Текст книги "Я – Товарищ Сталин 8 (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Глава 13

Берлинский июльский вечер был мягким и тёплым. За пределами шумных центральных улиц раскинулся тихий пригород Ванзее, утопающий в зелени старых лип и каштанов. Среди ухоженных садов и высоких заборов стоял загородный дом, принадлежавший пожилому промышленнику, который проводил лето в Швейцарии и сдавал своё поместье для частных встреч. Дом, построенный в стиле классицизма, с белоснежными колоннами и широкими окнами, выглядел величественно. Сад вокруг был усыпан цветущими розами и гортензиями, а гравийные дорожки тихо хрустели под ногами. Вечерний свет мягко падал на лужайки, отражаясь в стёклах окон, которые сияли, словно зеркала, в лучах заходящего солнца.

Мария Лебедева, известная здесь как Хельга Шварц, прибыла в компании Эриха фон Манштейна. Они приехали на его чёрном «Опеле», и Манштейн галантно открыл ей дверь. На Марии было платье из тёмно-синего шёлка с длинными рукавами и высоким воротом, украшенное тонкой серебряной цепочкой с подвеской в виде капли. Тёмные волосы, уложенные в аккуратный пучок, подчёркивали её строгий, но элегантный облик. Она бросила короткий взгляд на дом и последовала за Манштейном к входу. Они вошли в холл, где мраморный пол блестел в свете хрустальной люстры, а стены украшали картины в тяжёлых позолоченных рамах, изображавшие сцены охоты и пейзажи старой Пруссии.

Внутри дом был обставлен с утончённой роскошью: мебель из тёмного ореха, обитая бархатом, мягкие ковры с восточными узорами, камин, в котором обычно потрескивали дрова в холодную погоду. В гостиной, куда их проводили, уже находились Гюнтер фон Клюге и Эрвин фон Вицлебен. Клюге сидел за массивным столом, покрытым белоснежной скатертью, задумчиво перебирая серебряную ложку рядом с кофейной чашкой. Его тёмно-серый костюм был безупречно выглажен, а манжеты поблёскивали запонками с гравировкой. Вицлебен стоял у камина.Чёрный костюм, строгий и лаконичный, подчёркивал его сдержанную натуру. Разговоры в комнате были негромкими, но оживлёнными, словно перед важным обсуждением, а свет хрустальных люстр отражался в полированном дереве мебели, создавая тёплые блики на стенах, обитых тёмно-зелёным шёлком.

Мария вошла следом за Манштейном, её шаги были лёгкими, почти бесшумными. Она улыбнулась, её лицо излучало тёплую уверенность, но глаза внимательно следили за каждым движением в комнате.

– Добрый вечер, господа, – сказала она. – Надеюсь, я не мешаю вашим планам.

Манштейн улыбнулся.

– Хельга, ты никогда не мешаешь, – ответил он. – Напротив, ты делаешь вечер интереснее. Садись, кофе уже готов.

Клюге поднял взгляд, его лицо, обычно суровое, оживилось при виде Марии.

– Фрау Шварц, рад вас видеть, – сказал он, отодвигая стул с лёгким поклоном. – Без вас эти встречи были бы слишком деловыми. Эрих, ты сделал правильный выбор, привезя её.

Вицлебен, оторвавшись от камина, кивнул с лёгкой улыбкой.

– Добро пожаловать, Хельга, – сказал он. – Надеюсь, вечер будет приятным, несмотря на наши темы.

Мария заняла место за столом, её движения были плавными, почти театральными. Она знала, что её роль здесь – быть не только слушателем, но и тем, кто ненавязчиво направляет разговор. Дворецкий, остававшийся в доме во время отъездов хозяина, поставил перед ней фарфоровую чашку с кофе и серебряный поднос с пирожными, украшенными миндалём и кремом. Она поблагодарила его лёгким кивком и повернулась к Манштейну.

– Эрих, ты выглядишь так, будто уже знаешь, о чём мы будем говорить, – сказала она. – Неужели всё так серьёзно?

Манштейн сел напротив, его пальцы слегка коснулись края стола, прежде чем он ответил.

– Серьёзно, Хельга, – сказал он, понизив голос. – Взрыв в Эссене перевернул всё. Фюрер требует ответов, а у нас их нет. Это не просто взрыв, это вызов. И мы все чувствуем, что перемены не за горами.

Клюге кивнул.

– Перемены, – повторил он, откидываясь на спинку стула. – Но какие? Мы не можем продолжать делать вид, будто ничего не произошло. Гестапо рыщет по городу, СС ищет врагов в каждом, а мы, армия, должны держать всё под контролем, пока они устраивают охоту на ведьм.

Вицлебен, всё ещё стоя у камина, повернулся к ним.

– Это не просто вопрос виновных, – сказал он. – Это вопрос доверия.

Мария сделала глоток кофе, её глаза внимательно следили за каждым из них. Она знала, что этот разговор – редкая возможность узнать, что думают генералы, и, возможно, выявить сомнения в их лояльности к режиму. Она решила начать осторожно.

– Вы говорите о переменах, – сказала она. – Но что это значит? Новый курс? Новые люди? Или… что-то большее?

Манштейн посмотрел на неё, его взгляд был внимательным, но не враждебным.

– Ты задаёшь вопросы, которые мы сами боимся задавать вслух, Хельга, – сказал он. – Но да, перемены неизбежны. Эссен показал, что рейх уязвим. И если мы не найдём способ укрепить его изнутри, нас ждут тяжёлые времена.

Клюге откинулся на спинку стула, его пальцы сжали подлокотники.

– Укрепить изнутри, – сказал он с лёгкой иронией. – Легко сказать. Но как? Фюрер видит врагов везде, даже среди нас. Гестапо допрашивает офицеров, которые просто оказались в Эссене в тот день. Это не укрепление, это бардак.

Вицлебен кивнул.

– Бардак, который мы сами создали, – сказал он. – Мы слишком долго позволяли фюреру принимать решения, не задавая вопросов. А теперь, когда что-то пошло не так, он винит всех, кроме себя. Это не может продолжаться вечно.

Мария почувствовала, как её сердце забилось быстрее. Их откровенность была неожиданной, но она знала, что в этом доме, вдали от Берлина, они чувствуют себя свободнее. Она решила подтолкнуть их, но осторожно.

– Вы говорите так, будто фюрер теряет контроль, – сказала она. – Но что, если… – она сделала паузу, словно подбирая слова, – что, если его власть пошатнётся? Кто тогда сможет вести рейх? Кто-то должен быть готов взять на себя ответственность, не так ли?

Манштейн нахмурился, его взгляд стал внимательнее. Он знал, что её вопрос не случаен, но в её тоне не было ничего, что могло бы его насторожить.

– Хельга, ты заходишь слишком далеко, – сказал он, но его голос был скорее задумчивым, чем осуждающим. – Фюрер – это и есть рейх сегодня. Без него всё рухнет. Но… – он замолчал, словно взвешивая свои слова, – если бы нам пришлось думать о будущем, нужен был бы кто-то, кто понимает армию.

Клюге усмехнулся, его взгляд скользнул по Марии.

– Ты хочешь, чтобы мы назвали имена, Хельга? – спросил он. – Это опасная игра, даже здесь. Но если уж говорить начистоту, я бы сказал, что Людвиг Бек был бы лучшим выбором. Он уважаем, он знает, как работает система, и он не теряет голову, когда всё идёт наперекосяк.

Вицлебен кивнул.

– Бек, – сказал он. – Он не политик, но он стратег. Он видит дальше, чем большинство из нас. И, что важнее, армия ему доверяет. Если бы обстоятельства изменились, он мог бы стать тем, кто удержит рейх от падения.

Мария внимательно слушала, её лицо оставалось спокойным, но внутри она ликовала. Их слова были именно тем, что она хотела услышать. Людвиг Бек, человек, которого уважают в армии, но который, по слухам, не всегда поддерживает радикальные идеи фюрера. Это была ценная информация, но она знала, что нужно копать глубже.

– Бек, – повторила она, словно пробуя имя на вкус. – Интересный выбор. Но разве он согласился бы? Он ведь всегда был верен присяге, не так ли?

Манштейн посмотрел на неё, его глаза слегка прищурились.

– Верен, – сказал он. – Но верность присяге – это не то же самое, что слепое подчинение. Бек видит, что происходит. Он знает, что фюрер делает ошибки. И он не из тех, кто будет молчать, если дело дойдёт до критической точки.

Клюге кивнул, говоря чуть тише.

– Бек говорил со мной на прошлой неделе, – сказал он, отпивая кофе. – Он обеспокоен. Не только из-за Эссена, но из-за всего – экономики, армии, политики. Он считает, что фюрер слишком торопится, и это может нас погубить. Но он не из тех, кто будет действовать без плана.

Мария сделала ещё один глоток кофе, чтобы скрыть свою реакцию. Это было больше, чем она ожидала. Она решила сменить тактику, чтобы не вызывать подозрений.

– Вы говорите так, будто перемены уже на пороге, – сказала она. – Но что, если это не то, о чём мы думаем? Может, фюрер найдёт виновных, и всё вернётся на круги своя?

Вицлебен покачал головой.

– Не вернётся, Хельга, – сказал он, возвращаясь к столу и садясь. – Эссен – это только начало. Люди устали от страха. Гестапо, СС, постоянные аресты… Это не может продолжаться вечно. Если мы не найдём способ вернуть доверие, народ повернётся против нас. И тогда никакая армия не поможет.

Манштейн кивнул, его пальцы слегка сжали край стола.

– Эрвин прав, – сказал он. – Мы на развилке. Либо мы найдём способ укрепить рейх, либо он начнёт рушиться. И если это произойдёт, нам нужен будет кто-то, кто сможет удержать всё вместе. Бек – один из немногих, кто мог бы это сделать.

Мария почувствовала, как её пульс участился. Их откровенность была редкой возможностью, но она знала, что нужно быть осторожной. Она решила задать ещё один вопрос, чтобы закрепить их слова.

– Но разве Бек захочет такой ответственности? – спросила она. – Это ведь не просто командование армией. Это управление страной. Это совсем иная ответственность.

Клюге усмехнулся.

– Хельга, ты всегда знаешь, как задеть за живое, – сказал он, ставя чашку на стол. – Бек не хочет власти ради власти. Но если дело дойдёт до того, что рейху будет нужен лидер, он не откажется. Он слишком верен долгу.

Вицлебен кивнул.

– Бек понимает, что такое ответственность, – сказал он. – И он не из тех, кто бежит от неё. Если обстоятельства изменятся, Бек будет тем, кто сможет держать всё под контролем.

Мария кивнула, её лицо оставалось спокойным, но внутри она лихорадочно анализировала их слова. Это был намёк на возможный раскол в высших кругах Вермахта. Она решила подтолкнуть разговор дальше, но с осторожностью.

– Вы говорите так, будто уже обсуждаете это между собой, – сказала она. – Неужели всё так серьёзно? Или это просто разговоры за кофе?

Манштейн посмотрел на неё с любопытством.

– Хельга, ты слишком умна, чтобы притворяться наивной, – сказал он, слегка улыбнувшись. – Да, мы думаем о будущем. Потому что, если мы не будем готовы, рейх рухнет. И мы не можем этого допустить.

Клюге кивнул, говоря тише.

– Мы не заговорщики, Хельга, – сказал он, глядя ей в глаза. – Но мы солдаты. И мы знаем, что иногда нужно принимать трудные решения, чтобы спасти то, что важно.

Мария улыбнулась.

– Я понимаю, господа, – сказала она. – И я ценю вашу откровенность. Но, как женщина, я не могу не спросить: что это значит для нас? Для тех, кто не носит мундир, но живёт в этом рейхе?

Вицлебен посмотрел на неё, его лицо смягчилось.

– Для вас, Хельга, это значит быть осторожной, – сказал он. – Времена неспокойные. И чем больше мы говорим о переменах, тем опаснее становится для всех нас.

Манштейн кивнул, его взгляд стал задумчивым.

– Эрвин прав, – сказал он. – Но я знаю, что ты не из тех, кто боится. Ты всегда была особенной, Хельга. И я рад, что ты здесь. Твои вопросы заставляют нас думать.

Мария рассмеялась, её смех был лёгким, почти игривым.

– Я просто женщина, которая хочет понять, что происходит, – сказала она. – Но я ценю вашу откровенность. И я надеюсь, что мы сможем говорить так же откровенно и в будущем.

Разговор продолжался, постепенно переходя к более лёгким темам. Клюге рассказал о своей недавней поездке в Баварию, где он провёл неделю в горах, наслаждаясь тишиной и природой. Он описал, как утренний туман окутывал вершины, а местные жители угощали его свежесваренным пивом в маленькой деревенской таверне. Он вспомнил, как один старый фермер рассказал ему о своих сыновьях, которые ушли служить в армию, и о том, как он боится за их будущее. Клюге говорил с лёгкой грустью, но его голос оживился, когда он описал вкус баварского хлеба, испечённого в дровяной печи.

Вицлебен поделился историей о новом спектакле в берлинском театре, который, по его словам, был слишком авангардным для его вкуса, но всё же заставил его задуматься о переменах в искусстве. Он описал сцену, где актёры, одетые в странные костюмы, изображали хаос городской жизни, и заметил, что это напомнило ему о текущем состоянии Берлина. Он упомянул, что даже в театральных кругах говорят о неуверенности, словно все ждут чего-то неизбежного. Его слова были осторожными, но Мария уловила в них нотку беспокойства, которое он старался скрыть.

Манштейн, обычно сдержанный, неожиданно вспомнил случай из своей молодости, когда он чуть не провалил экзамен в военной академии из-за спора с преподавателем о тактике Наполеона. Он описал, как преподаватель, старый пруссак с густыми бакенбардами, чуть не выгнал его из аудитории, но в итоге признал его правоту. История вызвала смех у Клюге, который заметил, что Манштейн всегда умел отстаивать своё мнение, даже если это грозило неприятностями. Мария поддерживала беседу лёгкими репликами, но её мысли были заняты анализом их слов о Беке и возможных переменах.

Когда вечер подошёл к концу, гости начали расходиться. Клюге и Вицлебен попрощались, их машины уже ждали у ворот. Манштейн предложил подвезти Марию обратно в город.

– Хельга, – сказал он, когда они вышли на террасу, – ты всегда умеешь сделать вечер интереснее. Но будь осторожна. Времена неспокойные, и даже такие разговоры могут навлечь беду.

Мария улыбнулась, её взгляд скользнул к звёздам, сияющим в ясном небе.

– Я ценю твою заботу, Эрих, – ответила она. – Но я всего лишь секретарь, который любит слушать умных людей. Надеюсь, мы скоро увидимся снова.

Манштейн кивнул, его лицо осталось непроницаемым, но в глазах мелькнула искра интереса.

– Доброго вечера, Хельга, – сказал он, открывая ей дверь машины.

Мария села в «Опель». Она знала, что её отчёт будет полон ценных деталей, но её миссия была далека от завершения. Берлин, как и этот вечер, был полон загадок, и она была готова их разгадывать.

* * *

В тот же июльский вечер, когда Мария Лебедева вела осторожный разговор в загородном доме в Ванзее, Герман Геринг находился в своём кабинете в центре Берлина. Массивное здание министерства авиации, монументальное и холодное, словно поглощало мягкий свет уличных фонарей, отбрасывая длинные тени на мощёную мостовую. Внутри кабинет Геринга был олицетворением его амбиций: стены, обитые тёмным деревом, украшали охотничьи трофеи и картины с изображением героических сражений, а над камином висел портрет фюрера, чей взгляд, казалось, следил за каждым движением в комнате. Тяжёлый письменный стол из красного дерева был завален документами, картами и моделью новейшего истребителя.

Воздух в кабинете был пропитан запахом дорогого табака и полированного дерева. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было тиканье больших напольных часов в углу, чей маятник равномерно отсчитывал секунды. Геринг, одетый в безупречно сидящий мундир, сидел в кожаном кресле; его массивная фигура казалась ещё более внушительной в полумраке, освещённом лишь настольной лампой с зелёным абажуром.

На столе перед ним лежало письмо, только что доставленное адъютантом. Письмо было запечатано красным воском с оттиском, который Геринг узнал сразу – знак его ближайшего помощника, человека, которому он доверял самые деликатные дела. Он сломал печать и развернул плотный лист бумаги, исписанный аккуратным почерком. Его глаза, обычно холодные и расчётливые, пробежались по строчкам, и с каждым словом его лицо становилось всё более сосредоточенным. Пальцы, унизанные массивными перстнями, замерли на краю стола, а брови слегка нахмурились.

Геринг читал медленно, словно взвешивая каждое слово. Письмо было кратким, но в нём, очевидно, содержалось нечто, заставившее его замереть. Он отложил лист, откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул, устремив взгляд на портрет Гитлера над камином. Портрет, написанный в строгих тонах, изображал фюрера в профиль с суровым выражением лица, будто тот смотрел куда-то вдаль, в будущее, которое он обещал рейху. Геринг долго смотрел на это лицо, его пальцы медленно постукивали по подлокотнику кресла, выдавая внутреннее напряжение.

О чём было письмо, осталось неизвестным. Но что-то в этих строках задело его, всколыхнуло мысли, которые он обычно держал под контролем. Было ли это предупреждение? Указание? Или, возможно, намёк на что-то, о чём даже он, второй человек в рейхе, не был готов говорить вслух? Его взгляд, тяжёлый и задумчивый, скользил по портрету, словно ища в нём ответы. Он знал, что каждое решение, принятое сейчас, могло изменить ход истории, и эта мысль, как тяжёлый груз, легла на его плечи.

Геринг подошёл к окну, раздвинул тяжёлые шторы и посмотрел на ночной Берлин. Вернувшись к столу, он взял письмо и ещё раз пробежался глазами по строчкам. Затем, словно приняв решение, аккуратно сложил лист и убрал его в ящик стола, закрыв его на ключ. Портрет фюрера смотрел на него, и Геринг, на мгновение задержав взгляд, отвернулся. Его мысли кружились вокруг чего-то важного, чего-то, что могло изменить всё.

Глава 14

Токио утопал в тёплом июльском свете, когда утреннее солнце поднималось над горизонтом, заливая город золотистыми лучами. Улицы бурлили жизнью: торговцы на рынках Асакусы выкрикивали цены на свежие устрицы и мешки с рисом, рикши звенели, пробираясь сквозь толпы, а лепестки вишен, всё ещё цветущих в садах, осыпались на булыжники. Воздух был наполнен ароматами жареной рыбы, соевого соуса и цветущих азалий, а вечерние рынки манили прохожих яркими вывесками и гомоном голосов. Но в сердце города, за высокими стенами Императорского дворца, царила иная атмосфера – тишина, пропитанная торжественностью и древней традицией, где каждый звук, каждый шаг казались отголосками вековой истории.

Императорский дворец возвышался на холме, окружённый широким рвом, чьи воды отражали утреннее небо, переливаясь оттенками лазури и золота. Каменные стены, массивные и непроницаемые, хранили память о сёгунах и самураях, о временах, когда Япония была закрыта от мира. Над стенами возвышались изящные крыши дворцовых павильонов, их тёмная черепица блестела под солнцем, а изогнутые карнизы напоминали крылья журавля, готового взлететь. Сады вокруг дворца были шедевром сдержанной красоты: аккуратно подстриженные сосны, гравийные дорожки, выложенные с ювелирной точностью, и пруды, где плавали карпы, чья чешуя переливалась, словно драгоценные камни. В центре одного из прудов возвышался каменный мостик, покрытый мхом, а вдоль его берегов росли ивы, чьи ветви касались воды, создавая лёгкую рябь. Аромат цветущих азалий смешивался с утренней свежестью, а редкие порывы ветра приносили прохладу, напоминая о скоротечности лета.

Ворота дворца, массивные и украшенные резьбой с изображением хризантем – символа императорской власти, – охранялись стражами в безупречной форме. Их лица оставались неподвижными, словно высеченные из камня, а движения были выверенными, как у часового механизма. За воротами открывался внутренний двор, где каждый камень и каждый куст были частью тщательно продуманного узора, созданного, чтобы внушать благоговение. Дорожки из белого гравия вели к главным павильонам, окружённым деревянными галереями, чьи столбы, покрытые лаком, блестели в лучах солнца. Вдалеке виднелся главный зал приёмов, его крыша, украшенная позолотой, сияла, напоминая о величии императорской власти.

Внутри дворца царила ещё большая тишина. Длинные коридоры с полированными деревянными полами отражали шаги редких посетителей, а бумажные ширмы, расписанные сценами из древних легенд – журавли, парящие над горами, или воины, скачущие на конях, – мягко рассеивали свет, лившийся из окон. Залы, украшенные лаконичными свитками с каллиграфией и изящными вазами, дышали спокойствием, но под этой внешней гармонией чувствовалось напряжение, словно дворец знал о бурях, собирающихся над страной. В воздухе витал лёгкий аромат сандалового дерева, исходящий от курильниц, установленных в углах залов, а татами на полу пахли свежей соломой, напоминая о простоте, лежащей в основе японской эстетики.

Император Хирохито, одетый в строгую традиционную одежду тёмно-синего цвета, сидел в одном из малых залов для приёмов, известном как Павильон Хризантем. Зал был небольшим, но изысканным: стены покрывали панели из тёмного дерева, отполированные до зеркального блеска, а на полу лежали татами, мягкие и чуть пружинящие под ногами. В центре стоял низкий столик из чёрного лака, на котором был сервирован чай в фарфоровых чашках с тонким узором цветущих слив. Напротив императора, на почтительном расстоянии, расположился Сайондзи Киммоти, последний из гэнро – старейшин, чьё слово когда-то определяло судьбу Японии. Его фигура, слегка сгорбленная возрастом, всё ещё излучала достоинство. Белые волосы, аккуратно зачёсанные назад, и глубокие морщины на лице говорили о годах, проведённых в служении стране, но глаза сохраняли ясность и остроту, как у человека, видевшего слишком много.

Император, чьё лицо оставалось бесстрастным, как того требовал его статус, смотрел на Сайондзи с лёгким беспокойством, скрытым за маской спокойствия. Он ценил мудрость гэнро, но каждый такой разговор был для него испытанием. Времена изменились, и власть императора, некогда абсолютная, теперь была лишь символом, окружённым амбициями военных и политиков. Хирохито чувствовал, как страна ускользает из его рук, и это чувство усиливалось с каждым днём, особенно когда речь заходила о генерале Тодзио и его растущем влиянии. Тодзио был не просто военным лидером; он был воплощением новой Японии – агрессивной, бескомпромиссной, готовой к войне, – и эта Япония пугала императора. Он боялся не самого Тодзио, а той силы, которую тот представлял, способной раздавить всё, что Хирохито считал священным.

– Сайондзи-сан, – начал император, – что вы думаете о текущей обстановке? Армия становится всё более настойчивой. Тодзио и его сторонники говорят о величии империи, о новых территориях, о войне. Я слышу их речи, но не вижу в них будущего для Японии. Они говорят, что действуют во имя империи, но я не уверен, что это мой путь. Что вы думаете?

Сайондзи откинулся назад, его руки, покрытые тонкой кожей, лежали на коленях. Он посмотрел на императора, и в его взгляде читалась смесь усталости и решимости. Гэнро знал, что его слова могут стать последним советом, который он даст своему господину, и каждое слово должно быть взвешенным. Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями, и его глаза скользнули по залу, остановившись на свитке с каллиграфией, висящем на стене. Надпись гласила: «Гармония рождается в молчании». Но Сайондзи знал, что молчание сейчас – роскошь, которую Япония не могла себе позволить.

– Ваше Величество, – начал он, – страна стоит на краю кризиса, какого ещё не знала. Военные, и в особенности Тодзио, ведут Японию к катастрофе. Их амбиции ослепляют их. Они видят только славу и завоевания, но не понимают, что война, которую они так жаждут, уничтожит всё, что мы строили веками. Их планы – это путь к разрушению. Если они продолжат, Япония может не выжить или, в лучшем случае, пройдёт через испытания, которые оставят её в руинах.

Император слегка наклонился вперёд, его пальцы едва заметно дрогнули на чашке чая. Он боялся Тодзио – не как человека, но как символа той силы, которая захватила армию и угрожала поглотить страну. Генерал был харизматичным, его речи зажигали молодых офицеров, но Хирохито видел в них не вдохновение, а угрозу. Он чувствовал, что его голос, голос императора, теряется в шуме военных маршей и лозунгов. Тодзио говорил от имени империи, но Хирохито не был уверен, что эта империя – его. Он вспоминал доклады о Маньчжурии, о нарастающей напряжённости с Китаем, о планах, которые обсуждались в военных штабах без его ведома. Всё это пугало его, но он не знал, как остановить этот поток.

– Но что делать? – спросил Хирохито, его тон был почти умоляющим, хотя он старался сохранить достоинство. – Армия не слушает. Тодзио и его люди… они говорят, что действуют во имя меня, но я не хочу этой войны. Я не хочу, чтобы Япония стала агрессором, которого боится весь мир. Как остановить их, не вызвав хаоса? Не развязав ещё большую бурю?

Сайондзи сделал глоток чая, его движения были медленными, словно он обдумывал каждое слово. Он поставил чашку на столик, и лёгкий звон фарфора эхом отозвался в тишине зала. Гэнро знал, что император боится идти наперекор военным, и этот страх был оправдан. Тодзио и его сторонники не терпели возражений, и любой, кто вставал на их пути, рисковал стать врагом. Но Сайондзи также знал, что молчание императора только укрепляет их власть. Он посмотрел на Хирохито, стараясь передать ему свою уверенность, хотя внутри чувствовал тяжесть ответственности.

– Ваше Величество, – сказал он, – есть два пути, которые могут спасти Японию, хотя ни один из них не будет лёгким. Во-первых, нужно опереться на здравые силы в стране. Есть люди – в правительстве, в армии, среди учёных и промышленников, – которые понимают опасность милитаризма. Они не так громогласны, как Тодзио, но их голоса можно усилить. Найдите их, дайте им поддержку, пусть они станут вашим оплотом. Во-вторых, нужно наладить контакты с другими странами. СССР и Соединённые Штаты – их лидеры не хотят войны с Японией, но не будут терпеть нашу агрессию. Поговорите с ними, покажите, что Япония готова к миру. Это может ослабить позиции военных внутри страны и дать нам время.

Император нахмурился, его пальцы замерли на чашке. Идея переговоров с иностранными державами казалась ему одновременно разумной и пугающей. Он знал, что Тодзио и его сторонники сочтут это предательством. Военные видели в любой дипломатии слабость, а в переговорах с Западом – унижение. Хирохито представил их реакцию: гневные речи, обвинения в измене, возможно, даже угрозы. Он чувствовал себя загнанным в угол, где каждый шаг мог стать роковым. Он вспомнил недавние доклады: рост напряжённости в Маньчжурии, слухи о новых военных планах, речи Тодзио, которые вдохновляли молодых офицеров, но пугали тех, кто видел дальше ближайшей победы. Он чувствовал себя не императором, а фигурой на шахматной доске, где игроки – военные, политики, иностранные державы – двигали его, не спрашивая согласия.

– Но Тодзио… – начал он, его голос дрогнул, выдавая страх, который он старался скрыть. – Он не позволит этому случиться. Его влияние слишком велико. Если я пойду против него, армия может взбунтоваться. Я не хочу крови на своих руках. Я не хочу, чтобы меня обвинили в разрушении единства страны.

Сайондзи посмотрел на императора с сочувствием, но в его глазах была и твёрдость. Он понимал страх Хирохито, но знал, что бездействие приведёт к ещё большим бедам. Он откинулся назад, сложив руки на коленях, и сделал паузу, глядя на пруд за окном, где карпы лениво плавали среди водяных лилий.

– Ваше Величество, – сказал он тише, но с непреклонностью в голосе, – если вы не пойдёте против Тодзио, страна не выживет. Или, по крайней мере, ей придётся пройти через испытания, которые закончатся плачевно. Военные ведут Японию к войне, которой мы не можем выиграть. Их амбиции столкнут нас с противниками, которых мы не одолеем. СССР, Америка, Китай – они сильнее, чем Тодзио хочет признать. Если мы продолжим этот путь, Япония превратится в пепел. История не простит вас, если вы позволите этому случиться. И я, как ваш советник, не могу молчать, видя, как страна движется к гибели.

Император опустил взгляд, его пальцы медленно вращали чашку на столе. Слова Сайондзи пугали его, но он знал, что гэнро прав. Япония стояла на распутье, и каждый выбор был полон риска. Он вспомнил, как ещё недавно страна казалась единой, устремлённой к процветанию, но теперь она раскалывалась под давлением амбиций военных. Тодзио и его сторонники говорили о величии, о расширении империи, но Хирохито видел в этом только разрушение. Он чувствовал себя бессильным, словно его голос, голос императора, ничего не значил перед лицом этой новой силы. Он хотел спросить Сайондзи, как найти в себе решимость, но слова застряли в горле. Вместо этого он задал другой вопрос, более практичный, но не менее тяжёлый.

– Но как найти эти здравые силы? – спросил он, поднимая взгляд на Сайондзи. – Кто они? И как убедить их выступить против Тодзио, если даже я не могу сделать это открыто? Армия следит за каждым шагом, Кэмпэйтай повсюду. Если я начну искать союзников, это могут заметить.

Сайондзи слегка улыбнулся, но в его улыбке не было радости, только понимание. Он знал, что страх императора обоснован, но бездействие – это путь к катастрофе. Он наклонился чуть ближе, чтобы даже стены Павильона Хризантем его не услышали.

– Они есть, Ваше Величество, – сказал он. – В армии есть офицеры, уставшие от бесконечных войн. Они не говорят об этом открыто, но их недовольство растёт. В правительстве есть люди, которые видят, что экономика не выдержит новых кампаний. Среди промышленников есть те, кто хочет торговать с миром, а не воевать с ним. Например, Симидзу из торговой палаты – он давно выступает за мирные отношения с Западом. Есть и другие, менее заметные, но не менее влиятельные. Вы должны собрать их, дать им понять, что император поддерживает их. Это не будет открытым бунтом против Тодзио – это будет тихая работа, которая ослабит его влияние изнутри.

Император кивнул, но в его глазах всё ещё читалось сомнение. Он знал, что Сайондзи говорит правду, но мысль о противостоянии Тодзио наполняла его тревогой. Он представил гневные лица военных, их громкие голоса, требующие продолжения экспансии. Он видел, как легко они могут обвинить его в слабости, в предательстве национальных интересов. Но слова Сайондзи о возможной гибели страны эхом звучали в его голове, и он понимал, что не может их игнорировать. Он вспомнил недавние слухи о встречах офицеров в чайных Уэно и Асакусы, о разговорах, которые велись за закрытыми дверями. Он знал, что Кэмпэйтай следит за каждым, кто осмеливается критиковать военных, и это делало любой шаг ещё опаснее.

– А что, если я начну эти переговоры? – спросил Хирохито почти шёпотом. – С СССР, с Америкой… Как это сделать, чтобы не вызвать гнева армии? Если Тодзио узнает, что я веду тайные переговоры, он может обвинить меня в измене. Его сторонники в армии не простят этого.

Сайондзи сделал ещё один глоток чая. Он посмотрел на императора, стараясь передать ему свою уверенность.

– Это нужно делать тайно, – сказал он. – Через доверенных людей, через дипломатов, не связанных с военными. У нас есть послы, которые могут начать разговоры. Например, в Москве есть люди, готовые слушать. В Вашингтоне тоже. Но вы должны ясно дать понять, что это ваша воля. Военные не посмеют открыто выступить против императора, если вы будете действовать решительно. Тодзио силён, но не всесилен. Его власть держится на страхе и лояльности, но лояльность можно подорвать, если действовать осторожно.