского балакиря». А вот и «жилец» – персонаж, сделанный в стиле Кафки, – оборотень, вползающий в комнату без стука, в щель под дверью. «По внутреннему помещению расхаживаю сколько угодно. Хочу – по стенам, хочу – по потолку. Но за порог ни ногой. Физиология не позволяет».
Но Сологуб, создавший своего Передонова, этого Передонова презирал. Кафка, при всей безнадежности своего взгляда на человеческую жизнь, ненавидел копеечный мир бюргерства, превращающий человека в пресмыкающееся. Терц же неотделим от той мерзости, в какой пребывают его персонажи.
«С миру по нитке – голому рубашка». Рядом с обокраденным Кафкой Терц спокойно и деловито вклеивает издевательскую пародию на гоголевскую птицу-тройку – и все для того же, чтобы еще раз пнуть ногой советское общество. «Эх, поезд, птица-поезд! Кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа мог ты только родиться! И хоть выдумал тебя не тульский и не ярославский расторопный мужик, а изобрел, говорят, для пользы дела мудрец-англичанин Стефенсон, уж больно пришелся ты в пору по нашей русской равнине, и несешься вскачь по кочкам, по пригоркам, по телеграфным столбам, и замедляешь и убыстряешь движение, пока не зарябит тебе в очи. А приглядеться – печь на колесах, деревенский самовар с прицепом. Сердитый на взгляд, но добрый, великодушный, кудрявый. Пыхтит себе, отдувается и прет на рожон куда ни попросишь, только ухнет для острастки, да как свистнет в два пальца, заломив шапку на затылок этаким фертом, этаким чертом, этаким черт те каким, сам не знает, гоголем: дескать, помни наших, не то раздавлю! Чем мы хуже других?!»
Хочешь не хочешь, а согласишься с оборотнем из «Квартирантов»: «Нет… не найти вам среди наших квартирантов ни одного живого лица». Да, ни одного лица, взятого из той жизни, на обобщение которой претендует Абрам Терц, – а все из чужих книг, изображающих иные времена, а то и другие страны. Взято, чтобы исковеркать, осквернить и запачкать по-своему, по-терцевски все советское, все человеческое, а заодно и тот источник, из которого «заимствует» Терц.
Даже в тех случаях, когда А. Терц берет не фантастический сюжет, а претендует вроде бы на обыкновенный показ жизни (повесть «Суд идет»), сюжетные ходы, образы, расстановка противоборствующих сил взяты напрокат из многоразличных книжных источников, одним из которых является и позабытая уже у нас бульварная литература. В духе этой литературы дана, например, вся линия роскошной обольстительницы, жены прокурора – Марины Павловны. Откровенное любование «утонченно-пошлым очарованием» пожирательницы сердец живо напоминает бульварные шедевры. А подробное описание нравов и обычаев среды, в которой развертывается Действие, среды «добродушных мужчин, наводящих ужас, может быть, на полмира», снова приводит на ум литературу эпохи реакции и еще более ранних времен: Сологуб, Арцыбашев – все имеют здесь свою «долю», невольно поставляя автору изуродованные клочки и обрывки своих тем и образов.
Вкладывая иезуитский тезис о цели, оправдывающей средства, в уста советского человека, на все лады глумясь над идеалами коммунизма, Абрам Терц посильно иллюстрирует клеветническую формулу антисоветской пропаганды, что «хороший социализм» это «свободное рабство» («Суд идет»).
Иллюстрации этого положения посвящена и повесть «Любимов», самое объемное произведение, наиболее полно выражающее «идейную концепцию» и «художественный метод» Абрама Терца.
Если в предыдущих своих повестях Абрам Терц задавался целью оклеветать наши идеалы, наше общество, так сказать, по частям, то здесь, в «Любимове», автор пытается «снять» проблему построения коммунизма в целом, в «историческом» разрезе раз и навсегда! – не больше, не меньше. Для этого он пародирует тезис о построении социализма в одной стране изображением неудавшейся попытки такого построения в одном заштатном городе Любимове, стоящем среди лесов и болот, в стороне от мировой цивилизации.
«История заштатного города Любимова – это – в капле воды – история всего необъятного коммунистического мира, в первую очередь – коммунистического СССР», – пишет автор предисловия к вашингтонскому изданию книги белоэмигрант Б. Филиппов [11]11
Филиппов Борис Андреевич – поэт, критик, прозаик. Участвовал в издании русских классиков XX века (А. Ахматова, М. Волошин, Н. Гумилев, Н. Заболоцкий, Е. Замятин, Н. Клюев, О. Мандельштам, Б. Пастернак), автор предисловий к книгам Н. Аржака и А. Терца.
[Закрыть]. «Но это не „История города Глупова“ Салтыкова-Щедрина. У Салтыкова-Щедрина – позитивистическая желчная карикатура, вполне реалистическая, плоская, не идущая дальше эпидермы явлений», – присовокупляет он. «Любимов» Терца – современнее – и глубже…» Еще бы! Терцевское «творение» современнее уже потому, что, «списав» опять-таки чисто внешний рисунок щедринской сатиры с ее фантастической гиперболой, А. Терц подбавил к ней и кое-какие «окуровские» краски, поставив во главу угла своей конструкции, рассчитанной на невзыскательный вкус обывателя, замятинское «Наше уездное» [12]12
Название одного из самых известных произведений Е. 3амятина – «Уездное».
[Закрыть]. Для изображения своего заштатного городка автор обокрал также и некоторые произведения советской литературы 20-х годов, рисующие Россию нэповских времен, прихватив, кстати, и кое-какие словесные приемы орнаментальной прозы.
А. Терца не смущает, что украденные им приемы, образы, сюжетные ходы, характеристики несут совершенно иные, прямо противоположные идейные и художественные функции, служат диаметрально противоположным общественным задачам. Беззастенчивый похититель с чувством полной безнаказанности (в Вашингтоне не разберут, а разберут, так не осудят!) перемолол все, вместе взятое, сдобрил порцией наисовременнейшего западного модернизма, подперчил щепоткой ремизовщинки и, пропустив сквозь призму смердяковщины, подчинил требованиям своего заказчика и своей собственной разнузданной ненависти ко всему советскому.
Случайно получив в свои руки мистическую книгу покойного барина Проферансова «Психический магнит», «зачитавшийся в уме» велосипедный мастер Тихомиров обретает дар гипнотического внушения и свергает партийное руководство города.
Далее, путем все того же гипноза, Тихомиров внушает всем гражданам, включая грудных младенцев, что они хотят его «царем», и празднует свою свадьбу с местной вамп, Серафимой Петровной, претворяя тем же порядком воду местной речушки в шампанское (и божественное евангелие не оставил без внимания расторопный автор). Той же силой внушения искусственная минеральная вода превращается в чистый спирт, гнилые огурцы – в колбасу и т.д. Все верят, пьют, едят, хвалят новоявленного чудотворца, и только собак не удается обмануть: они претворенную колбасу не едят.
Таким образом, руководствуясь барским трактатом, узурпатор правит Любимовом, внушая жителям, что они сами хотят работать до упаду, не только не получая ничего взамен, но отдавая и все то, что имели. Супермен Тихомиров со своим подручным «летописцем» из «бывших» (потомком барина Проферансова, который изображается возможным прародителем и самого Тихомирова) слепо выполняет волю своего мистического диктатора. Узурпатор, ворующий незаслуженное им доверие народа, совершает все единолично, включая и оборону города от посланной «из Москвы» карательной экспедиции, замаскированной под туристскую группу. И магнетическая сила его, наконец, иссякает, включаясь непроизвольно Для того, чтобы поднять в воздух бабу на помеле, и отключаясь как раз тогда, когда надо отражать наступление врагов. Диктатура Тихомирова гибнет.
«Рассыпается материалистически-магический морок – город внушенного коммунистического счастья и благополучия – Любимов», – радуется Борис Филиппов, тут же и сетуя, однако, что социалистический распорядок жизни вообще-то не сокрушен в «общеимперских» масштабах, и остается лишь уповать на «силу» «подпольной и полузапретной литературы», в том числе на того же Терца-Синявского.
Вполне уложившись в предложенное «покупателями» прокрустово ложе зарубежной антисоветчины, творения Абрама Терца обнаружили всю свою паразитическую сущность, идейную и художественную несостоятельность.
Есть, впрочем, у этого автора и нечто бесспорно свое, «задушевное». Это, во-первых, порнография, рядом с которой самые рискованные пассажи Арцыбашева выглядят литературой для дошкольников.
Это, во-вторых, стойкий «аромат» антисемитизма, которым веет уже от провокационной подмены имени Андрея Синявского псевдонимом – Абрам Терц. Повсеместно и не без умысла рассеяны в его «трудах» замечаньица типа: «наглый и навязчивый, как все евреи»… «но что он мог понимать в русском национальном характере, этот Соломон Моисеевич?!» и т.п. Все это составляет «букет» весьма определенного свойства. Неистребимый, провокационный запах этого «букета» никак не снимается многослойной иронией, призванной помочь автору в любой момент установить свою «непричастность» к им же написанному.
И, наконец, в-третьих, настойчиво повторяющийся, переходящий из повести в повесть, мотив страха перед арестом и предвидение неизбежности его. На эту тему написан даже целый рассказ «Ты и я», в котором маниакальный ужас перед арестом приводит «героя» к самоубийству. Пожалуй, ни одно произведение Абрама Терца не обходится без панических воплей в духе звучащего «лирическим отступлением» обращения любимовского летописца к усопшему барину Проферансову. Оно свидетельствует, кстати, о том, что сам-то Синявский отлично понимает антисоветскую сущность своих сочинений:
«Я сижу и трясусь, что обыщут и обнаружат под половицей эту рукопись, и тогда уж по ней нас всех до одного выловят. Слушай, профессор. Ты же мой соавтор. Припрячь временно где-нибудь там у себя нашу повестушку. Пускай полежит пока в каком-нибудь твоем недоступном сейфе… Есть же у тебя укромное место. Тайничок какой-нибудь. Приюти до срока. Разве это не твое добро?»
Да, «творения» Терца и Аржака – безусловно, «добро» старого мира, который, как мы уже знаем, охотно принимает и публикует их «манускрипты», во всеуслышание объявляя, за что именно к ним благоволит. «Интеллектуальный портрет Синявского-Терца так же двойствен, как и его имя, – заявляет автор журнала «Эспрессо», – открытая деятельность историка литературы и литературно-художественного критика… и подпольные рассказы, отправляемые за границу…»
Эта исчерпывающая характеристика творческого облика «внутреннего эмигранта» вряд ли нуждается в добавлениях. Наследники Смердякова, нетерпимые в нашей среде, нашли своих ценителей, издателей и почитателей в среде зарубежной реакции, все еще не теряющей надежду на то, что удастся сколотить «советское литературное подполье». Напрасные надежды, господа!
