Текст книги "Когда приходят ангелы"

Автор книги: Андрей Дмитраков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Первая смена, обедать! – громко пронеслось по коридору.

Я проснулся с бешеным сердцебиением, в поту, в ужасе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй, не дай уйти в таком состоянии, с такой очерненной душой, не дай сгинуть… Ведь отделись сейчас душа от плоти, окажись голенькой, без тела, то сама полетит к «НИМ», и я ничего не смогу сделать…»

Я перекрестился трижды с навязчивой мыслью, что необходимо во что бы то ни стало заполучить обратно свой нательный крестик, и медленно выбрался из койки.

Все ринулись в столовую, находившуюся прямо на этаже. Из палат, как голодные зомби из подвалов, повалили страждущие. Кто ковылял на одной ноге, кто неуклюже сунулся сонным медведем, кто скакал чертом, галопом и вприпрыжку, а кое-кто несся точно разъяренный бык. Я присел за первый попавшийся столик, предчувствуя, что еда не пойдёт и, подняв глаза, увидел перед собой Сашу Кондакова. Я почему-то не удивился. Хотя, по сути, встреча уникальная. В нашем районе его знали многие. Он стал «знаменит» после того, как в нетрезвом состоянии выпал с седьмого этажа, упал на газон, словно мешок картошки, и, пролежав в больнице несколько месяцев, вернулся к прежней жизни. Господь даровал ему шанс, врачи постарались, собрали его. И вот теперь он сидел за моим столиком и по– хозяйски, умело намазывал масло на батон. Выглядел он здорово и бодро. Чист, выбрит, с аппетитом.

– Здорово земляк, – сказал я ему, – а помнишь меня?

Однажды я встретил его на скамейке в парке с крепко подбитым глазом и подарил ему свои солнцезащитные модные очки. Он не был мне ни другом, ни даже приятелем, просто он нуждался, и они шли ему. Он походил в них на раннего Джорджа Майкла. Очки скрывали от недобрых взглядов разбитое лицо, да и, возможно, это был единственный подарок за долгие нелегкие годы его неспокойной жизни пьющего человека, не считая конечно того, что он до сих пор жив.

Он вспомнил меня и засиял радостью «дембеля», в расположение которого попал новоприбывший свояк. Позаимствовал свою бритву, угостил яблоком и поведал, что обязательно нужно достать ключ-отмычку для дверей. Без него проблематично выходить на улицу. Так и сказал: «проблематично». Но это только дня через три, пока меня никто не выпустит. Сам он уже на выписке и очень не хочет уходить отсюда, здесь ему хорошо, вернее, лучше, чем дома. Я, скоблил тупой бритвой свою рыжую щетину и, сочувствуя, понимал его. Здесь, в диспансере, он ненадолго уходил от суровой действительности и рутины бытового неблагополучия, от пресса сопутствующих проблем и неурядиц. Здесь не было плачущих, полуголодных детей, сварливой бедной жены, вездесущих собутыльников. Здесь он был накормлен, напоен и спать уложен. За ним двадцать один день наблюдали, ухаживали, осматривали. Лечили его, заботились. Здесь он чувствовал себя человеком. Как-никак – общество. Для него диспансер был санаторием, курортным островом, социальным оазисом. Но большее сочувствие, разумеется, вызывали его родные. Были здесь люди, которые месяцами жили тут. Выписывались, возвращались вновь. Потому что там, куда они должны были вернуться, их ожидало нечто худшее, нежели вся убогость диспансера. Были и те, кому просто некуда было идти, несмотря на наличие паспорта с пропиской.

После завтрака меня принял главный врач отделения. Рассудительный мужчина, среднего возраста и невысокого роста, осторожный, расторопный и, как мне показалось, немного застенчивый. Он аккуратно измерил давление, выслушал мою историю и после недолгого визуального изучения пояснил, что лечение будет назначено после сдачи анализов.

Вечером в столовой включили телевизор. И телезрители с мутными багровыми глазами пялились в экран до тех пор, пока не началась раздача «сонных уколов» и «колес». Я пристроился в хвосте этой полуживой очереди, напоминавшей сборище вурдалаков и упырей, столпившихся у процедурного кабинета. И вдруг увидел её…

Разбитые, небритые, дрожащие с похмелья мужики покорно и позорно приспускали клетчатые штанишки и подставляли свои дряблые округлости под снотворный укол. А она, молодая, симпатичная и свежая, точно ангел в белом халате, уверенно направляла иглу, изящно удерживая шприц в тонких, красивых пальчиках, и мне вдруг сделалось стыдно за весь мужской род. Я хотел было выйти из строя и зашиться в какой– нибудь темный угол, но она неожиданно спросила: «Дмитраков есть?»

Отпираться не было смысла, и я отозвался. Она посмотрела на меня, как красавица на чудовище, и сказала: «Вы зайдете последним». Вурдалаки двусмысленно «захекали» и заухмылялись.

Я вообразил себе: «Ленточки бескозырки развеваются на ветру, клёш идеален, грудь колесом и нараспашку, за плечом гармошечка… Но я не собираюсь играть, время не играть, а действовать. Притушив окурок папироски о высокий каблук и отставив в сторонку инструмент, хватаю зазнобушку на руки, разгоняюсь, прыгаю вместе с ней с причала в море и лечу вниз «солдатиком», выделывая вытянутыми, как струнки, ножками акробатический элемент «ножнички». Плавать она не умеет, или еще лучше, умеет, но делает вид, что не умеет, и я выжидаю, пока не начнет тонуть. И спасаю ее. Ныряю дельфином за ней в пучину, булькнув твердой как орех задницей. Зеваки на причале замирают в ожидании роковой кульминации. Я всплываю непотопляемым буйком с красавицей на руках. С ее длинных волос стекает соленая вода. Чайки торжественно машут крыльями. Зеваки восторженно подбрасывают шапки в небо. Несу ее аккуратно, как скрипку Страдивари, осторожно кладу на колено и якобы делаю ей искусственное дыхание. А на самом деле, целую ее, по-матроски горячо, словно только что вернулся из долгого похода. И она сквозь сознательную «бессознательность», солидарно моей страсти, активно шевелит пухлыми губами».

Наконец очередь иссякла. «Охающие» и «ахающие» пациенты, держась за ноющие попы, на прямых ногах разбрелись по палатам. Я набрал побольше воздуха в легкие и бравым матросиком шагнул в процедурный кабинет, ощущая себя, как минимум, крейсером «Аврора». Ослеплённый лампами дневного света, смущенный ее стерильной красотой, сбитый с ног тонким ароматом её духов, я был готов, казалось, ко всему.

Она закрыла за мной дверь и вкрадчиво шепнула: «Сейчас я возьму у вас мазок, разденьтесь по пояс снизу, нагнитесь и раздвиньте ягодицы».

Я хотел было прыгнуть в окно, но оно было зарешечено со стороны улицы.

– Вы что, серьезно? – повысил я голос до мышиного писка.

– Да, вы не бойтесь, это обычная процедура, больно не будет. Расслабьтесь, подумайте о чем-нибудь хорошем, о том, например, как больше не будете пить…

Трубы моего «крейсера» вмиг скукожились, точно одуванчики после ливня и я почувствовал себя избушкой на курьих ножках, которую попросили, нет, даже приказали, стать к красавице задом, а к стенке передом. Сгорая от стыда и повинуясь, я до боли зажмурил глаза, чтобы не видеть белого света, не чувствовать запаха, ни ощущать пол под ногами, потому что меня теперь не существовало. После того как она закончила, я попросил быстрее усыпить меня, чтобы не удушиться от слёз стыда. Она уколола, и я, как дырявая калоша, униженный и оскорбленный, потупив влажный взор, покинул «процедурную».

3

Утром ко мне обратился «дед-рубероид». Он уже не бредил и решил отправить письмо своей бабушке. Оповестить ее, что живой, и объяснить, где находится. Но поскольку руки у него тряслись, как у ошпаренного, он попросил меня надписать адрес на конверте.

– Пиши, …ская вобласть, О…ский район, дярэуня «Яб…ткавичи», написау?

– Написал. А кому письмо? Номер дома, название улицы и почтовый индекс?

– Маёй жонцы, бабушки Насти. Нумер дома… Я сёлета, дом красиу, дык закрасиу, не памятаю, а вулица там тольки одна.

– А индекс?

– Яки индекс?

– Слушайте, вы рассказ Антона Чехова читали о мальчике, который письмо на деревню дедушке писал?

– Не.

– Ну так вот, мальчик тоже не помнил и не знал, и письмо не дошло. Наверное.

– Дойдзе, разбяруцца, пиши далей: бабушке Насте, от Анатоля, …нски раён, «дур-дом»…

Тут я впервые за последнее время улыбнулся. Мгновение спустя, сестра – хозяйка определила меня на работу, (там это называется – трудотерапия) в «стихийную бригаду дворников, быстрого подметательного реагирования». После завтрака и обхода нас буквально в шею гнали на улицу, вооружив длинными жесткими метлами, совками, мешками. Мы мели вон от того дерева и до обеда. Листья, окурки, бумажки, иной мусор сметались в кучки, сгребались на совки, собирались в мешки и выносились в контейнера. «Дед-рубероид» «тупал» вокруг да около, абсолютно не соображая в чем суть, размахивал метлой, распугивая ворон. Мы мели, каждое утро, и каждое утро я думал о ней, о медсестре– красавице, и поглядывал на окна третьего этажа, в надежде увидеть в них стройный, желанный силуэт. На асфальте, в траве, у бордюров попадались «нежеланные» таблетки, выброшенные из окон туалетов самими пациентами. Мели мы всё подряд, включая песок и дождевых червей. Перед выходом на «трудотерапию», заходили в кладовку, облачались в изорванные нелепые телогрейки, кирзовые сапоги и гурьбой вываливали на улицу. Мужички в основном из рабочих, из крестьян, пара интеллигентов, один архитектор и я. Те, кому телогреек не хватило, одевали то, что Бог послал в кладовую этим утром. Одному не мелкому, надо сказать, парнишке например, Бог послал кремовый двубортный пиджак неимоверных размеров. Мужички все смеялись, пыхтя сигаретками, «вот бы увидеть того слона, на которого этот пиджак шили». Плечи пиджака болтались у парнишки на уровне локтей. А локти на уровне колен. А тут еще и метелка, и с «полугодового бодуна физиономия» в придачу. Мне же добрые санитары подсказали местечко, где запрятан «свежий тулуп» с уцелевшими пуговицами, к тому же не рваный, и на удивление теплый. Поначалу хаживал я по больничному двору как барин, и возвращаясь с работы незаметно прятал тулуп обратно. Но в один прекрасный день меня опередил некто более прозорливый и ловкий. Разоблачив место «схрона», оставил-таки меня без священного тулупа. Я отчаянно порылся в лохмотьях, что висят на вешалке в кладовой, и обнаружил, на удивление новое, добротное, великолепное пальто. Накинул. Застегнулся. Абсолютно мой размер. Оно было, как на меня сшито. Стильное, чистое, модное. Откуда оно взялось, оставалось только догадываться. С того дня я не вылезал из своей находки. Мужички поражались: «Ты в этом пальто на американскую рок-звезду похож, выглядишь, как Ален Делон…»

– Ален Делон – актер. К тому же, он француз.

– Да какая разница… – отвечали мужички.

– И вправду какая? – соглашался я.

Время шло медленно, однако день выписки приближался неминуемо, а я уже привык к вещи, словно к своей, буквально врос в неё.

– Слушай, как бы мне это пальтишко себе оставить? – спросил я у одного из санитаров, по имени Саня, который способен был решить многие вопросы в диспансере.

– Забрать хочешь?

– Плачу три доллара. Больше не могу, на дорогу надо оставить, да на пирожок.

– Подумаем, – ответил тот, явно прикидывая про себя, сколько пачек чая он сможет приобрести за три доллара. Дело в том, что санитары, как и многие в диспансере, постоянно употребляли «чифирь». Начинали они день с этого, мягко говоря, бодрящего напитка, им они день и заканчивали. В семь утра звонил будильник и один из них уже бежал в туалет с пол-литровой банкой, с кипятильником, чтобы приготовить воду. Кипятильник в диспансере вне закона и нарекают его там «машиной». Поэтому весь процесс происходит тайно, в накаленной, нервной обстановке. Ведь зайди сестра в момент кипячения, и пациент считай, свой курс лечения скоропостижно закончил. Если все проходило гладко, возвращался он с кипятком в палату и парни заваривали целую пачку чая на пол литра воды, и по кругу, по очереди отхлебывали мелкими глотками чифирь с удовольствием. Уже «привзбодренные», мелькали они перед глазами как реактивные, с утра до вечера.

«“Чиф” – это одухотворенность мысли, осмысленность духа и бодрость тела», – восклицали они, причмокивая.

А через пару дней меня перевели в «привилегированную палату», к этим самым «вечно бодрым санитарам». Это были такие же алкаши как и все остальные, но молодые, физически крепкие и на «короткой ноге с врачами». Они приезжали сюда как правило «на рогах», и оклемавшись, накидывали на плечи белые халаты и конвоировали «упырей» на флюорографию, доставляли анализы в лабораторию, усмиряли буянов, транспортировали в реанимацию умирающих, сопровождали старушек на различные процедуры. Парни без дела не сидели. Вечерами «чифирили» и травили байки. Денег у них не было, но жажда попить «чайку» не оскудевала никогда. Заселился к ним. Тут же последовало деловое предложение.

– Слушай друг, – сказал мне один из них, по имени Валера, – я выписываюсь завтра, мне нужно найти замену… Хочешь стать на мое место?

– А что делать надо?

– Сестре-хозяйке помогать. Белье выдавать, считать, складывать. В прачечную с ней ходить. Ну, это по крайней мере лучше чем дворы мести. Правда, иногда случаются маленькие «происшествия».

– Например?

– Ну например, если кто-то сходит по большому, или по маленькому… В штаны.

– И дальше что? Ты мне предлагаешь с «испорченными пеленками возиться?»

– А дальше, вы вдвоем с санитаром, заводите «героя» в ванную комнату, он там стирает все, подмывается сам. Выдаете ему чистое бельишко, а вымытое он вешает на веревочку в предбаннике. Вот и вся проблемка. И целый день свободен.

– А если «герой» окажется невменяемым? Невменяемые же и «происшествуют» в основном.

– А если он будет невменяемый, вы с санитаром затаскиваете «ковбоя» в специальную комнату, присаживаете его в ванну и врубаете «прохладный, бодрящий дождик». И поверь, после этой процедуры он тут же сделается вменяемым, исполнит, что не пожелаешь, причем с радостью. Ясно?

– Ясно.

– Согласен?

– Да.

Валера мне все показал, разъяснил, выдал ключи, и я вступил в новую «элитную» должность. А вечером явился и «герой». В отделении напротив палат №9 и №10, в которых содержатся самые тяжелые новоприбывшие пациенты, находится пост. За столом поста восседают медсестры. В тот день, дежурила веселая дама, лет, «когда баба ягодка опять и уже видимо навсегда», слегка вульгарная, с насыщенным разгульными приключениями прошлым, с выкрашенными в молочный цвет волосами, ярко размалеванными губами, и фиолетовыми тенями на впалых щеках. Отличительной особенностью этой, не побоюсь этого слова «дамы» являлось то, что в ходе любого диалога, она рано или поздно выходила на темы эротического характера. Если даже разговор к «слишком личному» никакого отношения не имел, слова ее неминуемо обворачивались розоватой кожурой интима. Например, у нее один из пациентов спрашивает: «А нельзя ли включить телевизор?» А она, ни с того ни с сего, мечтательно закатив глаза: «Ой, мальчики, я раньше была такая б…ь».

У кого-то зазвонил телефон. Мелодия звонка оказалась танцевальной и долгоиграющей. Медсестра, с веселым задором, обращаясь к вышеупомянутым палатам:

– Так мальчики, а теперь дискотека. Девятая палата приглашает десятую…

Я так и представил себе: энергичная музыка, желательно русская попса, палата с решетками, в тусклом, мигающем свете единственной лампочки, пляшущие, всклокоченные, «зомби» в клетчатых пижамах. «Нарко-диско-клуб «Прощай фунфырик».

Затем, точно пожарная сирена взвыла наша «ягодка» и разнесся по отделению ее звонкий крик.

– В десятой «авария»! Санитары!

Я в панике побежал к месту происшествия, молниеносно осознав, что это теперь – мое дело. Валера за мной, по привычке. В палате по полу качался в беспамятстве, бородатый мужичок со спущенными штанами, испачканный в собственные фекалии. Страшная, унизительная картина. Я опешил, не зная, что делать, позабыв все инструкции Валеры. Валера же не растерялся и они на пару с Саней, схватили «героя» за шиворот и потащили как мешок по коридору. Я следом. Трясущимися руками справился с замком. Они заволокли мужика, стянули с него штаны, бросили вместе со штанами в ванну.

– Мой, сука, – приказал Валера.

– Мужик ничего не соображал, все дрожал, всхлипывал. Бледный, худой, униженный. А в нем душа, душа от Бога, а то что от Бога – свято. У него быть может дети есть, мама, те кто любит его, или любил, быть может он хороший по сути человек.

Валера взял шланг, направил его на несчастного и включил ледяную воду. Бедолага истошно закричал. Я думал, он умрет.

– Мой, сука, – повторил Валера, закрыв кран. Мужик в шоковом состоянии начал еще больше трястись, теребя брюки своими щупленькими ручками. Когда он прекращал, теряя сознание, Валера включал воду и поливал его снова и снова. Тот кричал и вновь перебирал костлявыми пальцами. Мне как-то отчетливо почудилось, что мы в концлагере, или в аду. А еще я подумал тогда, что это наверное, одно и то же. Тесная полутемная, голая, холодная комнатушка с обшарпанной, потресканной плиткой. Игловидный лучик света, бьющий со сквозняком, сквозь щель в стене. Кислая вонь, удушливая сырость, неприятное чувство близости к оголенной как высоковольтный провод, трагедии. Беспощадный каратель со шлангом. Обнаженный мученик в ванной. Я не выдержал, говорю: «Ну не надо, не надо так, он же умрет». Саня поддержал мой порыв. Валера поумерил пыл. Точнее, поубавил струю. В итоге, мужчина оказался в реанимации, а я сдал ключи, извинился, отказавшись от «приватной» должности, и продолжил мести больничный двор, все больше предаваясь глубоким раздумьям…

В один из дней, пошли мы с мужиками из отделения на вечернюю службу в храм, что неподалеку от диспансера, просить Господа о прощении и об избавлении от цепких пут «зеленого змия». Я повел их почти за руку, так как некоторые из моих «богомольцев» последний раз были в храме в детстве и боялись даже переступать порог церкви, не веря в то, что может быть им прощение, или помощь. Они были уверены, что таким как они, безбожным пьяницам, вообще запрещено заходить в святые места. Стояли они на службе рядом друг с дружкой, как дети малые, виновато головы склоняя, мяли шапки, и молились со слезами на глазах, как в последний раз…

Я смотрел на этих побитых жизнью людей, в нелепых пижамах, с кривыми, переломанными в мясорубке запоев носами, со шрамами на грубых лицах, и думал: «Как же дороги они тебе Господи. Как же ты любишь их, коль Своей святой милостью пробуждаешь в этих очерствевших душах спасительные, исцеляющие слезы раскаяния, умиляешь их своей бескрайней благодатью, порождая в этих проспиртованных сердцах надежду. А где надежда, там вера и любовь. А это и есть единственный путь ко спасению».

Вернулись мы в отделение одухотворённые, но опоздали на ужин. Один из нашей компании, видимо самый голодный начал требовать у пухлой, бойкой раздаточницы, положенную овсянку. Та – в отказ. Тогда он решил взять штурмом раздаточную комнату, и своим бараньим упорством довел хозяйку до истерики. Видимо абсолютное раскаяние не сразу приходит. Разразился скандал. Я попытался утихомирить буяна. Безуспешно. Раздаточница пожаловалась дежурной медсестре, и настойчиво рекомендовала завтра же доложить начальнику отделения о нашей компании «набожников», с последующей преждевременной, позорной выпиской из диспансера. «С позорной выпиской из позорного диспансера, что может быть позорней»…

Однако нас не выгнали. Я «замял» конфликт с медсестрой и она не стала жаловаться врачу.

Через пару дней сталкиваюсь лицом к лицу с раздаточницей.

Та удивлённо-слащаво-приторным голосом:

– Ой, а вас что не выгнали, «набожники»?

Я не менее медоточиво, почти нараспев, кланяясь ей в ноги:

– Нет, матушка…

Мне назначили лечение сроком двадцать один день, включая трудотерапию, и вместе с парнем по имени Леша, у которого в голове без остановок звучала музыка Чайковского, а папа оказался директором одного крупного завода, переназначили на другой вид «трудотерапии». На этот раз, по части питания. Мы доставляли пищу из центральной кухни в два отделения больницы. Отделение №13, в котором лежали старушки с психическими расстройствами, и №37, в котором лечились наркоманы.

Едва проснувшись и посетив уборную, мы с Алексеем спешили с прономерованными баками для пищи в общую, огромную кухню и оставляли тару в положенном месте. Туда же суетливо стекались с кастрюлями и ведрами гонцы из всех отделений больницы. Женщины в телогрейках, одетых поверх нелепых халатов, еще молодые, но изрядно потрёпанные жизнью, мужчины нелёгких настроений и судеб, «сложные» подростки, молчаливые старики. Они как-то сразу, находили общий язык между собой. Даже шутили. А шутки эти всегда были с горьким привкусом печали. Ну вот приедут они домой и что дальше? Изменится ли что то? Дай Бог, что бы изменилось! Ведь люди же. Не беда, что кто-то смотрит искоса. Не беда, что оказались, быть может, не первый раз, в этом маргинальном месте. Низко пали, но не умерли же. Пока живы, надо бороться. Упал – вставай. Упал – поднимайся. Стоит попросить у Бога и близких прощения. Пойти навстречу, как ни странно звучит, «самому себе». Смотришь, со временем и полегчает, наладится. Пусть не сразу. Пусть не все. Но надежда и вера искрой Божией зажгут спасительный огонь в душе и поведут дорогой сложной, но единственно верной. Дорогой испытаний.

Через час мы забирали наполненные баки и тащили их в «раздаточные» отведённых нам отделений. Я носил наркоманам. Алексей – старушкам. После завтрака вёдра с отходами волокли в «психоневрологический изолятор», где проходили обследование преступники. Там, за высоким кирпичным забором, держали и дрессировали служебных собак, которым мы и доставляли кормежку. Кинологи принимали тару и, специфически шутя, даже можно сказать, слегка поскуливая, потчевали псов.

Мы с Алексеем в нелепых клетчатых пижамах, с оцифрованными ведрами в руках, часами беседовали о литературе, искусстве. О высокой классической музыке, раннем кубизме Пабло, трагической судьбе Модильяни, о творчестве Бунина, о море, Кавказе, обо всем том, что было теперь за территорией больницы. За недосягаемой границей нашего сегодняшнего положения. Алексей рассказывал мне о своем прежнем безоблачном семейном благополучии, как еще совсем недавно ужинал с любимой женой в изысканном ресторане за границей и, запивая свежее мясо искусно приготовленных омаров коллекционным вином, строил планы на будущее. Все это было до того, как в голове зазвучал ненавистный Чайковский. Я ему поведал о своих эфирах на телевидении, радио, о полном зале на последнем моем концерте. «Вот мы сейчас таскаем ведра с отходами, а меня в это время по телику показывают». Вывод напрашивался только один: как удивительны, однако, остроугольны и непредсказуемы, бывают повороты судьбы. Но я искренне благодарен Богу, за то, что падал так низко. Ведь очутившись на самом дне, прочувствовав на своей шкуре всю эту грязь и боль, осознав, что есть и иная жизнь, жизнь на дне, жизнь, где другие люди, которые на грани, которые несчастны. Пережив все это, ты увидишь мир в более глубоких тонах, рассмотришь незаметные ранее, темные оттенки его многогранной изнанки, и если не глуп, то сделаешь выводы, и ты никогда уже не пройдешь равнодушно мимо лежащего «под забором», и не посмеешься над чьей-то бедой. А это уже путь наверх, путь к свету. Таким образом, упав и обозначив ориентиры, ты медленно поднимаясь, станешь мудрей, опытней и крепче. Но чем больше ты узнаешь, тем больше придет сомнений. И тогда настанет время выбора. Время проявить себя, и узнать, кто ты на самом деле. В этой борьбе ты увидишь чего ты стоишь, на что способен и поймешь кто ты на самом деле… А поняв это, ты можешь попытаться измениться. Если тебе вообще суждено что-то понять и еще можно что-то изменить. И это ни в коем случае не призыв к прыжку в омут с головой. У каждого свой путь.

Но нельзя забывать, чем выше вскарабкался, тем больнее падать, если поскользнулся, споткнулся, не устоял, сорвался.

Мимо нас с Алексеем, проходили вечно молодые студенты-медики. Они жизнерадостно смеялись, шутили, благоухая молодостью и переливаясь светом маленьких открытий, коих им предстояло сделать еще много в этой интересной и непростой жизни. Когда мы сталкивались с ними на узкой дорожке, я отводил глаза, дабы они не запомнили меня таким. Как они были прекрасны, чисты и социально девственны по сравнению с нами. Я подбадривал Лешу, да и себя тоже: «Нас выбило из колеи и мы сошли с дистанции, но ничего друг, вопрос не в том, кто и как упал, куда попал, а в том, как он станет подниматься, какие сделает выводы, что скажет людям и как поведет себя далее. Ничего, дружище, мы еще встанем на лыжню».

И нам обоим в эти минуты очень хотелось поскорее вернуться домой и жить дальше, просто жить дальше…

В один из дней мы сопровождали двух старушек из 13-го отделения на томографию в карете скорой помощи. Одна из женщин, чуть живая, лежала на носилках и всю дорогу, бредя, со слезами на глазах, умоляла заехать на почту, получить пенсию и купить ей конфет. А за окном, словно громадные декорации, мелькали и, по мере нашего отдаления, исчезали, растворяясь в молоке густого тумана, огромные особняки богатых людей, в которых, казалось, те собирались жить вечно. Дисбаланс сокрушительный. Бабушке было все равно, куда ее везут и зачем, какой сейчас день недели, месяц и год. Не интересовали события, происходившие в мире, и что о ней думали люди, тоже не имело значения. Нисколько не «весил» теперь прежний социальный статус, наличие полезных связей в определенных кругах, уровень личных заслуг и публичных достижений, а также не представляло особой ценности наличие финансовых накоплений, сбережений. Не сокрушал ее и роковой диагноз. Смерть в маске тихого помешательства уже точила свою кривую косу, притаившись на другом конце волоска, а бабушке просто хотелось сладкого. В сравнении с этим, казалось бы, не имевшим никакого смысла, обыкновенным, но в данной ситуации абсолютно невыполнимым и, быть может, последним желанием проплывавшие за окошком «амбициозные» конструкции непреступных дворцов «рушились» в наших глазах, словно карточные домики.

Другая старушка всю дорогу хитро поглядывала по сторонам. Уже на месте, в то время, пока мы транспортировали бабушку на носилках, вторая убежала от нас в неизвестном направлении. Еле догнали. В прошлом, как оказалось, она была учителем физкультуры. На мое удивление, в тринадцатом отделении на лечении находилось много бывших руководящих работников и учителей.

По окончании работы мы направлялись на процедуры. Мне был назначен «магнит», «лазер» и мифическая процедура с феерическим названием «полёт». Лазером чистили кровь, магнитом, сильно напоминавшим компьютерную мышку, чистили печень. Ложишься на койку и прилаживаешь приборчик к ребрам, под которыми находится печень. А он жужжит и греет, очищая орган ультразвуковыми волнами. Я еще помню, пошутил, что «в домашних условиях за неимением этой «мышки», можно утюжок горячий через тряпочку прикладывать. Вот уж прогреешься, так прогреешься».

Про «полёт» же ходили легенды. Старожилы диспансера подсмеивались, что, взлетев, можно и не приземлиться однажды. На самом деле сеансы виртуальных полетов восстанавливали психику и успокаивали нервы, и для того, чтобы «полетать», необходимо было записаться на сеанс за много дней вперед. Я «полетать» так и не успел.

Завтрак, бачки под первое, второе, чай, обход. Подземные лабиринты бывшего бомбоубежища, по которым разносится лязг и звон курсирующих тележек с бидонами. Быстрый подъём на третий этаж. Открывание-закрывание дверей уже вверенной мне отмычкой. Созерцание наркоманов с потерянными взглядами и непрерывным нытьём от боли и безысходности. Пара-тройка фраз с «раздаточницей». «Премиальный батон» за шуструю работу… Обед, копченые сосиски Геннадия… Общая прогулка под кронами каштанов, составление букетов из кленовых листьев. Целительные процедуры. Ставшие привычными уколы. Набившие оскомину таблетки. Глубокие думы о прошлом, о настоящем, о тех людях, которые были уже на грани безумия и одной ногой в могиле. Они воскрешались здесь, за что спасибо врачам, рождались заново, преображались в диспансере буквально на глазах, светлея лицом, выходя из долгих запоев, постепенно приходя в себя, обретая то замечательное, вдохновенное состояние души и тела называемое трезвостью. Глядишь, сумасшедший, до безобразия хмельной дебошир, которого санитары неделю назад силой вязали к койке, сегодня спокойно и рассудительно читает газету. Анализирует, думает, переживает. Ну вот, еще одна спасенная жизнь. Еще одна возможность начать все сначала. Еще одна душа не отошла на «тот свет» нераскаянной. Лишь бы человек понял, лишь бы не оступился вновь. А если упадет, пусть хватит у него сил воззвать к Господу и продолжить борьбу. Не потерять окончательно надежду, веру. И столько замечательных, интересных, не злых, далеко не глупых мужчин и женщин встретил я там, что невольно удивлялся, как неразборчиво опутывает прекрасных людей своим мерзким хвостом «зеленый змий».

Тянулись дни. Как то ко мне подошел Саня-санитар и шепотом поинтересовался: «Ну что, не передумал насчет пальтишка?»

– Нет, – говорю.

– Ну, тогда слушай сюда… – Он огляделся по сторонам как шпион. – Короче, мы сейчас берем пальто, аккуратно пакуем его в твою большую сумку, идем в предбанник, прячем ее в потайном отделении, закрываем на ключ до твоей выписки. Ключ только у меня и у сестры– хозяйки, но она ничего не заметит и уж тем более в сумке твоей рыться не станет. Идет?

– Мне надо подумать.

– Подумай, минут пять.

– А если она обнаружит пропажу?

– Поверь мне, она ничего не обнаружит, а если в крайнем случае и заметит, я дам ей конфетку и она угомонится. Я тебя прикрою, успокойся, доверься мне и спи сладко.

– Как оно оказалось здесь?

– Из Англии. Вещь нигде не числится, о ней никто не знает и абсолютно никто не вспомнит.

– Ну давай, накануне дня выписки и спрячем, зачем рисковать?

– Так его другие «уведут», как тулуп. Ты ж пальтишко каждый вечер в кладовую вешаешь. Решай – или сейчас или никогда… – не растерялся Саня. Видимо жажда насладиться ароматами Цейлона, настраивала его на незамедлительное решение вопроса.

– Ну что ж, хорошо, только расчет однозначно в день выписки, чтоб у тебя заинтересованность прикрывать меня не пропала, договорились?

– «ДБЗ», – ответил Саня.

Мы подобно контрабандистам, оставшись наедине в палате, осторожно сложили пальто, упаковали его в мой авиа-чемодан с выдвижной ручкой. Саня орудовал с ловкостью виртуоза-упаковщика, а я стоял у входа в палату на «шухере». Чемодан занесли в предбанник и заперли его в потайном отделении, завалив лохмотьями. А вечером за ужином у меня внезапно «воспалилась» совесть. Я отодвинул тарелку с овсянкой, отложил ложку в сторону и говорю: